Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

18

Увидев Коста, Варвара Никифоровна только руками всплеснула:

– Никак отпустили тебя, батюшка?!

– Самовольно, – усмехнувшись, махнул рукой Коста. – На вас, дорогих друзей моих, поглядеть захотелось. Затосковал, мочи нет… Что Агунда наша? И за нее душа болит!

– А уж за нее тревожиться нечего! – даже немного обидевшись, сказала Варвара Никифоровна. – Или в плохие руки отдал? Иди сюда, доченька…

Агунда появилась из-за пестрой занавески, отгораживающей часть комнаты, и Коста не поверил своим глазам. Казалось, девушка стала выше ростом, бледное лицо обрело краски, огромные черные глаза с застенчивой улыбкой глядели на Коста. Молча и почтительно поклонившись, Агунда продолжала стоять, не зная, как вести себя дальше.

– К делу я ее пристроила, – рассказывала Варвара Никифоровна. – Здесь неподалеку портниха швейную мастерскую открыла, так я Агунду нашу в ученицы отдала, пусть ремеслу учится. Хозяйка не нахвалится! Талант, говорит, у нее. Вон уже кофточку мне в подарок сама сладила… Да что это я заболталась, а вы стоите! Замерзли с дороги, раздевайтесь, садитесь! – засуетилась она.

– Нет, нет, не могу! – заторопился Коста. – Не знаю, сколько мне здесь пробыть удастся, хочется друзей проведать. А это вам на хозяйство, – он положил на стол несколько бумажек. – Рад бы больше, да нету…

– Что вы, Коста Леванович! Ни в чем мы не нуждаемся! Ни к чему нам деньги ваши! Самим небось нелегко приходится. А за нас не тревожьтесь!

Но Коста не стал слушать возражений Варвары Никифоровны и, попрощавшись, быстро вышел.

19

Владикавказ тонул в ночном снежном мраке, тускло мерцали редкие керосиновые фонари. Но и такой город казался Коста прекрасным. Последние дни тоска по родному городу, по друзьям, по Анне Цаликовой стала невыносимой, как боль. Все осточертело и работа в конторе, и каторжный труд рудокопов, которым он не в силах был помочь.

Куда идти? К Шанаевым? Но их дом под постоянным наблюдением полиции, и Каханов тут же узнает о приезде Коста. К Цаликовым? Словно тоненькая игла кольнула сердце при мысли, что всего несколько улиц отделяют его от Анны. Стоит пройти прямо, свернуть направо, потом налево, позвонить в дверь, и он увидит ее. Но нет… Анна не отвечала на его письма. Может, ей даже неприятно будет его неожиданное появление? Или она молчала потому, что у них в доме случилось что-то недоброе?

Да, сначала надо обо всем разузнать. Так куда же?

Ну, конечно, к Шредерсам…

Коста остановился возле знакомого двухэтажного дома и, оглянувшись, – не следят ли за ним, – быстро вошел в подъезд. Он позвонил, но ему долго не открывали – час поздний, во Владикавказе гость в такое время – редкость. Наконец раздались шаркающие шаги и сам хозяин спросил негромко:

– Кто там?

Коста назвался.

– Коста Леванович, родной! – послышался радостный голос Варвары Григорьевны. Дверь открылась, и Коста очутился в объятиях друзей.

Он размотал башлык, снял шапку и шубу.

– У вас, как всегда, тепло и уютно, – говорил он, оглядываясь и потирая замерзшие руки.

– К печке поближе садитесь, – наперебой предлагали хозяева. – Надолго ли? Неужели освобождение из Петербурга пришло?

– Не до меня, видно, в Петербурге. Протест мой как в воду канул, – махнул рукой Коста. – Затосковал я по родным местам, по друзьям, вот и приехал. Да и горе у меня – отца похоронил. Как он печалился, перед смертью, все головой качал и повторял: «Не послушался отца, лаппу, не пошел на военную службу, вот и нет тебе в жизни удачи». Добрый был старик, мы любили друг друга, но понять меня он так и не смог.

Коста грустно опустил голову и после длинной паузы спросил:

– Что Цаликовы?

