Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Смерть антихристам, бандюгам!

– Остановись, женщины! Остановись, сатана вас возьми! – перекрыл эти голоса густой бас Синеокова.

Еще плохо понимая, что происходит, Коста поднял на руки Бориса и направился к двери. Прямо на него надвигалась разъяренная толпа женщин с баграми, лопатами, ножами. Синеоков метался по двору, выхватывая у баб горящие пучки сухого камыша и затаптывая их в песок. Мурат пытался отобрать у них багры и лопаты, но женщины с воплями рвались к казарме. Тот, кто более всего напоминал скелет, с неожиданной силой схватил за руки грузную немолодую женщину и вырвал у нее кухонный нож, которым та воинственно размахивала. Но баба продолжала орать:

– Жгите, бабы, жгите антихристов!

А справа уже пылала казарма. Сверкая лампасами, с руганью бежали чубатые казаки.

– Братцы! – закричал Синеоков. – Соседи гибнут! – Он знал, что в загоревшемся бараке много тяжелобольных. – На помощь!

Синеоков кинулся к бараку. Несколько человек последовало за ним.

Женщины на миг утихли, и, воспользовавшись этим, Коста, все еще держа на руках Бориса, шагнул в гущу озверевшей толпы и сказал негромко, но твердо:

– Кого жечь? Таких вот жечь? – он взглядом указал на бледное, безжизненное лицо Бориса.

– А кто ночью пароход сграбил? У детишек наших последний кусок хлеба отнял?! Антихристы, грабители! – заголосила женщина.

– А ну, замолчи! – неожиданно грубо прикрикнул на нее Коста. – Ты кто – человек или зверь? Если человек, выслушай – я скажу, кто ограбил твоих детей.

Он бережно опустил на песок безвольное тело Бориса, а женщина, еще красная от натужного крика, вдруг потупилась, замолчала и, бросив на Бориса мимолетный взгляд, жалостливо запричитала:

– Ох, батюшки, да он еще живой! Дышит еще!..

Увидев свою грозную предводительницу в слезах, женщины растерялись. Побросав багры и лопаты, они стояли, беспомощно оглядываясь, не зная, что делать дальше.

– Матери, сестры! – громко обратился к ним Коста. – Какой же это смутьян послал вас жечь сыновей и братьев?

– Никакой не смутьян! Это подрядчик купца Любова нам сказал, – выступила вперед пожилая женщина в цветастом сарафане. – Это он сказал, что ночью антихристы пароход любовский обчистили. И муку, и сахар, и мясо – все выгребли! Чем нам теперь детей кормить?

Она оглянулась на подруг, ища у них поддержки.

– Дети наши с голодухи пухнут, а эти: арестанты последнее изо рта рвут. Круши их, супостатов, бабы! – вновь завопила она. – Чего басни слухать!

– Стой, Глаша, говорю! – прикрикнула на нее та, что всплакнула над Борисом. – Ишь, разошлась! Дай барину слово сказать. Наврет – сама ему всю бороду повыщипаю! – и она угрожающе посмотрела на Коста.

А он спокойно провел рукой по бороде, над которой нависла такая опасность, и снова заговорил:

– Воров в этой казарме нет. Посмотрите на них, – Коста обвел рукой стоявших вокруг него людей. – Есть ли на свете существа несчастнее? Их лишили всего – детей и жен, матерей и сестер. Лишили родины! Они слабы, беспомощны, они и дойти бы не могли до парохода. Или вам песком глаза засыпало, что вы не видите истинных грабителей?

– А кто ж они, барин? Кто? Укажи! – заголосили женщины.

– Кто из морских глубин золото вашими руками загребает? Кто ваших мужей штрафами душит? Неужели не знаете? Вот хоть Синеокова спросите. – Он поискал глазами в толпе, но Синеоков исчез. – Я сам ночью с купцом Любовым пришел. Он пьяный валялся, не до сахара ему было. И по сей час отсыпается…

Подбежал Синеоков – в тлеющей тельняшке, с обгорелыми русыми волосами, весь закопченный…

– Спасли? – быстро спросил Коста.

