Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

7

Окончились рождественские каникулы, и воспитанницы женской школы возвращались во Владикавказ. Приехала из Нара и Замират. Ее привез Борис, бережно закутав сестренку в свою старенькую бурку. По дороге, в Алагире, встретились они с Муратом, старым приятелем Бориса, который тоже направлялся во Владикавказ по каким-то своим делам, и остаток пути проделали вместе. День выдался морозный, солнечный, лошадь бежала быстро, резво помахивая хвостом. Они весело болтали, смеялись чему-то, и Борис не раз замечал, какими глазами поглядывает Мурат на его сестру. А она и впрямь была сегодня хороша – разрумянившаяся на морозе, с распушившимися волосами на лбу, оживленная.

Незаметно добрались до Владикавказа. Вот и улица, где находится здание школы. Но что это? Из конца в конец она запружена горскими арбами, на которых родители привезли учениц, а на запертых дверях школы висит объявление: «Приют закрыт».

По мостовой возле школы важно расхаживали городовые в теплых шубах, с шашками на поясах. Однако морозный ветер и их пробирал до костей, тогда, позабыв о своем «высоком положении», они смешно приплясывали на месте, стуча по мерзлой земле коваными сапогами.

Девочки, воспитанницы приюта, продрогшие в пути, жалобно просили:

– Ну откройте двери, дайте хоть погреться!

– Приют закрыт! Не имеем права!

– Как закрыт? Сегодня начало занятий!

– Совсем закрыт! Разойдитесь!

Но никто и не думал расходиться. Все подъезжали

и подъезжали арбы. Горцы разжигали на улицеМжщ ко-стры, чтобы согреть продрогших детей. -

Темнело. Мороз усилился.

К людям, столпившимся возле арб, подошла группа осетин. Один из них – высокий, худощавый, в черном пальто и каракулевой шапке – влез на арбу и поднял руку.

– Земляки! – громко сказал он. – Нас постигло несчастье. По распоряжению Терской администрации и экзархата Грузии женский приют закрыт. Зря мерзнете. Но надо действовать. Помните – никто не имел права в середине учебного года закрывать школу.

И высокий человек, спрыгнув с арбы, исчез в толпе.

– Как закрыли?!

– Неужели закрыли? – раздались возмущенные выкрики.

– Это произвол!

– Мы за обучение детей деньги вперед заплатили!

Возбуждение толпы росло. Замират, сбросив потрепанную бурку Бориса, рванулась было вперед, но остановилась.

«Здесь так много мужчин, – мелькнула мысль, – не пристало девушке при них голос поднимать…»

Но, заметив обращенный к ней восхищенный взгляд Мурата, вдруг решительно вскочила на арбу и, обведя глазами толпу, крикнула срывающимся отчаянным голосом:

– Отцы! Братья! Откройте! Сами откройте!

– Верно! – подхватил Мурат и в ту же минуту сорвал с дверей доску с надписью «Приют закрыт».

– Молодец, Мурат! – услышала Замират голос Бориса. Он усердно работал локтями, пробираясь к дверям. Но тут его схватил городовой; – Я тебе, бунтарь, голову оторву!

– Наших бьют! – закричали в толпе, и люди ринулись вперед.

Грохнула сорванная с петель дверь, раздался звон стекла, пронзительно засвистели городовые.

– Разойдись! Ра-а-зо-о-йдись! – неслось над гудящей толпой.

Из-за угла выскочили конные городовые. Они избивали людей нагайками, хлестали лошадей, запряженных в арбы. Кони испуганно ржали, загремели колеса, заметались люди.

Резкий удар по голове свалил Замират с арбы…

Когда она пришла в себя, было уже совсем темно. Сильно болела голова. Ее вели под руки, рядом с ней и впереди молча шли какие-то люди, доносились грубые окрики.

– А ну, быстрее, чего растянулись?

«Куда меня ведут?» – подумала Замират и еле слышно спросила:

– Кто вы?

