Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
К тому же кому-нибудь пожелают три фута под «килём».
Сказать свое, незатасканное – надо же суметь. Кадровый тралфлотовец Дима мог биться об заклад, что будет именно так. Увидит длинный бетонно-равнодушный пирс. Поторопится отыскать на нем свою морячку, снова такую милую. Только где ему? Не сумеет, потому что, как обычно, слишком пожалеет себя: такое выпало счастье в самом деле, может быть, хуже неволи. Перед ним возникнет и причудливо поплывет за алмазными размывами неодолимо тревожная рябь из шляп, платков, беретов, косынок…
Надо будет побыстрей проморгаться – не подносить кулаки к глазам, то ж не по-мужски получится.
Он резво, в неизъяснимом сладком беспамятстве выставит руки поверх бортового ограждения чуть не по локти, тряхнет ими и сразу украдкой, как преступник какой-то, взглянет на своих: никто не заметил, как мается?
Кто-нибудь станет выкликать отплывающих по имени. Такой-то, ты всегда помни, пожалуйста: у тебя – мы. Так что побереги себя.
Кому-кому, а Диме не справиться с нервами. Ударит о что придется и поищет, куда бы скрыться.
Дай-то бог тогда ему поскорей узнать, что всем на «Тафуине» точно так же будет прискорбно-прекрасно, как после объявления суровейшего и не только наперед известного, а всеми добровольно принятого приговора самой судьбы: плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо.
Как назвать появляющееся в это время пьянящее и возвышающее чувство, чем-то дорогое. От сообщества оно, что ли? От сближающей уравненности с такими же, как ты? Может быть!
В какой раз Дима поверит, что на «Тафуине» ему каждый чуть ли не брат. Даже ершистый, вроде завышающий себе оценки комсорг Серега.
У носовой прорези фальшборта «Тафуина» выставит горб палубник, облеченный высшим доверием вахтенного штурмана. Сразу к причальным тумбам бросится кто-нибудь из береговых, посвященный в то, как освобождают «пароходы» от ненавистных им пут. Однако пройдет вечность, а уже только потом оцинкованный трос (швартов) начнет прогибаться или рухнет серединой в море, и все, как по уговору, посмотрят на поднятые им продольные волны. Они побегут друг от друга, отчего полоска между «Тафуином» и провожающими, по сути ничего в себе не заключающая, предстанет по-новому, как будто с тайным смыслом.
Она не замедлит раздаться вширь, вместит в себя всю бухту, выходящую в океан, и станет очевидным, что потрясающе важное входит в жизнь, как все заурядное.
Перед вступлением в залив русского парохода-корвета «Америка» во всех каютах, у судовых постов, а также на открытых палубах растянуто прогремит упакованная в металл и во столько же раз усиленная команда:
– Всем моим помощникам!.. Всем… – Перед словом «явиться» капитан-директор Зубакин – маленький, колючий человек – повременит. За много лет на «Тафуине» усвоили – зачем. Не для форса. Начхал на него Зубакин! Чтобы все главы судовых служб успели прочистить себе мозги – подумали, не упустили что-нибудь?..
Заведующий производством Зельцеров вечно деловой, дальше некуда. Не последит за собой, заявится в ходовую рубку одетым кое-как, в немыслимой безрукавке, больше подходящей для пикника, и в кепке с недоразвитым козырьком.
Это ж кого угодно может возмутить! Зубакин потемнеет. Походит со сложенными за спиной руками и… смягчится. Зато потребует, чтобы старший механик Ершилов выглядел безупречно. Чуть у него что – отошлет переодеваться.
Если бы не второй штурман Лето, Ершилову, вероятно, жилось легче. Лето всегда, во всякий час при параде: «Я предан вам, капитан». В этом Ершилов постарается походить на Лето, а Зубакин с ним тем не менее обойдется как с претендующим на иное обхождение.
Наконец наступит время представить письменные рапорты, удостоверяющие, что на траулере все в норме и, вообще, рейс всем-всем обеспечен, нечего беспокоиться.
Само собой, что не обойдется без устных пояснений. Зельцеров, не считаясь с субординацией, опередит старшего штурмана:
– На рыбной фабрике все механизмы прокручены: транспортеры, шнек, вакуумный котел опробовали, пресс на семьсот атмосфер и прочее. Противней – завались. Хоть отбавляй. Тары тоже. На две загрузки.
