Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

8

– Ну, наследник, что случилось? Зачем я так срочно понадобился? Или пожар в газете? – весело сказал Коста, входя в кабинет редактора газеты «Северный Кавказ» и обращаясь к секретарю редакции Михайловскому.

После того как в 1897 году Коста оставил работу в газете, Михайловский занял его пост, и с тех пор Коста не называл его иначе, как наследником.

Михайловский быстро поднялся навстречу, пожал худую желтоватую руку.

– Шеф вызывать изволили… – иронически сказал он и с участием взглянул на Хетагурова.

Глаза у Коста были усталые и казались огромными на худом, обросшем щетиной лице. Сетка глубоких морщин прорезала высокий лоб. Все та же поношенная серая черкеска, черные газыри на груди, тоненький ремешок, перетягивающий узкую талию. Как он исхудал за последнее время!

«На улице холодный осенний ветер, а он в легкой черкеске, – грустно подумал Михайловский. – В сафьяновых чувяках и калошах, а грязь непролазная, по колено. Не бережет себя».

Резкий порыв ветра распахнул форточку, и стайка сухих свернувшихся листьев закружилась по комнате. На столе зашуршали бумаги. Михайловский бросился к окну – он даже рад был отвернуться от Коста и скрыть тяжелое впечатление, которое тот произвел на него сегодня.

Но Коста все заметил.

– Ты что на меня так смотришь, словно увидел впервые? – спросил он.

– Не бережешь ты себя, вот и смотрю! – не сдержался Михайловский. – Нельзя так, друг! Да ты садись, разговор у нас будет долгий… На мое место садись. Впрочем, – он усмехнулся, – это твое место. Эх, если бы ты мог снова вернуться в редакцию, на постоянную работу!

– Вы на меня пожаловаться не можете, я вашу газету не забываю, – возразил Коста. – Вот и сегодня статью принес, погляди-ка. – Он протянул Михайловскому рукопись, и тот, взяв ее, стал быстро просматривать. Она была озаглавлена: «Внутренние враги».

«…Претензии осетинских «аристократов» после освобождения крестьян, которых в Осетии в настоящем смысле этого слова совсем не было, слишком смелы и недостойны истинного патриота своей родины. Добиваться каких-то титулов и владельческих княжеских поместий, чтобы закладывать их и перезакладывать, бездельничая всю жизнь, возбуждая население, угнетая и лишая всяких средств к существованию и так обездоленный народ, бессмысленно, нечестно и не достойно людей, претендующих на благородство. Когда в стране ничтожная кучка самооболыценных начинает агитировать против трудолюбивого и обремененного до крайности населения, то такую кучку людей не только нельзя считать своими единоплеменниками, но прямо самыми злейшими врагами экономического и нравственного благополучия одноплеменного населения. Это враги внутренние…»

– Ну, ладно, после дочитаешь, – прервал его Коста. – Видишь, газету я не забываю, но с Евсеевым и с его супругой, этой замужней старой девой, дела иметь не могу. Сколько я на эту семейку сил положил! – Коста нервно вертел в руках попавшийся под руку карандаш. – Нет уж, слишком разные у нас взгляды на назначение газеты… Им она нужна для бульварных сплетен и сведения личных счетов с неугодными, а мне…

– Ты прав, тысячу раз прав! – заговорил Михайловский, видя, что Коста начинает волноваться. – Но мы же изо всех сил стараемся продолжать то, что ты начинал в газете…

– Верно, – согласился Коста. – Золотые люди – и Лопатин, и Саввина, и муж ее Кулябко-Корецкий… С удовольствием читаю их статьи.