– Иди, иди, не бойся! – услышала она и с трудом узнала голос Бориса. – Это мы. Я и Мурат.

– А куда мы идем? К Коста? Да?

– Да, да, сестричка!

Замират оглянулась и увидела вереницу людей, конвоируемых городовыми. Впереди показался мост.

– Быстрей, быстрей, не растягивайся!

– А почему городовые? – растерянно спросила Замират. – Куда нас гонят?

– Не бойся; сестричка! – успокаивал Борис. – Дальше тюрьмы не уведут…

Замират всхлипнула. Она поняла, что их и вправду ведут в тюрьму как зачинщиков бунта. «Стыд, ой какой стыд!»– подумала она, чувствуя, как яркая краска заливает ее лицо..

Арестованные вступили на деревянный мост. Неожиданно впереди промелькнули какие-то темные фигуры, и вдруг один из городовых полетел через перила в реку. Раздался громкий голос:

– В Терек их, в Терек!..

Борис и Мурат, оставив Замират, бросились на подмогу.

8

Время близилось к полуночи, когда Коста закончил писать протест против закрытия женской осетинской школы.

– Вот, – сказал он, протягивая письмо Александру Цаликову, который уже несколько часов сидел у него, дожидаясь, пока документ будет готов. – Подпишемся первыми.

Отец Александр взял бумагу и стал медленно читать, покачивая головой:

– «Во все время своего существования школа пользовалась необыкновенной любовью и доверием осетин. В семидесятых и в начале восьмидесятых годов популярность ее достигла таких размеров, каких нельзя было предполагать при ее основании. Она не могла вместить всех желающих поступить в нее… Она нам дала неутомимых тружениц для наших сельских школ. Школа эта становилась насущной потребностью всего народа…

5 января приехавшая из Тифлиса комиссия без объяснения причин и мотивов сорвала вывеску… Осетинской женской школы. Нет сил и уменья передать всю глубину горя, причиненного целому народу этим неожиданным распоряжением. Нет слов и красок, чтобы передать раздирающие душу сцены у подъезда бывшей… Осетинской школы».

– Надо бы смягчить немного. Очень уж резко написано, – сказал Цаликов. – Побоятся газеты такое печатать.

– Смягчить тот кошмар, который мы имели удовольствие пережить сегодня? – Коста удивленно приподнял брови. – Ни в коем случае! Добьемся, чтобы напечатали. В Петербург пошлем…

– Ну, знаешь ли, дружище! Мне моя голова еще пригодится, – возразил Цаликов.

– Да что тебя так смущает?

– Вот, например, вопрос: «По какому праву?..» Права начальства, как известно, неограниченны.

– Читай-ка дальше!

– «Школа эта, – прочел вслух Цаликов, – насаждала в отдаленных уголках горной Осетии неувядаемые зародыши просвещения… Во все времена своего существования школа пользовалась необыкновенной любовью и доверием осетин… Трудно себе представить глубину горя, причиненного осетинам этим событием…»

От волнения Цаликов не мог больше читать, отложил бумагу и, ни слова не говоря, четким размашистым почерком подписал бумагу.

– Тот, у кого есть в груди сердце, – сказал Коста, – не останется безучастным к происшедшему.

Цаликов заторопился домой.

– Бог видит, бог поможет, – сказал он на прощание, но в голосе его не было уверенности. – Приятных тебе снов, друг мой.

Но Коста было не до снов. Он знал, что сегодня должна приехать Замират, и очень тревожился.

«Где ж она? – расстегивая бешмет и укладываясь, беспокойно думал он. – Если приехала, то почему ее так долго нет? Ведь больше-то ни ей, ни Борису деваться некуда. Не случилось ли беды?»

Он ворочался с боку на бок, прислушивался к шагам на улице, но напряжение и усталость минувшего дня навалились на него тяжелым сном. В это время и ввалились в комнату Замират, Борис и Мурат. На лицах парней были синяки и ссадины. Мокрая одежда Мурата покрыта тонкой ледяной коркой.

