Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Ни «прошу», никаких иных слов, чтобы засвидетельствовать, что следовал требованиям иерархии, Назар намеренно не употребил.
Мог ли это пропустить Зубакин? Он недоумевал. Прикрыл микрофон, осмотрел ковровую дорожку, и в его глубоко посаженных маленьких глазах затеплился интерес: «Что, опять началось?.. Насколько серьезно?»
«Если капитану вздумается раскрыть рот, все тогда мне»… – без страха представил свое будущее Назар и уведомил как бы между прочим, что на речи ему и себе отвел ровно по три минуты.
Недлинно раздумывая, Зубакин согласился, что по-другому невозможно, и потому не вспылил.
– Я открою вечер? – вроде бы мог получить отказ.
– Нет! – сказал Назар. (А получилось: «К чему вам лишний труд?») – У нас во всем не так, без доклада обойдемся. Вы скажете, что прошедший год был, спасибо ему, работящим и так далее. Я разверну план на новый год: сколько надо выловить и заморозить, а также сварить муки, отжать рыбьего жиру. Да, – прервался он, – уже двадцать три пятьдесят пять! Промедление в нашем деле – не к чему объяснять, что такое…
Белую сорочку, галстук – все приготовил Зубакин заранее. Оделся. Сошел с внутреннего трапа, толкнул дверь кают-компании. Увидел: в ней нет света.
– Как? Здесь ни души?
Он отступил назад и огляделся, как когда-то Назар в ходовой рубке, когда выбирал, кому представиться. Так же растерянно, выжидающе.
По-хозяйски независимый Назар посмотрел ему в лицо, поднял руку, как указатель. Сказал:
– Все уже там. Сидят. Вы проходите! – Затем не очень печально рассмеялся, считая, что отклонение от традиции (кому где праздновать), конечно, есть. Однако – какое оно? Мизерное. Не стоит расстраиваться. Забылся совсем, поторопил своего капитана – полуобнял его.
«Чего замешкался? Ты ведомый, иди», – как на табло прочитал Зубакин и протестующе прижал свой локоть к туловищу, сказал колюче:
– Не к чему меня придерживать!
Низкого роста, со свисающим носом – такой невидный! – он, когда хотел, умел напустить на себя все то, что отличает выходца из именитого рода, также не допускал, чтобы кто-нибудь лез к нему с нежностью.
В столовой, где питаются только рядовые, все затихли, как перед выходом в океан, за акваторию порта приписки, Находки.
– Во здравие! – Зубакин поднял стакан перед общим застольем. – Год уходящий вышел у нас вполне, так сказать, потому что славно потрудились. Никому не забыть это ни в море, ни на берегу. – Начал, как стиснутый чем-то, зажатый, торопливо перечислять цифры, готовый, когда понадобится, тотчас же умолкнуть.
По трансляции пропикало: ноль часов ноль минут, или средина ночи, черная макушка. Все захотели узнать, сколько же в нашей столице Москве? Во всех отсеках «Тафуина» прозвучал заключительный раскатистый аккорд государственного гимна.
Первый помощник поздравил с вступлением в Новый год и потом следил, как бы ему не впасть в длинноты.
Закусить имелось чем. Насытясь, Венка зажег полупервобытную свечу – продернутую внутри жирной рыбы суровую нитку. Капитан покосился на нее и, подражая кому-то, отбросил на тарелку с остатками отварной угольной рыбы недоеденную корочку.
Это оценил как надо Зельцеров. Поднялся, забыв, что не переоделся, залетел в спортивном трико. Быстро, вертопрахом подскочил к Ершилову с поздравлением, потом налег на Игнатича, обжал его, наклонил.
Не представляя, как обойтись без салфетки, Зубакин подвигал сжатыми пальцами. Сразу вперил взгляд своему помощнику по производству в низ живота, чтобы ему сделалось стыдно за едва прикрытую натуру.
– Антракт! – оглушил всех Бавин. – Кого назначили отвечать за монтаж сборного помоста? Тебя? – взялся за боцмана.
Назар за свой тост не пил, через Кузьму Никодимыча передал стакан Зубакину, иначе ж ему пришлось бы появиться в лазарете у Сереги с пустыми руками.
– Начинаем первое отделение! – громогласно, шаржируя эстрадных кривляк, объявил Бавин. – Песня из передачи «Тихий океан». А ну-ка, Нонна, докажи, что такое измена в любви. Нынче она вроде бы не столь горька, никто рук не заламывает.