Варвара Григорьевна сделала незаметный знак мужу, он поднялся и, сославшись на какие-то дела, вышел из комнаты.

– Вас Анна интересует? – прямо спросила Варвара Григорьевна, едва они остались одни.

– Да, – коротко ответил Коста.

– Ей не дает покоя молодой офицер осетинского конного полка.

– Дзамболат Дзахсоров? – спросил Коста.

– Да.

Коста вскочил с кресла и зашагал по комнате.

– А она?

Варвара Григорьевна пожала плечами.

– Не знаю, но кажется, влюблена…

На лестнице раздался громкий топот. В дверь грубо и настойчиво стучали.

– Полиция! Откройте немедленно!

Коста понял – это за ним. Все-таки выследили!..

В комнату вошли два вооруженных полицейских. Один из них – высокий, худощавый, с закрученными вверх усами – окинул Коста пристальным взглядом.

– А мы с вами, кажется, встречались? Или не помните, господин Хетагуров?

– Как не помнить! – усмехнулся Коста. – Вы провожали меня в Карачаевские горы… Что вам угодно теперь? Зачем беспокоить людей в поздний час?

– Вас встречаем, голубчик! – осклабился усатый. – Уж простите, на станции разминулись. Просим следовать за нами. Приказано доставить в управление. Служба-с!

20

Светало. Три вооруженных жандарма вели Коста в тюрьму. И как нарочно, по той самой улице, где он впервые встретился с генералом Кахановым, – в день именин, когда он, Коста, танцевал с Анной Поповой;

Вот он, «высокий барский дом» и «подъезд с гербом старинным». Вот и Чугунный мост, по которому весенним утром прогрохотала карета, увозя его счастье. Как давно это было! Тогда ему казалось, что не может быть горя сильнее. И только сейчас, похоронив отца, узнал он, что есть беда страшнее, непоправимее: смерть родного человека.

Он старался скрыть от отца, что выслан из Владикавказа, – щадил старика. Но, видно, недобрые языки проболтались. И отец призвал его к ответу.

– За что тебя, лаппу, так сурово покарали? – строго спрашивал он сына в их последнюю встречу. – Ты против света пошел, лаппу?

– Нет, нет, Леуа! – отвечал Коста. – Не против света, а против тьмы! На весь Кавказ одна была школа для наших девушек – и ту прикрыли… Вот против чего я пошел.

– Нет, лаппу, нет, – недоверчиво качал головой отец. – Ты, говорят, песни недозволенные сочиняешь! Остепенись, горе ты мое! Без мира с начальством в наш век не проживешь…

И вот умер старый Леван. И некому больше бранить Коста, наставлять на путь истины. Одиноко на земле. Сестра Ольга? Но она совсем чужая – такой уж воспитала девочку Кизьмида. «Отец, отец! Прости меня»… – с горечью думал Коста, идя на рассвете до морозной улице.

Он вспоминал сейчас все. И как, сидя у отца на коленях, играл его медалями, и как ждал его приездов в Нар, и как слушал его рассказы о деде Елизбаре. Однажды Елизбар показал сыну расписанную серебряную чашу, которую извлек из надежного тайника.

– Лаппу, – сказал он, – ты знаешь, что это такое? И откуда эта чаша у нашего рода?

– Я слышал, что чаша эта переходит от поколения к поколению, от отца к старшему сыну, – ответил Леван.

– Так вот, слушай… Когда-то давно персидский шах пошел войной на наших соседей-грузин. И мой прадед Гоци, правнук Хетага, победил в единоборстве персидского великана. Тогда царь Грузии пожаловал Гоци вот эту чашу и возвел нашу фамилию в число почетных и знатных…

– Запомню, отец, – ответил Леван.

– Да, да, лаппу, пойдешь служить – не забывай об этом, – наказывал старый Елизбар. – Будь же и ты достойным сыном своих предков, лаппу!..

