Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Тотырбек Джатиев
Лидия Либединская
ЗА ВАС ОТДАМ Я ЖИЗНЬ
Повесть о Коста Хетагурове

Николай Тихонов
Слово о Коста

Несколько лет назад мне рассказали о новом большом замысле, возникшем в Издательстве политической литературы: готовилось издание серии книг, само название которой – «Пламенные революционеры» – четко определяло задачу, поставленную издательством. Книги эти посвящались судьбам и деяниям борцов за свободу, рыцарям с пламенным сердцем, революционерам всех времен и народов.

Воссоздать в яркой и увлекательной форме образы лучших людей, посвятивших свою жизнь борьбе за будущее человечества, донести до новых поколений сложность и достоверность исторической и политической обстановки, в которой приходилось жить и бороться этим людям, шаг за шагом восстановить перед читателем их жизненный путь и героический подвиг – какая это трудная, ответственная, благородная задача!

Замысел издательства сразу показался мне необычайно интересным и заслуживающим всяческой поддержки. И все же невольно закрадывалось сомнение: очень уж велика и сложна задача…

Но вот прошел сравнительно небольшой срок, и мы являемся свидетелями рождения серии «Пламенные революционеры».

Мне, человеку, издавна любящему Кавказ, особенно радостно, что среди первенцев этой серии выходит в свет повесть о Коста Хетагурове.

16 августа 1889 года в Пятигорске состоялось открытие памятника Михаилу Юрьевичу Лермонтову. Местные власти сделали все, чтобы превратить народный праздник в сухое чиновничье мероприятие. Казенные речи, плохие стихи, жидкие аплодисменты, бледные улыбки чиновников и администраторов, сохраняющих приличествующее им, как охранителям порядка и опекунам душ, важное самодовольство. Сам начальник Терской области, человек, ненавидящий всякое живое слово, был председателем комитета по сооружению памятника. Казалось, ничто не оживит ложнопарадного торжества. И вдруг прозвучал свежий, как ветер из ущелья, голос, и в толпу чиновников точно ударила молния.

Это был голос другого мира, голос, перекликающийся со стихами Лермонтова, призывающий и угрожающий. Это был голос Коста Хетагурова. Он говорил от имени осетинской молодежи, от имени будущего:

«Пусть этот праздник послужит стимулом для нашего возрождения к лучшему, честному, доброму, пусть поэзия Лермонтова жжет нам сердца и учит нас правде».

Поэт, публицист, драматург, он может быть справедливо назван основоположником осетинской литературы, создателем осетинского литературного языка. Но он был еще и живописцем, положившим начало реалистической живописи в Осетии.

Цельный характер Коста удивителен. И в поэзии, и в газетных статьях, и в выступлениях на суде, и в присутствии – он всегда строгий гонитель несправедливости, неподкупный судья, выразитель народного мнения и народного гнева Коста ненавидит фальшь и в жизни и в литературе.

Он ясно видел грань, разделяющую «две России». Он понимал, что и в тяжелых условиях царского режима русская передовая культура помогает его землякам-осетинам стать врачами, инженерами, педагогами, юристами. Он хорошо знал, что его родной народ никогда не испытывал враждебных чувств к русским людям и прекрасно различал, где грубая чиновничья власть, а где русский человек, не разделяющий антинародную политику царизма.

Достаточно прочесть подряд все стихи, посвященные Коста Хетагуровым плеяде выдающихся русских деятелей: Лермонтову, Грибоедову, Чайковскому, Островскому, – чтобы увидеть, как близки ему, как родственны ему эти могучие таланты, каким большим чувством связан он с ними.

И памятником любви к русскому языку, к русской художественной речи всегда будут стихи и статьи, очерки и пьесы, написанные Хетагуровым по-русски. Это дает нам право считать его не только осетинским, но и русским писателем.