Этот зарифмованный вздор, преподнесенный под аккомпанемент Бичневой гитары, вызвал недоверчивые улыбки. Варламову Спиридону взгрустилось по своей жене, рулевому с бородой викинга по своей – двум «своякам». Незаметно для себя Плюхин погрузился в раздумья, отодвинулся к переборке.
Ксения Васильевна так нуждалась, чтобы к ней подошел Назар. Что он, не мог возле нее хотя бы задержаться? Успел бы к Сереге! Без особого удовольствия распробовала то, что еще раскачивалось в ее бокале, и пожелала всем – не вслух – стойкости.
Лето каким-то образом уловил, что оказался в поле зрения Игнатича, забеспокоился. На плашкоуте, тершемся об «Тафуин» у мыса Астафьева, он, прощаясь, сердился, отмахивался от уговоров жены бросить все: плаванья, Находку, уехать куда-нибудь подальше, и разумеется безотлагательно. Предчувствовала, должно быть, их разрыв.
Почему тогда Лето не встревожился?.. Считал: без семьи тоже можно? Сморщился, заставил себя слушать, как поет Нонна. Походило, что она отдалялась от всех, все равно что сдуру загубленная парусная поэзия.
«В моем положении что особенного? – заговорил с собой Лето, чтобы приободриться. – Если подаст Зина на развод, то разве стану одиноким? Только снова свободным!»
За старшей официанткой степенно вышел на всеобщее обозрение не очень загримированный Варламов Спиридон, пожаловался на свою долю, как сказочный старик у синего моря. Тотчас же из-за растянутой траловой дели выскочила мойщица посуды, ни дать ни взять золотая рыбка. Наобещала всем современного добра с три короба. Никанов заслужил аплодисменты за пародии.
Словно само собой образовался круг, в него или влетел откуда-то, или впрыгнул рулевой, какой-то упрощенный, что ли. Он представлял, что удивит всех. Пустился в пляс, размахивая бумажным пакетом. Бавин погнался за ним, изловчился, прочитал чернильную надпись:
– «На память!.. Борода тысяча девятьсот такого-то года!..» – оглядел всех, хлопнул себя по бедрам. – Отмочил, называется. Правда?
– Побрился?.. Всерьез?.. – испугался тралмейстер. Сразу посмотрел – кто захохотал.
– Лихо мне!
Кочегар схватился за голову, закрыл глаза.
Тут же выяснилось, что кому-то очень нравилось вещественное напоминание о полулегендарных скандинавах, одинаково отважных на воде и суше. Кто-то высказался, что экипаж лишился исключительного, ничем не восполнимого украшения. А Ершилов канючил:
– Хоть бы игру какую-нибудь. Нельзя, что ли?
– Ишь ты! – сразу ввязался Зельцеров, привлек к себе второго штурмана Лето. – Забыл, какой у нас первый помощник? Он… – задел одним пальцем ухо, еще раз, – прохлопал, ничего как следует не подготовил.
Из плотной кучи возле стойки микрофона выбрался Бичнев, двинул на Ершилова:
– Хочешь, запросто устрою для тебя КВН?
У кока от улыбки сразу щеки сдвинулись к ушам: «Ждите, этот на все горазд».
– Не выйдет, – после недолгого раздумья сказал Бавин и обвел рукой поверх своей головы: – Веселых здесь навал-о-м, без всякого… А находчивых – сколько? Их ищи где-нибудь. Не согласились пойти в экспериментальный рейс.
5
Нет, надо же! Зубакин не кинулся к щиту громкой связи, а прошагал поступью знающего то, чем ни с кем не делятся, уже соотнесший действительность на «Тафуине» с тем, какой она скоро станет. Тотчас же весь экипаж услышал команду. Сгреб со штурманского стола карту, нетерпеливо, сердясь, что из-за складок она стояла коробом, встряхнул, чтоб расправилась.
Тогда Назар только прикорнул. Раздался такой стук в дверь, что любого бы из могилы поднял.
«Я не встану», – сказал про себя Назар. Сразу же застыдился: «Что со мной?» – положил руку на одежду. Прежде чем что-то взять («Главней всего брюки! Где они?»), приостановился. «Как же так? Вроде бы действительно конец. А «Тафуин» не какой-то, с двойным дном. Если пробоина, он не сразу нахлебается. На все хватит времени: схватить чемодан, выбежать. Только почему носовой иллюминатор ниже? Меня стягивает. Над полубаком океан? Над ним?.. А корма задрана?»