Правда, закон не признал нарских жителей дворянами. Но Леван Елизбарович помнил о воинской доблести предков и сам с честью нес службу в армии. Он участвовал во многих походах и войнах, за храбрость и отвагу получил немало наград. На шестом году службы в кавалерии малограмотный горец был произведен в прапорщики. На груди его засияли медали: серебряная – за усмирение Венгрии и Трансильвании в 1849 году, бронзовая, на георгиевской ленте, – в память войны 1853–1856 годов и еще серебряная – за участие в войне с Шамилем, где Леван был командиром осетинской сотни кавалеристов. Эта война особенно памятна ему. «В деле при взятии аула Ауха ранен в обе ноги и пользовался от ран дома…» – так было записано в послужном списке Левана. Это было в конце 1858 года. А через год любимая жена Мария подарила ему сына…

…Коста поднял голову и взглянул на горы, еще скрытые густым туманом. Какая тишина, на улицах – ни души, словно вымер город. Только стук кованых сапог по мерзлой земле гулко отдается в воздухе.

Коста замедлил шаги. Куда торопиться?

– Пошевеливайся! – рявкнул жандарм.

Коста невольно усмехнулся. Вот и свиделся с друзьями.

В полиции ему недвусмысленно приказали: забыть дорогу во Владикавказ. Что ж, видно, так и суждено ему скитаться по горам, как дикому горному джук-туру[16]16
  Джук-тур – горный козёл.


[Закрыть]. Он вспомнил и мысленно повторил Про себя недавно написанные стихи:

Бестрепетно, гордо стоит на утесе

Джук-тур круторогий в застывших снегах,

И, весь индивея в трескучем морозе,

Как жемчуг, горит он в багровых лучах.

Любовь и печаль. Почему для Коста любовь всегда связана с печалью? Вот и сейчас: почему молчит Анна Цаликова? Неужели не понимает его чувства к ней? Или действительно этот блестящий, лощеный офицер покорил ее сердце?..

– Прибыли! – раздался грубый окрик полицейского, и перед ними с грохотом раскрылись тяжелые двери тюрьмы.

Хетагурова ввели в приемную, где помощник смотрителя, внимательно проглядев его бумаги, отдал приказ раздеть арестованного и обыскать.

Обыскивали тщательно. Отняли даже огрызок карандаша; припрятанный в черкеске. Отобрали записную книжку, срезали с пояса серебряные украшения, спороли пуговицы.

В длинном тюремном коридоре было очень темно, но когда захлопнулась дверь в камеру и ржаво скрежетнул ключ, Коста показалось, что его столкнули в могилу. От духоты и черноты закружилась голова. На ощупь отыскал он свободное место на нарах и, повалившись, забылся тяжелым сном…

– Подъем!

Коста вскочил, ничего не понимая. Двухэтажные нары были сплошь забиты людьми. Они разглядывали растерявшегося «новичка» – одни с сочувствием, другие с насмешкой. Вдруг сверху спрыгнули два человека и бросились к Коста с объятиями.

– На поверку ста-а-но-вись! – скомандовал рыжий надзиратель.

Растолкав заключенных, он схватил за шиворот горцев, обнимавших Коста, пытаясь растащить их в разные стороны.

– Задушишь людей! – предостерегающе воскликнул Коста.

– А ты кто такой? – процедил надзиратель и, сжав кулаки, замахнулся. Но кто-то точным ударом головы в челюсть свалил его на пол.

На крик надзирателя в камеру ворвались тюремщики.

– Разойдись! Стрелять буду! – истошно орал смотритель. Но заключенные, словно ничего не слыша, продолжали избивать надзирателя.

Раздался выстрел. С потолка посыпалась штукатурка. Заключенные расступились. Избитого унесли из камеры.

Только теперь узнал Коста своих земляков – Мурата и Бориса.

– Как вы сюда попали? За что?

– Меня посадили за тех полицейских, которых я с моста в Терек побросал… – сказал Мурат. – Помните историю с женским приютом?

– Как не помнить!.

– А еще старшина донес начальству, будто я был зачинщиком бунта в Алагире и пел «Додой»,

– Судили тебя?

– Второй год держат в тюрьме и доказать ничего не могут… Настоящего-то зачинщика никто не выдал. Ну и я, конечно, тоже.