Замират бросилась к Коста:

– Помоги нам! Мурату надо переодеться. Он совсем замерзает.

Ни о чем не расспрашивая, Коста быстро вытащил сухое белье, достал старые студенческие брюки и куртку. Потом вскипятил чай и усадил всех за стол.

– А теперь рассказывайте.

Борис рассказал все по порядку: и как Замират произнесла речь, и как их арестовали и повели в тюрьму, и как Мурат, столкнув в Терек городового, сам свалился в ледяную воду.

Коста пристально взглянул на девушку:

– Значит, речь произнесла? – ласково спросил он.

– Но ты же сам велел всегда говорить правду, – ответила Замират. – Вот и я сказала, что думала. А в тюрьму стыдно было идти, но не страшно.

– Почему же вы не знакомите меня с этим храбрым человеком? – спросил Коста, поглядывая на молодого парня. – Мурат, кажется?

– Мурат, – подтвердил Борис. – Хацаевых сын. Из Алагира он. Старый мой друг.

– Я тут ни причем, – смущенно сказал Мурат. – Если бы эти отчаянные ребята из Верхней Осетинской слободки не налетели у моста на полицейских, сидеть бы нам всем в тюрьме. И я бы никогда не увидел вас, дорогой Коста, хотя давно об этом мечтал.

– Значит, не было бы счастья, да несчастье помогло? – пошутил Коста.

– Вот именно! Молодые парни из Верхней Осетинской слободки, – продолжал Мурат, – узнав о столкновении возле школы, поспешили нам на помощь. Но опоздали. Им сказали, что зачинщиков «бунта» повели в тюрьму, и тогда они устроили засаду у моста, напали на полицейских и побросали их в реку. Ну а мы им помогли…

– А тем временем арестованные воспользовались суматохой и разбежались, – сказал Борис.

– Молодцы! – похвалил Коста. – Но помните, бой еще только начинается…

– Нет, Коста, все кончилось благополучно, – не поняв, о чем говорит Коста, возразил Борис. – В темноте ребят никто не разглядел.

– Я не о том, друг мой. Бой с теми, кто закрыл школу, только еще начинается.

9

– Дяденька, дяденька, беда у нас, помоги! – услышал Коста отчаянный Сенькин голос. И столько было в нем горя, что, позабыв накинуть бурку, Коста выскочил на сверкающую снегом морозную улицу.

Ну и холод!

Сенька бросился к Коста и прижался, весь содрогаясь от рыданий.

– Что ты, что с тобой? – испугавшись состояния мальчишки, спрашивал Коста.

Но Сенька ничего не мог сказать и только тянул Коста куда-то в сторону Осетинской слободки.

– Зайди в дом, обогрейся, – уговаривал Коста. Сенька мотал головой.

– Ну дай я хоть бурку надену, видишь, мороз какой.

Обняв мальчика, Коста чуть не силой ввел его в дом.

Они вошли в жарко натопленную комнату. Коста зажег лампу: за окнами уже смеркалось.

– Выпьешь чаю, тогда пойдем, – категорически сказал он. – А пока расскажи толком, что случилось.

Он быстро налил в жестяную кружку кипяток, бросил туда три куска сахару.

– Вот выпей, посинел от холода.

Коста разглядывал щупленькую Сенькину фигурку в длинной женской вязаной кофте, надетой поверх рваных штанов и рубахи.

Мальчик жадно глотал горячий чай, и слышно было, как стучат его зубы о края железной кружки.

Коста погладил Сеньку по рыжим спутанным грязным волосам, и тут вдруг кружка выпала из рук мальчика, с грохотом покатилась по полу, и Сенька разрыдался – громко, отчаянно, заливисто.