– … один, Назар Глебович!
«Это что с Нонной? Орет-то как!.. Где я? – пошарил ладонью рядом с рундуком. – Вода еще не залила палубу».
– Аварийным группам!.. – унеслось во все отсеки распоряжение.
– Никаких химер, Новый год в самом деле наступил. Для кого?
Каким-то образом Назар добрался до дверной защелки, считая себя обязанным Нонне.
– Спасибо!
– Где у вас шапка? Надевайте. Рукавицы тоже. Здесь!.. Собирайтесь по-зимнему. Вам надо в рубку.
Он шагнул к ней со спасательным жилетом, сказал:
– Это тебе. Бери – не отказывайся.
Отчего так? Назар спутал рукава куртки. В коридоре застрял.
– Нонна?..
Она вылетела к нему, направила к ближнему трапу…
Тонул не «Тафуин», а рефрижераторщик. О нем никто не заводил разговоров. Подал сигнал бедствия, будто вынырнул из небытия и погружался туда уже по-настоящему. Диму бы в ходовую рубку, чтобы все выведать, плавал ли еще кто-нибудь возле гибнущего судна?
– Варламов, вы старший. Расторгуев. Никанов. Все сюда, на верхний мостик!
И океан, и небо только начали светлеть. Впереди носовых стрел «Тафуина», в полумиле от него, они переходили друг в друга без каких-либо оттенков. Где-то близко гудели словно подвешенные реактивные двигатели. В настроенном на аварийную частоту УКВ-приемнике из какой-то глубины всплывало одно и то же:
– Пипл!.. (Люди!..)
«Это о ком?» – Назар застегнул на себе пуговицы. Посчитал за лучшее пока побыть в сторонке, за коробкой с «намордником». Там уже примостился не пришедший в себя после сна Ершилов. Сдавил ладонью лицо, полез к наручным часам Плюхина. Еще только четыре по-бристольски!
На ботдеке, за трубой, зачем-то срочно понадобился боцман…
Прозвучал учебный сигнал «Пробоина». Старпом Плюхин в два счета выволок «пластырь».
Началась отработка спуска ботов на воду.
Ближе к утру океан просел, отчетливо отделился от дымчатого неба. Над ним Зельцеров разглядел остров Унимак с возвышениями – вулканами Исаноцкого и Шишалдина.
Рулевой когда-то, на досуге, заглядывал в лоцию. Вытянул подбородок – показал Назару на воду:
– Здесь…
Координаты легшего на дно рефрижераторщика уже знали все компетентные органы, вплоть до английского «Ллойда». На карты мира лег соответствующий условный знак.
Перед форштевнем «Тафуина» и дальше, до самого горизонта, брел во все стороны океан, а больше – на восток. Он устал от всего, в том числе от себя. Прихрамывал на ходу – опускался, поднимался. Собирал морщины.
Только хлам остался от тафуинского собрата по скитаниям на краю света – едва желтеющие ящики из-под консервов, клепки. Тут же расходилась, тоньшала переливчатость всех цветов радуги. Откуда она взялась, было ясно. Из танков рефрижераторщика. Поднялось сколько-то тонн солярки – образовался венок для поглощенных пучиной.
6
Пришедший Новый год, с таким началом, не заслонил старый. Ни комсостав, ни матросы не забыли, что выпивки досталось всего на два тоста, отчего время, натурально, тянулось едва-едва.
Первый помощник собрал всех, кого смог.
– Опять что-то затевается!.. – всем уже пресыщенный Зельцеров, со складкой между бровями, прошествовал в первый ряд.
– У тебя такой недуг, что ли? Недержание слов? – Бавин, само участие, развернул для него кресло.
Зельцеров не то вынес бы. Полез к первому помощнику:
– Почему вы не пьете? Не из-за того, что лечились от алкоголя и теперь боитесь сорваться?
Никто рта не раскрыл.
– Или из-за неблагородной болезни?
– Ты уже совсем!.. – устыдился за своего ведущего Ершилов.
– Не угадаете, – сказал Назар.
– То есть вообще непьющий? Как идиот?
