Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
– Что? – встрепенулась Нонна. «Кое для кого Сашка вещественная несуразность, казус». – Бич-Раз оч-чень колоритный. Я когда с ним, цепенею. Только вы об этом, пожалуйста… – Она собралась долго сидеть, развязала на шее шарф, задумала спросить: правда ли, что все вечера у Назара уходят на игру в шахматы с Ксенией Васильевной?
7
«Тафуин» ходил мористей вершины Олюторского залива, почти в океане. Так что из береговых никто б не взялся утверждать, что брал селедку, доступную колхозным скорлупкам-мэрээскам, а также иностранцам.
В бортовые иллюминаторы каюты первого помощника скальная Олюторская дуга входила от начала до конца. Смотрелась, как вправленная в два одинаковых круглых отверстия. Назар приник к одному…
Все б ничего, только руки его пахли резиновым шлангом.
Он настаивал в тепле, возле паровой грелки, простоквашу.
– Где она? Устояла – не пролилась? – принялся шарить на палубе. Вынул из-за штормовой перегородки стакан, услышал: кто-то прыгнул к его двери.
– Могу?.. – опоздал попросить разрешения войти старший электромеханик Бавин, встал одной ногой на обитый бронзой комингс. С ходу выругал Ершилова за то, что навлек на него, на Бавина, подозрение, в порядке ли электрическая часть траловой лебедки. Сказал, что она вполне исправна, можно тралить – не подведет.
Назар почувствовал предстоящую борьбу. Едва усидел. Соединил взглядом номер капитанского телефона в списке абонентов и трубку. Но не взялся за нее. Сказал Бавину:
– Исправна – не все. Работает ли?
– А как же?
Назару не терпелось пойти на промысловую палубу, самому стать к пускателю, все увидеть, а уже потом связаться с Зубакиным. Заговорил сразу о лебедке и простокваше:
– Под нагрузкой? Попьешь, может быть?
Бавин вплотную подошел к первому помощнику, сложил ладони рупором.
– Все в целом. Проверил.
Как и Зубакин, Назар любил точных. Завернул Бавина обратно.
– Куда вы меня? – Бавин зацепил за дверной крючок.
– Потом объясню. Шагай, шагай. «Я настою, чтобы Ершилов… Пусть он без никаких немедленно отправляется к траловой лебедке».
В ночь, перед самым рассветом, попался такой дивный лев, каких еще никто не видел ни в Олюторке, ни южней, на Курильских камнях. Вел он себя нестандартно. Как вылили его с уловом из трала, так и сел на палубу возле запасных траловых досок словно в президиум. Глядел важно, задирал облепленный сельдяной чешуей нос. Прищуривался и затихал.
Когда по-настоящему развиднелось, Клюз небезбоязненно прошелся вблизи него вдоль борта. Еще так же испытал себя – храбрый ли? Потом поманил к себе Венку, сказал:
– А касатки-то львам родня. Может, когда-то вместе жили на суше. Не исследовано.
Боцману так же, как в начале рейса, не сиделось – осматривал все, охорашивал:
– Касатки моржам тоже родня. Да что из этого? От них никому житья нет. – И заглянул на стайку тершихся о «Тафуин» морских котиков. Страх перед людьми у них пересилил страх перед прожорливыми касатками…
Зельцерову не спалось, мнилось ему, что Ершилов во всем открылся Назару, все ему выложил насчет траловой лебедки: что она может «выхаживать» уловы, как новая… Устав переворачиваться с боку на бок, он что-то сгреб себе на плечи и на промысловой палубе пристроился к Венке.
Клюз оставил льва в покое – с трепетом воззрился на нижний край как бы смятенного неба.
– Касатки и котикам родня, – дополнил Венка. – А набрасываются на них, заглатывают по три-четыре штуки. Что там?.. – так же приподнял голову, как Клюз.
Рассвет вставал не быстро, не весело – как рыбак на вахту. Весь из овалов, он наваливался с запада на мутную серость, нехотя давил на нее. Она выгибалась на восток. Нитянотонкий горизонт горел отдельно от неба и воды. Потом набух в одном месте.
Из того, что таилось за океаном, из глубокой дали, проступали одна над другой тучи, как балясины сброшенного сверху штормтрапа, не очень аккуратно обструганные, разной толщины, в большинстве толстые, не длинные, со свободно в воздухе повисшими концами. Зельцеров оглядел их: «Ну и что?» Затем чуть не подпрыгнул: «Счас устрою еще одно сражение!..»
– Анатолий Иванович! Опять лев!..
