Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
Ошалелый тралфлотовец посмотрел на представительницу милой половины человечества квадратными глазами. Потом совладал с собой, сказал:
– Вы не назвали свои координаты: улицу, номер дома, квартиру.
А в это время далеко под Аляской, в тени вулканов-небоскребов, океан так пустил под уклон второй бот, что в него влетело с полгребня воды. Тотчас над сланью всплыли оцинкованные ведра.
– Братцы! – гаркнул боцман. Сразу вскочил. Упер одну руку в спину Сереги, чтобы не упасть.
– Опять ударил вулкан?.. – потуже свел полы бушлата Бичнев.
На юте «Тафуина» тянулись вверх вентиляционные колонны с приближенными к ним стрелами грузовых лебедок, горбом торчал тралмейстерский мостик, весь черный, и у самой кормы волны били вскользь по траловой доске, как в охрипший гонг. А боцман тем не менее уткнул лицо в ладони по самые брови, сказал штурману – старшему в боте, влезшему в белый казенный полушубок, с трудом удерживающему оледенелый румпель:
– Я видел… Все озарило на «Тафуине». Должно быть, это… Не избежали беду.
Очень трудно поворачивали боты среди беспорядочно всплывающих валунов. Возносились – летели вбок. Наклоненными падали в прогибы, а океан вставал выше, все заслонял собой.
Еще до подхода к «Тафуину» Венка рванул с себя фуфайку, как перед дракой. Сразу, у сварного борта, чуть не воспарил, – так быстро слева просела несущая выпуклость. Оглушающе треснул обносный брус. Тотчас над ним взвилась опасная для человеческих лбов дубовая балясина штормтрапа, не далась в руки обезображенного страхом Ершилова. Спереди взмахнула темень. Всю, от самой макушки, залило Ксению Васильевну. Замечательно, что Бичнев не проморгал – уронил ее на себя, чтобы потом не вылавливать где-то тут, близко, или из-под киля.
На слипе кто-то пал головой вниз, с разброшенными ногами.
«Это Зубакин», – как будто кто толкнул Венку в грудь.
«Где еще-то один?..» – Назар опасливо повел глаза к слипу – не хотел увидеть сраженного насмерть. Наткнулся на Зельцерова. Выдержал его тяжелый обвиняющий взгляд.
Оказалось, не капитан смайнал, а Кузьма Никодимыч.
У Венки заходили желваки. Взялся оттащить отца – схватил под мышки. Чуть сдвинулся к фальшборту, подтолкнутый каменным бедром. На мокром скользком железе, в хромовых сапожищах, попирая ими не то клочья усыхающей пены, не то низвергнутые с неба снежные тучи, разгневанным разбойничьим богом двигался Варламов Спиридон. Куда? Зачем?
Не совсем развитые сухие плечи Кузьмы Никодимыча уродливо выперли вверх. Голова запрокинулась. Из-под рубахи выбился тельник, дергался во все стороны, как «Тафуин», только легче.
Ксении Васильевне пришли те же мысли, что Никанову. «Только Венка признал в Кузьме Никодимыче своего кровного, а что вышло?..»
Она в слезах, не утирая их, силилась сладить с собой, не завыть, на ходу подхватила руку Кузьмы Никодимыча, сжала ее в запястье, чтобы узнать: как, был ли пульс? С виду же – будто не давала Кузьме Никодимычу уйти с этого света.
– Пер… вый по… – едва выдавил из себя Кузьма Никодимыч. – Опять оказываете мне первую помощь. – Узнал Назара!
«Почему не меня?» – Венка протянул пригоршню под головой Кузьмы Никодимыча, как за милостыней.
– Смотри, отец! Если не поддашься ей – будешь герой. «То есть смерти».
А Кузьму Никодимыча душила обида. За кого?
– Дайте мне!.. – рулевой Николай разъединил перед собой Зельцерова и неизменно парадного второго штурмана Лето. От него отодвинулся Игнатич – невольный свидетель, как Венка раздражался, когда к нему подселяли Кузьму Никодимыча.
– Вирай его! Игнатич! – позвал за собой Никанов.
«В суматохе-то что упустил я?.. – вспомнил Плюхин свое пребывание в ходовой рубке, после того как взял пеленг. – Занес в журнал широту, долготу. А почему мы отступили от правил, не утопили торпеду?.. За это кто в ответе?»
Зубакину не доводилось раньше чувствовать это. Как будто ему никогда уже не удалось бы вернуть долг. Притом кого мог винить? Протестующе, качая головой, как морской лев, развел руки – никому не дал поднять Кузьму Никодимыча.