«Откуда он взялся, этот вольнодумец и возмутитель спокойствия?» – в бешенстве спрашивали большие и малые чиновники Северного Кавказа. Гнев и удивление росли, когда они узнавали, что родился он в глуши осетинских гор, в бедном селении Нар, около Зарамага.

В середине девятнадцатого века это и вправду была изрядная глушь. Старые боевые башни стояли на скалах. Снежные горы подымали свои строгие вершины, над которыми, напоминая сказочных нартов, красовались ярко освещенные на закате облака, точно стояли на страже богатыри, закутавшиеся в тяжелые бурки.

Сакли были не столь сказочны. В них не было окон, над очагом висел котел и дым выходил в потолочное отверстие. Каменный дом дышал холодом, был угрюм и неприветлив.

Тяжелая, безрадостная жизнь. Но так жил его родной народ, и где бы ни был Коста Хетагуров, он никогда не забывал об этом.

Не верь, что я забыл родные наши горы,

Густой, безоблачный, глубокий небосвод,

Твои задумчиво-мечтательные взоры

И бедный наш аул и бедный наш народ…

За вас отдам я жизнь… все помыслы и силы,

Всего себя лишь вам я посвятить готов…

Это знали горцы. Имя Хетагурова, защитника бедняков, было известно в каждом осетинском доме. И не только в осетинском. Его знали и в Грузии, и в Армении, и в Кабарде, и в Карачае – всюду на Кавказе.

Когда во Владикавказе вышла из печати книга осетинских стихов Коста Хетагурова, знаменитая «Осетинская лира» – «Ирон фандыр», она сразу стала настольной книгой каждого осетина. Пусть ряд стихотворений был опущен, пусть некоторые искажены рукой перепуганного редактора, пусть она сразу же была конфискована царской цензурой, – осетинский народ встретил книгу с волнением и восторгом.

Она во весь голос рассказывала о стремлениях и думах осетинского народа, о его жизни, утверждала новый осетинский поэтический язык.

Публицистика Хетатурова охватывает все вопросы общественной жизни Кавказа. Очень точно написала Мариэтта Сергеевна Шагинян, изучавшая публицистику Коста:

«Глубокая познавательная роль его статей, их историзм, широта политического охвата… – все эти качества делают публицистику Коста настолько исторически-весомой и содержательной, что она и до сих пор не утратила своего значения. Можно смело сказать, что для правильного представления о положении вещей на Северном Кавказе в 80-90-х годах нет лучшего чтения, нежели газетные статьи Коста Хетагурова».

1900 год. Начало двадцатого столетия. Новый век. Коста жадно читает книгу Фридриха Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства». Он читает книгу Владимира Ильича Ленина «Развитие капитализма в России». Он пишет о них отзывы в газете «Северный Кавказ». Как революционный демократ он ощущает нарастание в стране революционного движения.

Чувствуется приближение революционной бури. Но силы поэта на исходе. В середине 1903 года тяжело больного Коста Хетагурова перевезли в селение Георгиевско-Осетинское, где провел последние годы жизни его отец. На этот раз даже любимые им горы, всегда вливавшие в него силы, не помогли. Первого апреля 1906 года он умер.

И так же, как когда-то Коста почтил память Лермонтова смелыми стихами, так на его могиле прозвучал среди речей голос поэта Цаголова:

И чем сильней был мрак, чем жизнь была тоскливей,

Тем ярче ты горел и шел смелей вперед,

И звал с собой туда, на этот путь счастливый,

«И бедный свой аул, и бедный свой народ»…

Поэт умер. Но стихи его начали долгую прекрасную жизнь. Многие из них превратились в песни. «Додой», «Завещание», «Походная песня», «Тревога» пелись горцами в годы первой русской революции. В годы гражданской войны песни и стихи Коста вдохновляли борцов против интервентов и белогвардейщины. В дни Великой Отечественной войны бойцы осетины хранили в своих походных сумках «Осетинскую лиру».