Ершилов сразу же потупится, как обреченный, из-за чего все испытают ненужную тревогу, хоть он заверит в свою очередь, что двигатели работают во всех режимах, вполне надежны, не подведут. Кивнет Диме. Тот, посерьезнев, включит навигационную и поисковую аппаратуру, чтобы после на него не «катили бочку».
А привыкший к своему положению Зубакин – он и законодатель, и глава исполнительной власти – начнет впрямую изучать того, кто, выяснится тут, мямля – не достоин быть на «Тафуине». Презрительно скривит губы-лезвия, засопит, как лично оскорбленный. Затем покажет себя во всем великолепии, пренебрегающим как будто расчетами, сверками и чем-то еще пресным. Выдаст курс рулевому с бородой викинга в один выдох, четко и зло.
На траверзе мыса Поворотного старпом Плюхин покажется на камбузе, потом – у судового врача Ксении Васильевны, всех свободных от вахты, а попросту слоняющихся без дела потребует к себе наверх:
– Я говорю. О кэй, джентльмены! Малая приборка.
В коридоры жилых помещений, освеженных блестящими белилами, кучно вылетят разбитные молодцы и нежелающие отстать от них ни в чем те, кто посолидней, в возрасте. Под ними обрадованно застонут, заноют, загремят окованные ступеньки трапов, коротко взвизгнут шарниры железных дверей. Это окончательно убедит всех, что прощание с сушей состоялось, пора входить в ритм вахт и отдыха, заранее раздробленного Плюхиным, разнесенного по графам строгого судового распорядка.
С каждого будто свалится что-то тягостное. Кто-нибудь из салаг обязательно сплюнет за борт, непременно пружинисто, сквозь резцы, с усиливающимся цвирком. После еще точно так же.
– Фонтанируешь, сердечный? А не берешь ли вместе с тем грех на душу? В нем, – боцман укажет на окружающий аквамарин, – смекаешь, в ком? Не только знают рыбалить. Бывает – тонут. Сколько уже как в братской могиле! А ты?.. Голова-то у тебя с какой целью? Чтобы обмозговывать или не для чего почти, под размер форменной фуражки? Верхний орган желудка? – Он истинно вездесущ. Всегда выныривает, где необходим, неожиданно и ладно – не хуже матерого сивуча, округлого и тяжелого. То, что ловит всех на месте преступления, еще далеко не все. Отечески и строго вразумляет, из каждого делает «природного моряка».
Сознательная жизнь у него началась со службы на линкоре. Нередко словно въявь вышагивает на нем, навсегда святом в памяти благодарной России, давненько уже переплавленном на атомные подводные лодки. Сам не замечает, как сжимает челюсти, словно кого-то ненавидит, и твердит, что океан повсюду, абсолютно ничем не ограничен. Откуда в крови людей соль? А существующие слитно штили и штормы? Ярость? Неиссякаемая мощь? Праздное бездумье, простите? Умнейшее чувство – грусть? Склонность погружаться в себя? Способность проникать в глубины тайн, кого-то от души пожалеть? Дальше – больше. Боцман примется доказывать, что в о л н о в а т ь с я – чисто океанский глагол. Обратит внимание: что такое ритмы? Они ж приливы-отливы. После сна снова хочется вкалывать до седьмого пота, правда? Пот, между прочим, тоже какой? То-то! Что тебе забортная вода. С приятной горчинкой.
Как бы ни ухитрялись мы предстать маленькими, ничего не значащими, что ни предпринимали бы, чтобы остаться вне борьбы, чем ни оправдывали бы свою трусость – в нас ко многому обязывающий океан. Более всех благ ценящий свободу. Во всем великий, во всех проявлениях.
– Из каких щелей дребедень вылазит, – будет привычно ворчать симпатяга морской дядька, склонный заострять и преувеличивать, и Дима прислушается, так как успеет соскучиться по текучему, как стравливаемая цепь, голосу, хотя со дня окончания предыдущего рейса пройдет не так много, каких-то две недели.
У боцмана ладони немного у́же шлюпочных весел. Где-нибудь наткнется на Диму и, надеясь на его сочувствие, примется клясть время, в котором те, кого знает, оказались будто без ориентиров, заплутали средь бела дня: высматривающий, что ухватить бы себе на потребу, Зельцеров, следующий за ним, как рыба-прилипала с присосками на голове, стармех Ершилов.