– Непростительно? Ты так находишь, старпом? Только без каких-либо!.. Искренне! – сникший, едва слышно спросил Плюхина.
– Случилось на моей вахте…
– Не отрицаю. А дальше? Ты хоть сейчас-то у меня будь!..
– Анатолий Иванович! Что я?.. Вы же не можете меня услышать!
Капитан с утра, как остался с Кузьмой Никодимычем «обиходить» торпеду, находился рядом с ним, пока не понадобилось вскрыть холщовую оплетку тонких проводов.
– В это самое время будто не болтало, – снова собрался с силами Кузьма Никодимыч. – То есть… – заквохтало у него в горле. – Океан зыбил, конечно. А я – никак, не замечал этого. Как следовало.
– Ты думаешь, один такой? Не-ет! В шторм на мелководье, рыбы тоже… Укачиваются. Раз – и вверх пузом. – Зубакин искренне сочувствовал Кузьме Никодимычу, старался рассмешить.
– Значит, так!..
– А с тобой просто. Понятно, почему не выносишь. Привыкай!
Полуодетый Зельцеров заранее шагнул к грузовой лебедке, иначе бы на него девятым валом налетел Серега.
– Ты дыши… – концами пальцев коснулся Кузьмы Никодимыча. – Это сейчас для нас главное. Для всего экипажа.
– Отец, – Венка схватил Кузьму Никодимыча за голову.
С начала плаванья он не мог преодолеть то, что мешало ему быть Кузьме Никодимычу родным сыном! И вот…
Кузьма Никодимыч сжал губы покрепче. Натужно, напрягая последние силы, всмотрелся в те видения, какие предшествовали взрыву на промысловой палубе. Сразу как бы всплыл – тут же, среди близких, и одновременно в океане, уносящем вдаль очень ласково, как на котиковых ластах.
У Игнатича запершило в горле. Лето склонился – заметил редкостную розовую чайку. Тотчас вслепую подал Венке дубленку, сказал ругливо:
– Сам-то ты!.. Простудишься ведь.
– Надень… – попросил Венку Никанов.
Каждому понадобилось оказать ему хоть какую-нибудь услугу.
Зельцеров остался в спортивной майке с эмблемой спортклуба тралфлота: курточку положил Кузьме Никодимычу под затылок.
11
И конец.
Не позднее полуночи с «Тафуином» поравнялся фрегат с ракетами в наклонных ангарах. Неторопливо, с большими интервалами замигал светофор:
– ПРОШУ ВАШЕГО БОЛЬНОГО СДАТЬ МНЕ. ОКАЖУ КВАЛИФИЦИРОВАННУЮ ВРАЧЕБНУЮ ПОМОЩЬ. КОМАНДИР.
У Плюхина глаза полезли на лоб. Вбежал на мостик – спустился:
– Это – что? Они прочитали наши шифровки? («Как тут не поверить, что в двадцатом веке секретов нет».) Мы о Кузьме Никодимыче радировали, – подтянул к себе предсудкома Игнатича.
– Любопытство удовлетворить ему надо! – пояснил Назар и надвинул себе фуражку на лоб, как Зубакин.
– Запрашивает: «Поняли его – нет?» – подсказал-поторопил начальник рации.
Фрегат и «Тафуин» взлетали на валах друг перед другом попеременно, сближаясь и отскакивая назад, как морские петухи.
Зубакин взглядывал на боевой корабль. А все, что произошло до того, навязывало ему себя, стояло перед его глазами. Снова видел, как отыскал Кузьма Никодимыч на конусе крышку и свернул шурупы, потом проник вовнутрь, к оцинкованному ящику, застопорил в нем все контакты реле, раздвинул синие, белые, желтые, черные провода.
«А так ли нужно было ему отправлять меня в каюту? Оплетку проводов Кузьма Никодимыч мог вспороть и ножом, без ножниц. Однако, поди ты, взял заупрямился. Поднеси ему! Почему я тогда ничего не заподозрил? На нюх же можно было… что неспроста он. Оберегал меня».
…В то время когда Зубакин удалился, Кузьма Никодимыч вынул припрятанный нож, повернул лезвие от себя, а затем наложил на что наметил и дернул к себе…
Так было. Зубакин же оттягивал – вглядывался в себя. Как будто не наложи он резолюцию: «Соответствует действительности», все началось бы сызнова. Кончины Кузьмы Никодимыча ни за что бы не допустил. Только можно ли заставить уняться память? Она и удерживала, и усиливала то, что предшествовало самому печальному во всем рейсе.
