Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

15

Однажды летом 1883 года Коста зашел к Андукапару, в его небольшую квартирку на Петроградской стороне, неподалеку от Военно-медицинской академии. За круглым столиком сидели два незнакомых Коста человека. Один – постарше, в легком сером костюме, другой – совсем молодой, в студенческой форме. Почувствовав, что прервал беседу, Коста смутился, но Андукапар радушно представил его своим гостям:

– Прошу познакомиться – мой брат, Хетагуров-младший, Константин Леванович. А это тоже братья, – добавил он, и едва назвал их фамилию, как яркий румянец радостного волнения залил бледное лицо Коста.

Это были братья Якубовичи. Собственно, Андукапар дружил со старшим из них – доцентом Медико-хирургической академии, талантливым детским врачом, который уже имел свои научные труды. Но Коста больше взволновало присутствие второго брата – Петра Филипповича. Его стихи, ходившие в списках но рукам под псевдонимом «Л. Мельшин», или просто «П. Я.», пользовались популярностью среди петербургского студенчества, – мало того, это был едва ли не самый любимый поэт молодежи. Его стихотворения знали наизусть, их распевали, перекладывая на музыку, и рассказывали, что даже сам Желябов, прочитав стихотворение Якубовича «Битва жизни», выразил желание познакомиться с автором.

У Коста тоже хранились переписанные им у друзей запретные строки Якубовича – и «Весенняя сказка», и «Падающая звезда», и «В театре». Но одно стихотворение он часто мысленно повторял, когда бывало особенно грустно и тяжко:

Я – твой, Земля! Твои страданья,

Твои восторги близки мне —

Былинки мирное шуршанье

И ропот грома в вышине…

…И если там, в стране безвестной,

Иная жизнь и счастье есть,

Хотел бы я – и рай небесный

Сюда, на Землю, перенесть!

Эти стихи волновали и простотой, и любовью к жизни – к сложной земной жизни.

С благодарной нежностью глядел сейчас Коста на этого совсем еще юного человека, на своего ровесника, который уже успел завоевать сердца вольнолюбивой молодежи. Неужели и ему, Хетагурову, суждено когда-нибудь тронуть сердце родного народа? Неужели это возможно?..

Младший Якубович приветливо сказал:

– Слышал о вас от Борисова и от Городецкого. – И, вновь обратившись к Андукапару, видимо, продолжил прерванный приходом Коста разговор: – Да, друзья, это будет страшный удар для русского искусства!

Коста понял, что речь идет о Тургеневе, известие о тяжелой болезни которого только что появилось в газетах.

– Я как раз взялся сейчас его перечитывать и не перестаю поражаться. Язык его – самая прекрасная музыка! _:.

Густым, хорошо поставленным голосом, немного нараспев, как читают только поэты, он продекламировал:

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

– Трудно ему, верно, умирать на чужбине, – негромко сказал Андукапар, когда Якубович умолк.

– А легко ли было Искандеру? – живо отозвался Якубович. – Что делать, такова участь лучших сынов России…

Коста вспомнил, как в одном из последних разговоров, перед самым отъездом в Индию, Верещагин сказал ему, что никуда бы не поехал из России, если бы в ней можно было свободно дышать. «Зачем бы нужен мне был этот чужой Мезон-Лаффитт, – сказал он, – если бы не абсолютная невозможность свободно работать дома?»

Густой голос Петра Якубовича вывел Коста из задумчивости:

И он гудеть не перестанет,

Пока – спугнув ночные сны —

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет,

И крепко на ноги не станет,

И, непорывисто смела,

Начнет торжественно и стройно,

С сознанием доблести спокойной

Звонить во все колокола…

Якубович читал негромко, мечтательно, но была в его певучем голосе какая-то скрытая сила.