– Больных успели вытащить, а кто поздоровее – сам выбежал, – ответил Синеоков. – Только вот у Мурата руки обожжены.

– Бабы, девки! – крикнула какая-то женщина. – За пожар-то с нас шкуру снимать будут! Айда по хатам!..

– Куды? – закричала другая. – Нет уж, раз башку подняли – будем биться. А то нанижут нас казачины на чалку, как воблу!

И она решительно двинулась к любовскому дому, увлекая за собой остальных.

13

Женщины торопливо исчезли, но их ругань и крики еще долго оглашали остров. Арестанты вернулись в бараки. Синеоков, Мурат и Коста отошли в сторону и сели на песок.

– Как быть, Иван Ильич? – спросил Коста, пристально посмотрев на Синеокова.

– Нельзя нам, Костя, в бабскую драку ввязываться, моментом казаки схватят. Что бабам спустят, того нам не простят.

– Я не о том, – Коста положил руку на горячее плечо Синеокова. – Как Бориса спасти?

Синеоков кивнул на Мурата.

– Толковали мы с ним об этом. И не раз. Есть у нас один план, не знаю, как тебе покажется…

Действительно, Синеоков и Мурат не раз обсуждали, как вывезти Бориса с острова. Уже и день назначали, а потом откладывали. Не было уверенности в успехе.

«Ну, хорошо, – говорил тогда Синеоков Мурату. – Допустим, довезу я вас до Лопатино. А дальше что? Денег нет. Борис слаб, даже ходить не может. Где спрятаться? Сцапают за милую душу. А за побег с острова, сам знаешь, расстрел…»

Но теперь, когда в этом деле принял участие Коста, все оказалось более реальным. Лопатино расположено на материке, что косой врезается в Каспий. Оттуда и до Порт-Петровска с любой оказией добраться легко. Были бы деньги.

– А казаки? – спросил Коста, внимательно выслушав Синеокова.

– Казаков обвести дело нехитрое – кредитку в зубы. Купцовский канфабель редко обыскивают. А с Любовым и того проще договориться.

Солнце уже коснулось моря, становилось прохладнее. Тучи мошкары кружили в воздухе, садились на руки, на лицо, больно жалили.

– В Порт-Петровске много осетин, – заговорил Коста. – На заработки туда ходят. А на чужбине все осетины друг другу родственники. Спрячут беглецов, – он словно размышлял вслух.

– Верно говоришь, Коста, – поддержал его Мурат. – Подлечат Бориса, на работу устроят.

– В общем, не пропадете! – решительно хлопнув себя по колену, заключил Коста.

– Значит, решено? – спросил Синеоков и поднялся с песка. – Как стемнеет, жду вас на берегу, напротив казармы.

Тьма наступила внезапно. Исчезла граница между морем и островом, все погрузилось в черноту.

Коста и Мурат бережно вынесли Бориса из казармы. Арестанты проводили их грустными, исполненными невольной зависти, взглядами. Но никто не сказал ни слова. Люди понимали, в таких делах молчание – лучший союзник. Молчал и Борис, ни о чем не спрашивал, только глядел на своих спасителей по-детски беспомощно и доверчиво. Идти в темноте было трудно, ноги вязли в песке.

Синеоков уже ждал. Бориса уложили в каюте, на любовском диване.

– Все в порядке, – довольно потирая руки, сказал Синеоков. – С купецким поручением в Лопатино иду. Пугнули бабы хозяйку, она расщедрилась, велела мне немедля будить лопатинского хозяина лавки и набрать товаров для взбунтовавшихся баб. Уж я не пожалею хозяйского кармана, все привезу! – засмеялся Синеоков.

Зарокотали моторы, катер качнулся с боку на бок, напрягся, набирая силы, и вот уже побежала по черной воде белая пенистая дорожка. Вышли в открытое море.