Как мог Зубакин оправдать Кузьму Никодимыча, спасшего ему жизнь! Не радовался он, что жил за другого. Потому-то выругался:
– Мерзко-то как!
– Отец! – позвал Венка Кузьму Никодимыча уже в лазарете.
– Хрустит что-то в ней. Хочу кашлянуть… Тянет, – чуть слышно, не жалуясь, сказал про свою грудь Кузьма Никодимыч.
Ох, не успел он вложить своему бедовому сыну, что встать на ноги – это значит начать жить только крупно, во всю мощь, и не в чем не быть клоуном, смешных без того полным-полно.
12
«Тафуин» греб домой, огибая Алеуты с севера, всю ночь и еще день. Поступило распоряжение обследовать отмель Стейлмейт – свернул на ост-норд.
Тогда же начальник рации тайком от всех вложил Назару в ладонь частную радиограмму.
Ну, Нонна! Придумала же что отбить амурчанину: «Я ОПЯТЬ С КЫТМАНОВЫМ. С НИМ МНЕ ВСЕ ДОРОЖЕ. РИСУЮ ЗАНОВО. НУЖДАЮСЬ В УСПЕХЕ, МЕЧТАЮ. ТОЛЬКО НАСТОЯЩИМ ПУСТЬ ЖИВУТ БЕЗДАРИ И НЕДОУМКИ».
На рыбной фабрике большой свет не горел – только кое-где желтели пятна дежурных лампочек. Сгорбленному Назару, вроде не живущему больше («Так мало дано нам»), они что были, что нет. Ему не приходило на ум, что транспортеры, тележки с пневматическими моторчиками, станок для газировки брикетов, весы – все это, заброшенное, после первого же замета трала опять придет в движение, снова здесь полюднеет, опять чья-то вахта захочет обогнать ту, которую сменяет.
Он не устоял на месте, побрел к морозилке, когда Варламов Спиридон и Никанов внесли туда Кузьму Никодимыча, завернутого во что-то обтрепанное – вероятно в парусину.
Не просто, очень не просто заморозить человека – не то что окуня.
Венка, как нарочно, растравливал себя – пытался у в и д е т ь, что делал его отец, перед тем как сработало подрывное устройство. Вот Кузьма Никодимыч задержал дыхание, не вдруг, соблюдая осторожность, опустил часть съемного корпуса торпеды и как бы увлек его – приподнял выгнутую плоскость с четырьмя зияющими отверстиями и внутренними ребрами жесткости. Затем дал себе чуть передохнуть, словно ответственность физически ощущаема, как груз, и отодвинул монтажный шпагат. Ребус из пестроты разноцветных проводков угрожал разнести «Тафуин» на части.
– Так отец проник сюда!.. – покачнулся Венка перед пестротой в головной части торпеды. – Осмотрел все издали, боковым зрением. А о чем же подумал в свой последний час? Не о том, что я у него оставался позади? Не дождался, когда б его догнал, сирота при живых родителях.
Что связывает родных? Не обязанности!..
Хотя до Зубакина было не далеко, от него никто ничего не добивался. А кто еще мог воссоздать те подробности особого, всевозрастающего значения? Он спустился по трапу на ступеньку ниже, одетый с иголочки и чисто выбритый.
То мгновение, отошедшее в вечность, вместе с обезвреживанием торпеды ему казалось до предела спрессованным. В него вместился и рыбцех с телом Кузьмы Никодимыча, и траулер, от килевого бруса до клотика, и то, что находилось для всех впереди. Уже пережил всю целиком происшедшую трагедию, причем наверняка его переживания были сильней, чем у кого-либо. Теперь же снова обрел благостную, необходимую командиру уравновешенность, значительность осанки.
Чья воля вела его: или та, что исходила из распоряжений с берега, или собственная, вложенная в разработку распоряжений, включающая в себя что-то от полученных? Ему некогда было особенно раздумывать об этом и не к чему. У него была определенная устремленность, как обычно, служил ей – не давал себе в чем-то сплоховать. К другим также не уменьшил требовательности, потому что все пользовались процентами от его побед – получали внеочередные квартиры, места в детских яслях и прочее.
Когда Назар наклонился распрямить над Кузьмой Никодимычем лишнюю морщинку, электрический привод вроде бы не смог больше бездействовать. Дверь морозилки тронулась к левому борту – серая, толстая, небыстрая.
«Отчего же так? С головой укрытый Кузьма Никодимыч почти остров. Сам же где-то. А барк к чему? Он – Венка?»
Первый помощник опять подумал о Венке. Точнее, об его отчаянной мольбе: «Отец!..»