– Помните, Герцен писал, – немного смущаясь, заговорил Коста, – что ни римским деспотизмом, ни византийской республикой, ни варварством иноплеменных орд невозможно подавить идею грядущего переворота. Он говорил, правда, что трудно предсказать, где именно эта идея восторжествует, по какую сторону океана, во Франции, или в России, или в Нью-Йорке…

– Дай-то бог, чтобы в России, и как можно скорее! – прервал Коста молодой Якубович и пристально взглянул на своего нового знакомого.

16

Еще и двух лет не прошло с того дня, как Коста впервые ступил на петербургскую землю, а ему казалось, что миновали с тех пор долгие годы. Оглядываясь на самого себя, каким он был тогда, Коста не мог сдержать ласковой покровительственной улыбки. Ему все вспоминалось нартское сказание о том, как закаляли богатыря Сослана. Положили мальчика на дно оврага, засыпали углями, поставили сто мехов, стали дуть, и угли раскалились докрасна. А потом из ста бурдюков вылили в колоду волчье молоко и бросили туда раскаленного Сослана. Чистым булатом стало тело Сослана, и отныне ни стрелы, ни удары грома не страшны были ему.

Не так ли и здесь, в Петербурге, – в учении, в спорах, в дружбе закалялся его дух? Когда-то Коста был убежден, что сможет один перевернуть мир. И только теперь понял, на какой черный труд он себя обрекает. Может, не придется ему увидеть результаты этого труда, но они будут, непременно будут. Не о мгновенном подвиге мечтал он отныне, а о серьезной и каждодневной работе во имя своего народа.

Даже подвиг народовольцев, перед которыми он по-прежнему преклонялся, вызывал в его душе противоречивые чувства. Он понимал, что надо искать для себя иных путей. Как, где? Он думал об этом днем и ночью, изливал свои сомнения и поиски на бумаге. Еще весной, почти одновременно, начал он писать поэму «Чердак» и пьесу «Поздний рассвет». Сюжет и пьесы и поэмы почти одинаков, и даже герои те же. Коста словно искал – как лучше получится, где можно яснее – в стихах или в прозе – выразить свои мысли?

«Что если он стоит на краю пропасти, где бесцельно гибнут силы нашей молодежи?» – думает Ольга о своем возлюбленном – Борисе, одном из главных героев пьесы. Она осуждает Бориса за отречение от личного счастья и упрекает: «Я думала, что я как женщина никуда не гожусь, а между тем я вижу, что у меня больше мужества и присутствия духа, чем у тебя…»

Эти слова перекликались с переживаниями героини романа Чернышевского «Что делать?»…

Коста отложил перо и задумался.

Товарищи часто упрекают его за то, что он откровенно подражает русским писателям. Но как ему быть? Нет у него предшественников в родной литературе. Вот и черпает Коста из щедрого и животворного источника, что зовется русской литературой.

Над пьесой сегодня решительно не работалось. Он отложил ее в сторону и стал перелистывать тетрадь с набросками поэмы. Главный герой, все тот же Борис, ищет новых путей борьбы, потому что старые не удовлетворяют его. И вдруг до него доносятся волнующие звуки:

…Не стон,

То хор рабочих над Невою

Родную затянул дубину

Все громче, громче…

Борис слегка затрепетал,

Он мрачно грозную картину

В воображении начертал…

Песня возвращает Бориса к действительности.

Ужель забыл ты, что «борись!»

Всегда и всюду наш девиз…

Коста листал одну за другой страницы тетради. Некоторые строки и строфы волновали его, другие раздражали. Порой ему хотелось разорвать тетрадь, но он сдерживал себя.

А вот и последняя сцена. Написана пока сыро, попадаются вялые строки, лишние слова. Но где-то в глубине души Коста доволен ею.

По ночному Петербургу Борис возвращается домой после встречи с товарищами на кружке, где кипели горячие споры, где «смело, коротко решался вопрос прогресса и свободы»…

Раздумывая о судьбах родины, Борис обращается к невидимому врагу с гневными словами:

Ты людоед! Да… Ты всегда

Горячей кровию питался!

Но… Нет!.. Довольно! Твой позорный

Безумный, кровожадный век

Стряхнет с спины согбенной

Для жизни новый человек.