– Ты-то с удовольствием! А находятся и такие, что без всякого удовольствия, – усмехнулся Михайловский. – Вот погляди-ка, что о нас в Питер губернатор докладывает. И начальник Терской области, говорят, гневается. «Строго секретно». С трудом раздобыл копию… Почитай, почитай… – «…личный состав редакции названной газеты, преимущественно главные заправилы ее, за исключением, впрочем самого г. Евсеева, только носящего звание редактора и не принимающего решительно, никакого участия в делах газеты, даже очень часто не читающего ее, составлял и составляет центр скопища лиц, заведомо неблагонадежных в политическом отношении, находившихся или ныне находящихся под надзором полиции. Следуя своему вредному направлению, редакция эта, не желая или не считая себя обязанною подчиниться утвержденной правительством для местного печатного органа программе и ограничиваться разработкою вопросов, касающихся местных нужд и интересов в пределах, установленных цензурными правилами, всячески старается перейти границы дозволенного…»

– А что ж, они по-своему правы, – усмехнулся Коста. – И о Евсееве все правильно. Узнаю губернаторский почерк… – Он тяжело закашлялся.

– Выпей воды и дочитай до конца, – проговорил Михайловский и, передав Коста стакан, заметил, как дрожит его рука.

– «…Будучи стесняема цензурою в возможности сделать достоянием гласности собственные редакционные взгляды и стремления, редакция «Северного Кавказа» старается пополнить этот пробел перепечатками статей и известий… из других газет самого либерального лагеря».

– Меня-то ты зачем вызвал? Пакость эту читать? – спросил Коста, откладывая бумагу.

– Нет, нет, это я тебе так показал, для сведения. Главное, что меня беспокоит, – опять за тобой охота начинается. Чувствуют они твое перо. Как бы не пришлось тебе снова наш родимый Ставрополь покинуть. Ищут Якова Подневольного!

– А я-то причем? – рассмеялся Коста. – Я – Хетагуров, Коста Леванович, с меня и этого за глаза хватает.

– Начальство подозревать изволит!

– И какие же у них основания? – спросил Коста, задержав долгий взгляд на Михайловском.

– Нет, нет! – замахал тот руками. – Сотрудники наши – люди надежные. Но сам стиль, сам дух статей, глубина освещения вопросов…

– Мало ли кто что пишет! Я не могу за всех отвечать!..

– Не сердись, Леваныч, но мне думается, что цензура прекрасно знает, что и «Нарон», и «Старик», и «Случайный рецензент», и «Хлестаков», и «Князь Кавказский», и «Дядя Влас», и «X.» – всё это одно лицо. Ну и «Яков Подневольный» кстати… Честь и хвала тебе, дорогой, – вдруг неожиданно ласково сказал он. – И ты прав: шеф наш трус, он за чечевичную похлебку всех нас продаст. Сегодня его губернатор срочно к себе затребовал, а он сразу ко мне: доставьте, мол, Хетагурова, пусть он сам объяснения дает. Еще не знает, зачем вызывают, а объяснения должен давать ты. У него, говорит, это лучше получится, он, говорит, мастер сочинять, о, какой мастер!..

– А что же я объяснить могу?

– А не ты ли хвалил книгу Владимира Ильина «Развитие капитализма в России»?

– Я тебе еще и о «Капитале» Маркса говорил, о том, что не зря потрудился наш ставрополец Герман Лопатин над его переводами. Хвалил я тебе и сочинения Энгельса. И не без основания. Глубина философской мысли…

– Ну вот, видишь! Пиши объяснение: как и почему пропагандируем мы в провинции такие книги…

– Евсеев – хозяин, присяжный юрист. Пусть сам дает объяснения.

Михайловский только руками всплеснул.

– Что ты, друг! Разве можно ему такое дело доверить? Да он нас всех под монастырь подведет. Садись-ка сюда, просмотрим комплект – в чем мы провинились перед царем и отечеством?

Михайловский положил на стол переплетенный в картонную папку комплект газеты за 1901 год и уселся рядом с Коста за большой письменный стол.

– Так, так… – говорил Коста. – «Педагог-гуманист» – это об Ушинском. Тут, кажется, все в порядке… Дальше. Некролог о покойном композиторе Волобуеве. «Жил и умер в нищете».

– Вот это как раз не понравилось… – вставил Михайловский.

– Но это же правда! На моих глазах он тут, в Ставрополе нищенствовал… «М. Туган-Барановский. Русская фабрика в прошлом и настоящем». – Он быстро проглядывал статью:

«Свобода труда, провозглашенная 19 февраля 1881 года, оказалась фикцией»… – Коста поднял глаза на Михайловского. – Думаю, что Яков Подневольный прав, а?