Коста похлопал Мурата по плечу.

– А Замират не забыл?

– Как забудешь? – вздохнул Мурат. – И она меня не забывает: передачи носит…

Коста повернулся к Борису.

– Ну, брат, а твои дела как? Когда суд?

– Кто его знает! – Борис тяжело вздохнул. – Здесь множество по делу убитого князя Мачабелова сидит. Кое-кто уже отдал богу душу!..

Коста знал эту историю. Тяжба между горцами Зругского ущелья и князьями Мачабеловыми тянулась десятки лет и наконец привела к тому, что один из князей, приехав в ущелье уточнять границы своих владений, исчез. А спустя некоторое время труп его был найден в горах. Однако найти убийц не могли, и тогда власти решили провести экзекуцию всего мужского населения ущелья. Горцы ответили бунтом. Не в силах выловить подстрекателей, начальство стало арестовывать и отправлять в тюрьму каждого десятого мужчину. В их число попал и Борис.

Раздался звон ключей, дверь открылась, и в камеру снова вошел тюремный смотритель.

– Хацаев и Дзапаров – на выход!

– С вещами? – спросил кто-то. Неужели эти счастливцы покидают тюрьму?

– Вещи оставить! – Смотритель отыскал глазами Коста и добавил: – Хетагуров – тоже на выход!

В камере воцарилось глухое молчание. Сам Коста Хетагуров среди них в тюрьме!

– Эх, Коста, друг ты наш! – вздохнул кто-то. – И всегда-то ты с нами!..

И уже выходя из камеры, Коста услышал чей-то чистый и высокий голос:

Цепью железной нам тело сковали,

Мертвым покоя в земле по дают…

Везде для всех я песнь свою слагаю,

Везде разврат открыто я корю

И грудью грудь насилия встречаю,

И смело всем о правде говорю…

Коста

Часть четвертая

1

Целую неделю просидел Коста во Владикавказской тюрьме. Наконец его выпустили, лишили паспорта, а взамен выдали проходное свидетельство. И тут же объявили новый приказ генерала Каханова: «запретить Хетагурову Коста Левановичу проживание в городе Владикавказе и Владикавказском округе». А ведь во Владикавказский округ входит вся Осетия… С него взяли подписку, что он обязуется подчиниться этому приказанию.

Бывают в жизни каждого человека такие периоды, когда беды словно ополчаются против него и не дают, как говорится, ни отдыха, ни срока. Удары сыпались на Коста один за другим – смерть отца, новая высылка за пределы родного края, и вот теперь – отказ Анны.

Коста не представлял себе, что умная, смелая Анна Цаликова, выросшая в трудовой, либеральной семье, побоится соединить с ним свою судьбу. И хотя Варвара Григорьевна не советовала ему делать это, Коста все же послал Александру Цаликову письмо, в котором просил руки его младшей дочери:

«…на подобную дерзость способен только тот, кто в жизни потерял уже так много, что не боится потерять последнее… Многого обещать не могу… Если счастье в материальном довольстве, то и я советую вам уговорить Анну Александровну не выходить за меня. А если все то, во что я верю непоколебимо, не плод болезненной фантазии, то я и она докажем миру, что счастье возможно на земле…»

Он послал это письмо через Друга своего, Гаго Дигурова, и приложил к нему маленькую записку, адресованную Анне:

«Распространяться о своих чувствах я не буду – Вы в них, вероятно, не сомневаетесь… Требовать от Вас окончательного ответа я не смею, но льщу себя надеждой, что Вы не откажетесь поделиться со мной мыслями о предполагаемом мною «предприятии…»

Будьте откровенны.

Простите за смелость.

Ваш Коста».

С нетерпением ждал он возвращения друга. Но увы, Гаго привез ему короткий и нерадостный ответ: «Я еще только окончила гимназию. Хочу пожить на свободе».

И больше ни слова.

Он встретился с Анной, говорил, доказывал, просил. Она молчала, теребя пальчиками бахрому на белом платке. И лишь изредка упрямо повторяла: «Хочу пожить на свободе».