– В добрый час, – негромко проговорил Коста.

Люблю я целый мир, люблю людей, бесспорно,

Люблю беспомощных, обиженных сирот,

Но больше всех люблю – чего скрывать позорно? -

Тебя, родной аул и бедный наш народ.

Кocтa

Часть пятая

1

В доме Цаликовых было грустно. Вместо свадьбы пришлось устроить поминки. Лихой офицер Дзамболат разбился во время скачек. Невеста стала вдовой. С красными заплаканными глазами принимала она соболезнования родных и друзей…

Уже три года Цаликовы жили в Пятигорске. После ареста Коста Хетагурова Каханов, зная о дружбе вольнолюбивого поэта с семьей Цаликовых, выразил недоверие отцу Александру – лишил его прихода. Хочешь не хочешь, пришлось переселяться в Пятигорск. Стараниями Каханова синод и в Пятигорске не дал Цаликову прихода. Он устроился на службу в частную богадельню купца Зипалова, а так же преподавал закон божий в гимназии.

Семью Цаликовых в Пятигорске знали и любили. Как во всяком маленьком городке, все события принимались здесь близко к сердцу. И теперь в Пятигорске только и разговоров было, что о гибели Дзамболата Дзахсорова и о горе бедной невесты.

Поначалу Анна была оглушена случившимся. Все произошло так неожиданно. Но порой, упрекая сама себя, девушка чувствовала, что к ее грусти с каждым днем все отчетливее примешивалась тревога за собственное будущее – ведь еще недавно оно казалось таким прочным и благополучным!

«Но разве я не любила его?» – спрашивала она себя, вызывая в памяти встречи, разговоры, прогулки, перечитывая нежные письма и записки Дзамболата, перебирая его подарки. Все это трогало ее и сейчас, но, хотя после смерти жениха прошло всего несколько месяцев, – время сделало свое, и воспоминания отдалялись и теперь уже были дороги ей, как бывают дороги воспоминания детства.

Постепенно жизнь входила в свою колею. Анна вновь стала преподавать в гимназии, а по вечерам появлялась в столовой, где обычно собиралось довольно много гостей. Она возвращалась к прежней своей привычной жизни, и лишь изредка с грустью поглядывала на закрытое фортепьяно, за которым они не раз музицировали с Дзамболатом, или ловила себя на том, что прислушивается, не раздастся ли в передней легкое звяканье его шпор. Она поглядывала в угол, где на гнутом диванчике, возле высокого подсвечника он любил сиживать, влюбленным взглядом ловя каждое ее движение. И тогда слезы вновь набегали на ее глаза, и Анна чувствовала пустоту, которая образовалась вокруг нее со смертью Дзамболата. Она уходила к себе в комнату и плакала, зарывшись в подушку, и слезы приносили ей облегчение.

Последнее время мысли Анны все чаще обращались к другому человеку. Этот человек, Коста Леванович Хетагуров – она знала – любил ее не меньше, чем покойный Дзамболат.

После смерти Дзамболата Коста несколько раз писал ей письма, исполненные искренней боли за ее судьбу. Читая их, Анна преклонялась перед благородством души Коста. И невольно думала, что только он мог бы заставить ее забыть горе.

Почему же она медлит? И когда, когда все это началось?

Вот она, совсем еще девочка, слушает разговоры Коста с отцом. Гость говорит умно и смело – такие речи она слышит впервые. И юношеский восторг загорается в сердце девочки, – кажется, скажи он слово, и она пойдет за ним, отдаст жизнь во имя его идеалов.

Но тогда он не звал ее. Он видел в ней только ребенка и даже не разговаривал с нею всерьез.

Это обижало Анну.