Заблуждение, что девятый вал – неизменно роковой, от него ничего хорошего.
Пролив Лаперуза еще не освободился ото льда. «Тафуин» получил добро обойти его, взял курс на южную оконечность острова Хонсю.
Не счесть сколько кораблей бороздило Сангарский пролив под разными флагами. Японцы привыкли к этому, не отрывались от сетей. А перед «Тафуином», поскольку весть о взрыве на нем разнеслась по всему свету, бросили их:
– Иван! Аригато! С-ыпа-сибо!
Японец на мотоботе с изображением вздыбленного дракона не пожалел сухие батареи, включил проигрыватель на полную мощность и повернул в сторону «Тафуина» динамик.
– «Очи черные, очи страстные!» – До Хоккодато закачался воздух от романса на русском языке, с непривычки трудный для легких: был переполнен течением Куросиво.
Пожалуй, менее всех свыкшаяся с потерей Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна шестым чувством угадала, что рядом с ней Назар, и передвинулась от него подальше. Сказала Игнатичу:
– Нет у них, наверно, ничего другого. К случаю.
С Назара схлынула озабоченность за весь рейс, уже в основном-то завершенный. Какой она была, лучше б его никто не рассказал. Распределялась между Зубакиным, Игнатичем и Серегой.
Подделанный для джаза романс собрал на левый борт весь экипаж «Тафуина». Заграница всматривалась в русских и запоминала.
– …Очи! – с восторгом исторг японский динамик. – Очи! – он же простонал с опасением и тревогой. Снова в сладком томлении, зазывающе: – Очи!..
На «Тафуине» недостаточно приспустили флаг, японцы не знали, выздоровел Кузьма Никодимыч или неживой. Боцман взялся за флаглинь, и пленочное пение тотчас же оборвалось.
За картушку компаса, к рукояти рулевого электрического привода, Серегу поставил не кто-нибудь, а Зубакин. Еще, еще раз оглядел его, а потом протянул руку к плечу задумчивого Назара и отдернул ее назад как бы в неуверенности: друг ты мне или все еще не очень?
– А что, товарищ первый помощник, возьмем Расторгуева на тот рейс четвертым штурманом?
Никто не переубедил бы Назара, что капитан был снова одинок, а вежлив от трусости перед будущим в Находке. Эта вежливость выражала прекрасное самообладание.
– Я лично не против. – Посмотрел на уплывающую шершавую проглубину, тронутую океанским бризом, на встречный БМРТ.
– Ты не поскупись, внеси в характеристику Расторгуева побольше плюсов. Знающий, принял повышенное обязательство, борется – в таком духе. А я тоже постараюсь, заверяю тебя.
– Он получит, что ему причитается, – пообещал Назар, отдаваясь рассуждениям с самим собой. «Мы словно после крещения. Все смыто с нас: предвзятость, фальшь… То есть наносное. Впрочем, скоро нам придется отчитываться за рейс на балансовой. На ней-то станет окончательно ясно, кто каков, как только зайдет речь о торпеде. Там каждый из нас окажется выведенным на чистую воду. Мне пора по-настоящему засесть писать характеристики. Тот такой! Этот тоже… Как будто каждого держал за душу. А сам кто? Могу руководить? Как будто нет. Ни на столько не обманываю. Я все не тот. Мой Игнатич – тоже такой. Грамотишки бы поднабрать ему побольше. Но когда? Все по морям, по волнам.
Старшему помощнику Плюхину не хватает данных. Если бы ему дали возглавить экипаж по-старому, тогда еще пошел бы. Сумел бы отвечать только за производительность. Тогда остались бы нынешними Ершилов, Лето…
А впрочем, разве у нас со всех сторон не так? Не наращиваем поступательный темп? Не продвигаемся вперед? Есть показатели!
Плохо, что я не знаю, каково пришлось родителям Плюхина. Находкинский проступок на баркентине – это одно. А может, он следствие чего-то давнего, общего? Мог его отец попасть в историю? Как мой.
Мне нельзя уходить с капитанского мостика. А то получится, что только п р о п о в е д о в а л душевность. Так?»
Океан молчал. Им владел штиль, как мираж. А все-таки это был устойчивый, не короткий штиль. Часть экипажа могла наконец-то выспаться за семь месяцев и семь дней.
Конечно, на «Тафуине» не верили, что циклоны и антициклоны удержатся, не поставят Тихий океан на дыбы. Только ничуть не тужили, потому что ничего ж не могли изменить.
Прощайте, никого не обошедшие стороной мили. Впереди – километры.