– Цензуру не устраивает слово «фикция».

– А ты ей, этой цензуре, скажи, что в Словаре иностранных слов такое слово имеется и к употреблению не запрещено… Дальше. «Социальный вопрос с философской точки зрения». «…Маркс объясняет факт резкого различия в имущественных отношениях тем, что действительные производители не имеют орудий производства. Решение социального вопроса Маркс видит в неизбежности эволюции». Постой, постой, что же это?

– Это – цензура, батенька.

– Но у нас же было – «в неизбежности революции»! Почему вы согласились? Я в Пятигорске был, на вас понадеялся.

Михайловский вместо ответа беспомощно развел руками.

Коста. перевернул газетный лист, и взгляд его привлекла бутылка, а вокруг нее крупные буквы: «Лучший друг желудка! Вино Сен-Рафаэл. Остерегайтесь подделок! Превосходно на вкус…»

– Вот тут цензура не вмешивается, – весело сказал он. – Так что там еще нам инкриминируют?

– Номер 49 за 26 февраля. Две обзорные статьи: «Парвус. Мировой рынок и сельскохозяйственный кризис». «Экономические этюды и статьи. Владимир Ильин». Понимаешь, за критику путаника Парвуса нас никто не трогает. А вот за пропаганду трудов Владимира Ильина… Губернатор взбешен. Почитай-ка, что пишет Яков Подневольный.

– Да зачем читать, я почти наизусть эту статью помню.

– Но отвечать-то придется за каждую строчку! – строго сказал Михайловский и стал сам читать вслух: – «В ряде отдельных очерков г. Ильин дает обстоятельную критику теории народников и так как работа эта по полноте занимает выдающееся место в русской экономической литературе, то мы с особым удовольствием останавливаемся на рассматриваемом произведении. Народнические воззрения автор называет экономическим романтизмом… В противоположность народническому пониманию современности г. Ильин выставляет свое, но так как наш очерк вышел очень большим, то мы отсылаем читателя к самой книге».

– Вот и отлично! – прервал Коста чтение Михайловского. – Пусть почитают!

– Но ведь это и есть пропаганда?

– Несомненно! – засмеялся Коста.

– И опять: 8 мая. «Владимир Ильин. Развитие капитализма в России. Изд. Водовозовой».

– Ты хочешь, чтобы я выслушал все, что пишет Яков Подневольный? – устало сказал Коста – Но у меня хорошая память.

– Однако должен же кто-то писать объяснение! – рассердился Михайловский.

– Я предпочитаю писать статьи, – сказал Коста. – Но если ты так настаиваешь, я выслушаю.

– «Интерес темы, громадный фактический материал, которым пользовался автор, научный метод исследования и живое изображение – вот бесспорные преимущества работы г. Ильина…» Ну так как, Леваныч, будем мы отрицать, что наша газета пропагандирует революционные идеи и классовую борьбу, или не будем?

– Отрицай не отрицай, друг мой, цензуру не проведешь. Она в России подлая, но глупостью не отличается! Уволь меня. Я устал. Столько мне пришлось на своем веку объяснений и прошений писать! Прости, я пойду. Неможется мне…

Он уже направился было к двери, как вдруг она распахнулась и в комнату, запыхавшись, вошла пожилая полная женщина.

– Вы его погубили! – с порога крикнула она. – Вы! Где он? Почему его задержали у губернатора?

Коста молча глядел на супругу Евсеева, которую давно уже терпеть не мог. Сколько она причинила ему хлопот! Как же – хозяйка! Значит, он ее подчиненный, чуть ли не слуга. Но Коста хорошо помнил, что «бабе спустишь – сам бабой станешь». Видно, о таких вот бабах и сложил осетинский народ эту пословицу!

Госпожа Берк-Евсеева тоже не любила Коста. Непокорный! К тому же она (и не без основания) считала его виновником всех неприятностей, которые приходилось терпеть ее обожаемому супругу.

