Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

4

– К середине лета Коста настолько окреп, что смог участвовать в дальних прогулках, которые совершали его друзья по окрестным горам. Часто с рассвета уходили они из дому, забредали на пастушеские кутаны высокогорных пастбищ, разговаривали с пастухами, слушали их песни. А по ночам, когда зажигались костры и пламя взметывалось к черному небу, Коста и Ислам читали пастухам свои стихи, Махач рассказывал о жизни Дагестана, о том, как борются за свои права рабочие в Порт-Петровске, в Грозном, в Баку…

Пастухи слушали внимательно, и Коста знал – завтра эти слова разнесутся по горам и ущельям, – испокон веков существует здесь этакий беспроволочный телеграф.

Во время прогулок Махач собирал образцы горных пород. Он не переставал удивляться богатству недр.

– Серебро, цинк, свинец, сера… Чего только здесь нет! – с изумлением говорил он. – Несметные сокровища, а народ нищенствует.

– Хозяина нет, – объяснял Ислам.

– Наоборот, слишком много хозяев, – возражал Коста. – А нужен один, но тот, кому все это принадлежит по праву.

– Придет время, попадет добро в надежные руки, – сказал Ислам. – Только доживем ли?

– Не мы, так дети наши доживут! – уверенно отвечал Махач.

Они возвращались домой через низкорослый сосновый лесок, по мягкой, выстеленной длинными хвойными иглами и прогретой солнцем земле.

– Дышится как! – негромко проговорил Коста, с наслаждением вдыхая прохладный смолистый воздух.

– Живем, как в раю, только что не на небе, – пошутил Махач.

– Что это? – вдруг нахмурился Ислам. – Зачем, он здесь?

Навстречу им_: торопливым шагом шел слуга Ислама. Он был явно встревожен.

– Уж не случилось ли чего? – громко крикнул ему Ислам.

– Родичи твои, князья… – запыхавшись, ответил слуга. – Сам Мисост-бий, тесть твой, пожаловал. А с ним князья Дудов и Шарданов. Мириться приехали. Надо пир устраивать, а у нас нет ничего. Ох, нехорошо это, обидчивые они…

– Не будет у меня с ними ни мира, ни пира, – возразил Ислам и обратился к Махачу: – Иди-ка в лес и жди, пока я за тобой пришлю. Нельзя, чтобы они тебя здесь увидели. Волки же!..

– Я, пожалуй, с Махачем останусь, – сказал Коста. – Дружбы с князьями у меня никогда не получалось. Если не считать тебя, конечно, – улыбиулся Коста Исламу.

– А может, они именно к тебе и приехали, Коста? – с сомнением и надеждой предположил Ислам.

Коста с удивлением взглянул на друга и рассмеялся:

– Не хочешь один гостей принимать – так и скажи. Не тот я человек, чтобы друга в беде бросать. Ладно, пошли!

Три сытых, сверкающих серебряной сбруей коня веселым ржанием встретили их у ворот.

– Садам алейкум, князья, – суховато сказал Ислам, входя в дом.

– Алейкум салам, Ислам-бий! – отозвался тесть, и князья повторили за ним: – Алейкум салам, Ислам-бий!

– Прошу чувствовать себя, как дома, в моем чабанском жилище, – все так же сдержанно продолжал Ислам.

– Спасибо за радушие, – проговорил князь Дудов, разглаживая свою длинную рыжую бороду. – Не взыщи, что без приглашения пожаловали. Нас к тебе дело привело.

– Дело, Ислам-бий, дело! – шепеляво подтвердил коренастый князь Шарданов, поправляя серебряный кинжал.

– И тебе наш салам, Коста, потомок легендарного Хетага, – проговорил Мисост-бий, и князья сдержанно поклонились Коста.

– Садитесь, прошу вас, гости, – сказал Ислам, указывая на грубые деревянные стулья, расставленные по комнате.

Князья расселись, как подобало по-старшинству. Мисост-бий первым завел вежливый разговор. Прежде всего он поинтересовался здоровьем зятя. Осведомился и о здоровье Коста. Впрочем, спрашивать об этом особой нужды не было. Усталые, худые, бледные лица говорили о том, что не могут друзья похвастаться богатырским здоровьем.

Помолчали.