Вот скоро… Скоро…

Коста встал из-за стола и прошелся по комнате. «Скоро… – прошептал он. – Но когда же?» И тут же рассердился на себя: «А что ты сделал, чтобы оно скорее наступило, это время?»

– Он умирал в страшных мучениях…

– Просил яду у окружающих…

– За несколько дней до смерти его посетил Мопассан, и он просил у него револьвер.

Коста стоял в толпе, выстроившейся вдоль Загородного проспекта, и напряженно ловил обрывки слухов. Вот уже целый месяц в Петербурге только и разговору было, что о смерти Тургенева. Он скончался 22 августа в Париже, но лишь в половине сентября русское правительство дало разрешение перевезти прах писателя в Россию.

– Французские писатели торжественно, с речами и венками, провожали дорогого собрата в Россию, в последнее путешествие…

Коста обернулся на голос и увидел молодое открытое лицо со светлой вьющейся бородкой. И вокруг были тоже молодые, взволнованные лица.

– Царское правительство боится великих писателей не только при жизни – даже в гробу они ему опасны. Мертвого Пушкина сослали ночью с жандармами из Петербурга в Михайловское…

Кто-то предостерегающе дернул юношу за рукав, но он продолжал, лишь немного понизив голос:

– И вот снова всеми правдами и неправдами в нас пытаются погасить любовь к тому, кто пятьдесят лет служил своему народу прекрасным словом. Гроб задерживают, провозят по ночам мимо городов, не сообщают, когда похороны, посылают строжайшие телеграммы губернаторам о пресечении всяких массовых проявлений скорби. Вы читали, с каким возмущением пишет Стасюлевич о последнем пути Тургенева? – обратился юноша к своему соседу. Тот отрицательно покачал головой. – «Ведь можно подумать, что я везу тело Соловья-разбойника!» Неплохо сказано, а? И конечно, за гробом едет жандарм – «почетный» караул!

Коса хотел подойти поближе, но его оттеснили, а юношу с русой бородкой окружили студенты, и он исчез, словно растворился.

– Городская Дума хотела оказать Тургеневу небывалый почет – похоронить его на счет города. Но градоначальник Грессер опротестовал это решение, – сказал какой-то пожилой господин в пенсне.

– Чшш! Вот он, на коне… – раздался рядом тихий женский голос, и Коста, вытянув голову, увидел гарцующего градоначальника.

– На Волково с утра не пускают, кладбище оцеплено…

Расталкивая толпу, Коста старался пробраться вперед, чтобы встретить похоронную процессию, но удалось ему это лишь на углу Загородного проспекта. Около двухсот делегаций сопровождали гроб Тургенева. Венки и цветы заполонили улицу. Все старания полиции установить строгий порядок оказались тщетными.

Вдруг Коста почувствовал, что кто-то сунул ему в карман какую-то бумагу. Он оглянулся и поймал быстрый взгляд тоненькой девочки в белой блузке с черным галстучком, с подстриженными кудрявыми волосами. Глаза девочки были серьезны и строги и чем-то показались Коста знакомыми. Девочка уже исчезла в толпе, когда он вспомнил: да это же та самая гимназистка, которая приходила в академию позировать студентам! Кажется, Леля ее зовут? Да, да, Леля. Где ж она?..

Но Лели и след простыл.

Коста оглядывался. Мелькнуло в толпе лицо Городецкого, а чуть левее стоял Борисов. Коста попытался пробраться к ним, но его снова оттеснили и поволокли дальше, к воротам кладбища: Однако на кладбище не пустили. Он постоял-постоял, повернулся и пошел домой.

Толпа не расходилась – молчаливая, подавленная. Жандармы, конные и пешие, словно ищейки, шныряли по улице. Коста все время помнил о бумаге, что сунула ему в карман Леля, его так и подмывало немедленно прочесть ее, но он понимал, что на улице этого делать не следует, и свернул в какой-то двор. Тут лицом к лицу он столкнулся с дюжим казаком.