На митинге, посвященном освобождению Северной Осетии от немецко-фашистских захватчиков, писатель-воин Петр Андреевич Павленко, старый кавказец, сказал:

«Сегодня уместно вспомнить и великое имя основоположника осетинской культуры, поэта-публициста и художника Коста Хетагурова, чей благородный прах хранит, как святыню, столица Северной Осетии. Мертвый телом, но вечно живой своими стихами, он неизменно вдохновляет осетинский народ на борьбу с чужеземцами… как бы незримо участвуя бок о бок со своим народом в обороне Владикавказа и в боях за родные горы…»

Петр Павленко возложил на могилу Коста венок с такой надписью: «Учитель! У твоей могилы пишу о потомках твоих, о сынах Северной Осетии, твой друг и потомок в искусстве, русский писатель П. Павленко».

Он сказал верные слова. Мы, русские писатели, – друзья великого народного поэта Осетии, мы его потомки в искусстве.

Прошли многие годы. Давно нет той бедной, отсталой Осетии, которую знал и такой мучительной любовью любил Коста Хетагуров. Есть новая, светлая, богатая талантами красавица – Советская Осетия. Неузнаваемо изменилась ее жизнь, ее судьба.

И давно нет на свете царской, отсталой России. Есть могучий и великий Советский Союз, объединяющий дружную семью полноправных народов.

Имя славного сына Осетии Коста Хетагурова известно во всех концах Советского Союза. Его именем названы парки, школы, улицы, театры, музеи. Ему поставлены памятники. Произведения Коста положены на музыку, переделаны в сценарии, по ним сняты фильмы. Его пьесы ставятся на сцене национального театра. Стихи ого звучат по всей стране. На многих и многих языках братских народов изданы его сочинения. Произведения Коста изданы и за рубежами Советской страны. Их читают и по-немецки, и по-польски, и по-чешски, и по-арабски.

Коста Хетагуров полноправно вошел в великую семью мировых классиков. Всюду его имя пользуется почетом и уважением.

Потому так отрадно, что в повести «За вас отдам я жизнь» воссоздан живой, обаятельный и героический образ поэта-борца Коста Хетагурова.

 
Твое бессмертно будет имя,
Сто жизней прожил ты земных.
Делами добрыми своими
Большую башню ты воздвиг.
 

Коста

Часть первая

1

Коста шел по узорчатому парапету и не верил, что это наяву. Со стен, из тяжелых золоченых рам смотрели на него гордые красавицы в кружевах, бархате и атласе. Разнообразные яства, рожденные щедрой кистью художников фламандской школы, дразнили аппетит. Монархи всех стран и веков укоризненно и презрительно щурились на его грубую кавказскую одежду.

«Не во сне ли я?» – снова и снова спрашивал себя Коста и поглядывал в огромные окна. Там, за зеркальными стеклами – спокойная гладь реки, громады зданий на противоположном берегу, мосты, арки и зелень садов, чуть тронутая осенней позолотой.

Он шел из залы в залу, нигде не задерживаясь. Конечно же, он придет сюда еще много раз, придет, чтобы рассматривать и осмысливать каждое полотно, каждую скульптуру. А сейчас – дальше, дальше. И вдруг…

Небо в сводчатых окнах такое же синее, как там, на его родине, в Осетии. И горы такие же – белые, вечные. Он остановился. И не мог отойти от картины до тех пор, пока вежливая служительница не сказала, что музей закрывается.

Он пошел к выходу, но вернулся снова. Что, собственно, так привлекало его в этом маленьком, не столь уж приметном полотне?

Молодая мать, сама почти девочка, держала в руках пухлого младенца. Трогательные рыжеватые завитки волос, сытый и сонный детский взгляд, и глаза матери, исполненные обреченной, вечной и беззаветной любви.

Леонардо да Винчи! Мог ли юноша, родившийся в нищей, заброшенной к облакам горской сакле, мечтать о том, что увидит творения итальянского гения?!.