– О, аллах, – вздохнул Мисост-бий. – Лихое время наступило в империи. Не до семейных раздоров ныне, сын мой. Ты муж моей дочери, ты мне как родной сын. Отныне – свидетель тому аллах и ближайшие мои друзья – я вычеркиваю из сердца все обиды на тебя. Вот моя рука. Пусть будет мир между отцом и сыном! – Мисост протянул руку Исламу, стоявшему возле дверей, как подобает зятю в присутствии тестя.

– К чему эти церемонии? – холодно сказал Ислам. – Я вас никогда не обижал, зла не желал. – Он опустил глаза, сделав вид, что не видит протяну» той руки тестя.

– Подойди ближе, руку подай, – зло сверкнув глазами, повысил голос Мисост-бий. – Слушай, что я скажу!

Ислам нехотя шагнул к тестю. Тот схватил его за руку, крепко сжал ее и, не выпуская, заговорил горячо и громко:

– Холопы взбунтовались, против аллаха и князей пошли. Грабят добро правоверных. Земли чужие запахивают. Не желают повиноваться карающему мечу империи.

– Валлаги[25]25
  Валлаги – ей-богу (восклицание).


[Закрыть], – вздохнул Дудов. – Истину говорит Мисост-бий.

– Аллахом клянусь, все так! – подтвердил Шар-данов.

Затаив дыхание, слушал Коста речь Мисоста. «Началось, – подумал он. – Нет, дорогие, не поможет вам карающий меч империи! Плохи ваши дела, если к нам за помощью явились».

И, словно в продолжение мысли Коста, раздался голос Ислама:

– Но что мы можем сделать, если ваши холопы, как вы их называете, отстаивают права на человеческую жизнь?

Мисост-бий внимательно посмотрел на Коста, перевел взгляд на Ислама и, положив руку на сердце, продолжал, стараясь придать своему голосу мягкость и даже ласковость:

– Прошу тебя, сын мой Ислам, и тебя, отпрыск легендарного Хетага, поедем с нами! Погостите у меня в Бадкарии, к моим друзьям в Кабарду заглянем. Примем вас, как самых дорогих гостей, на охоту свезем. Тебе, Коста, невесту подыщем – есть у меня на примете богатая и достойная княжна. Развлечетесь, отдохнете. С холопами нашими потолкуете. Люди хабар ведут, что умеете вы с народом ладить, слушают вас, почитают. Я человек мирный, не хочу кровопролития, братоубийства, а чтобы солдат вызвать для усмирения бунтующих, много денег надо. Вы же словом их успокоите, напомните, что сам аллах повелел холопу верой и правдой хозяину служить. Бунтовать – грех!

– Нет! – жестко сказал Ислам. – Не заменим мы вам вооруженных казаков. Нет у нас таких слов, чтобы учить людей покорности и рабству!

– А казаков, Мисост-бий, вызывать не советую. Как бы это бедой против вас, князей, не обернулось, – с трудом сохраняя спокойствие, вставил Коста.

– Я мира хочу! – выкрикнул Мисост. – А вы, о счастье людей кричащие, не желаете помочь?

– Мир миру рознь, – не повышая голоса, ответил Коста. – Ваши земли, говорите, распахивают холопы? Пусть так! Неужели вам земель не хватает? А что бедняку делать? Слышали притчу о том, как пришел бедняк на поле, сбросил бурку и потерял свое поле: целиком оно под буркой спряталось.

Чтобы прекратить весь этот бессмысленный разговор, Ислам сказал:

– Больные мы, нельзя нам никуда ехать, мы и здесь-то задыхаемся, а внизу и вовсе дышать нечем.

Князь Дудов удивленно смотрел на друзей своими выпуклыми бараньими глазами.

– Ничего не пойму, – проговорил он, пожимая плечами. – Выходит, вы за холопов, что ли? Против тех, на ком империя наша держится?

– Мы за тех, на ком жизнь наша держится, – уклончиво ответил Коста и тут же уточнил: – А держится она на народе.

– Благодарю за откровенное слово, отпрыск Хетага! – в бешенстве воскликнул Шарданов. Но Мисост-бий сделал ему предостерегающий жест рукой и тот замолчал,

– Значит, не можете вы принять наше приглашение и погостить у нас? – все так же вежливо осведомился он.

– Больные мы, – повторил Ислам.