– Чего угодно, молодой человек? Проходите, проходите!

Вступать в пререкания не стоило, слишком дорого это могло обойтись, и потому Коста поспешил уйти. Только дома, при колеблющемся пламени свечи, он прочитал воззвание народовольцев:

«…мы можем громко сказать – кто был Тургенев для нас и для нашего дела. Барин по рождению, аристократ по воспитанию и характеру, «постепеновец» по убеждениям, Тургенев, быть может, бессознательно для самого себя, своим чутким и любящим сердцем сочувствовал и даже любил, служил русской революции, не за красоту слова, не за поэтические и живые описания картин природы, наконец, не за правдивые и неподражаемо талантливые изображения характеров вообще так страстно любит Тургенева лучшая часть нашей молодежи, а за то, что Тургенев был честным провозвестником целого ряда молодых поколений… Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение…»

Второй и третий раз Коста перечитал листовку. Впервые с такой очевидностью он понял, что настоящий художник, куда бы ни забросила его судьба, всегда остается со своим народом, всегда и всюду думает о его нуждах и бедах, помогает ему в борьбе. И с какой-то горькой обидой думал Коста о страданиях осетинского народа, о тяжкой жизни горцев, о власти страшных адатов и обычаев… Обо всем этом никто еще не написал так просто и ясно, как написал о русских крестьянах Тургенев в «Записках охотника».

Вся прокламация умещалась на одной стороне листка. Коста снова бегло просмотрел ее и вдруг перевернул листок. Что это?

«И. С. Тургенев.

Порог. Сон.

Я вижу громадное здание.

В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью – угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка».

Коста вдруг отчетливо представил себе девушку, что сунула ему эту листовку, – Лелю, кудрявую, коротковолосую, быструю.

«Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный глухой голос.

«О ты, что желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?»

– Знаю, – отвечает девушка.

«Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?»

– Знаю.

«Отчуждение полное, одиночество?»

– Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

«Не только от врагов, но и от родных, от друзей?»

– Да… и от них.

«Хорошо. Ты готова на жертву?»

– Да.

«На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!»

Коста отер со лба холодный пот. Ему казалось, что кто-то невидимый задает вопросы и что это он, Коста, стоит перед раскрытой в неизвестность дверью, и это ему принадлежат слова:

– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени…

«Знаешь ли ты… что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?»

– Знаю и это. И все-таки хочу войти…

Коста не заметил, как вслух произнес эти слова. Вздрогнув от звука собственного голоса, он повторил:

– Знаю и это. И все-таки хочу войти…

18

Осень в том году была ранней. Ледяной ветер метался по городу. В кабинете президента Академии художеств топили жарко, дров не жалели.

Шло заседание совета. Под огромными полотнами итальянских мастеров, в тяжелых кожаных креслах разместились профессора – все подтянуты, торжественны, в парадных мундирах. И только Павел Петрович Чистяков как обычно явился в скромном штатском костюме. Впрочем, он не был членом совета и потому мог позволить себе эту вольность.

Огромный дубовый стол под зеленым сукном был завален личными делами воспитанников академии.

– Итак, господа, – торжественно провозгласил конференц-секретарь Исаев, ревностный блюститель жандармского режима в академии, – итак, за последние два года мы выполнили повеление его императорского двора…

– Ближе к сути дела, господин конференц-секретарь! – раздался спокойный голос Чистякова, который, сидя в углу, перелистывал какой-то журнал.

Исаев метнул на него негодующий взгляд и продолжал:

– Я всегда считал своей обязанностью поддерживать мнение моего начальника и исполнять буквально его приказания, хотя бы то и другое было противно моим убеждениям. Что бы я ни думал… я буду всегда поддерживать официальное направление. Итак, господа, мы избавили академию от неблагонадежных – это первое. Затем мы закрыли двери для молодежи сомнительного происхождения и для тех, кто не окончил гимназии. Это – второе. И, наконец, третье: в стенах академии не осталось ни одного женатого воспитанника, женатых и впредь мы не станем принимать.