– Последнее ближе к истине. – Томимый ожиданием Назар посмотрел на корешки библиотечных книг за стеклом встроенного ящика, на дверь…
Зубакин опоздал на самую малость. Появился – сразу коснулся похмелья:
– Горюете, наверное? Не шквалик бы вам – шкалик? Да, на рефрижераторщике кроме присланного такого же немощного, как у нас, напитка еще имелось кое-что. Как?..
«Именинники» присмирели.
– Какой была обстановка?.. – капитан встретился взглядом с Бичневым, упершимся локтями в колени. – На рефрижераторщике бросили якорь и сняли вахты, чтобы попировать, как на земле. Заглотили. А под водой что-то обрушилось. По океану понеслось цунами. У рефрижераторщика якорная цепь – цзинь.
– Погнало его, – кто-то подсказал сзади.
Зубакин не рвался сюда: уступил просьбе первого помощника.
– О чем это я?.. – сбился. После той ночи долго говорить он не хотел. – М-да, погнало. Верно. Ну что же? Здесь ширь во-оо-н какая. Гони – что такого? А, нет. Рефрижераторщик налетел на «Юрюзань». У нее мы брали питьевую воду возле островов Шумагина.
– Чтобы наши спирт развели.
Кто-то из голосистых, с предпоследнего ряда, намекнул на Зельцерова с Ершиловым.
– Им. Опресненная вода у нас же дорогая, по цене нефти.
Зубакин, помогая Назару, шутил, а все-таки при этом оставался строг.
– «Юрюзань»!.. – повысил голос, чтобы Зельцеров не показывал затылок, повернул бы голову, – она – что, удержалась, ни туда ни сюда. А рефрижераторщик лопнул в подводной части, под ватерлинией. Начал впускать в себя воду, прямо под главный дизель. Дальше все сами видели. На «Юрюзани» тоже заложили за воротник крепенько. Послали одну шлюпку за борт, – она на попа. Взялись за вторую – того чуть лучше: блок заело… Проверь, – бросил боцману, – как у нас?.. Все с самого начала… Бавин? Ты тоже подключись… Держат ли заряд аккумуляторы. Наверно, также Ершилов найдет что опробовать. Движок…
Кок высунулся из своей «амбразуры» – выреза в переборке, собрал морщины у глаз, считая свое обращение отчаянно смелым:
– А чьи ерапланы сюда вызывали?
Зубакин будто обдумывал, то ли делал, и попрекнул:
– Сам не маленький. Разбираешься в опознавательных знаках. Течение же на океане. Крутит в нем, «Ерапланы» наводили на тех, кого отнесло.
– Кто отдал душу?
– Пока еще не собрали всех вместе, не ясно.
– А что слышно про первого помощника?
– Он – да. Вытаскивал людей из кают волоком, вдевал их в спасательные круги и ушел на дно вместе с морозильщиком.
«Пожертвовал собой», – договорил для себя Назар, уже зная, что не посмеет поднять глаза.
К нему все повернули головы. То, что оказалось под силу первому помощнику на рефрижераторщике, словно сделал он сам, и не признать это было нельзя.
Назару хотелось тотчас же отличиться. «Забуду ли о себе, если на «Тафуине» произойдет такое же?»
Варламова Спиридона стармех Ершилов подбил поинтересоваться, что же капитан – живой?
– Пока!.. – как о несуразности сказал Зубакин. – Спьяну неверно оценил обстановку. Не людей спасал, а рефрижераторщик. Под суд пойдет.
Когда все это происходило, в ходовой рубке «Тафуина» благодаря стараниям Плюхина появилась грифельная дощечка с трехзначной цифрой – курсом на бухту Русскую. Она висела прочно, под лобовым иллюминатором. Ту же цифру на картушке компаса рулевой со сбритой бородой, Николай, подогнал к черточке продольной оси «Тафуина» и держал, не давал ей сдвинуться ни вправо, ни влево. Его рука на контакторе едва покачивалась, чуткая и придавливающая, как отлитая из особой легированной стали.
Восьмой вал
1
Из «гробика» – своего основного места в медленно текущей жизни. – исхудалый Кузьма Никодимыч рассматривал все то же: или линолеум на палубе, или наплывы белой эмали на подволоке.
Кузьме Никодимычу так захотелось увидеть осеннюю, снизу доверху багряную рябину у сломанных деревенских прясел! А то стайку берез! Нет, невозможно! Истосковалась у него душа по обыденному, изболелась – не выдерживала больше, никла. Ни к чему стала жизнь с океанским привкусом.