– Еще раз прошу вас, сударь, покинуть стены нашего музея, – раздался настойчивый и уже далеко не такой вежливый голос служительницы.

И он покорно пошел к выходу, неслышно ступая в своих мягких горских сапогах по натертому до блеска паркету.

2

Тяжелая дверь плавно закрылась, и Коста остановился на ступенях Эрмитажа.

Уже больше месяца жил он в Петербурге, и, казалось, город прилагал все старания, чтобы предстать перед ним в самом лучшем свете. Погода была теплая, солнечная, и Коста уже начинал с недоверием относиться к рассказам о моросящих петербургских дождях, о сером и сумрачном небе, о промозглом ветре, пронизывающем до костей.

В маленькое окно чердачной комнаты, которую Коста. снял на время экзаменов, он каждое утро видел безоблачное небо – ясное и тихое, и, казалось, этой тишине не будет конца.

Впрочем, пока шли экзамены, у него не было времени размышлять о погоде. Он стал замечать ее лишь теперь, когда все осталось позади и, получив высший балл, он был зачислен студентом Петербургской академии вольных художеств.

Никогда еще не ощущал Коста такой силы и уверенности, как в эти дни. Все казалось по плечу. Случись сейчас ему, как храброму нарту Батрадзу[1]1
  Батрадз – герой осетинского народного эпоса.


[Закрыть], вступить в единоборство со злыми духами, он, конечно же, вышел бы победителем. А подари ему нарт Ацамаз[2]2
  Ацамаз – герой осетинского народного эпоса, создатель свирели, дух – покровитель музыки, песен, танцев.


[Закрыть] свирель, Коста завоевал бы своими песнями весь мир!

Легко сбежав по широким ступеням, он вышел на пустынную Дворцовую площадь, обошел кругом тяжелую колонну, увенчанную бронзовым ангелом, и через Дворцовый мост направился на Васильевский остров.

Когда Коста ехал в Петербург, он был уверен, что его встретит двоюродный брат Андукапар, который уже несколько лет учился здесь, в военно-медицинской академии. Не увидев его на перроне, Коста растерялся – куда идти? Прямо с вокзала поехал он разыскивать брата. В академии ему сказали, что Андукапар поступил на лето репетитором к детям какой-то вдовы-генеральши и выехал с ними на дачу, под Лугу. Коста на следующий же день съездил к нему.

Андукапар мог вернуться в Петербург лишь к началу сентября. Коста даже испугался – как жить одному в незнакомом городе? Но теперь он был рад своему одиночеству. Он чувствовал себя первооткрывателем – все узнавал сам, и каждый раз это походило на маленькую победу.

Чужой в огромном городе, он ничего ни у кого не расспрашивал, сам находил все, что его интересовало. Впрочем, это оказалось не гак уж трудно. Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Некрасов, Толстой и Достоевский так широко и зримо рассказали ему о Петербурге, что порой, останавливаясь перед каким-нибудь зданием или памятником, Коста ловил себя на ощущении, будто пришел сюда не впервые. Когда-то давно, может быть, в другой жизни, он уже приходил сюда, конечно же приходил.

Этой другой жизнью была его страсть к книгам.

Оказавшись на Сенатской площади, Коста с трудом удержался, чтобы не опуститься на колени. Священные камни! Это по ним проходили декабристы. Здесь раздался выстрел Каховского, пробудивший Россию.

Декабристов загнали в тюрьмы, сослали на каторгу и заклеймили позором. Пятерых повесили. Но позор обернулся вечной славой. Искры великого огня разлетелись по бескрайним просторам Российской империи. И, кто знает, не попала ли одна из них в сердце Коста Хетагурова?

Громкий цокот копыт вывел его из задумчивости. Жандармский патруль проскакал по Дворцовому мосту.

«Перепуганы», – подумал Коста. Еще и полугода не прошло, как разорвалась бомба народовольца Гриневицкого, оборвавшая жизнь царя-«освободителя». Один из отголосков залпов, что морозным декабрьским днем 1825 года прозвучали на Сенатской площади.