Послышался суховатый, едкий смешок Чистякова, однако Исаев сделал вид, что ничего не заметил, и заговорил громче:

– Отныне категорически отвергаются прошения о приеме в академию лиц слабого пола. Я имею в виду женщин, господа! А для девиц, которые уже учатся в академии по протекциям высокопоставленных лиц, установлены особые часы занятий, дабы не общались… Это – четвертое. Но главное, чего мы добились, усердными нашими трудами, – это то, досточтимые господа, что воля его величества выполняется нами неукоснительно… Ровно два года назад мы получили высочайшее повеление очистить академию… Предлагаю просмотреть личные дела воспитанников, за которыми замечено… – Исаев красноречиво взглянул на стол, заваленный папками. – Надеюсь, вы меня поняли? – И с презрительной гримасой на холеном лице он взял со стола первое попавшееся дело…

– Вот, господа, к примеру, Хетагуров Константин… – тут конференц-секретарь насмешливо глянул на Чистякова. – В чьем классе он пребывает?

– Кто, кто? А-а! Хетагуров! – словно проснулся ректор академии Иордан, глухой, полуслепой старик, которому давно уже все было безразлично.

– Хетагуров – мой ученик, – не поднимая глаз на Исаева, холодно сообщил Чистяков, хотя внутренне насторожился.

– Так вот, милостивый государь Павел Петрович, – подчеркнуто вежливо проговорил Исаев, листая дело. – Характеристика о благонадежности отсутствует. Игнорировали непременное требование президента. А ведь какое время мы переживаем, господа! Нельзя-с так!

– На это есть инспектор, господин конференц-секретарь! – заметил Чистяков. – Мое дело обучать, а ваше – проверять…

– Вот мы и проверили. И выяснилось, что Хетагуров не сдал в установленные сроки экзамены по некоторым дисциплинам, как-то по истории и… – Исаев нервно листал дело.

Воспользовавшись паузой, заговорил инспектор Черкасов.

– Константин Хетагуров не окончил гимназии, – сообщил он. – Поведение его весьма неблагонадежно. Он был задержан минувшей весной возле снарядных складов и доставлен в жандармское управление. И хотя допрос и обыск ничего предосудительного не показали, однако же… На студенческих вечерах он выступал с чтением недозволенных стихов…

– Позвольте, позвольте, господа! – не выдержал Чистяков и поднялся с кресла. – Хетагуров – одаренный юноша! Уже два года он у меня занимается и, должен сказать по чести, – превосходный молодой человек. Талантлив, весьма талантлив! Вы же сами, господа, на последнем экзамене по живописи выставили ему «17». – Чистяков обвел взором безразличные, усталые лица членов совета. – А 17 – оценка, которая редко кому достается. Юноша талантлив, у него большое будущее, не так ли?..

Профессора молчали.

– Что, господа? Разве, вам нечего возразить Павлу Петровичу? – язвительно спросил Исаев. – Хетагуров действительно талантлив, но как пропагандист предосудительных стихов! Своих дикарей-горцев он тоже, надо сказать, изображает неплохо. Его скульптуру, где на первом плане черкес с обнаженной шашкой, инспектор приказал немедля выбросить из стен академии, но студент Хетагуров дерзнул выставить ее в кавказском землячестве! А против кого обнажают его горцы свои кинжалы и шашки? Об этом вы подумали, Павел Петрович? – Исаев откашлялся и, прищурившись, посмотрел на Чистякова. Тот продолжал рассматривать журнал, будто весь этот разговор его решительно не интересовал.

– Господа, зачем тратить время, – вмешался ректор. – Следует поступить по уставу.

– Истинно! – обрадовался Исаев. – Существует параграф тридцать первый: не сдал экзамены в срок – исключить! Не так ли, господа члены совета? – нодчеркнул Исаев, давая этим понять Чистякову, что, не являясь членом совета, он не имеет права голоса.