Что он мог возразить? Оставалось поблагодарить ее за откровенность.

Благодарю тебя за искреннее слово…

Прости, прости навек! Отвергнутый тобой,

Я посох и суму благословляю снова,

Благословляю жизнь, свободу и покой…

…Теперь настрою вновь заброшенную лиру,

Забуду твой напев и незлобивый смех,

Начну по-прежнему я странствовать по миру,

Молиться и. любить, любя, страдать за всех.

Что ж, он найдет в себе силы справиться и с этим ударом. Будет жить так, как жил до сих пор, – работать, помогать людям, бороться за справедливость.

Но это ощущение решимости пришло позже. А те дни, во Владикавказе были очень нелегкими.

Коста избегал встречаться даже с близкими друзьями и лишь часто заглядывал в маленький уединенный домик Варвары Никифоровны. Очень уж тут было всё просто, открыто, душевно.

– И чего маешься, батюшка, – говорила ему сердобольная женщина. – Молод ты еще, все у тебя впереди – и счастье и заботы.

Но он только рукой махал:

– Забот хватит, а вот счастье…

Снова послал Коста протест. На этот раз начальнику Терской области «как ближайшему представителю охраны законов Российской империй». Он протестовал против семидневного ареста и требовал оградить свою свободу, как гражданина, «имеющего установленное свидетельство для беспрепятственного проживания во всех местностях империи».

Но протест протестом, а Коста понимал, конечно, что дальнейшее незаконное его пребывание во Владикавказе не сегодня-завтра приведет к новым репрессиям. Хочешь не хочешь, пришлось подчиниться грубому произволу генерала Каханова и покинуть пределы Владикавказского округа.

В середине февраля 1893 года Коста поселился в Ставрополе-Кавказском.

2

Почему он выбрал именно этот город? Ведь Коста знал, что и там за ним будет неусыпно следить глаз российской полиции. Может быть, следовало уехать куда-нибудь подальше? Но нет. Если его гонят с родины, он будет хотя бы рядом с нею.

К тому же в Ставрополе у него есть верные друзья, разве дом Василия Ивановича Смирнова не родной его дом? А он сейчас так нуждался в близких людях, в поддержке!

На окраине города Коста подыскал себе скромное помещение для художественной мастерской, и вскоре в газете «Северный Кавказ», из номера в номер, стало печататься объявление: «Принимаю заказы по церковной, портретной и декоративной живописи. К.Л. Хетагуров».

А через некоторое время он перебрался в дом к Василию Ивановичу Смирнову и занял там две маленькие комнаты во флигеле.

Итак, снова Ставрополь. Глухой южный городишко. Двухэтажные дома – исключение, все больше одноэтажные, окруженные садиками и палисадниками. Город отставных чиновников. Патриархальная жизнь.

Восточный ветер порой окутывал холм, на котором стоял город, облаками желтой тяжелой пыли. В дождь мутные потоки неслись вдоль тротуаров по канавам. Множество церквей вызванивали вековечные заунывные мелодии. Шарманщики бродили по дворам, распевая хриплыми голосами арии из итальянских опер.

Но был еще и другой Ставрополь. Ставрополь Мамайки и Каменной Ломки, Шародрайки и Лягушевки. Каждый, кто побывал в жалких хатенках, сложенных из битого камня или самана, в этих покосившихся, грозящих разрушением, напоминающих собачьи конуры хатенках, – понимал: вот она, подлинная нищета.

А Коста часто бывал в этих богом забытых лачугах потому, что никогда не мог пройти мимо человеческого страдания. Не только горести и нужды осетин трогали его сердце. Он знал – каждый человек, к какой бы национальности он ни принадлежал, имеет право на человеческое существование, на медицинскую помощь, на школу для своего ребенка.

Жизнь обездолила Коста, у него не было семьи, а он так любил детей, мечтал о дне, когда у порога дома его будет с нетерпением ожидать сын, кудрявый, черноволосый…

Но это только мечты… И как бы восполняя то, чего лишила его судьба, он заботился обо всех детях. Дети стали его верными друзьями… Он страдал, видя, что маленькие ставропольчане из бедных семей не имеют ни библиотеки, ни больницы, да и школу-то^; посещают лишь редкие счастливчики.