– Камчатк-аа! – раздалось в коридоре, подобно издревле существующему ликованию завершающих плавание: «Земля!»
Кузьма Никодимыч остался тем же, согнутым в дугу. Камчатка же не только полуостров, а также то, что очень далеко.
– Пожалте! Чем могу? – встретил Серегу.
– Дай, думаю, прошвырнусь и заодно узнаю, известно ли вам, что до берега остается всего ничего. Уже подплываем.
Все иллюминаторы, от края до края, как и раньше, занимали океанские косые блещущие скаты, темные сдвинутые вершины, россыпи белого. Пошатываясь, Кузьма Никодимыч «подгреб» к ним, спаренным, поближе, оперся на залитый водой стол с маленькими бронзовыми клиперами, с фор-брам-стеньгой и оснащенным перекладинами бушпритом.
Серега хотел хоть в чем-нибудь пригодиться Венкиному отцу и не знал, с чего начать, Задернул постель простыней.
– Не сживает вас больше со свету?.. – поинтересовался отношением своего подопечного к вздыбленному океану…
Вдали показались восходящие дымы вулканов.
– Ох!.. Он все оббил мне, – бранливо сказал Кузьма Никодимыч. Услышал – что-то не так у трапа наверху.
Серега приоткрыл дверь.
Из всех кают повыскакивали «производственники».
– Венка тоже не усидел? – Серега поправил на себе стеганку.
– Там! – махнул вверх Кузьма Никодимыч.
Не только на главной палубе, наверху тоже, от кают-компании и до скамьи на шестьдесят четвертом шпангоуте, никто не замешкался. Навстречу Кузьме Никодимычу и Сереге слева рванули каюты «духов», а затем, заметно медленней, дальние.
Что там обычное домино, из синтетики – подделка под кость! Оно не выдерживало экстаза увлекающихся добытчиков, разлеталось на части. Боцман нарезал свое, фирменное. Из толстого алюминия. А поди ты, бросил его. Не посчитался с тем, что могло потеряться. Кузьма Никодимыч покачал головой.
Сзади кто-то споткнулся.
– В первый раз так!.. – только-то разобрал Серега из неоконченной фразы Кузьмы Никодимыча, подтолкнутого явно не туда. Не к выходу на промысловую палубу.
Кузьма Никодимыч обе руки прижал к переборке.
Перед ним в людском копошащемся месиве открылся просвет к двери столовой с откидным столиком. На нем («Как это допустил Игнатич? Уму непостижимо!») на самый край сместился аппарат «Украина», узкопленочный, еще теплый после прокрутки фильма. А он тоже никогда не оставался без присмотра!
2
Самая большая команда «Тафуина» вытянулась в развернутом строю вдоль ограждения правого борта. Господствующими высотами завладели неоспоримо заслуженные люди траловых вахт – добытчики, один другого крупней. За ними, а также внизу кое-как устроились люди помельче и уступчивей – обработчики. Они без всяких позволили электрикам, не относящимся к рыбцеху, потому вроде бы чужим, втиснуться там, где им захотелось. Не ворчали, когда Дима и весь табачного цвета, за недосугом не вылезший из робы утилизационщик потеснили их, продвигаясь от мачты дальше, до самых лееров. Покряхтели маленько – перестали.
В какую сторону ни вилял «Тафуин», никто не упускал из виду то, что ограничивало с запада шельфовую зону. Каждый поворачивался словно плавающий круг магнитного компаса, без опозданий.
Не так давно, после ночного чая, старший помощник Плюхин включал обзорный локатор только для Сереги. На экране сквозь неспокойно космическое появилось что-то предельно уменьшенное. Мертвенно-белый берег? Сопки? Теперь из дремучего тумана, из ноздреватых, наваленных на воду глыб начала угадываться, проступать, открываться взору она, уже без каких-либо натяжек натуральная Камчатка, для большинства в экипаже тэрра инкогнита.
Должно быть, антициклон пустился наперерез циклону, нависшему над южным полуокружием неба, потому что впереди, перед «Тафуином» легла рябь. Тотчас Серега, за ним Кузьма Никодимыч втиснулись в узость между Варламовым Спиридоном и Бичневым, навалились на верхнюю перекладину ограждения, выставили непривычные к безделью руки по самые локти, как за подарком. Туда, к приближающимся уступам, торчащим у входа в бухту. Все поизбило.
