Текст книги "За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове"

Автор книги: Лидия Либединская

Соавторы: Тотырбек Джатиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

4

Как трудно просыпаться по утрам! Глаза слипаются, голова сама валится на подушку, руки и ноги точно налиты свинцом. Но опоздание на утреннюю молитву в академии не прощают.

Коста сбрасывал одеяло и медленно одевался, ежась от пронизывающего холода, – печи за ночь выстывали, ни к чему нельзя было прикоснуться, все казалось ледяным. Вот когда он понял, что такое петербургская осень!

На улицах еще горели тусклые фонари. В длинных и узких коридорах академии было темнее, чем за ее окнами, – на весь коридор полагались две чадные керосиновые лампы – в начале и в конце, – и приходилось шагать, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться о ведро или швабру, забытые подвыпившим служителем. Керосиновый угар заполнял коридор, летала копоть, студенты кашляли и ругались.

В рисовальных классах были нумерованные места для студентов и «низкие», ненумерованные, для вольнослушателей. За час до начала занятий вольнослушатели собирались у дверей с поленьями под мышкой и терпеливо ждали, когда сторож, звеня связкой ключей, отопрет класс. Тогда, толкая друг друга, они спешили к круглому пьедесталу натурщика и поленьями занимали себе места. Многие студенты считали «низкие» места более удобными и отдавали вольнослушателям свои номера, лишь бы посидеть на поленьях: натура рядом, все видно.

Какое здесь разнообразие лиц и костюмов, какое разноязычие! Нараспев звучит украинская речь, рядом окает волжанин, сверху слышится гортанный говор кавказца. Бараньи шапки, башлыки, щеголеватые пальто богатых студентов, а рядом залатанные зипуны и куцые гимназические куртки с нелепыми штатскими пуговицами. Впрочем, на одежду никто не обращает внимания. Для искусства существует один бог, один повелитель – талант.

Коста любил эту напряженную тишину. В легком скрипе нескольких десятков карандашей слышался ему стрекот кузнечиков, пение сверчков.

Порою, устав от рисунка, Коста поднимал голову и вглядывался в лица своих однокашников. Застенчивый по натуре, он ни с кем близко не сходился, а если с ним заговаривали, отвечал, но сам не поддерживал беседы.

Больше других привлекал внимание Коста невысокого роста, тихий, молчаливый студент. Он тоже держался несколько особняком, но товарищи относились к нему с подчеркнутым уважением.

– Сын Серова, знаменитого композитора. У Репина в Париже учился. Талант! – не раз слышал Коста,

Все в этом юноше привлекало – и открытое лицо, и скромные, но исполненные врожденного достоинства манеры, и одежда – безукоризненно сшитая, но отличающаяся сдержанностью вкуса. Наблюдая за Серовым, Коста видел, что работал он упорно, с увлечением, и на натуру не просто смотрел, а словно душу ее просматривал сквозь внешние очертания. И с какой безжалостной легкостью рвал то, что казалось ему неудачным.

Сам профессор Чистяков удивлялся гармонии его рисунка и ставил Серова в пример другим ученикам. И колорит, и светотень, и характерность, и чувство пропорции – этим Валентин Серов владел превосходно.

Встречался Коста и с Архипом Ивановичем Куинджи. Талант его был своеобычен, ярок. Это был коренастый, порывистый человек, с огромной головой и большими выпуклыми карими глазами. «Художник света», – говорили о Куинджи в академии.

Коста больше всего любил одну его небольшую картину, серенькую, будничную, – льет нудный обложной дождь, по глиняному раскисшему косогору жалкая кляча едва волочит телегу. По стекающим ручьям и лужам шагает босоногий возница, оставляя рядом с комьями колес отпечатки пяток и пальцев.

Глядя на эту картину, Коста ощущал в душе что-то бесконечно грустное и родное. Сможет ли он когда-нибудь так же просто рассказать о своей Осетии?

В классе было трудно не только работать, но и дышать. Густо чадили керосиновые лампы. Но люди, склонившиеся над листами бумаги, казалось, не замечали этого. Они словно вообще ничего не замечали, поглощенные видениями, возникавшими пока еще лишь в их воображении.