– Умерли они, все умерли!.. – говорил он, заикаясь и захлебываясь слезами. – И мамка, и Катюха, и Егорка. А батька пропал… Все мертвые лежат в хате. Пойдем к ним, дяденька, боюсь я…

Они быстро шли по скрипучим от снега, пустынным окраинным улицам, и Сенька сбивчиво рассказывал о том, что случилось в их доме ночью.

10

Вчера вечером собирался Сенька на ночное дежурство в типографию. Коста устроил его на зиму помощником сторожа. Утром мальчишка бегал по улицам с газетами в тяжелой суме и, лишь продав их, отправлялся домой.

Отец Сеиькин в тот вечер решил идти в лес за хворостом.

– Что ж, Марьюшка, идти что ли? – спросил он унылым голосом.

– И не знаю, родной, как хочешь… Женщина глубоко вздохнула и задумалась.

– И кой черт догадал нас переехать сюда, – сказал отец. – Маешься-маешься, что здесь, что в России, а все едино – нет ничего. Наказанье господне! – Не договорив, он поднялся, нахлобучил на голову шапку, заткнул за пояс топор, взял под мышку веревку и надел рукавицы.

Сенька хорошо запомнил этот разговор. – Смотрите не замерзните, кормильцы! – крикнула мать, когда Сеня с отцом уже вышли из хаты. На углу они распрощались, – Сенька торопился в типографию, отец зашагал к лесу.

Сенька видел, как он быстро поднимался по укатанной, уходившей в гору дороге, и ему почему-то было страшно: «А вдруг батьку волки съедят или абреки убьют?..»

И всю ночь в типографии Сенька думал об этом и хотел побыстрее попасть домой, но в то утро газеты как на зло плохо продавались – мороз, людей на улицах мало. Сенька заработал всего пятиалтынный. Он шел домой, зная, что мать не станет сетовать на скудный заработок, наоборот, назовет его «кормильцем» и вынет из печи горшок с пшенной кашей. Каша будет дымиться на тарелке, а Сенька, набив полный рот, станет рассказывать матери о городских новостях.

Но собака встретила Сеньку жалобным воем. Он, как взрослый, потрепал ее по голове, почесал за ушами и, угостив заранее припасенной коркой хлеба, толкнул дверь в хату.

Что это? Почему до сих пор все спят? И даже маленький Егорка не плачет.

Сенька подошел к матери. Она лежала на печке – бледная, холодная, с запекшейся кровью на губах. И Катюха. И Егорка.

В доме пахло угаром.

11

…Вот она, одинокая хата, ветхая, подпертая бревнами, крытая соломой. Маленькое окно затянуто бумагой. Ни двора, ни сарая.

Сенька толкнул дверь, и они вошли в комнату – большую, холодную, грязную. Вдоль стены, почерневшей от копоти, – длинная лавка, перед ней стол, сколоченный из грубых досок. На стене темная деревянная икона.

В комнате уже толпились какие-то люди. Среди них Коста увидел городского врача и не здороваясь быстро спросил:

– Что случилось?

Врач узнал его.

– Смерть от угара, Константин Леванович, – негромко сказал он. – Видно, побоялась хозяйка тепло упустить, рано печку закрыла. Видите, нищета какая, – каждое полено небось на счету. – Он горестно махнул рукой. – Ребятишек жалко, девочке лет пять, а мальчонке и годика нет.

– А где хозяин? – спросил Коста.

– Не знаем, ушел с вечера в лес, но, видно, приходил, потому что у порога лежит вязанка дров.

Какие-то женщины растапливали печку, грели воду, чтобы обмыть покойников. Сенька сначала молча и испуганно жался к Коста. Он внимательно выслушал врача, а когда тот замолчал, тихо отошел в сторонку.

– Куда ты?

Не ответив, Сенька выскользнул за дверь.

Коста пошел за ним – нельзя в такие минуты оставлять мальчика одного. От дома к реке вела узенькая тропка, и Коста, с трудом различая в темноте дорогу, шел по ней, не спуская глаз с сутулой Сень-киной спины. Оледенелая тропинка круто спускалась вниз, идти было трудно, ноги разъезжались.