– Все проще старые обычаи. Взять отдельные. Они уже почти ничто. Без сердцевины. А без них – каково? Создашь порядок? Как бы не так! Новые же все где-то. Никак не нарождаются. Не заметно, во всяком случае. Или я того, на глаза плох – не вижу? Тогда почему экипаж живет одним днем? Не подкину рубль – никто пальцем не двинет! У меня то же усердие. Стараюсь. Из шкуры вылажу, поскольку… как можно еще по-другому? Наставляю: «Делайте, как я». А может, это – зря? Одно надоеданье с моей стороны? Мешаю жить по-новому? Людям не то надо? Честь, уважение – это почти ни к чему? Что же в цене? Непреходяще? Для того же Плюхина? С младших чинов требовать бы, как раньше. Нет, как будто бережем их. Спрашивается, от чего? Чтобы не ожесточились, язви… Резонно ли? Куда плывем?..
Всем добровольно или чаще вынужденно пускающимся в плаванье без заходов в порты в течение полугода задержки на лове не редкость, им одинаково невозможно пропустить тот миг, когда всевластная океанская синь, вроде бы особенно-то не стараясь взыграть до неба, мало что оставляет от того или иного берега, только одни гребни гор. Затем непременно топит их – не дает чувствовать себя теми же, так же связанными с чем-то важным в жизни, не отринутыми.
В голову полезут разные мысли. В большинстве грустные. Возможно, как раз о том, что мыканье без пристанищ несравнимо ни с какими поездками, поскольку нельзя где-нибудь слезть и перевести дух.
Станет непреложной истиной, что привычного, давно освоенного сознанием штиля вовсе не существует, он выдуман. Ведь естественные для нас жесточайшие испытания на выносливость никогда не прекращаются, а только ослабевают затем, чтобы вновь усилиться.
Штиль очень условно разделяет шторма.
Первый вал [6]6
– Зыбкость у нас во всем. Взять шкалу Бофорта. По ней не всегда определишь, какой разразился шторм, во сколько баллов. Так ведь?
– В ураган вообще считать нечего. Никаких валов!
– Их начисто срезает под корень. Кто спорит?
– Айвазовский знал это, а тоже, как все…
– Помнишь: море, обломок мачты и на нем полумертвецы в фесках. «Девятый вал» называется. Не иначе как дань верованию!
(Из разговора в кают-компании большого морозильного рыболовного траулера «Тафуин».)
[Закрыть]
1
В кабинете капитана не произошло никаких перемен. Ничто не исчезло, никуда не сдвинулось. А все же не стало той строгости, какая действовала на любого только однозначно, сдерживающе. «Отчего это? – начала невольно приглядываться ко всему дочь Скурихина, старшая официантка Нонна, закрепленная за кают-компанией, а также обязанная поддерживать чистоту в апартаментах старшего комсостава, – невысокая, с покатыми, уже по-женски овальными плечами под белой форменной блузкой с черными суконными погончиками. – Может, из-за того, что сбита ковровая дорожка?» Кроваво-красная, она вела к непомерно просторному письменному столу. За ним сидел Зубакин, в меру сухоребрый и свежий. Пожалуй, не так: в о з в ы ш а л с я, хотя он явно, как Нонна, тоже не вышел ростом.
– Т-ак, – свирепо взглянул на листочек с фиолетовыми каракулями. – Это еще что за произведение?.. А, ясно. Насчет питьевой воды. Сколько ее мы приняли?.. Двести двадцать тонн. Что ж, подтверждаю, – небрежно черкнул в правом углу, а затем, ниже, расписался, испытывая не то возбуждение, что вот-вот в руки ему попадется не простая бумага, не то удовлетворенность.
Днем раньше его захотел увидеть заместитель начальника УАМР. В огромном ультрасовременном кабинете, на полированных банкетках, приставленных к трем стенам, сидели специалисты-промысловики, все вместе – одна большая скоба. Спиной к ним вокруг придвижного стола в низкие мягкие кресла погрузились сотрудники океанического научно-исследовательского института, образовалась таким образом внутренняя малая скоба.