– Ну что вы, милейшая, – поднялся к ней навстречу Михайловский. – Право же, не надо так волноваться! Ждем Дмитрия Ивановича с минуты на минуту. Сейчас придет. Присядьте…

– Совести нет у вас! В городе только и разговоров: газета проповедует какой-то марксизм, какую-то борьбу каких-то классов… – она поднесла платок к глазам. – Этак и на остров Чечень угодить можно…

– Не бойтесь, досточтимая хозяйка, – сказал Коста, – таких, как ваш Дмитрий Иванович, в России бог бережет… К тому же остров Чечень как ссыльный пункт ликвидирован…

Резкий звонок телефона прервал их разговор. Михайловский снял с рычага тяжелую трубку.

– Здравия желаю, Дмитрий Иванович. Что? Аудиенция? Да, да, Константин Леванович здесь. Мы ждем вас. Завтра? Ну что же, я попрошу его прийти завтра. А супруга ваша здесь, здесь. Хорошо, передам. – Он повесил трубку. – Как видите, милейшая, все в порядке, ваш повелитель ждет вас дома. Госпожа Берк, блеснув глазками, поднялась и, надменно кивнув, торопливо вышла из кабинета.

– Что, живой?

– Еле живой. Язык заплетается, – усмехнувшись, сказал Михайловский. – Злой как черт! Просит завтра встретиться, сегодня, мол, болен.

– Завтра так завтра, – спокойно сказал Коста и стал прощаться.

9

Сколько лет мечтал он об этом! И наконец желание исполнилось – он имеет право поселиться в родном городе. Но как поздно, как мало осталось сил!

Впрочем, что значит мало? Неужели, получив возможность жить на родине, он поддастся физической слабости? Он так радовался своему возвращению, что порою ему казалось, будто его спрыснули живой водой.

Коста много бродил по городу. Подумать только, все последние годы он мог приезжать сюда лишь тайком, а теперь… Бывали дни, когда Коста с утра отправлялся на прогулку, а возвращался домой только к вечеру. Он даже забывал о боли в ноге.

Город за эти годы вырос. Раскидистыми стали деревья на бульварах, тенистыми – палисадники. Он был очень хорош, его город, весь каменный и черепичный, весь белый и красный, расположенный среди яркой зелени садов, охваченный кольцом лесистых гор, осененный далекой панорамой снегового хребта. Улицы и площади аккуратно вымощены. Да это и немудрено – неутомимый даровой поставщик камня, быстрый и мутный Терек приносил в город мелкие валуны голыша, которым мостили всякий двор и переулочек, складывали из него ограды, строили сараи.

Владикавказ казался Коста сейчас самым прекрасным городом на земле. Он высказывал свое восхищение друзьям, а они посмеивались:

– Не вашему ли перу, Константин Леванович, принадлежат убийственные фельетоны, посвященные нашему городу?

Коста смущенно улыбался, но поделать с собой ничего не мог – слишком велика была радость свидания с родиной.

Он перезаложил отцовский дом и участок земли в Георгиевско-Осетинском и решил строиться на окраине, Владикавказа. С увлечением покупал лес для стройки, нанимал плотников, штукатуров и столяров, выбирал фруктовые и хвойные деревья для сада, договаривался о. покупке лоз дикого винограда, чтобы задрапировать стены соседского сарая.

Денежные дела тоже как будто шли неплохо. Коста предложили, расписать после перестройки большую армянскую церковь. Это был солидный заказ. Правда, он занял бы много времени, но заплатить обещали полторы-две тысячи, а это значило, что в ближайшее время можно, не боясь бедности, помогать людям. Одолевали просьбами о помощи родственники, не желая знать о том, каким трудом достаются ему деньги. Да и приятелей, не возвращавших долги, находилось немало. Сам он о долгах никогда не напоминал. «Не отдает – значит, ему деньги нужнее, чем мне», – рассуждал Коста.

Друзья корили его за это, упрекали в непрактичности, но исправить ничего не могли – Коста лишь мрачнел, замолкал и все-таки поступал по-своему.