В виток океанского теплого воздуха влез клин берегового, как из ледяного дворца. Запахло рассветно молодым, входящим в силу мхом, а также еще чем-то. Может быть, каменным веком.
За кормой «Тафуина» поутих, а потом совсем опал пенный бугор, перестал воевать, отталкивать от себя блескучий эскорт вечно неспокойного пролива Унимак.
Край света белого! Ты остался таким, каким существовал еще задолго до нашей эры! На волнах, вольно ушедших дальше «Тафуина», сломались опрокинутые сопки с лежалым, уже спекшимся над стлаником снегом, изогнулись приспособленные к ветрам корявые лиственницы, упрятанные в ползучие кусты клочковатые, все в подпалинах поляны и сверкающие на них ручьи.
А какая установилась тишь! Легла всем на плечи…
Пока Серега с Кузьмой Никодимычем бегали одеться потеплей; пока только отдаленно напоминающий старшего помощника Плюхин пробирался на корму, по пути устроив не в меру строгий нагоняй рулевому Николаю за позабытую выброску – тонкую веревку с плетеной шишкой; пока боцман, чинно и важно священнодействуя, срывал брезент с якорной лебедки и ладил якорную цепь; пока назначенные на швартовку лучшие матросы встали вдоль борта, – вытянутые в воде отражения каменно неподвижных вершин исполнили перед «Тафуином» танец встречи и распрямились повдоль него, как простертые дружественные руки. Это тотчас же отозвалось в лирически настроенном Игнатиче. Он, когда «Тафуин» стал сдавать назад, кормой к скальному обрыву с причалом-пароходом под ним, почувствовал, что правда: океан наша общая колыбель, все мы из него на две трети и всегда, таким образом, с ним, однако для жизни больше подходит земля, замечательная уже тем, что не качается.
– О! – словно всерьез изнемог Венка и, сгорая от нетерпения найти вокруг себя тех, кто тоже смог увидеть на «пароходе», в четверти кабельтового от «Тафуина», Холодилина Василия Кузьмича, вскричал громче: – Там он, смотрите – у кнехт! Все такой же, старый пират!
– Э-ээ! – под такой крик закрутилась шапка Никанова. – Что, не узнаешь?
– Убавь громкость, – Зельцеров отодвинулся и потряс головой, как оглушенный.
– Для Холодилина мы такой торт испекли – лучше нигде не сыскать, – похвастал кок. – Зайдет к нам, приосанится и, будьте уверены, поднесем ему то, что сближает. А потом он заведет про бои на Втором Прибалтийском: «Сколько сделал боевых вылетов, другому за всю жизнь семечек не перещелкать».
– «Амурск», «Секстан», – как в первый раз читал на обрубленном корпусе парохода автографы Венка. Он или намеренно выкладывался, чтобы снискать всеобщую любовь, или находился во власти порыва, спешил всем поведать о том, что считал захватывающе интересным. – «Лена» – это плавбаза. Она тоже заходила сюда за водой. А хорошей швартовки у ней не получилось. Лопнул прижимный шпринг, концом задел водолея, и его, как былинку, с борта… Кувырк!
– Не сгинул? Живой? – словно закадычного друга окликнул Василия Кузьмича Бичнев.
– Мы решили: выздоровеет Холодилин, подастся на Большую землю. – Ни на миг не остановился Венка. – А, нет. Зима же лютовала, могла трубы угробить. Он ходил, остукивал – какие они? Сливал воду. Потому что совестливый прежде всего.
– Тут дорога-то от избушки до вентилей. Другой нет, – не разделил Венкин восторг Ершилов.
– Что ты всегда так!.. – рассердились задние, за ограждением запасного навигационного локатора.
А Венка за Холодилиным, на тропке к ущелью, вмиг разглядел похожую на ту, с мэрээски, женщину в черном и как будто иссяк. Что с ним творилось, Бичнев не допытывался – тотчас же поспешил известить о том, с какой стороны открыл Холодилина:
– Я зазвал его к себе, когда все занялись кто чем. «Тебе, – сказал ему, – прямой смысл укочевать поближе к больнице, потому что не к лучшему ведь идет, стареешь, брат». – «Я с хворью не знаюсь, – сказал Холодилин. – Изнутри себя врачую медвежьей желчью, снаружи, от простуды либо еще от чего, гейзерами. Как на курорте».