Потом она помнит его влюбленным, каким-то притихшим. Нет, не в нее, – он был тогда влюблен в ее старшую подругу Анну Попову. Как она завидовала ей! Чувство ревности не было знакомо девочке, она именно завидовала Анне, а когда их разлучили, горевала вместе с ними, хотя в иные минуты и ловила себя на том, что радуется происшедшему. Признаваться в этом даже самой себе было стыдно, Анна корила себя, и в то же время ей хотелось, чтобы убитый разлукой Коста именно к ней обращался за утешением. А ему и это не приходило в голову. Он не представлял себе, что эта длинноногая, угловатая девочка в форменном платье и черном передничке давно уже все видит и понимает. Он приносил ей конфеты и фрукты, шутил, как с маленькой…

Но вспоминала Анна и другое: прогулку по росистой земле, разговор в садике, у дома поэта. Коста и тогда еще воспринимал ее как славного, умного ребенка. Так когда же он впервые посмотрел на нее иными глазами – удивленными и требовательными?

Коста полюбил ее. И вдруг она почувствовала, что ей неловко под его взглядом. Анна понимала: этому человеку надо отдать все, ему надо посвятить жизнь. А она еще так молода, ей хочется радости, легкой радости – того, что с ним невозможно. С ним надо делить горе и нужду, гонения и ссылки, потому что нет такой силы, которая заставила бы его изменить свою жизнь. Даже ради нее, ради Анны, он ничем не поступится. И пусть ей было очень интересно разговаривать с ним, но каждый раз после его ухода она ощущала усталость – слишком большим было напряжение и накал мыслей и чувств. Анна читала книги, о которых он упоминал в разговорах, заучивала его любимые стихи, она хотела быть интересной. И все это было прекрасно, но немного напоминало состояние, которое человек испытывает перед экзаменом. Жить вечно в таком состоянии? Нет, это слишком трудно.

Иное дело – Дзамболат. Он приходил всегда добрый и веселый, всегда чуть-чуть легкомысленный, и они болтали о погоде, полковых новостях, лошадях. Что скрывать – Анна понимала, что она умнее, глубже его. Но это не огорчало, наоборот, было приятно, льстило.

Получив письмо Коста из ссылки – страстное, требующее от нее последнего слова, Анна долго и всерьез размышляла, что же ей делать? Бросить уютный отцовский дом, где по вечерам так весело болтать с Дзамболатом и другими гостями? Забыть привычные пикники и прогулки, оставить сестер, которые любили и баловали «младшенькую»?

Нет, этого она не сможет.

И Анна отказала Коста.

Но как быть сейчас? На днях он должен приехать в Пятигорск. Что ответить, если Коста вновь заговорит о своей любви? Конечно, раньше, чем через полгода, она не сумеет выйти замуж – слишком свежа еще память о Дзамболате. Но ответить-то придется сейчас!

Недавно Коста писал отцу Александру, что 14 июня 1896 года специальным указом Сенат отменил распоряжение главнокомандующего гражданской частью на Кавказе, датированное 6 августа 1883 года. А именно на основании этого указа начальник Терской области и подвергал репрессиям Хетагурова.

Да к тому же, пока Сенат удосужился разобрать жалобу Коста, срок его ссылки окончился. Так что теперь он снова свободный человек, имеющий право распоряжаться своей судьбой. Только как он ею распорядится?

2

Анна так увлеклась сервировкой стола, что не заметила, как Коста бесшумно поднялся по ступенькам террасы.

– Анна!

Она вздрогнула и едва не выронила бокал.

– Как вы испугали меня! Чуть не разбила… – все ярче заливаясь краской, говорила она, идя ему навстречу.

– Это было бы к счастью, – весело сказал Коста и, взяв Анну за обе руки, вывел на крыльцо.

Близился вечер, и на террасе, густо увитой диким виноградом, было полутемно. А ему хотелось рассмотреть ее лицо – какой же стала она теперь после всего пережитого.

Анна перехватила его взгляд. Ей всегда и радостно и тревожно бывало, когда Коста на нее смотрел. Радостно потому, что в глазах его она видела преданную любовь; тревожно потому, что к любви примешивалось ожидание. И чтобы уйти от всего этого, она быстро-быстро заговорила:

– Вы удивительный человек, Константин Леванович! Я не перестаю вами восхищаться!