Отныне он мог не таясь бывать у кого угодно – и у Шредере, и у Шанаевых. Жаль только, что Цаликовы по-прежнему жили в Пятигорске. С Анной Коста виделся редко, да в последнее время и не стремился видеться, понял: не бывать счастью. А вот по дому их скучал. Он даже стал подумывать, не послушаться ли совета мудрых людей и не жениться ли на какой-нибудь достойной девице? «Недаром старики говорят: стерпится – слюбится, – уговаривал он себя. – Не одному жизнь доживать». Но, конечно, это были праздные рассуждения – не такой он человек, чтобы привести в дом не любимую, а просто… хозяйку. И он сам подсмеивался над своими планами.

Коста много занимался живописью и послал Андукапару в Петербург несколько своих картин с просьбой устроить их на одну из художественных выставок.

Он старался наладить связи с местными газетами, потому что хоть и продолжал поддерживать отношения с «Северным Кавказом», да все-таки эта газета далеко, в другом городе. Вот если бы устроиться здесь, во Владикавказе. Правда, выбор не велик – «Терские ведомости» да «Казбек».

«Терские ведомости» – шовинистическая газетка. Даже фамилия редактора соответствующая – Вертепов. «Воистину вертеп блудных мыслей», – думал Коста и все больше приглядывался к «Казбеку».

Принадлежала газета безграмотному и ловкому коммерсанту Казарову. Но в последние годы, после того как Казаров издал бесплатным приложением крамольный роман Льва Толстого «Воскресение», газета хоть и возбудила недоверие цензуры, но зато сильно поднялась в общественном мнении читателей. Вокруг нее стала группироваться кавказская интеллигенция. И Коста примеривался – как бы незаметно, но окончательно утвердить в «Казбеке» прогрессивное начало?

Много сил занимала общественная работа, но он с наслаждением окунулся в нее с головой.

– Коста, дорогой, – сказала ему раз Варвара Григорьевна, когда они медленно шли по тенистому и широколистому бульвару. – Как я счастлива, что вы ожили и опять, как прежде, у дел своих! Только вот пишете мало, что-то редко встречаем мы ваше имя на страницах газет.

– Милая Варвара Григорьевна, – возразил Коста. – Не хочу на первых порах гусей дразнить. Вот огляжусь и начну… А пока можно и под псевдонимами выступать, кому надо догадаются.

Варвара Григорьевна рассмеялась.

– Слышать от вас речи об осторожности! Это после статьи «Внутренние враги», когда на вас вся кавказская знать ополчилась! О, дорогой мой, вы неисправимы…

Он улыбнулся застенчиво и виновато.

– А мне опять поручили устройство вечера в пользу общества по распространению образования среди горцев. С лотереей аллегри и под моим председательством. Поможете?

– Да кто же решится отказать вам в помощи? – ласково сказала Варвара Григорьевна. – Потому вам и поручают.

– А на премьеру моей «Дуни» придете?

– Ну зачем спрашиваете? Ждите оваций!

– И на выставку?

– И на выставку…

– А знаете, Варвара Григорьевна, я еще одно дело задумал. Не знаю что вы по этому поводу скажете.

– Какое же?

– Думается мне, что необходимо открыть во Владикавказе класс рисования и живописи. Последнее время ко мне многие обращаются с просьбой давать частные уроки. Так почему не учить всех сразу? Й мне интереснее, и людям дешевле. Припомню уроки незабвенного Павла Петровича Чистякова. Надеюсь, и Василий Иванович Смирнов не откажется помочь…

10

Планов было множество и замыслов тоже. А вот сил, как ни бодрился Коста, становилось меньше. И все-таки 21 декабря 1902 года он опубликовал в газете «Терские ведомости» «Открытое письмо любителям рисования и живописи». В письме сообщалось, что «занятия будут происходить в воскресенье ив праздничные дни, от одиннадцати до часу дня, с пятнадцатиминутным отдыхом. Занятия откроются 1 января».

А через два дня после напечатания письма обрушилось на Коста большое горе. Умерла Варвара Григорьевна.