Звенит колокольчик, возвещая перерыв. Все бросаются к сторожу, переминающемуся с ноги на ногу у двери. На плече у него висит длинное и широкое полотенце, рядом стоит огромная лохань с водой. Весело переговариваясь, студенты отмывают черные от карандашей руки, наспех вытирают их грубым полотенцем, которое на глазах чернеет, потому что вместо мыла приходится пользовался кусочками глинки, заранее приготовленными все тем же предусмотрительным сторожем…

5

Коста учился со страстью. Он любил здание Академии художеств и каждое утро, как добрых знакомых, приветствовал стынущих под петербургским небом сфинксов. Он думал о том, как тоскливо им здесь, на чужбине, – может, так же тоскливо, как порой бывает и ему. По ночам Коста видел во сне горы, головокружительные пастушьи тропы, старого отца Левана, добрую Чендзе, вскормившую и воспитавшую его.

Родина… Ни на минуту он не забывал о ней. И может быть, никогда так много не размышлял о прошлом и будущем своего народа.

Это были трудные раздумья. Коста знал, сколько горя приносят осетинам царские чиновники, как бесстыдно наживаются они на труде бедняков. Да и среди самих осетин хватает алдаров[4]4
  Алдар-помещик, господин.


[Закрыть] и князьков, что испокон веков пьют народную кровь.

А здесь, в академии, разве мало чиновников, казенных душ, которым нет до искусства никакого дела? И все же Коста понимал: только отсюда, с севера, может прийти освобождение. Без России пропадет и сгинет его родная страна.

А что стало бы с ним без России? Жил бы в своем высокогорном Наре, как все его односельчане, обреченные на темное, полуголодное существование. Но судьба оказалась к нему щедрой. Сначала он попал во Владикавказ, в русскую прогимназию, научился читать русские книги, – а есть ли друзья надежнее и мудрее? Как жить без Пушкина и Лермонтова, без Некрасова и Толстого?

А позже, оказавшись в Ставропольской гимназии, он подружился с гимназистом Росляковым, редактором гимназического рукописного журнала «Люцифер». Росляков подсказал Коста, где можно доставать книги, которых не было в других ставропольских библиотеках. Здесь хранились даже заветные листы герценовского «Колокола», здесь впервые Коста узнал о Добролюбове и Чернышевском… Эту библиотеку называли «Лопатинской» – по имени замечательного человека, революционера и первого переводчика Маркса на русский язык – Германа Александровича Лопатина.

Книги тут давали далеко не всем, но Коста удостоился этой чести – сам вольнолюбец Росляков привел его. Сколько бессонных ночей просидел Коста над «запрещенными» книгами, наизусть выучивая стихи или переписывая их в заветные тетради! Навсегда запомнил он уроки великих своих учителей, народных демократов, их ненависть к крепостничеству и всем его порождениям, их стремление, не щадя себя, защищать просвещение и самоуправление народа, отстаивать его интересы.

Но вот и гимназические годы остались позади, Коста – в Петербурге. Город раскрывает перед ним свои сокровища, Коста видит блистательную роскошь дворцов, памятники и мосты, созданные гениальными художниками. Но видит он и другое – убогие домишки Галерной гавани, словно сбежавшие сюда со ставропольских окраин. Всем сердцем своим он чувствует, что в Петербурге идет какая-то скрытая напряженная борьба – та, о которой вскользь, осторожно говорили между собою студенты. Кажется, Петербург находится в осаде, особенно после первого марта.

Но с кем поговоришь обо всем этом, кому поверишь свои раздумья, если ты пока еще – новичок, пришлый, чужой человек?

6

– Люди – вот вечная тема искусства! – говорил Павел Петрович Чистяков, начиная очередное свое занятие. – Люди и их жизнь. Трудная жизнь, земная. Прошу помнить об этом, господа, приступая к новой работе…

Он стоял на кафедре – высокий, плотный, с зачесанными назад волосами и крупным орлиным носом. Несмотря на неправильные черты, лицо его казалось красивым. Академического мундира Павел Петрович не признавал и на занятия всегда являлся в штатском.