– Больные? – не сдержался и Мисоот-бий. – А кто ночует у пастухов и читает им возмутительные стихи? Кто ведет с холопами крамольные разговоры? Кто прячет здесь смутьянов? – Мисост зло сплюнул на пол и толкнул носком сапога деревянный тяжелый стул. Стул с грохотом повалился на пол. – Одумайся, зять, пока не поздно. Смотри, умрешь собачьей смертью здесь, в лесу, и никто не похоронит твои кости!

– Думать, надо о том, как жить, а не о том как умирать, – спокойно ответил Ислам. – Перед смертью все равны, и холоп, и князь. Не все ли равно, где будет истлевать мое тело?

– Великий грех так говорить! – крикнул Мисост-бий. – Да покарает тебя аллах! Прочь отсюда, друзья! – обратился он к князьям. – Не ждать же помощи от крамольников и гяуров!

Громко бряцая оружием, он выбежал из дому. Князья с проклятьями последовали за ним.

– Видно, скоро потонет корабль – мечутся крысы! – с усмешкой глядя им вслед, сказал Коста.

5

Наступила осень – теплая, ясная, долгая кавказская осень. Дни стояли солнечные, безветренные, тихие… Впрочем не было в России тишины в этом тысяча девятьсот пятом году. Даже в дом Ислама Крымшамхалова, затерянный среди скал и облаков, доходили вести о бунтах и забастовках. Крестьяне захватывали и делили между собой княжеские земли.

Каждый раз, услышав такую весть, Коста волновался и радовался.

– Неужели доживем до светлых дней? – с надеждой спрашивал он Ислама. – Сил бы только – так хочется быть вместе с народом!

– Ты всегда с народом! – успокаивал друга Ислам. – С твоими песнями люди на приступ идут. А вершить революцию – молодым, таким, как Махач! Как-то он там сейчас, в дагестанских горах? Тревожно мне за него, золотой человек…

Холоднее и длиннее стали ночи. Теперь по утрам трава возле дома белела инеем.

Давно пора было возвращаться в Лаба. Коста не хотелось покидать жилище Ислама, жаль было расставаться с другом. Но опять появились боли в ноге, снова мучил кашель.

Ислам стал беспокоиться. Он повез Коста к врачу в Хумаринскую крепость, решив оттуда проводить его домой, в Лаба.

– Летом я снова буду ждать тебя, – сказал ощ стараясь придать своему голосу уверенность.

Военврач Хумаринской крепости долго выслушивал Коста, прописал микстуры и порошки.

Едва друзья выехали к берегам Кубани, как зарядил холодный проливной дождь. Лошади скользили, бричку потряхивало на выбоинах, брызги грязи и воды летели из-под колес. Ехать было мучительно трудно. А тут вдруг из-за поворота выскочил вооруженный всадник и, придержав серого горячего коня, громко скомандовал:

– С дороги свернуть! Остановиться!

– Что случилось, служивый? – спросил Коста у казака, высунувшись из брички.

– Не рассуждать! Сво-орачивай! – заорал казак и плеткой прошелся по спинам чужих коней.

Лошади рванули с дороги, и Ислам с трудом остановил их возле обочины.

Из-за поворота доносились какие-то выкрики, стоны. Ислам и Коста недоуменно переглядывались. На дороге показалась колонна измученных, изнуренных горцев в изорванной одежде. Руки связаны на спине, на ногах – тяжелые кандалы. Вооруженные всадники сопровождали колонну. Это вели в крепость бунтовщиков – тех, кто решил отнять у алдаров земли. И вдруг Коста заметил, что головы арестованных поворачиваются в его сторону, несчастные люди улыбались ему, кто-то хрипло затянул:

Цепью железной нам тело скопали…

И тотчас множество голосов – звонких и дребезжащих, низких и высоких – подхватили слова.

– Бог мой, – тихо прошептал Коста, – да это ж Мурат! И Аскерби! И Хасаук! – Он указал на первый ряд колонны.

– Да, – кивнул головой Ислам. – Но зачем они поют? Это же не пройдет им даром!..

– Мурат, Мурат! – горестно воскликнул Коста. – Так вот зачем я вызволил тебя с острова Чечень? Снова каторга…

– Пение прекратить! – раздалась команда офицера. – Немедленно!.. Вперед!