Лихой и уступчивый заместитель начальника УАМР убивал время – на карте Тихого океана подправлял, поворачивал носами туда-сюда картонные силуэты БМРТ, как бы довольный тем, что все капитаны, приглашенные до Зубакина, не осмелились совместить предзимний, мало что дающий промысел с разведкой: искать рыбу по пути на север, когда ее трудно где-либо засечь, в том числе на изобилующих кормами отмелях.
Какая преследовалась цель? Чтобы отраслевая наука получила дополнительные сведения – между прочим, без перетряхивания управленческого бюджета. За счет повышения производительности.
Быстрый, энергичный Зубакин появился тютелька в тютельку. Будучи убежденным, что друзей у него в УАМРе не должно быть, – никого не хвалил нигде, ничем не жаловал – он сдержанно поприветствовал всех, сверкнув чуть раскосыми глазами-льдинками. Ему ответили вразнобой. Капитаны – весело и не без злорадства: попался! Скоро влипнешь в историю!
Едва только Зубакин сел, заместитель начальника УАМР пожаловался, что на промысле никакой ритмичности: летом густо, а потом почти ничего…
За ним взял слово старший научный сотрудник, руководитель темы попутного обследования, уволенный из треста Дальрыба два года назад за несоответствие. Увязал, оттенил… Есть государственные интересы. Нововведение сводится к фиксации разного наличия, тех же окуней…
Зубакин опустил голову, плечи у него некрасиво выступили вперед – старался побыстрей сообразить, от кого исходила угроза, от заместителя или «научника»?
Прошло с полчаса или больше. Когда Зубакин твердо, чуть ли не с мальчишеским рвением попросил позволить испытать, каким он окажется в тяжелейших обстоятельствах, отправить его в смешанный, только отчасти экспериментальный рейс, без корректировки производственного плана, – то заместитель начальника УАМР стушевался и объявил перерыв.
Умело оборванный разговор в ультрасовременном кабинете заместителя начальника УАМР засел в сознании у Зубакина. «Почему так поступил заместитель? Сразу в сторону?.. На что делал ставку, каналья? Что сдрейфю? Стану водить вокруг да около – ни к одному берегу, значит? Ну, допустим. В этом тогда… не я – он. Не ударил бы пальцем о палец, а предстал перед научниками старающимся: «Надо помогать вам. Только опереться по-настоящему мне не на кого, сами видели всех – кто каков».
Так что, занимаясь раздачей резолюций, с чем вполне справился бы старший помощник Плюхин, ждал: вот наткнется на обтекаемо составленную директиву. Потому проглядел, когда перед ним появилась Нонна. Снова ощутил напряженную атмосферу в кабинете заместителя начальника УАМР: ошарашенные капитаны в конце повскакали!..
Взял постановление милиции. Мало-помалу вник в то, что оно заключало: «Гр. Расторгуев В. К. устроил дебош в ресторане…» – и опять будто отшвырнул от себя шариковую ручку: «Четвертому штурману. В «дело».
Уже кончался полдень. Нонна напомнила про обед:
– Вы – как, спуститесь в кают-компанию или вам его сюда?..
«Мое со мной!..» Без перехода, тотчас же поутих, поняв, что чего-то не сделал. Буркнул:
– Пото-мм! – Не Нонне, а ни в ком не воплощенной навязчивости.
«Характер!.. – чуть не вырвалось у Нонны. – То все равно что ртуть. А то… полюбуйся. Совсем уже!.. Никак не может бросить начатое». В ней пробудилась бунтарская, подталкивающая страсть. Пожалела, что не могла тут же, не сходя с места, изобразить, с ее точки зрения, примечательнейшее. «Чем только? – Сжала пальцы правой руки в щепоть. – Углем бы? Тушью!»
А к нему вылез угол листа с управленческим распоряжением: «С сего числа первым помощником капитана…»
– Кто здесь? – Зубакин не терпел ничьих самовольных визитов, это одно. А еще же отвлекся! Распалось, сошло на нет, не стало нерасторжимо целого. Чего-то от происшедшего в кабинете заместителя начальника УАМР и выискивания нужного за своим столом.
Она опять взялась изучать. «Какой он? Разный. А не сказать, что разбросанный».
Он не намеревался докопаться, зачем одного, уже как надо обкатанного первого помощника, у д о б н о г о, вот что превыше всего, заменили к а к и м-т о другим. Только чувствовал: не схлынет с него напряженность, никогда не успокоится. «Что имелось в виду? То, каким сложится рейс? Отклонения… поскольку понадобится экспериментировать все-таки. Хотя бы известили меня: так, мол, и так. Не до согласования, ладно уж».