И 20 октября 1883 года совет императорской Академии художеств постановил: исключить К. Л. Хетагурова из числа академистов, как не сдавшего экзаменов по наукам.

– Следующий! – угрюмо прошамкал ректор.

19

Студеный петербургский октябрьский ветер, казалось, дул изо всех подворотен. Он гнал по Неве тяжелые серые волны, закручивал в столбики сухую колючую пыль, мусор и с остервенением швырял в лица прохожих. Люди стремились поскорее укрыться в дома, в тепло и мимоходом удивленно поглядывали на неподвижную фигуру в кавказской бурке.

Человек этот словно не замечал холода. Опершись о чугунные перила моста, он не сводил взгляда с тускло поблескивающих куполов Петропавловской крепости, с высокого шпиля, который то скрывался в низких медленных облаках, то вновь появлялся.

– Ну вот и конец! – негромко обронил Коста, и его голос заставил прохожих оглянуться.

Он медленно побрел по набережной. Мысли, тяжелые и холодные, как невские волны, одна за другой, всплывали в разгоряченном мозгу. Вероятно, именно в такие минуты слабые люди кончают жизнь самоубийством.

Коста поежился – даже надежная кавказская бурка сегодня не защищала от беспощадной северной стужи.

Вот и тогда тоже всю ночь не стихала буря. Сильный ветер гнал с горных вершин обильный снег, сбрасывал камни со склонов, и они с грохотом летели вниз, увлекая за собой снежные лавины.

В ту ночь умирала его мать. Коста ясно представлял себе то, что случилось тогда, хотя знал это лишь по рассказам отца и деда Долата.

…Людям, собравшимся возле постели умирающей, порою казалось, что буря хочет смести с лица земли все аулы ущелья. Ветер угрожающе выл и стонал, швырял в саклю снег и песок.

Чендзе, самая близкая подруга его матери, сидела на ее деревянной кровати, то и дело поправляя одеяло, которое срывали с больной порывы ветра, врывавшегося в саклю через дымоход – квадратное отверстие в плоской крыше. А мальчик жадно тянулся губами к иссохшей материнской груди, и ни у кого не хватало решимости оторвать его, казалось, ребенок понимал, что это – прощание.

Под утро, когда буря, истощив свои силы, стала утихать, больная на мгновение пришла в себя.

– Чендзе, родная, – позвала она. – Не оставляй моего бедного сына.

На похороны Марии Гавриловны собрались в Нар люди со всех аулов. Глубокие снега и лютые морозы не остановили их – таким уважением и любовью пользовалась покойная.

И вдруг над разверстой могилой прозвучал зловещий старческий голос:

– Не выживет малый, худой он, изможденный. Кто выкормит его? Кому нужен бедный сирота?! Теперь и своих-то прокормить трудно…

Так старейшина аула напомнил о древнем обычае: больной ребенок должен быть заживо похоронен вместе с матерью.

Молчали люди. Переглядывались женщины. Кто совершит подвиг, кто возьмется спасти беспомощного младенца – маленького продолжателя хетагуровского рода?

А мальчик, словно чувствуя, что решается его судьба, кричал изо всех сил и, глядя на Чендзе огромными глазами, тянул к ней худые ручки.

Женщина пыталась успокоить младенца. «…Не оставь моего бедного сына», – вспоминала она слова Марии, и голова ее кружилась, сердце колотилось. «Взять себе? А чем я стану кормить его? Дома ни коровенки, ни козы. Да и чужая я Хетагуровым. Кто доверит мне ребенка?»

Держа мальчика на руках, она все теснее прижимала его к груди, робко и вопросительно глядя на женщин, окруживших могилу.

– Возьми его, Чендзе! Возьми, мы поможем тебе, – раздались голоса. – Да возблагодарит тебя за это небо!

И Чендзе решительно подняла голову. Чтобы обратить на себя внимание старейшины, она сняла платок и сказала громко:

– Пусть счастье обернется к вам, мудрейшие рода! Выслушайте мое слово!..

Все смолкли.