Одну за другой анализировал Чистяков работы учеников. Голос его, мягкий, с простонародными тверскими интонациями, звучал убедительно и веско. Иногда он вдруг замолкал, постукивая по кафедре длинными суховатыми пальцами, словно обдумывал что-то.

«Велемудрый жрец живописи! – говорил о нем в Ставрополе первый учитель Коста по рисованию Василий Иванович Смирнов. – Но вот беда – до того перегрузил себя человек теориями искусства, что вовсе забросил живопись. А ведь как начинал! – И Василий Иванович непритворно вздыхал. – Ему пророчили блестящее будущее, – продолжал он, – но собственные картины не удовлетворяли его. Да, други мои, большую силу надо иметь, чтобы понять свое же несовершенство… Зато какой педагог! Кто попадет к нему в ученики, за того я спокоен. Верные руки… Сам Суриков через них прошел…»

Коста посчастливилось. Он был зачислен в класс адъюнкт-профессора Чистякова и слушал его всегда, затаив дыхание. Никто до сих пор еще не говорил с ним об искусстве так, как Павел Петрович. Сколько раз, бродя по убегающим вверх ставропольским улицам, а потом по прямым проспектам Петербурга, Коста думал о своем призвании, о трудной судьбе художника. Но все это было расплывчато, смутно, неясно. А в устах профессора мысли Коста словно становились осязаемыми, приобретали четкость.

– Сегодня мы приступаем к следующей работе, – сказал Павел Петрович, легким шагом всходя на кафедру. – Разрешите, господа, представить вам новую нашу натурщицу…

На дощатый помост поднялась тоненькая девушка в белой блузке, с русой косой вокруг головы. Она была смущена непривычной ей ролью, яркий румянец заливал нежные щеки, лоб, по-детски тонкую шею. Осеннее солнце вдруг на мгновенье заглянуло в окна и осветило ее всю – от маленьких башмаков, едва выглядывающих из-под длинной темно-синей юбки до прозрачно-розовых ушей.

Павел Петрович пошел по рядам. Коста видел, как порою, подходя к ученику, он брал из его рук карандаш и что-то подправлял на листе бумаги.

В классе царила благоговейная тишина.

7

– Хетагурчик!

Коста обернулся, да так резко, что чуть не сшиб с ног респектабельного старичка в котелке и черном пальто с бархатным воротником.

– Дикий горец! – возмутился старичок.

Коста смущенно извинился, нетерпеливо поглядывая на ту сторону Литейного, откуда ему весело махали двое молодых людей.

– Городецкий! Борисов! – воскликнул Коста, разглядев лица товарищей. – Салам, салам!..

И быстро перебежал улицу.

– Что же ты земляков забыл? – упрекнул его Городецкий, студент-филолог, часто бывавший на собраниях кавказского студенческого землячества.

– Занятия, занятия… – оправдывался Коста.

– Занятия – это прекрасно, – согласился Городецкий, – но и без друзей жить нельзя.

– А кто сказал, что у господина Хетагурова мало друзей? – чуть усмехнувшись, возразил Борисов. – Не на нас же с тобой свет клином сошелся. – И, обратившись к Коста, добавил: – А мы вас недавно в землячестве вспоминали, Андукапар стихи ваши нам читал.

Коста вспыхнул. Ох уж этот Андукапар! И кто его просил?..

Еще в Ставрополе, в гимназии, Коста писал стихи, читал их на ученических вечерах, печатал в гимназическом «Люцифере». Но кто в юности не пишет стихов! Это были наивные детские вирши, о которых теперь вспоминается с улыбкой. Здесь же, в Петербурге, Коста часто казалось, что сам город подсказывает ему ритмы и рифмы, нашептывает строки. Конечно, и это еще очень слабо, подражательно. Русские слова не всегда подчинялись ему, он писал и рвал написанное, в который раз давая себе клятву никогда больше не браться за перо.

А потом садился и писал. Только в стихах мог он излить жажду подвига, томившую его.

Ах, Андукапар… Зачем он читал им?