Из всего экипажа на ботдеке отсутствовал один Лето. Кок полез поперек леера, обернулся, чтобы увидеть всех в лицо. «Где он?» Сказал:
– Игнатич! Тащи сюда второго штурмана. Пускай тоже полюбуется с нами. Красота, она ж для нас все равно что четырнадцатая зарплата.
«Или ему никто не передал, что у нас изящный досуг?» – расстроился Никанов. Загляделся на отдельно стоящую березку, сказал:
– Захотел бы он настроить свою любовь, я первый бы заступился бы за него, а то из-за шмоток страдает.
Кое-кто хмыкнул, когда Бавин подсказал выход для пускающихся по волнам:
– Нам женщин столько же положено, сколько отсеков «Тафуину». Если с какой что-либо произойдет… Получит пробоину, да. Так чтобы другие удержали на плаву. Не дали уйти на дно.
Ершилову показалось кстати ввернуть о себе:
– Перед поворотом домой я обязательно извещаю свою ровно на рупь. Жди и прочее. Когда пристану к берегу, она вся только для одного меня.
– Ты кончай! – разозлился измученный ревностью, неизвестно откуда возникший Лето.
– Нет, ты все же усвой, что заявляться домой без предупреждения нельзя. Выходит себе дороже, – сказал насмешливый и приятельский Зельцеров.
Только один Варламов Спиридон остался замкнуто-серьезным. В два приема глубоко запахнул полы суконного бушлата, потеребил нижнюю пуговицу и сказал:
– А скучища здесь все-таки! Что смотреть-то Холодилину? Одни сны?
– Ну! – не согласился с ним рулевой Николай, – Гляди: баба спускается. Что тебе королева! Не где-то, в самом Питере отхватил ее старый хрен. Там только такие.
Небезучастный ко всему Серега, вроде стесненный, наклонил голову, стараясь никому не помешать, прошептал на ухо Кузьме Никодимычу:
– В Питере, то есть в Петропавловске, по-нашему. – Тотчас удивился: «Венка скорчился. А из-за чего?»
Серега думал о Кузьме Никодимыче, поднятом на ноги всеобщим участием: «Стонем, что дети связывают нас по рукам и ногам. А они же подсобляют нам, если разобраться-то. Не хотели бы мы что-то делать, а приходится. Иногда будто так надо, вполне нормально. Как удовольствие – связанные с ними тяготы».
Начальственно уверенный Холодилин ступил на трап. Сразу же шум с ботдека так же, как взлетал, стек вниз, на промысловую палубу, занял весь ют.
В Венке все сопротивлялось признать сходство между той женщиной, что гонялась за «Тафуином» в Олюторке, и этой, шедшей за Холодилиным, как в неволю. Снова сощурил веки.
Она разглядела его, что ли? Будто наткнулась на преграду.
3
Берег – вот он, рукой подать. Можно побегать по камням, а также, если никого близко не будет, припасть все равно к какому дереву, погладить на нем кору, провести растопыренной пятерней по верху травы, услышать какую-нибудь пичугу или хотя бы поглядеть, как она возится, зачерпнуть побольше земли, иначе же не убедиться, что у ней тот же запах. А Назар еще не натешился, усиливал в себе предвкушение перед встречей со всем тем, что никак не противопоставлено океану, а является дополнением к нему, как небо.
Приоткрылась дверь.
– Вы думаете: это кто? Другой кто-нибудь? Нет, все я. Как, очень надоел вам? – скучно сказал Кузьма Никодимыч.
Кого не принимал Назар радушно?
– Вы чего? Вздумали!.. – заругался. – Мы с вами, надеюсь, не в тех отношениях, – протянул Кузьме Никодимычу обе руки.
Кузьма Никодимыч будто получил избавление. Сияющий, прошел, выбрал, в какое кресло сесть, сказал:
– Я ничего. Подожду. – Потом облокотился о стол. Начал садиться удобней – носками задел за что-то скользкое, мягкое. Всполошился: – Это кто у вас? Случайно, не кальмар? – Сразу вцепился в подлокотники и поджал под себя ноги.
Назар покосился на Кузьму Никодимыча. Открыл платяной шкаф, подтвердил:
– Он. – Потащил к себе таз из-под письменного стола. – Нет, нету его. А куда?.. – хотел сказать о головоногом «делся» и полез к паровой грелке, в затененный угол.