– Да? – удивленно спросил Коста. – Что же именно так восхищает вас?

– Это вы вынудили императора отменить чудовищное распоряжение наместника Кавказа о ссылке горцев на остров Чечень…

– Ах, вот вы о чем! – несколько разочарованно протянул Коста. – «Указ его императорского величества самодержца Всероссийского»…

Действительно, этим указом была ограничена бесконтрольная власть губернаторов и начальников областей, которые без суда и следствия ссылали и «перемещали» тех, кого желали выслать старшины, приставы и начальники округов. Пять лет шла упорная борьба за отмену позорнейшего распоряжения, но решающую роль сыграли статьи Хетагурова, появившиеся после его поездки на остров Чечень.

– Да, – сказал он. – Кое-чего удалось добиться. Но это – уже в прошлом. А я мечтал видеть вас, чтобы поговорить о будущем.

Анна молча вглядывалась в его лицо. Как изменился Коста! Сетка морщин легла под глазами, в кудрявой черной бороде серебрились седые нити и волосы стали реже. Он казался усталым, бесконечно усталым, и даже сейчас, в минуту радости, глаза его были печальны.

– Батюшки, сам Константин Леванович! Давненько не бывал ты в наших краях! – раздался за спиной Коста воркующий бас.

По дорожке, усыпанной гравием, медленно шел Гаппо Баев, старый знакомый Коста, известный владикавказский юрист и присяжный поверенный. Он тоже писал стихи, умеренно прогрессивные, и потому считал себя вправе обращаться с Коста запросто – как-никак коллеги!

– Когда же к нам во Владикавказ пожалуете? Коста грустно усмехнулся.

– Нам с Кахановым в одном городе тесно. Мал, видно, для нас Владикавказ. Он уедет – я приеду…

– Но ведь теперь вы вольный человек?

– Вольный-то вольный, но жить имею право везде, кроме Владикавказа!

Баев недоуменно пожал плечами и добавил немного покровительственно:

– Это, конечно, горько. Но что такое для вашей музы запрещение проживать в том или ином городе? Она – вездесуща. Ваши стихи покорили Осетию, весь Кавказ…

Коста смутили его слова, и он промолчал.

– А знаете, зачем я приехал из Владикавказа? – спросил Баев и, не дожидаясь ответа, сказал: – Специально, чтобы свидеться с вами и потолковать о деле. Люди давно тайком переписывают ваши стихи. Пора уж издать их отдельной книгой. И мы, ваши друзья, решили это сделать.

– Спасибо, Гаппо, за добрые слова, – сдержанно ответил Коста. – Я и сам подумывал о том, чтобы собрать свои осетинские стихи под единым названием «Ирон фандыр» – «Осетинская лира». Но ведь не так это просто…

Гаппо не успел ответить. Кто-то быстро взбежал по ступенькам, крепко обнял Коста за плечи и повернул к себе. Коста с удивлением смотрел на рослого рыжеватого мужчину в форме инженера.

– Ба, Росляков! – не сразу узнал он. – Сколько лет, сколько зим!

– Зачем считать, Коста? – весело отозвался Росляков. – Этак пересчитаешь лета и зимы и поймешь: жизнь позади. Лучше вперед глядеть! Дорогой мой, поздравляю тебя с освобождением. Получил твое последнее письмо и решил: брошу все и поеду повидаться. Хватит дружить на бумаге! Годами не встречаемся.

– Что нового в Грозном? Ты ведь на нефтепромыслах работаешь, в самой, можно сказать, рабочей гуще. Как настроения?

– Настроения хорошие, – понизив голос, ответил Росляков, отведя Коста в сторону. – Я тебе садам привез от друзей твоих.

– У меня, кажется, в Грозном друзей не было… – удивленно сказал Коста, срывая уже начинавший краснеть лапчатый лист дикого винограда.