– Стихи ваши сильны по духу своему, – сказал Борисов, почувствовав смущение Коста. – Только к чему эти красивые слова – «аккорд», «ланиты», «жертвенник», «бокал»… Борьба, о которой вы, судя по вашим стихам, мечтаете, – трудное, будничное дело, о нем надо писать строго, сурово.

– А подвиг народовольцев? Отдать жизнь хотя бы за один шаг к свободе! – живо отозвался Коста. Он был рад встрече с Борисовым. – Разве напишешь об этом простыми словами?

Борисов поморщился.

– Ну вот, опять все та же пышность… Подвиг их прекрасен, люди никогда не забудут имена героев, – понизив голос почти до шепота, заговорил он, – И все же не отдельные выдающиеся личности делают историю. Убили Александра II, правит Александр III. Что изменилось? Вместо двух палочек стало три? Вы с работами Плеханова знакомы?

– Нет. Только слышал о них.

– Ничего, познакомитесь! Мыслящий человек но может пройти мимо них. А пока запомните: масса, народ вершит историю. Помочь народу, быть с ним в решающие минуты – наше каждодневное дело. Оно не терпит красивых слов и пышных фраз. Не обижайтесь за поучения, я ведь старше вас…

Коста и не думал обижаться. Ему хотелось, чтобы этот разговор длился как можно дольше. Он с жадностью ловил каждое слово Борисова. Но Городецкий дернул Коста за рукав:

– Нынче и стены имеют уши, – сказал он. Коста хотел что-то ответить Борисову, но Городецкий поспешил прервать его:

– Поглядите-ка на этот дом! – указал он на мало приметное здание, мимо которого они проходили. – Квартира Некрасова. В ней часто собирались авторы «Современника», и если бы однажды здесь обвалился потолок, – кто знает, появились ли бы на свет «Обломов», или «Война и мир», или «Дворянское гнездо»…

Борисов засмеялся:

– Да, брат, не поздоровилось бы русской литературе! – И он обратился к Коста: – А вот этот подъезд вам знаком?

Они стояли сейчас перед темно-красным домом с могучими кариатидами, поддерживающими роскошный портал.

Вот парадный подъезд. По торжественным дням,

Одержимый холопским недугом,

Целый город с каким-то испугом

Подъезжает к заветным дверям, —

продекламировал Борисов, и с той же торжественной интонацией заключил: – Вот у чьей лиры надо учиться служению народу! Вы «Поэт и гражданин» читали?

Коста отрицательно покачал головой.

– Понятно. Эти стихи были напечатаны полностью в первом издании «Стихотворений» Некрасова еще в пятьдесят шестом году, а с тех пор – ни разу. Только в списках ходят… Я пришлю их вам через Андукапара.

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан, -

прочел он и неожиданно, протянув Коста руку, сказал; – Прощайте, Хетагуров, до новых встреч! Мы с Городецким уже опаздываем…

И оба быстро растворились в сгущающихся петербургских сумерках.

8

Пришла зима. На улицах сугробы. Голубой лед сковал реки. В солнечные дни из окон академии было видно, как по Неве проносятся тонконогие рысаки, впряженные в легкие саночки, а в саночках – разрумянившиеся от мороза барышни в пушистых шапочках.

Но ясные дни выдавались редко. Солнце, едва показавшись, исчезало. В домах и на улицах не гасли огни. Небо низко висело над городом, хмурое и тяжелое.

Этой зимой Коста неожиданно для самого себя увлекся скульптурой. Как-то по окончании лекций он случайно забрел в скульптурный класс. В классе было пусто. Заспанный служитель неприветливо взглянул на непрошеного посетителя.

– Можно мне лепить? – робко спросил Коста.

– Так ведь приготовить надо, – нехотя ответил служитель. – На чаёк будет с вашей милости?

Коста пошарил в карманах. До очередной стипендии оставалось восемьдесят копеек. Но он без раздумий протянул служителю два пятиалтынных.

Тот сразу оживился.

– Выбирайте место. Что лепить-то будете?

– Вот… – Коста нерешительно указал на голову Давида.