Кузьма Никодимыч следил за первым помощником, еще больше приподнял ноги и попросил прощение за сына:
– Взбрело ему сняться на память со срамотой в обнимку! Для Зои, разумеется.
Вскоре Назар встал, отряхнулся. Рассказал, как Венка и Никанов притащились к нему с огромнейшим живым кальмаром. Положили его на палубу. Он подтянул щупальца, хвост. На том возня с кальмаром не закончилась. Венка сгонял за тазом. Налил в него забортную воду…
– Да? – не совсем поверил Кузьма Никодимыч. – Подумать только, вы и этот змей-горыныч спали в одной каюте! А если бы он присосался к вам?.. Пожалуй б, задушил?
Другой бы кто-нибудь посмеялся над неосведомленностью Кузьмы Никодимыча, Назар сдержался.
– Погодите, – предупредил Кузьма Никодимыч. Тотчас вытянул шею, локти отвел от туловища, весь побагровел – сделался под цвет линолеума на палубе. – Нашел! Ах он какой! Под ковер забрался!.. Тоже теперь коричневый.
Уже не помышляя погулять отдельно от всех, Назар взял одно ближайшее щупальце кальмара, накрутил его на руку, как веревку, и потянул к себе.
– Зубы у него есть? – присел рядом Кузьма Никодимыч.
– Проверьте-ка сами.
– Ведь задержу вас. Неудобно. А?
Кузьме Никодимычу потребовался карандаш: не решился исследовать рот моллюска голой рукой. Выдвинул ящик письменного стола. Еще один.
В каюту Назара вошел Плюхин, не узнал Кузьму Никодимыча со спины. Сказал про чернила:
– Хватился, от них ничего не осталось. Ни капли. Я говорю…
Позади него в дверном проеме громоздился мужчина в брезентовой, не новой и не очень поношенной накидке поверх белой армейской шубы, трогал у себя взлохмаченную бороду и щурил чуть раскосые дружелюбные глаза.
Как нарочно, разговор у Назара, Плюхина и Холодилина не клеился. Чего-то им не хватало.
Все сели.
«Холодилин? – задумался, ушел в былое Кузьма Никодимыч. – После ранения я вернулся в часть, как все. Руки-ноги у меня гнулись. Только слух никак не возвращался. Потому мой командир затруднялся, к чему такого пристроить? А мне давно приглянулись двукрылки. Маленькие, юркие – они всегда летали вроде подсобных. На пробу: что получится?»
– Не запомнили вы, мил человек, Расторгуева? Не вывозили его в войну на ПО-2? – страдальчески, с усмешкой непростительно обойденного родственника обратился он какое-то время спустя к Холодилину.
– Бомбардир?.. – вскочил Холодилин. – А как же! Так это… ты? – Раскачал Кузьму Никодимыча за плечи. – Здоров! Где свидеться-то нам привелось! Батюшки-светы! Кузьма, а как по отчеству… дай самому припомнить, еще не совсем – не отказывает мне память! Никодимыч!.. Каково?
На переборке, в штормовой полочке, звякнул графин, – так крепко обнялись Кузьма Никодимыч и Холодилин, стиснули друг друга, заколотили ладонями по спинам.
– А я приглядываюсь с одного бока – он! – полез в карман за платком Кузьма Никодимыч. – С другого – еще больше того. Охо-хо! Значит, в бухту загнала тебя жизнь-то? Сюда? Далеко!
– Получается так. Без обману.
– А давно?
– Уже годиков двадцать с гаком.
Смекнув, что к чему, Назар спятился к двери, вышел, разыскал врача:
– Ксения Васильевна! Вы же не израсходовали весь дезинфицирующий материал. Во как он нужен. Срочно.
4
Приблизиться к медицинскому спирту кок никому не позволил, сам собственноручно развел его в колбе точно по географической широте, на пятьдесят два градуса. Выставил к главному угощению нарезанный по-ресторанному хлеб, обжаренные в сливочном масле крабы, к ним – гору тресковой печени, соленую лососину, холодец из львиных ластов под колечками репчатого лука, палтусовы звенья из холодной ухи, вполне содержательный набор блюд из селедки и десерт. Места для торта тут же, среди еды, не нашлось – его Ксения Васильевна поставила, как украшение, на книжный шкаф.