Сумерки сгущались. Фонарщики зажигали огни, со стуком приставляя лестницы к чугунным столбам. Желтый свет фонарей разгонял наступающую тьму.

Надо было торопиться, не то хозяйка замкнет на щеколду деревянную калитку и тогда придется будить ее и выслушивать незлобивое ворчание. Да и самовар, верно, остыл, а это значит, что Коста снова ляжет спать голодным – без горячего сладкого чая и подрумяненных хлебцев, которыми хозяйка за недорогую плату кормила постояльца.

Туже затянув пояс, Коста поспешил домой.

3

Нет, не может быть, чтобы это происходило в Петербурге! Черкески, папахи, разноязыкая, гортанная кавказская речь. И запах, с детства знакомый запах жареной баранины. Коста выстругивал перочинным ножом березовые шампуры, и ему казалось, что стоит поднять глаза и сделать несколько шагов, как лесная чаща раздвинется, раздастся звонкий говор ручья и горы неприступной стеной вырастут перед ним, а в вышине забелеют снега.

Он оглянулся. Вокруг шелестели деревья – могучие белокожие березы да осины с тоненькими зеленоватыми стволами и жестокой, вечно дрожащей листвой.

Как тихо! Только веселое щебетание птиц и шуршание прошлогодней листвы под ногами нарушает добрую солнечную тишину. Кажется, нет на свете Петербурга с его шумными проспектами, крикливыми лихачами, яркими витринами, торопливыми прохожими. И трудно представить, себе, что Галерная гавань – это часть столицы – таким нищим выглядит окраинный Петербург.

Направляясь на встречу студентов-земляков, Коста впервые увидел одноэтажные и двухэтажные дома Васильевского острова, деревянные, часто с деревянными же крышами, поросшими мхом и травой. Изредка возвышался трехэтажный каменный дом. Он казался колоссом среди своих низкорослых собратьев. По обеим сторонам улицы – деревянные тумбы и никаких тротуаров. Почти перед каждым домом садик, у ворот, на мостиках через канавы, – скамейки, где проводят время за сплетнями и пересудами местные кумушки. Захолустье…

Не так уж много посланцев гордого Кавказа учится в Петербурге. Как радостно встретить на чужбине земляка, услышать родную речь! В каких бы учебных заведениях ни учились студенты-кавказцы, они держали между собой крепкую связь.

Сегодня шумная студенческая семья принимала первого художника-осетина. Пусть будет добрым его путь по суровой петербургской земле!

Правда, Коста был несколько удивлен тем, что, собравшись на место пикника, его новые товарищи мало-помалу разбрелись – одни собирать ягоды, другие – цветы, третьи – ветки для костра. Коста и Андукапару поручили сложное и почетное дело – изготовление шашлыка. Андукапар сразу отрекомендовал Коста как великолепного мастера «шашлычного дела». Но ведь это там, дома, он готовил отличные шашлыки, а здесь?.. Разве найдешь у петербургских торговцев мясо молодого барашка? И как узнать, чем его кормили выращивая? А от этого многое зависит.

И Коста беспокоился.

Рыжие языки костра уже высоко взметывались к небу. Потрескивал хворост, летели горячие искры, а Андукапар все подкидывал и подкидывал валежник.

– Живее, братец, угли готовы! – окликнул он задумавшегося Коста.

– Разжечь костер каждый может, – отозвался тот. – Или ты, брат, решил осрамить меня перед земляками при первом же знакомстве?

Андукапар подошел к корзинам и стал вынимать оттуда нарезанное мелкими кусочками розовое мясо и сиреневые головки лука.

– Зачем сердишься? – миролюбиво сказал он. – Сегодня тебя принимают в Петербургское кавказское землячество… Это большая честь.

– Еще один экзамен… – устало вздохнул Коста. – Ставьте сразу единицу!