Служитель ушел и через некоторое время вернулся с мешком глины.

Коста не представлял себе, что одно прикосновение пальцев к глине может доставить такое наслаждение. Сначала работа не ладилась, он не мог найти верных пропорций, глина ползла. Но уже на следующий день все пошло легче. И теперь свободное от рисунка время Коста проводил в скульптурном классе.

Копировать ему вскоре наскучило, он задумал собственную композицию – «Горцы». На переднем плане – горец, застывший с шашкой в руке. Остальные фигуры – кто с косой, кто с вилами или топором. Один – с книгой. Именно ему, горцу с раскрытой книгой в руках, принадлежит будущее. Он укажет родному народу путь к истине.

Коста долго не решался показать свою работу Чистякову. Но когда все же показал, профессор одобрял ее. Зато инспектор возмутился. «К чему прославлять дикарей?!» – заявил он тоном, не терпящим возражений, и велел отправить скульптуру на свалку. Однако служитель, помня о двух пятиалтынных или, может быть, просто из уважения к труду смирного чужеземного парня, сказал Коста:

– Заберите-ка ее, батюшка, к себе. Вдруг пригодится…

Коста унес скульптуру на чердак общежития, и когда вскоре Андукапар и Сайд зашли ею навестить, он потащил их наверх.

– Молодец! – одобрительно поцокав языком, сказал Сайд. – Надо бы всему землячеству показать, а? У нас скоро будет литературно-музыкальный вечер, заодно и выставим произведения первого художника и скульптора осетина. Согласен?

Коста засмеялся, он понял эти слова как шутку: какая уж там выставка!

Но Сайд вовсе не шутил. Через несколько дней в академию забежал Крымшамхалов – тот самый Крым, который жил по соседству с Хетагуровым в Карачае, – и, поймав в коридоре Коста, сказал:

– В субботу вечером ждем тебя в землячестве! Сайд заедет за тобой, поможет довезти работы…

Коста растерялся. Какие работы? Скульптуру «Горцы» и портрет горянки? Ведь ничего больше он не успел сделать за полгода учебы в академии! Так неужели показывать землякам эти ученические упражнения?

Но Крым и слушать его не стал.

– Значит, в субботу, ровно в шесть, – повторил он и, прощаясь, добавил: – Еще и стихи почитаешь. Хочешь – свои, хочешь – чужие.

Коста растерянно глядел ему вслед,

9

Сайд опаздывал. Коста лежал на кровати, глядя, как быстро гаснет за окном дневной свет. Мысли текли лениво. После длинного дня занятий хотелось лишь одного – подремать хоть немного перед тем, как снова сесть за стол и просидеть до глубокой ночи, не отрываясь от заветных книг и тетрадей.

Если выдавались свободные часы, он читал. Пока еще в Петербурге ему не удавалось доставать политическую литературу. С товарищами по академии сходился он туго, а в Кавказском студенческом землячестве к нему приглядывались – надо было зарекомендовать себя, прежде чем заслужить столь высокое доверие. Да и люди в землячестве разные, не ко всякому обратишься с подобной просьбой. Андукапар ему в этом деле не помощник, оберегает брата от «опасных связей». Коста решил перечитать комплекты журналов – «Отечественные записки» и «Современник». Конечно, прежде всего в этих журналах его интересовали работы Белинского. Коста и раньше знал некоторые его статьи. В Лопатинской библиотеке ему даже удалось прочитать в списках письмо Белинского к Гоголю.

Коста всегда подкупала та страстная ненависть к крепостничеству, что звучала в каждом слове Белинского, волновали его призывы к просвещению народа. Но здесь, в сумрачном и холодном Петербурге, Коста с осязаемой реальностью представлял себе не только Белинского – писателя, философа, борца, ной Белинского-человека, прожившего трудную короткую жизнь, всегда нуждающегося, больного, но ни разу не поступившегося своими убеждениями. Особенно часто он почему-то вспоминал страницы из «Былого и дум», где Герцен рассказывает о страстных спорах, которые вел Белинский; иногда они оканчивались кровью, которая лилась у него из горла. Бледный, задыхающийся, он останавливал свой взгляд на том, с кем говорил, дрожащей рукой подносил ко рту платок и замолкал, глубоко огорченный и униженный своей физической слабостью.