– Надумали мастодонты!.. – потряс вынутой из пакета страницей с типографским штампом: «МРХ СССР, Дальрыба, Приморрыбпром»… – В голове не укладывается! «Во исполнение… Вменить в обязанность…» Это ж мне! Каково? «Не пропустить ни одной отмели». Дальше!..
Глаза Нонны заблестели: «С чего он? Опять в новой ипостаси! Как отодвинул-то от себя чье-то заявление! Весь нараспашку!»
По отношению к Нонне у Зубакина не существовало никаких намерений. А все же встал, властно, не помышляя о том, воспротивится или нет, развернул ее лицом к себе, сказал:
– Вам-то самой известно, какая вы? – Его потянуло поболтать о том, о сем? Или – что?
– Я отказываюсь понимать вас, – Нонна едва преодолела свою оторопь. – Анатолий Иванович!
Зубакин истолковал это по-своему. «Еще ж непорочная, наверно. Страх всю сковал». А сам от нее ни на шаг. Пожурил и похвалил:
– Вы присматривались ко мне… Не отпирайтесь! Я, конечно, сознаю почему. Идемте… – Увлек за собой Нонну к макету баркентины, из маленького встроенного бара извлек распочатую бутылку бренди, засахаренные лимонные кружочки.
«Что же в нем? Чисто человеческое? Сильней самого? Нет, я ничего не могу сейчас выделить!» – зарделась Нонна, торопясь взять верх над своими непрошеными чувствами.
– Не надо так, – как бы предостерегла себя. Затем обвиняюще, с упреком выговорила Зубакину: – Думаете, раз я в вашем подчинении, следовательно, уже все, со мной можно по-всякому?
– Наоборот. Выпейте!
– Крепкое, должно быть? С присухой?
Изумленный Зубакин откачнулся, увидев Нонну по-настоящему: молодую, сильную. Сказал:
– Я вам без нее понравлюсь!
– За что?
– Не к чему это. Прошу!.. – Поднес ко рту крохотную прозрачную стопку.
– Камин у вас. Вы с комфортом!..
– Э!.. Бутафория.
– А красиво!
– У вас предостаточно смелости. – Он как впервые увидел Нонну.
– Кажется.
«Что? Не расслышал!» – Зубакин ощутил себя накрытым волной. Сразу понял, что с ним: «Провалю промысел». Сдвинулся словно под тяжестью. Расправил плечи. Под рукой оказалась Нонна. К себе ее!.. Рассудок же его работал по-прежнему. С отрадной болью осознал жуткую опасность остаться без рыбы («Экипаж тогда… чего гадать? Отвернется от меня!»), страдал («С первым-то как! Без меня меня женили!») и гордился собой, собственной готовностью выложиться до самого донышка («Я все могу!»). Потянул с себя куртку – по палубе покатились оборванные пуговицы.
Сразу же Нонна забыла, как только что любовалась Зубакиным.
– До меня долетело, знаю. Ну, что по штату положено стать вашей… наложницей.
Зубакин не только не рассердился, а еще усмехнулся, веря, что она вся, от головы до пят, уже принадлежала ему, видел со стороны, какой есть, а также то, что у них произойдет прибойно быстро:
– Поделиться, что в вас всего привлекательней?
Она совершенно напрасно силилась припомнить, что могло сойти для него за повод обращаться с ней, как с уличной девкой. «Наверняка решил, что интересовалась им не просто так». Сказала:
– Это мне ни к чему!
Только мог ли Зубакин совладать с собой?
– Нет, знайте, – сказал он. – Смущение. Оно нынче редкость. Как чистый воздух, к примеру. – И сбоку, возле губ поцеловал ее так, будто между ними не могло быть никакой близости.
– Анатолий Иванович! – взмолилась Нонна. «Он – все! Что я? Ни настолечко… Ничего не могу. Все равно что заколдованная или под гипнозом». – Сжальтесь надо мной! Не надо! Ладно?
Зубакин смотрел на нее в упор, не мигая:
– Я тосковал по тебе, – сказал, как обманутый, жаждущий мести.
– Э-э! – дернулась она. Напомнила ему про суженую.
– Верно. Имею ее.