«Надо открыть для них театр!» – однажды решил Коста, сам понимая, какое это дерзкое и беспочвенное решение: никто не даст на это ни денег, ни помещения…

Впрочем, не попытать ли счастья?

3

Трудно сказать, кто в этот день волновался больше – актеры или зрители.

Возле деревянной эстрады-раковины, где по вечерам звучали польки и вальсы, выдуваемые из сиплых тускло-медных труб, расставлены длинные скамейки.

Публика, занявшая лучшие места, сегодня совеем иная, чем в обычные дни. Девочки с белыми, выгоревшими на солнце косичками, в коротких платьицах, вихрастые мальчишки в застиранных ситцевых рубашках. Дети старались вести себя как можно более чинно, но это не всем удавалось. Кто-то дернул за косичку свою соседку, она взвизгнула и ущипнула обидчика. И вот уже завязалась возня, из задних рядов, где толпились взрослые, на детей шикали, но шум не унимался.

А порывистый ветер трепал большую ярко раскрашенную рукописную афишу:

«Внимание, дети! Сегодня вы увидите сказку А.С. Пушкина «Руслан и Людмила»».

Маленькие ставропольчане никогда еще не видели настоящего театра. Многие даже представить себе не могли, что это такое.

– Я с мамкой на ярмарке был, балаган видел, – сказал веснушчатый паренек в синей льняной рубашке; подпоясанной тоненьким ремешком. – Там рыжий такой был дяденька, в разноцветных штанах. Кувыркался через голову.

– Тоже сказал! – фыркнула девочка-соседка. – То балаган, а это – театр; Спектакль! Пьеса! Ты что, Пушкина не читал? – и она отвернулась, не удостаивая его больше разговором.

Наконец медленно раздвинулся самодельный занавес из грубого холста, и восхищенный ропот прошел по рядам.

– Глянь-ка, котище мурлычет!

– Избушка на курьих ножках!

– А это кто же на дереве сидит? Ног нет, один хвост! Хи-хи!..

Колышется задник, и на нем ходуном ходят синие, с белыми гребешками морские волны. Человек с маленькими пышными бачками, в черном сюртуке, скрестив на груди руки, медленно вышел на сцену.

– Батюшки, прямо как Пушкин! – раздался возглас в задних рядах.:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цени кругом… —

читал актер, плавным жестом обводя рукой сцену. Зрители замерли.

…сказку эту

Поведаю теперь я свету…

Занавес закрылся и раздвинулся снова. На сцене – свадебный пир. Витязи и князья славят храброго Руслана и красавицу Людмилу. Всё как в настоящем театре – и костюмы и декорации. Только актеры, кроме ведущего, мал мала меньше, потому что роли исполняют дети. И как стараются они походить на настоящих актеров!

События развивались живо и стремительно. Зрители сидели притихшие, взволнованные. Но вдруг на сцене произошло замешательство: актер, исполняющий роль ведущего, исчез за кулисами.

Действие продолжалось, но из спектакля словно вынули душу. Смолк пушкинский стих, актеры почувствовали себя беспомощными, неуверенными.

– Пушкина! Пушкина! – кричали в публике.

А за кулисами двое дюжих полицейских терпеливо ждали, пока Коста снимал грим и переодевался.

– Дяденьки, не забирайте его! – вцепившись в рукав полицейскому, тоненьким голоском просила беленькая девочка в кокошнике и длинном шелковом сарафанчике – пушкинская Людмила. – Это же дядя Коста, художник… Он у нас на квартире живет.

Но полицейские были неумолимы и не сводили с Коста свирепых выжидающих взглядов.

– Ничего, Ниночка, – Коста погладил девочку по голове. – Все будет хорошо. Видишь, господам полицейским не понравился наш театр. Не плачь, не плачь. Скажи папе и маме, что я скоро вернусь. А спектакль мы еще не раз сыграем…

Но Ниночка Смирнова продолжала всхлипывать, утирая слезы широким рукавом.