Коста отчетливо представлял себе худого, измученного человека с неугасимыми, неистовыми глазами, и горячая любовь к нему переполняла его сердце.

И сейчас, внимательно, с карандашом в руках перечитывая статьи, рецензии и даже аннотации, написанные Белинским в разные годы, Коста по-новому понимал их, видел, что Белинский, говоря о проблемах литературных, всегда одновременно ставит и политические вопросы.

Вот вчера он перелистывал «Отечественные записки» за 1842 год и нашел там маленькую рецензию Белинского на книжку некого господина Лебедева «Супружеская истина в нравственном и физическом отношениях». Коста удивился – с чего это Белинский обратил внимание на подобный труд? Высмеивая Лебедева за то, что тот проповедует давно известные истины, Белинский вдруг замечает: «…Вот если бы г. Лебедев взяли на себя труд разрешить великую политико-экономическую задачу современного мира: как быть сытым и одетым, не лишенным необходимых удобств жизни, не получив от родителей хорошего наследства и не наворовав при «тепленьком местечке»

Индеек малую толику, —

это другое дело; может быть, многие с вами и не согласились бы, зато все-таки остались бы вам благодарны хоть за доброе намерение…»

Так можно даже ничтожный повод использовать, чтобы еще и еще раз напомнить о самых насущных проблемах!

«Эх, иметь бы когда-нибудь собственный журнал, где бы вот так же, как это делал Белинский, со всей горячностью и категоричностью говорить о нуждах горцев…» – размечтался Коста.

Он лежал на кровати, глядя в синее-синее зимнее окно, и наслаждался тишиной, сумерками, покоем. Хотел ни о чем не думать, подремать, отдохнуть, а вот не получалось. Глаза привыкли к темноте, и Коста ясно различал очертания шкафа, книжной полки, стола. А на столе – вон они, стопочкой, переплетенные чьей-то заботливой рукой, аккуратные, с кожаными корешками «Отечественные записки».

Если Сайд не приедет за ним, он зажжет свечу и до глубокой ночи будет читать, читать…

«А если все-таки приедет? – вдруг в тревоге подумал Коста. – Что я буду декламировать на сегодняшнем вечере? Свои стихи? Нет уж, пожалуй, после разговора с Борисовым лучше повременить, хотя, кажется, в последнее время я стал писать иначе – более сдержанно, строго».

Коста поднялся, зажег свечу. По стенам и потолку побежали тени. С холста, что стоял возле окна, на него в упор смотрели черные девичьи глаза. Смуглое лицо было задумчиво, взгляд исполнен немолодой печали. Ах, как трудно далась ему эта осетинская девушка, сколько мучительных часов провел Коста с нею наедине. Кто она? Может быть, это его мать? Он не помнил матери, но почему-то именно такой представлял ее себе. Красавица Мария Хетагурова – так называли ее все нарцы… Или, может, это просто девушка – пока еще чужая, но придет время и ему будет суждено встретиться с ней. Пускай бы она оказалась именно такой.

То ли в комнате было прохладно, то ли его познабливало, но Коста стал быстро ходить из угла в угол, пытаясь согреться.

«Да! Так что же все-таки читать?» – вновь спохватился он и вдруг улыбнулся. Решено! Сегодня даже Борисов будет доволен!..

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Сайд.

– Продрог чертовски! – крикнул он, не здороваясь. – Прямо кости звенят от мороза. А снега навалило, что в наших горах!

– Поезжай на Кавказ, там уже тепло, скоро цветы зацветут, – отозвался Коста, пожимая руку Сайда.

– Кавказ не Кавказ, а ехать пора. Карета подана! Ты готов? – весело торопил его Сайд. – Давай я помогу. – Он сдернул с кровати простыню, ловко завернул в нее скульптуру, взял под мышку портрет горянки и направился к двери. – Опаздываем, брат, а наши земляки этого не терпят.