Снова набираясь храбрости, Нонна, красная от рукопашной, наскоро поправила на себе погончики, обе руки – чего им дрожать? – приложила к затылку – узнать, что с прической, можно ли такой показаться на люди, шагнула к двери и вздрогнула, потому как близко от нее, за дверью, с той стороны, где спуск на главную палубу, кто-то невнятно, как пьяный, забормотал и еще, спустя с полминуты, обругал Зубакина, а потом отдалился. Но ненадолго. Под ладонями его вроде бы сползающих рук зашуршала обшивка.
Зубакин рванулся туда, чтобы посмотреть, кто упал. Мгновенно превратился в каменного, глаза забегали. Нонна изо всех сил вцепилась в его руки, дернула их вниз:
– Т-сс!
А Зубакин схватил ее, не помня, куда попал. Зажмурился – будто только она могла спасти его от гибели за бортом.
– Что вы?.. Зубакин! Н-еет! – У застигнутой врасплох Нонны перехватило дыхание.
Разрешив себе передых, просветлев, чуть ли не раскаясь, Зубакин опустил ее пониже, лицом к лицу:
– Нонна, – позвал ласково, жарко. – Ты прелесть что такое.
Она уперлась сразу двумя руками в зубакинский подбородок. Зубакин не поддался, не выпустил ее – выгнулся, рискуя свалиться на спину. Прохрипел:
– Я сам тебя выбирал. Веришь?
Правда, перед Нонной от Зубакина ушли ни с чем две старшие официантки с направлением отдела кадров.
– Капитан! Вы все же за кого меня принимаете? – Нонна положила ладони себе на глаза, устав отбиваться. Приоткрыла дверь.
– Сейчас! Скоро!.. – успокаивающе пообещал он, сграбастал ее, развернул к себе грудью, уже далекий от размышлений о своем неизбежном будущем: как обязательно пролетит вместе с экипажем вчистую, ничего не заработает.
После Нонна сбежала вниз, в кают-компанию, за рагу с хлебом и чашечкой крепкого чая, потрясенная, стала разбираться, что же так-таки случилось с ней и каким образом. «Ай, да что уж!.. Все. Мне… конец. – Как прозрела будто. – Вовремя не дала деру, исследовала. Стыд!» – Вспыхнула вся… Когда же вернулась, Зубакин занимался своим делом. Документы ложились перед ним, шелестя, а карандаш летал этак с продергом: вжик, вжи-иик.
Нонна нагнулась поправить дорожку, утирая слезы, не увидела ее: пальцы ткнулись рядом, в палубу.
2
Полный с университетским значком майор милиции легонько подтолкнул Венку, отвыкшего от яркого света, к Назару.
Ремень из вывоженных в чем-то, как в муке, Венкиных брюк, остался за дверью, в помещении вытрезвителя. Венке пришлось поддерживать их сунутыми в карманы руками, не то б спали. Левый край его летнего тельника с пузырем напротив запястья едва держался на ниточке, возле уха багровела растянутая ссадина.
«Какой пассаж! Надо ж!.. – Чтобы не расхохотаться, Назар стиснул зубы. – Эк, угораздило-то тебя как, дух голубых просторов! Фор-марса-рей, вязать рифы вперемежку с непринужденной болтовней про гюйс и тому подобное. Судил, кто какой: ближе к океану – дальше. С таким апломбом! Где теперь у тебя то, что… не всякому чета? А расчетливо ленивое щегольство или утонченность? Не успел еще сказать, что подволок – это по-морскому потолок, переборка – стенка, комингс – порог. Ха-ха! С тобой придется мне повозиться в первую голову».
Подтолкнул под локоть Кузьму Никодимыча.
– Кузьма Никодимыч, не узнаешь?
Ошеломленный Венка уставился на отца, не веря себе:
– Рентгенолог… ты? В самом деле? – Подался вперед.
Болезненно напряженный Назар увидел, что у Кузьмы Никодимыча опять не та шея, очень красная, как натертая кирпичом.
Жалкий, не похожий на себя Венка вынул правую руку, чтобы помочь Кузьме Никодимычу встать, смеясь над собой, сказал:
– Не следовало мне пить больше. Уже после двух этих, с белой головкой, у меня перед глазами все пошло, поехало, понеслось. Не рассчитал!