В полицейском участке Коста продержали до позднего вечера – допытывались, по какому праву и по чьему разрешению он открыл детский театр. А когда выяснили, что такового разрешения не было, даже растерялись.

– Доложим по начальству, – мрачно сказал пристав. – А пока можете идти…

Было еще темно, когда Коста подошел к дому. Из окон в сад лился яркий свет, сквозь легкие занавески было видно, как по комнате двигались фигуры людей, вероятно, вся семья собралась, а может, и гости пришли. Жена Смирнова – Анисья Федоровна – каждое воскресенье устраивала этакие светские вечера. Приходили местные интеллигенты, декламировали стихи, музицировали. Коста не раз принимал участие в таких вечерах – читал стихи, показывал свои рисунки. Он и сегодня должен был читать друзьям главы из новой поэмы «Кому живется весело». Редактор «Северного Кавказа» Евсеев никак не решался напечатать эту поэму, а почитаешь знакомым – глядишь, и пойдет она по рукам, сделает свое дело, сорвет благонравные маски с заправил Кавказского края.

Размышляя, Коста шел через сад в свою комнату.

Он уже нащупывал в кармане спички, чтобы сразу зажечь свечу, когда услышал за собою торопливые шаги.

Это был Василий Иванович.

– Погоди, Коста, – сказал он, переводя дыхание после быстрой ходьбы. – Тут без тебя произошли некоторые неприятности…

Он умолк. Коста чиркнул спичку, толкнул дверь комнаты да так и замер в недоумении. Впрочем, недоумение длилось недолго – ясно, что так поработать могли только полицейские. Пол завален бумагами, краски выброшены и раздавлены безжалостными сапогами, бешмет и бурка скомканы и валяются под столом. Даже кровать перевернута, содраны наволочки, простыни, вспорот матрац.

– Обыск, значит, – сказал Коста. Василий Иванович кивнул головой.

– Я у них понятым был. С улицы вернули. Ниночка в слезах прибежала, рассказала, что увели тебя, я было кинулся на выручку, да по дороге встретил этих…

– Что ж они тут искали?

– Известное дело, крамолу! Унесли папку с твоими газетными статьями… Ты ж – политический ссыльный, за каждым твоим шагом следят. Неужели еще не понял?

– Как не понять, Василий Иванович! Но я сам избрал такую судьбу. Помните?

Когда железною рукой

Нас власти гнет повсюду давит,

Когда безумный произвол

Измученным народом правит,

Когда никто во всей стране

От страха уст раскрыть не смеет

И силы лучшие людей

В дремоте тяжкой цепенеют, —

Среди страданий и оков

Порабощенного народа

Иди по селам, городам,

Кричи: «Да здравствует свобода!»

– Это Петра Лавровича Лаврова стихи. Вот и я, пока жив, буду твердить: «Да здравствует свобода!» А чтобы она здравствовала, за нее бороться надо. Не так ли?

– Так-то оно так, да и о себе бы пора, подумать.

– А я ведь сам по себе не существую. Как люди– так и я.

– Наверное, ты прав, – негромко сказал Василий Иванович. – Ты знаешь, я тебе всегда другом был, другом и останусь. Но сегодня полиция предупредила: если ты останешься в моем доме, мне и моей семье не поздоровится. – Последние слова он произнес почти шепотом, низко опустив голову. – Ты знаешь, Костя, пока я был один…

– Не надо, Василий Иванович, – прервал его Коста, – Я все понимаю. И не обижаюсь. Постараюсь съехать в ближайшее время.

– Да нет, я не тороплю, живи себе на здоровье, – смущенно проговорил Смирнов. – Только все же будь поосторожнее. Вон и Евсеев на тебя жалуется – говорит, с твоим приходом в редакцию начались неприятности с цензурой и начальством. Только, мол, и пишешь – холера, голодающие, тиф, кочевники, разоренные. Да что тебя учить? Пойдем лучше ужинать, тебя все ждут.

– Вот приберу немного и приду, – сказал Коста, провожая Василия Ивановича до двери.