Услужливо подскочили солдаты и стали хлестать плетками несчастных. Коста видел, как Мурат упал лицом вниз и земля под ним стала быстро темнеть от крови. Но тут же он приподнялся и, взглянув на Коста, хотел что-то крикнуть, однако офицер выхватил из ножен шашку, взмахнул ею и…

Коста зажмурился. Это было уже выше его сил. Зарывшись лицом в сено, он с трудом сдерживал себя. Тело его содрогалось.

6

Ледяной ветер налетал из ущелий, разгоняя тяжелые тучи, закрывшие горы. В степях бушевали, свистели, кружились метели и бураны. Смолкла обмелевшая Кубань. Крепкие льды сковали ее. А в огромной России бушевала иная вьюга – мощная, неотвратимая. Пламя революционных восстаний перекидывалось с одного конца империи на другой.

Шла зима 1905/06 года…

А Ольге Левановне Хетагуровой казалось, что наконец-то в их дом, где, прикованный к постели, лежал ее брат, пришла тишина. Здоровье Коста ухудшалось с каждым днем, и ничего уже нельзя было поделать. Конечно, если бы пригласить врачей – самых лучших, самых дорогих, самых знаменитых, – может быть… Но куда там! Ольга Левановна считала это напрасной тратой сил и средств. Она и друзей старалась не пускать к брату, говоря, что его нельзя тревожить. В действительности же ее страшило, что Коста опять скажет что-нибудь лишнее, – он до сих пор не мог оправиться от того, что видел возле крепости, – и слова его (она это хорошо знала) с быстротой молнии разнесутся по Осетии. Глядишь – и до беды недалеко, нагрянет полиция. Люди рассказывают, что бунтовщики распевают песни Коста, а стихи разбрасывают вместо листовок. Нет уж, так спокойнее, никто не придерется: лежит человек, никуда не ходит, никого не видит, ни с кем не переписывается…

Она и письма-то скрывала от брата, а Коста огорчался, тосковал, думал, что его забыли. Сколько раз просил написать Андукапару, Василию Ивановичу Смирнову, Цаликовым, и она уверяла, что пишет, а ответов все не было. В действительности же о нем тревожились, ему много писали, но в ответ получали лишь сухие уведомления Ольги о том, что Коста чувствует себя плохо, писать не может и навещать его нельзя.

Так и лежал он – одинокий, в полутемной душной комнате, день за днем перебирая в памяти свою нелегкую жизнь. Порою мысли путались и он видел себя ребенком. Ему казалось, что сидит он на могиле матери и боится идти домой, потому что там, – злая Кизьмида. И когда Ольга грубо окликала его, предлагая поесть, он не удивлялся, – ему слышалось, что это кричит Кизьмида, так похожи были их голоса и повадки…

А потом он видел Анну… Он вспоминал их последнюю встречу. Как, поздно решилась она прийти к нему! Но, может, он не должен был отказываться от счастья, пусть даже запоздалого? Была бы она сейчас здесь, возле него – и вода казалась бы прохладнее и воздух чище. Нет, не имел он на это нрава.

Вспоминались и студенческие годы, ранние утра в Петербурге, когда он, молодой, здоровый, бежал в академию и тусклые фонари мерцали на улицах.

В классах было холодно, зябко. Он слышал голос Павла Петровича Чистякова, вспоминал долгие беседы и прогулки с Верещагиным. Всю жизнь берег Коста этюдник, что подарил ему Верещагин, и вдруг перед самым отъездом из Владикавказа этот этюдник кто-то украл. Коста даже объявление дал в газету о пропаже, но никто не отозвался. И почему-то сейчас с особой горечью думал он об этой утрате, хотя понимал, что вряд ли бы пришлось ему за него взяться.

Глядя на портрет старого Левана, Коста по привычке мысленно беседовал с ним.

«Ты сердишься на меня, Леуа? Ты молчишь? Я не оправдал твоих надежд? Ни офицера, ни коммерсанта из меня не получилось. А ты так желал этого! Прости меня, Леуа…»

Он закрывал глаза, отворачивался, чтобы не видеть укоризненного взгляда отца, задремывал. Мысли путались…

В субботу 18 марта 1906 года черные тучи плотно заволокли небо над горами и ущельями. Они спускались все ниже и ниже и к вечеру нависли над селом. По черепичным крышам дробно застучали крупные капли. Дождь с каждой минутой усиливался, к полуночи стало казаться, что это бьют пулеметы. Где-то в ущельях бури и ливни крушили скалы, скатывались снежные лавины, выходили из берегов горные реки, а в домах дрожали стены и позвякивали стекла.