– Чудак! – усмехнулся Андукапар. – Кто здесь, в Питере, если не земляки, от всей души порадуется твоей радости? Но ведь им надобно сначала узнать, чем ты дышишь. А вдруг ты монархист? – Он хитро подмигнул Коста. Но увидев, что тот помрачнел, явно не принимая его шутку, быстро добавил: – Будем, однако, веселиться, праздник есть праздник!

– Мы ведь и не повидались с тобой толком, Андукапар, – негромко сказал Коста, словно не слыша его веселого тона. – Не поговорили. А мне о многом хотелось расспросить тебя. У нас на Кавказе каких только басен не рассказывают об убийстве царя, а ведь ты был здесь…

– Тише! – шикнул на него Андукапар. – О подобных вещах в Питере рассуждать запрещено. Стань на колени и приговаривай: «Царство небесное его императорскому величеству…»

– Ты все шутишь! А я всерьез спрашиваю: ты видел, как казнили Желябова и других?

– Да что ты от меня хочешь? – рассердился Андукапар. – Я в этом деле не участвовал. Храбрец из «Народной воли» бросил бомбу в карету его императорского величества. Вот и весь сказ!

– Почему же весь? – раздался за их спиной спокойный голос.

Андукапар вздрогнул и оглянулся. А Коста вопросительно поглядел на подошедшего к ним студента. И, как бы отвечая на его взгляд, студент протянул руку и представился:

– Яков Борисов, студент учительского института. Родом с Кавказа…

Коста крепко пожал протянутую руку и с невольной гордостью в голосе сказал:

– Хетагуров, студент Академии художеств.

– Поэт, художник, актер. Одним словом, будущий Леонардо! – весело добавил Андукапар.

– Вы, кажется, интересовались казнью героев? – заговорил Борисов, обращаясь к Коста. – Я был при этом… Не мог усидеть на лекции, сказался больным, ушел в лазарет, а оттуда…

– Вы были при казни? – волнуясь, переспросил Коста.

Борисов молча кивнул головой и продолжал:

– Казнили их на Семеновском плацу, неподалеку отсюда. – Он указал рукой куда-то в сторону, и Коста пристально поглядел туда, словно мог еще увидеть казненных.

– Из дома предварительного заключения их везли на двух колесницах, которые начальство окрестило «позорными», – понизив голос, рассказывал Борисов. – Приговоренные были в черных балахонах, у каждого на груди табличка с надписью: «Цареубийца». Перовская, а рядом Желябов… – голос его дрогнул, он ожесточенно махнул рукой и добавил: – Вопреки обыкновению, несчастных решили казнить не на рассвете, а в десять часов утра.

– Чтобы другим не повадно было покушаться на сиятельных особ! – громко вставил Андукапар.

Коста посмотрел на брата, но лицо его оставалось непроницаемым.

– Толпы людей стояли вдоль улиц и молча глядели на процессию. – Казалось, Борисов не расслышал реплики Андукапара. – Говорят, что перед казнью несчастных пытали. Один из них показывал толпе израненные руки и кричал что-то, но барабанная дробь заглушала его слова. Михайлов дважды сорвался с петли…

– Еще декабрист Муравьев-Апостол крикнул перед смертью, что в России даже повесить толком не умеют… – сказал Коста, и Борисов задержал взгляд на его лице, словно изучая.

– Народ надеялся, что Михайлова помилуют. Но его в третий раз поставили на скамейку. Толпа рванулась было к эшафоту, ее оттеснили казаки.

– Что-то не праздничный разговор вы завели, – попытался Андукапар изменить тему. – Ты бы, Коста, лучше за шашлыками последил, пережаришь – осрамишься…

С Финского залива налетал легкий влажный ветерок, он пробирался между деревьями, шевелил траву и разносил по лесу аромат жареной баранины. Сочное, обтекающее жиром мясо, прослоенное прозрачным луком, потрескивало на шампурах.