Сенька опустился к проруби, обошел ее, и тут громкий горестный крик огласил морозный воздух.

– Утоп, утоп!

Коста, напрягая все силы, в два прыжка спустился к проруби и, увидев Сеньку, схватил его за руку.

– Ну что ты, что ты… – не зная, как утешить мальчика, приговаривал он.

– Тятькин топор, тятькин топор, – только и мог выговорить Сенька. – И шапка его, – вон, на снегу валяется…

Коста тащил мальчика за руку наверх. Подниматься было еще труднее. Коста задыхался, но не выпускал Сенькиной ладони, силой волок мальчишку.

«Где же предел человеческому горю? – думал он. – Когда придет ему конец? Как помочь людям?.. Э, да что могут сделать несколько человек?» – мелькнула горькая мысль, и Коста ощутил вдруг такую тяжелую безнадежность, какой никогда еще не испытывал.

А на Сенькин крик уже сбегались из соседних домов люди с баграми.

Через несколько часов тело отца вытащили на лед и принесли в дом. Громкий бабий плач сотрясал прокопченные, покосившиеся стены Сенькиного дома.

Сеньку Коста увел к себе.

12

– Нет, нет, – возбужденно говорил Коста, шагая по небольшой гостиной в квартире Варвары Григорьевны Шредере. – Мы не имеем права спокойно глядеть на мучения людей. Голод гонит их из России, они продают последнее, едут на Кавказ в надежде найти здесь кусок хлеба, тепло, приют. А вместо этого гибнут, гибнут в нищете, бесправии. Нужда, которую я видел в доме погибших Савельевых, непостижима уму человеческому! Вот уж сколько времени прошло, а я не могу опомниться. Я написал статью, хочу послать в «Северный Кавказ» – это единственная газета, которая способна напечатать нечто правдивое. Послушайте, друзья.

Коста сел поближе к лампе и стал читать:

– «Неужели вы, господа, настолько близоруки, чтобы не видеть эту массу несчастных босяков, этих жалких оборванных нищих, этих бесприютных детей, на которых наталкиваешься ежечасно, на каждом шагу, на каждой улице Владикавказа? А переселенцы, для которых Владикавказ – проходной пункт в Закавказье?.. Сердце обливается кровью, глядя на всех этих несчастных! Очень тяжко видеть человека в положении голодной бродячей собаки, но еще тяжелее слышать в это время, что у нас «все обстоит благополучно». Мы-де ничего не видим, укажите нам!» И откуда же этот голос? Раздается он со страниц местной газеты, приютившей на своих страницах каких-то откормленных котов…

Не преступное ли это издевательство над обездоленным и голодным людом?»

– Отлично, Коста Леванович, – громко сказала Варвара Григорьевна. – Не правда ли, очень сильно? – живо обратилась она к своему мужу,

Господин Шредерс, высокий плотный человек с небольшими бачками, сочувственно кивнул головой.

– Несомненно! И поделом нашим владикавказским щелкоперам!

– Щелкоперы, именно щелкоперы, и я сделаю все, чтобы вывести их на чистую воду, – сказал Коста. – Но мы обязаны всерьез подумать о том, как помочь несчастным.

– Осиротевшего мальчика мы пристроим, – вставила Варвара Григорьевна.

– Разве дело в одном Сене? – возразил Шредере. – Коста Леванович прав, надо всерьез думать о создании Общества вспомоществования переселенцам. Мы много говорили и даже писали о нем в газетах, но до сих пор ничего не сдвинулось с места.

Коста, поглаживая черную бородку, внимательно слушал. Глаза его блестели, красные пятна выступили на щеках.

Вдруг он тяжело и глубоко закашлялся.

– Э, дорогой друг, – сказал Шредерс, пристально глядя на него. – Это что еще за новости?