Ольга Левановна заснула поздно. Ее разбудил громкий крик. Это кричал Коста. Ничего еще не понимая, она вскочила с постели, кинулась к брату.

– Что с тобой? – Она до предела вывинтила фитиль в керосиновой лампе. В комнате стало светлее.

– Ружье… принеси ружье… – бормотал Коста чужим голосом и правой рукой указывал куда-то вверх, вдаль.

– Что с тобой? Ружье-то зачем? – заливаясь слезами, спрашивала испуганная Ольга.

– Анну! Анну Александровну позови! – вдруг отчетливо и повелительно сказал он, глядя на сестру невидящими глазами. – Крепость взрывают! Ну, скорее же! Скорее… Кровь льется… Раненых надо перевязать!..

– Сейчас, сейчас, дорогой, успокойся! – твердила Ольга, дрожа от ужаса.

Дождевой шквал хлестал по крыше. В ущельях завывал ветер, потоки воды стремительно и шумно неслись с гор, смывая с земли всю накопившуюся за зиму нечисть. Где-то далеко снова загрохотало – рухнула скала. Гул прокатился по селу.

– Слышишь, сестра, взрывают! – повторил Коста. – Андукапар!

Он тяжело застонал, вздохнул и быстро-быстро зашевелил губами. Ольга не могла разобрать, что он говорит.

– Пить? Ты хочешь пить? – повторяла она, наклоняясь над братом.

Он кивнул. Ольга быстро принесла горячий кофе. Коста с трудом проглотил несколько ложечек, облегченно вздохнул и отвернулся к стене.

Дождь стих. Ольга открыла форточку. Свежесть ворвалась в комнату. Запахло весной, жизнью. Коста ловил воздух широко открытым ртом, дыхание его стало ровнее.

Вскоре он заснул. Задремала и Ольга.

На рассвете Коста снова разбудил ее.

– Горю я… Доктора бы… – жалобно попросил он.

Ехать за доктором было далеко – в Баталпашинск, но Коста настойчиво просил об этом. Растерявшись, Ольга кинулась к Уасилу.

– Что же ты, Ольга Левановна, раньше сказать не могла? – с упреком сказал Уасил, подходя к постели больного и стирая с бледного лица холодный липкий пот.

– Не ругай меня, Уасил, я сделала все, что могла…

– Но доктора почему не позвала?

– На бога надеялась, – призналась Ольга. – Всем горным духам молилась, самого крупного барана в жертву принесла.

Уасил только рукой махнул.

– Иди зови людей! Всех зови! Хетагуровский двор запрудила толпа. Старики не отходили от постели Коста. Те, кто не попал даже во двор, толпились на церковной площади. И каждую минуту люди спрашивали друг у друга: «Ну как?» «Плохо, очень плохо…» – отвечали им.

К вечеру жар спал, больной взглянул на собравшихся ясными спокойными глазами.

– Подойдите ко мне, – позвал он своим обычным голосом, словно и не был болен.

Все смолкли, затихли.

– Братья мои, сестры, – Коста обвел всех взглядом. – Живите дружно, любите друг друга…

Это были его последние слова.

Огрубевшими пальцами Уасил закрыл Коста глаза и с громким рыданьем выбежал во двор к толпе.

Трое суток не смолкал плач в селении Лаба.

7

Опустели дома во Владикавказе. Весь город вышел на улицы, чтобы проводить в последний путь народного поэта Коста Хетагурова. Вооруженные войска, отряды полиции и жандармерии «охраняли порядок».

Так уже положено в Российской империи.

Гроб несли в полном безмолвии. Молчали люди, улицы, дома.

А в аулах и селах над головами восставших крестьян гремели пушки. По Кадгарону и Ногкау, по селам Магометанскому и Христиановскому били орудия полковника Ляхова. По Грозному и Нежилому стреляли каратели Галаева. Двадцать одна дивизия усмиряла в эти дни взбунтовавшийся Северный Кавказ.

Росляков и Синеоков стояли в толпе, возле кладбищенских ворот. Они приехали во Владикавказ, чтобы отдать последний долг другу.

– Все газеты России посвящают ему статьи и некрологи, – шепотом сказал Росляков, наклоняясь к Синеокову.

– Сорок седьмой год шел… жить да жить.