– У тебя везде друзья, – ласково сказал Росляков. – Но те, о ком я говорю, – это твои близкие друзья: Борис и Мурат…

– Поистине тесен белый свет! – воскликнул Коста. – Как же они к тебе попали?

На террасе стало совсем темно. Анна внесла керосиновую лампу, но друзья продолжали стоять возле перил, ничего не замечая.

– А Синеоков? – спросил Росляков. – У него, брат, питерская школа борьбы! Как приехал на Кавказ, стал своих нащупывать. Ну вот мы и познакомились, – многозначительно продолжал он, явно не договаривая чего-то. – Хороших ты ребят спас, будет из них толк, я об этом позабочусь…

Коста крепко пожал Рослякову руку.

– А ты все тот же верный друг, каким был в гимназии. Помнишь, как «Люцифер» издавали? – задумчиво спросил Коста.

– А как ты нашего директора изобразил, помнишь?

Помнишь, помнишь, помнишь… Какое это счастье, когда есть на земле человек, которому можно сказать это слово и воскресить на мгновение и людей и события, подчас кажущиеся уже нереальными, приснившимися.

Они стояли, забыв обо всем на свете, разговаривали, разговаривали, вспоминали детство и юность, перебирали фамилии товарищей, учителей, гимназисток, с которыми танцевали на своих первых балах….

– Да, – сказал Коста. – Помнишь у Пушкина:

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подняв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

– Нет, Коста, зло надо помнить. И бороться с ним, – серьезно возразил Росляков. – Вот ты молодец, слава тебе, ты своими статьями добился, что остров Чечень перестанет быть могилой горцев. Но забывать о том, что там творилось, нельзя. Я делаю все, чтобы люди ничего не забывали и ничего не прощали. И друзей твоих этому учу.

– Их бы грамоте выучить, – задумчиво сказал Коста, глядя сквозь листву, как высоко-высоко в небе загораются звезды.

– И грамоте учим. В воскресную школу определили, – ответил Росляков. – В рабочие кружки втянули. Слышал такие слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»? Вот! Точнее не скажешь. И если соединятся, никто уже их не одолеет. Приезжай к нам на промыслы, убедишься. А тебя у нас хорошо знают. – И добавил, улыбаясь: – И любят. Наши промыслы многоязыкие. Осетин в Грозном много работает. Твои стихи наизусть читают, переписывают друг у друга. А недавно… – Росляков еще понизил голос. – Недавно пришлось мне быть на одном собрании. Окончилось оно, и люди запели. Есть у нас такая традиция – петь после собрания. Прислушался я, мотив вроде «Марсельезы», а слов никак разобрать не могу. Каждый на своем языке поет. Вроде складно, а понять ничего нельзя. Я потом у Бориса спросил, что пели. А он с гордостью отвечает: «Это наш Коста сочинил. «Додой» называется, «Горе». Я ребятам дал, они каждый на свой язык переложили. Потому что горе-то у нас у всех одно…»

Коста с любовью глядел на старого друга. Большой, широкоплечий, Росляков сам походил на рабочего. Сильные, крупные руки натружены, голубые припухшие вены выступили под загорелой огрубевшей кожей. Широкий лоб изрезан морщинами, лицо обветрено, обожжено горным солнцем.

– Да, я слышал, что Гаппо хочет издать твою книгу? Это было бы прекрасно! Правда, не очень-то я люблю этого либеральничающего господинчика, но если он это сделает, – да простятся его грехи! Пусть вся Россия узнает о том, что творится на нашем погибельном, но любимом Кавказе…

– Трудное это дело, – вздохнул Коста. – Какой цензор пропустит мои писания? А поступаться я не стану, не по мне это.

– К столу, к столу! – раздался голос Анны. – Все в сборе, ждут вас. Константин Леванович – редкий гость в наших краях, – сказала она, обращаясь к Рослякову, – а вы присвоили его и никого к нему не подпускаете.

– Простите, Анна Александровна. – И Росляков почтительно поклонился.