– Да вот простудился осенью, видно, не вылежал, и никак не могу поправиться с тех пор, – виновато ответил Коста.

– Не годится, никуда не годится, – покачал головой Шредере. – Болеть вам запрещаем. И категорически!

– С радостью подчинился бы… – улыбнулся Коста, с трудом удерживая новый приступ кашля.

Варвара Григорьевна протянула ему чашку чаю и сказала заботливо:

– Выпейте, Константин Леванович, горяченького. Кашель утихнет. Надо бы вам с доктором Далгат посоветоваться – прекрасный врач и свой человек.

– Некогда, некогда, – возразил Коста. – Как-то не доходят до себя руки, честное слово. Давайте-ка лучше всерьез поговорим об организации «Общества вспомоществования переселенцам, следующим из центральных губерний России на Кавказ и обратно». Так, кажется, предполагали мы назвать его?

– Сейчас подойдут наши друзья – Цаликов, Бабич, Кизер, вот и посоветуемся. Надо будет устав набросать.

– Я над этим думал, – сказал Коста, доставая из кармана записную книжку. – Мне кажется, что общество должно принять на себя следующие функции: 1) заботиться о временном здоровом приюте для переселенцев во Владикавказе и об оказании им здесь возможной помощи; 2) облегчить им дальнейший путь; 3) приискивать им временный заработок на пути следования…

– А школы? Школы в переселенческих поселках в первую очередь необходимы! – горячо вмешалась Варвара Григорьевна.

– Конечно, конечно, – согласился Коста.

– И учить не только детей, но и взрослых…

В прихожей раздался звонок, и через мгновенье в комнату вбежал возбужденный Бабич.

– Господа, господа, – вместо приветствия воскликнул он. – Победа! Понимаете, победа! Генерал Каханов отменил распоряжение о закрытии женской школы!

Вот таким – независимым, горячим, своим – Коста любил Бабича и рад был видеть его.

– Сам Каханов?! – всплеснула руками Варвара Григорьевна.

– Не сам, понятно! – живо отозвался Бабич. – Дошло по назначению прошение, что подавали мы владикавказскому епископу Петру. Значит, передал он его в экзархат, а может, к тому же, под давлением нашего Цаликова и от себя нужное слово сказал. К мнению епископа Петра, как мне известно, в Тифлисе прислушиваются…

– А я думаю, генерал напуган, глядя, как растет недовольство владикавказской интеллигенции, – сказал Коста, поднимаясь и расхаживая по комнате.

В передней опять задребезжал звонок. Горничная побежала открывать, и слышно было, как кто-то покашливает и, шаркая, медленно раздевается.

В гостиную вошел Александр Цаликов. Взглянув на возбужденные лица собравшихся, он сказал:

– Кажется, вы уже знаете о радостном событии? Коста крепко обнял его.

– Вот видишь, дорогой Александр, а ты говорил, что наш протест написан слишком резко…

– Я не случайно так говорил. Ты еще вспомнишь мои слова, – ответил Цаликов, присаживаясь к столу. – Чайку бы горячего, Варвара Григорьевна, продрог я что-то. На улице промозглая слякоть, верно, весна приближается.

И, прихлебывая крепкий, душистый чай, он рассказывал:

– Итак, господа, школу решено открыть. Однако с целью прибрать ее к рукам. Попечительство над нею экзарх поручил жене начальника Терской области госпоже Кахановой…

– Ловко придумано! – весело воскликнул Коста. – Выходит, опять они – отцы и благодетели народные. Госпожа Каханова – попечительница школы! Благодарите ее, осетинские девочки, и радуйтесь, и молитесь о здравии.

– Ничего, Коста Леванович, – сказал Бабич, – Рано или поздно правда восторжествует, и люди узнают, кто истинные друзья просвещения.

Шредерс подошел к небольшому резному шкафу, стоявшему в углу, и достал оттуда бутылку вина.

– По такому поводу не грех поднять бокалы…