– А он и не умер. Погляди, я из Баку газету привез. – Росляков достал из кармана вчетверо сложенный газетный лист и протянул Ивану Ильичу.

«Вместо кинжала он взял перо, вместо кремниевого оружия он действовал горячим вдохновенным словом. Он научил горцев более действенным и культурным приемам борьбы, он указал им собственной жизнью верный путь к счастью… В этом величайшая заслуга поэта…»

– О его заслугах еще скажут потомки наши, – сквозь сдавленное рыдание проговорил Синеоков.

Гроб медленно поплыл над их головами.

– Прощай, друг…

Эпилог

Сотрудник владикавказской газеты «Терек» Сергей Миронович Киров сегодня первым пришел в редакцию. Впрочем, так бывало почти ежедневно. С тех пор как хозяин газеты окончательно уверовал в его незаурядные журналистские и редакторские способности и фактически перепоручил ему ее издание, времени явно не хватало. Сергей Миронович приходил первым и уходил последним.

Энергичным шагом подошел он к большому письменному столу, где уже лежали влажные, пахнущие свежей типографской краской оттиски очередных полос, и перевернул листок перекидного календаря.

«2 ноября, 1915 годъ».

«Ноябрь только начинается, а на улице холод! Рановато для здешних мест»… – подумал Сергей Миронович.

И в светлой просторной комнате с большим итальянским окном тоже холодно. Он зябко потер свои крупные сильные руки и позвал сторожа.

– Протопить бы, а?

– Отчего ж не протопить? Ранний зазимок нонче… – ответил сторож, с удовольствием поглядывая на ладную и крепкую фигуру Сергея Мироновича.

Сухие дрова дружно потрескивали, и по комнате быстро распространялось ровное живое тепло.

– Вот теперь и поработать можно! – весело сказал Сергей Миронович, отбрасывая рукой со лба прямые каштановые волосы. Он еще раз прошелся по комнате из угла в угол и сел за стол, внимательно читая листы корректуры и делая пометки то красным, то синим карандашом.

Возвещая о приходе посетителя, где-то вдали задребезжал звонок.

– Раненько! – сказал Сергей Миронович, поглядывая на часы. – Еще и десяти нот. А наших редакционных раньше одиннадцати обычно не жди…

– Разрешите войти? – спросил с порога высокий черноволосый юноша, в коричневой черкеске, с сумрачным смуглым лицом.

– Заходите, Андрей, очень рад! – приветливо ответил Сергей Миронович и, быстро выйдя из-за стола, пошел к нему навстречу.

Это был молодой осетинский поэт Андрей Гулуев. Он не раз приносил в «Терек» свои произведения, и Сергей Миронович охотно печатал их. Встречались они и на театральных премьерах. Впрочем, не велик Владикавказ – познакомиться было где.

– Стихи принесли? – крепко пожимая руку Андрея, спросил Киров. – Чем сегодня обрадуете?

– Боюсь, что не обрадую, Сергей Миронович, а огорчу.

– В чем дело?

– Забрел я вчера на могилу нашего Коста. Памятника до сих пор нет! В апреле будет десять лет со дня его смерти. Как же так?! Легенды о нем складываем, сборники воспоминаний издаем, книги его печатаем. Народ поет песни Коста, дети заучивают наизусть стихи. А вошел я на кладбище, и мрак мне на душу упал. Вот и написал я стихи… – он протянул Сергею Мироновичу вдвое сложенный листок. Киров развернул его.

…Вот и могила Баяна родимого…

Он быстро прочитал стихотворение и решительным жестом спрятал листок в толстую папку, на которой крупными буквами было вытеснено: «К набору».

– Стихи ваши опубликуем в одном из ближайших номеров. Я к ним небольшое сопровождение напишу, чтобы напомнить нашим владикавказцам о приближающейся дате, а также и о долге их перед памятью великого поэта. А памятник… Пушкину и Лермонтову памятники почти через полвека поставили. Что для российского самодержавия десять лет? Они ведь думают, что на вечные времена пригрелись на груди нашей матушки Руси… – он лукаво улыбнулся и, понизив голос, продолжал: – Помяните мое слово: будет Коста поставлен памятник. Обязательно будет! Потому что не только красота скрывается в горах Кавказа, и в диких горных ущельях слышен не только вой ветра. Там слышна и революционная песня затаенных надежд истинных сынов демократии…