В памяти Назара обрел новые оттенки недавний разговор с Кузьмой Никодимычем в машине. Спрашивал, как тот приехал в Находку, не в счет отпуска? Подброшенный на кромке ухаба Кузьма Никодимыч замотал головой, а уже потом, цепляясь за борт, прижимая себя к нему, чтобы не выпасть, сказал, что только вышел на пенсию и сразу у него начались сборы сюда.
Сейчас он не двигался.
– С-сынок! Сын! – слабо позвал. Тотчас как бы засмотрелся на что-то позади него. Только раньше чем ему упасть, Венка, не забыв про свои брюки, спеленал его рукой покрепче у груди. Тотчас же рядом с ним распрямился Назар, сказал:
– Давайте-ка на диван…
Он ненавидел Венку и за нелепый въезд в город, и за «перегруз» в ресторане, и за то, что посмел не как надо обратиться к отцу – лучше б не кричал: «Рентгенолог!» Не обиженный природой, здоровый Назар был тих и кроток. А Венку избил бы вгорячах или оборвал ему уши.
На базу тралфлота грузовик с Назаром, Кузьмой Никодимычем и Венкой влетел на самой большой скорости, свернул к управлению.
Назаром овладела тревога:
– А где «Тафуин»? Неужели… ушел?
– Эй! – крикнул рефрижераторный машинист Игнатич, еще не старый и уже с лысиной. – Сюда! – Крутанул над головой кепи. – В нашем распоряжении железное корыто. Подъезжайте, в нем вашего груза также полным-полно, всего понатолкано.
Назар вытянулся к нему по пояс, подал подержать пакет с документами.
– Сведи своего!.. – подсказал Венке, поторопил его подойти к дверце машины с того бока, где сидел с полуприкрытыми дремотными глазами Кузьма Никодимыч. Огляделся.
В центре бухты, откуда кругами расходились волны, неуклюже, в стесняющих пределах спячивался, разворачивался «Тафуин», чтобы выбраться из гущи себе подобных за мыс Астафьева, на пустынно-раздольный внешний рейд, в специально отведенный квадрат для устранения девиации, или, иначе, погрешностей в показаниях магнитных компасов, совершенно естественных после перемещений части оборудования и загрузки. Напротив чуть приподнималась баркентина, передвигаясь в то же время взад-вперед возле каменистого, изрядно захламленного берега. Словно не хотела отстать от своего собрата, разволновалась, не находила себе места.
Игнатич исподволь наблюдал за Назаром.
– Начнем?.. – обратился к нему Кузьма Никодимыч, преодолев в себе позыв по-настоящему отдышаться. – Не надейся, нас с тобой подменить некому.
– Ты чего?
– В самом деле. Залазь перекладывать. – Приподнял связку шахматных досок – тяжела или нет?
У входного трапа беспалубной баржи Венка помешкал, чтобы его нагнал Назар.
– Я знаю, какая у вас цель. – Он словно слинял и хотел снова стать тем же безудержным, взирающим на всех свысока, из-за чего Игнатич сразу остановился, отвел взгляд в сторону. Венка продолжал гнуть свое, наседал на Назара: – Ведь вы кто? Вдохновляющая, направляющая и организующая сила? Будете наставлять нас на путь праведников, выводить в люди? Чтобы мы работали – ух! Как черти. А вели себя словно ангелы.
Назар разгадал, чего он хотел. «Потешиться надо мной тебе надо! Вызываешь на себя воспитательный процесс!» Сказал:
– Сбегай, позови кого-нибудь. Пусть нам помогут.
Венка засучил рукава. Выхватил книгу из не очень крепко увязанной кипы и тут же, на ходу, пролистал ее, сунул под мышку.
– Ол райт![7]7
Очень хорошо (англ.).
[Закрыть] А насчет н о в и ч к а… Что принял за него… Чего тут разводить! Экскюзь ми[8]8
Извините, простите (англ.).
[Закрыть].
Под банку с кинолентами первым подставил спину сугубо сухопутный – один из жаждущих зашибить большие копейки.
– Это Клюз, – показал на него Назару Игнатич выразительно поднятым подбородком.
Названный унизительно Клюзом, отверстием в борту для якорной цепи, а если попросту – обыкновенной дырой, никак не выказал, что оскорбился.