Всю ночь он не мог заснуть. Год за годом вспоминал их дружбу, ее неизменное доброе участье в нелегкой его судьбе. Последнее время они виделись очень часто. Варвара Григорьевна, уже постаревшая и погрузневшая, приходила к нему, принося в его холостяцкое жилище уют и умную дружбу. Она никогда не жаловалась, добрейшая Варвара Григорьевна, всегда энергичная, преисполненная заботы об окружающих. Никто представить себе не мог, что так скоро ее не станет…

–..Коста приготовил большую прощальную речь. А когда подошло время идти на похороны, понял, что не хватит у него сил произнести ее, слишком велика боль. Он быстро сел к столу и. как можно разборчивее, и отчетливее, записал свою речь.

«Попрошу друзей, пусть прочтут!» – решил он.

Как добрался домой с похорон, Коста помнил плохо. Помнил только, что привез его на извозчике Сеня, специально приехавший на похороны из Грозного, где теперь работал. Но даже радость встречи с бывшим своим питомцем не принесла Коста душевного облегчения.

11

Говорят – пришла беда, раскрывай ворота! После смерти Варвары Григорьевны Коста не сдавался. Он продолжал общественную деятельность, открыл класс рисования, внимательно следил за репетициями «Дуни», готовился, к открытию па пасхальной неделе выставки своих картин. Начал писать роман, который собирался опубликовать в газете «Казбек». Но делал все через силу, казалось, дела валятся у него из рук. Строительство дома подвигалось плохо, подрядчик, поняв, с каким непрактичным человеком имеет дело, воровал почем зря. Деньги таяли, словно весенний снег, а у дома еще даже стены не были возведены.

Болезнь, словно дав передышку, навалилась на Коста с новой силой. Пришлось продать недостроенный дом.

Он снимал в ту пору комнату у Алдатова, на Краснорядской улице. Комната – тесная, неуютная, но даже перебираться куда-то у Коста уже не было охоты.

В последнее время к нему зачастила сестра Ольга. Они всегда были очень далекими людьми, но с тех недавних пор, когда Ольга разошлась с мужем, она стала приезжать к брату, помогать ему. Коста был рад – все-таки своя – и с благодарностью принимал ее заботу.

В последний свой приезд Ольга, узнав о том, что Коста продал недостроенный дом, пришла в ярость. И как же была она в эти минуты похожа на свою мать! Коста старался даже не глядеть па нее.

– Транжир! Мот! Сумасшедший! – кричала она. – Немедленно надо обратиться к врачу!

Коста не хотел ссориться с сестрой. Тихо посмеиваясь, он сказал, что ни в каких врачах не нуждается, а нуждается только в тишине и покое. И в доказательство лег на кровать, закрыл глаза, сделав вид, что уснул.

Несколько дней все было тихо. Ольга снова заботилась о нем, словно желая сгладить свою вспышку. Она готовила для Коста вкусные кушанья и даже подавала их в постель.

Однажды к ужину Ольга испекла фидчин[20]20
  Фидчин – осетинский пирог с мясом.


[Закрыть], и, пока она мыла руки, Коста с аппетитом принялся за еду. Ольга удивилась. С детства она помнила, как мало ел брат, а тут его словно подменили.

– Ой, брат мой, не к добру это! – громко запричитала она.

– Тебя огорчает, что я хочу есть? – улыбнулся Коста. – Но это потому, что дело пошло на поправку. И потом – ты такая мастерица готовить!

– Нет, нет, – сокрушенно покачала головой Ольга. – Из ума ты выживаешь! – и она заплакала.

Коста не на шутку встревожился и, забыв про еду, принялся утешать сестру. А она подсела к нему и заговорила вкрадчиво:

– Выдал бы ты мне доверенность, по всей форме да по закону, чтобы я наследством и отцовским и твоим могла распоряжаться. Как бы всем хорошо и покойно было… Сделай это, брат…

Коста отстранил ее и поднялся. Так вот в чем дело!

Нечеловеческим усилием воли Коста сдержал себя и, опираясь на палку, медленно вышел из комнаты.