– Я беру младенца и клянусь, что души своей для него не пожалею! Пусть сердце мое разорвется, но я исполню последнюю просьбу Марии. И пусть я чужая почтенному хетагуровскому роду, но выхожу мальчика, как родного!

Тогда вышел вперед дед Долат. Сняв со своих седин черную барашковую папаху, он поднял ее над головой.

– Спасибо тебе, Чендзе, за доброе слово! Так тому и быть: бери младенца! Пусть люди и небо станут свидетелями твоей доброты…

…«А может, не надо было идти против дедовских адатов? – с грустной усмешкой думал теперь Коста, запахивая свою бурку. – Похоронили бы тогда вместе с матушкой»…

Где-то тоскливо и медленно прозвонили куранты. Невские волны, подхватив утлую лодчонку, беспощадно швыряли ее из стороны в сторону и гнали, гнали куда-то в серую, мутную даль.

«И что это Андукапар не идет?»

Коста еще раз прошелся по набережной. Тучи громоздились над городом. Черные, зловещие, они тяжело плыли по небу, и порою в глубокие и узкие просветы прорывался голубой лунный свет.

…Вот и тогда тоже, в его далеком детстве, так же ползли тучи над горами, а он все сидел на могиле матери, не замечая, что черный вечер уже давно наступил.

С тех пор как отец женился на другой, Коста старался поменьше бывать дома. Перекинув через плечо маленькую сумку с куском черствого чурека – вся еда на длинный летний день, – он с рассветом уходил в горы, пасти ягнят. А было ему тогда около шести лет. И удивительно ли, что свой скудный обед мальчик обильно поливал слезами?

Вторую жену Леван Хетагуров взял на удивление: хоть и молода была, а ленью славилась на весь аул. Не приучили ее к труду в богатом поповском доме. Жила с отцом и матерью в красивых хоромах, ей в чем не знала нужды, никакого горя не ведала.

А в доме мужа надо было трудиться. Женившись, Леван Елизбарович решил, что настала пора вернуть в родной дом цятилетнего сына, и Чендзе не могла отказать отцу. Завел Леван и хозяйство – коз, овец. Весь уход за скотом, все хлопоты по хозяйству мачеха сразу свалила на пасынка. Леван служил во Владикавказе, в аул приезжал лишь изредка. Молодую жену это бесило, и злость она срывала на мальчике. Если же Коста делал что-нибудь не так, как ей хотелось, избивала его до синяков… Конечно, когда отец бывал дома, Кизьмида не так жестоко обращалась с пасынком, побаивалась, но это случалось редко!

…Сухой мучительный кашель рвал горло, ныли кости, но тяжелее всего была душевная боль.

Погруженный в печальные думы, Коста не заметил, как сзади подошел Андукапар. Сильной рукой он обнял брата за плечи.

– Что случилось? Зачем ты вызвал меня? – спросил он тоном, каким взрослые говорят с детьми, – строго и тревожно.

– Объявили приказ об исключении из Академии художеств, – тихо сказал Коста.

Андукапар молчал. Да и что он мог сказать? Казалось бы, вся жизнь прошла рядом – и детство в Наре, и Владикавказская прогимназия, и Ставрополь. И чего только ни делал Андукапар, чтобы образумить двоюродного брата, – нет! Упрямо идет по своему пути и, видно, нет той силы, которая бы его усмирила.

Они шли по набережной, размышляя о том, что делать дальше.

– Придется возвращаться домой, – наконец сказал Андукапар. – Здесь с твоими убеждениями головы не сносить. Я же предупреждал тебя!

– Уехать? Бросить? Нет! – упрямо воскликнул Коста.

Ледяной ветер летел им навстречу. По ту сторону реки виднелось здание академии. Каким дорогим стало оно Коста за эти годы! Давно ли он входил в двери академии, исполненный надежд и дерзаний? И вот – исключен…

– Нет! – твердо повторил он.

Андукапар только пожал плечами. Он знал: Коста не переспоришь.