Игнатич почесал лысину и взвалил на себя увесистый мешок с имуществом для любительской фотолаборатории. За ним с явной неохотой к монтажному столику потянулся тот, в бушлате с чужого плеча, Бич-Два. Бич-Раз, человек моря, обхватил фанерный ящик с баяном.
Они тоже не отвергли урезанные прозвища; без м е н. Так как бесспорно с е л и н а м е л ь. Бич по-английски мель, мен – человек.
Когда Кузьма Никодимыч в изнеможении присел на стопку шайб к спортивной штанге, Назар не пропустил это, склонился над ним:
– Ну, как вы себя?.. Не надо ли сгонять за медициной?
– Нет! – сосредоточился на боли в сердце Кузьма Никодимыч. – У меня, – провел ладонью от плеча к грудной клетке, – в собственных запасах что-нибудь… есть.
Назар поискал, где «Тафуин».
– Тогда доглядите за всем.
– Венка! – просипел Кузьма Никодимыч. – Тебе что, погонялу надо? Или ты устал? Тогда я… – с трудом разогнул спину.
– Нет, нет! – Тому попался фолиант о хождении на восток от Камчатки «птенцов Петра» в крепко сбитых кочах – казачьих каравеллах.
3
Дима отирался на корме «Тафуина». Перед ним, внизу, на первую ступеньку висящего трапа взобрался Назар – вверху тотчас же сместились поддерживающие цепи. Это заметил Зельцеров, шагнул к борту: «Кто там? Не управленческий кто-нибудь?»
Ах как густо несло от поручней подпорченной рыбой! Не из-за того ли Назар вспомнил, что подлинные «морские волки» взбегают на свои суда не только легко, а непременно ни к чему не прикасаясь. Как взлетают, оставив позади себя все, что они пережили из-за чьей-то подлости или от коварства, не получив ни благ, ни утешений.
Опустил руки. Потом, очутясь на промысловой палубе, обошел распорные траловые доски, уже всем снаряженные – тросами определенной длины и блочками, завернул за траловую лебедку, за ее положенный набок барабан, влез в люк с коваными запорами, чтобы взять вправо, а затем двинуться прямо к носу. В провожатых он не нуждался, так как прекрасно изучил «Амурск», той же серии, что «Тафуин».
Отыскал дверь под медной табличкой «1-й пом. капитана».
Фанерованная, толщиной в три пальца, она распахнулась слишком широко, с сухим треском.
Большую часть бортовой переборки с парой иллюминаторов занимал письменный стол, чуть меньше капитанского, рядом, над креслом с гнутыми подлокотниками, взблескивал никелированным наборным диском телефон, а выше, над ним, серело пятно от снятых судовых часов. Слева разместились книжный шкаф и диван. Над стыком между ними, в багетовой раме, висела писанная акварелью морская баллада. Справа возвышался узкий и высокий платяной шкаф, втиснутый между койкой за драпри и фаянсовой раковиной с кранами для умывания.
С полубака, или с носовой части траулера, в полуоткрытый люк впрыгнул второй штурман Лето. Лязгнули задрайки.
Назар стоял в коридоре как раз напротив входа в свою каюту, не спешил войти в нее.
«Тэк-с. Передо мною не кто иной, как первый, – заговорил с собой Лето. – Только чего мешкает-то? Мо быть?.. А? В смятенье?»
– Мое вам! – поприветствовал.
Чтобы он беспрепятственно прошел мимо, Назар прижался спиной к переборке:
– Добрый день!
А перед «Тафуином» уже разворачивалась бухта. Сначала, справа налево, проплыли массивные заводские корпуса, за ними – ошвартованные у рыбного порта рефрижераторы под сенью наших, отечественных кранов, а также купленных иностранцев: «блейхертов», «ганцев», «вашингтонов»… Одновременно по городу, от вершины бухты Находки к выходу из нее, по всем улицам-террасам, по стеклам бесчисленных окон передвигался нестерпимо яркий отраженный сверк.
Оставаясь на корме, Дима упер плечо в вентиляционную колонну и смотрел на переполненный, занятый провожающими бетонный причал – не мог отыскать среди чудесных женских лиц, необыкновенно просветленных одной на всех печалью, самую дорогую, тоже, как все, принаряженную, с вымученной улыбкой, в окружении целого выводка ребятишек, не совсем представляющих, как себя вести, – не схлопотать бы подзатыльник.