Проголодавшиеся студенты стали собираться вокруг костра. Первым подошел смуглый широкоскулый горец среднего роста, с коротко подстриженными черными усиками. Он внимательно оглядел Коста, ловко ворочавшего шампуры, и весело сказал:

– Хетага славные сыны! Я вижу, у вас все готово. В лесу благоухает, как в моем родном Дагестане.

– Шашлыки готовы! – объявил Андукапар. – Зови друзей, Сайд, если ваша дискуссия окончена.

Коста насторожился. Дискуссия? Так вот, оказывается, какие «ягоды» собирали студенты! А его не позвали. Не доверяют. Ну что ж, он докажет, что умеет хранить тайны.

Сайд Габиев и Коста знали друг друга еще по Ставропольской гимназии, но Сайд приехал в Петербург годом раньше и поступил в техническое училище.

– Угощайся, Сайд, не то умрешь с голоду! – улыбнулся Коста и поднес ему горячий шампур. – Не дагестанский, а осетинский! – шутя, добавил он.

– Петербургский! – подхватил шутку Сайд и осторожно, чтобы не обжечь пальцы, снял кусок румяного, потрескивающего мяса. – Не вкусно, ой как не вкусно! – с притворной гримасой сказал он, прожевав один кусок и снимая второй.

Студенты всё подходили. Они поздравляли Коста с поступлением в академию, пожимали ему руки. Андукапар разливал вино, Коста потчевал шашлыком, а сам поглядывал по сторонам, разыскивая Борисова. Ему хотелось продолжить разговор. Но Борисов словно сквозь землю провалился.

– Батюшки, кого я вижу! Крым! – радостно воскликнул Коста, заметив невысокого ладного горца в щеголеватой белой черкеске.

– Будь счастлив, Хетагуров, рад встрече! Друзья обнялись. Ислама Крымшамхалова, или просто Крыма, как называли его друзья, Коста знал давно. Они познакомились весной 1870 года. В тот год отец Коста, старый Леван Хетагуров во главе большой группы нарцев, переселявшихся из-за безземелья с гор на равнину, переехал в Баталпашинский округ. Так появилось на Кубанских землях новое село – Георгиевско-Осетинское. Богатые карачаевские князья Крымшамхаловы жиля неподалеку. Княжеским титулом своим Ислам никогда не кичился, был прост, и товарищи любили его.

– Чем же окончилась дискуссия? – ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил Андукапар и энергично вытер губы носовым платком.

Коста прислушался.

– Я так увлекся шашлыком, что забыл о главном. Кто же прав? Москвичи? – продолжал Андукапар. Он не слишком интересовался политикой, но все же испытывал невольное любопытство к дискуссиям, проходившим в землячестве. А сегодня должно было обсуждаться «Воззвание Всероссийского Совета студентов», размноженное на гектографе и разосланное студенческим землячествам.

В «Воззвании» Совет требовал от землячеств, чтобы они не ограничивали свою деятельность материальными вопросами. Конечно, помощь нуждающимся студентам – дело необходимое и благородное. Но пора подумать и над более серьезными проблемами: политическими и социальными. А над какими именно и каким образом – это надлежало решать на своих сходках самим студентам.

Сегодня, собравшись якобы для встречи с новым земляком, студенты продолжили начавшуюся несколько месяцев назад дискуссию. Но присутствие Коста явно стесняло их. В сущности, они ничего не знали о своем новом соотечественнике, а времена тревожные, об осторожности забывать нельзя. И чтобы увести разговор от опасной темы, Сайд весело ответил Андукапару:

– Дискуссии – это хорошо! Продолжение следует. Но сейчас я бы с удовольствием сплясал лезгинку. Ведь что ни говори, а сегодня у нас праздник…

Зазвенел фандыр[3]3
  Фандыр – двенадцатиструнный музыкальный инструмент.


[Закрыть], студенты образовали круг и захлопали в ладоши. Сайд вышел на середину и, лихо гикнув, закружился в стремительном и четком танце.