Какое заделье привело капитана в ходовую рубку? Стоящее ли? Его кабинет рядом со штурманской, только толкни дверь. Чтобы попасть из штурманской в ходовую, тоже не надо никуда выходить: они соединены другой дверью, что напротив.
Зубакин уже стыдился вчерашнего: «Ты же не кровожадный!» Никуда не пошел – дождался, когда с раскаленной нити горизонта взовьется огненный наконечник невидимой стрелы. Она неслышно звенела со стороны правого борта, не всякий это мог услышать. А думал он о том, что может предпринять Назар?.. «Не докатиться бы с этой лебедкой до партбюро! Ведь львы тоже бросаются на касаток, когда им ясно: все равно, так и этак подыхать».
– А первого помощника на корме нету? – сорвало с якоря рулевого.
– На румбе?.. – как проснулся Зубакин. Он, несомненно, не страдал склерозом, не запамятовал, напротив какого деления дежурила компасная картушка, а все же заставил ответить, к чему стоящий на руле отнесся как надо. Больше не отвлекался – стоял вахту словно безъязыкий.
На востоке занялось лучезарье.
С появлением солнца Зубакин, имея в виду, что до активных тралений осталось мало времени, тралмейстеру придал боцмана. Собрался потревожить глубины, поэтому потребовал доклад от Зельцерова: достаточно ли чугунных утяжелителей для трала?
– Ты никому не поручай. Сам иди на корму, проверь – скоро ли управятся?
«Значит, прости-прощай освоенный залив Олюторка и легкие уловы!» – Зельцеров закрыл глаза, открыл их, что выражало озадаченность. Перебрался к поисковому локатору, поближе к Зубакину, сказал удивленно, с досадой:
– На окуней?.. Туда?..
Не мог же Зубакин признаться, что подчинился первому помощнику! Зло посмотрел на солнце. Оно покачивалось. Нет, не то – «Тафуин» оказался на вершине вала.
Находясь там же, на промысловой палубе, откуда уже исчез лев (на него лили водой из шланга), этот отнюдь не конченый рыбохот, застыл перед таким обыкновенным и волнующим торжеством неподдельной красоты.
– Какое ярило! – словно кто-то воспользовался голосом восхищенного Бича-Раз.
Плюхин остановил взгляд на начальнике рации, вошедшем в ходовую рубку со стороны жилых кают. Судя по выражению лица, безучастного ко всему, у него имелось что-то чрезвычайное.
Начальник рации подал радиограмму – копию полученной начальником экспедиции прибрежных колхозов: засечь время, когда «Тафуин» покинет Олюторский залив.
Старпом Плюхин причмокнул, что заставило Зубакина оторвать взгляд от восточной части небосвода:
– Что у тебя там?
– А, это Находка. Чтоб не соврали мы, что ушли, она поставила нас под контроль. Ну, как это вяжется с доверием? – Чтобы умаслить капитана, он прибавил после своего «Я говорю»: – За них, за окуней-то, дороже платят – не то что за эту закуску, хоть ее полно, до Нового года не вычерпать.
Чуть встревоженный Зубакин прочел распоряжение два раза подряд, покосился на начальника рации: «Что ты приволок мне?» Углубился в текст, но подумал не о том, что нечего делать, надо поворачивать из Олюторского залива, а что Назар будто переманил на свою сторону также Плюхина, предсудкома, Бавина и еще кого-то из матросов-коммунистов, создал антикапитанскую коалицию.
– Старпом! – сказал торжествующе. – Впиши-ка первого помощника в расписание по тревогам…
– Он же вписан! – сказал Зельцеров. А каким развеселым голосом! Угадал то, что готовилось для Назара.
Старпому не хотелось стать пособником в неблаговидном деле.
– Впиши еще, – уперся Зубакин. – Впиши, впиши. Я не шучу с тобой, старпом. Дай только сообразить – кем? Может, своим связным? А что? Это, кажись, идея!
Он задумал погонять Назара на посылках, как мальчишку: проверь, так ли выполнила команду аварийная группа; передай поправку к приказу; вручи уведомление… Чтобы четкость соблюдалась… «Ты, мой заместитель, разделил критику. Для рядовых она в стенгазете столовой, для комсостава – в бюллетене кают-компании. Так гони в том же духе дальше, покажь, как положено подчиняться, чтобы по тебе все равнялись…»
Одинокая мэрээска с немолодой женщиной прекратила рыскать, заходить к «Тафуину» с носа, пытаясь приблизиться. С увеличением расстояния она очень потемнела. Ни капитан, ни рулевой – никто не мог рассмотреть, стоял ли кто у тента или сошел вниз.
Шестой вал
1
Штормило. Намаянный и приободренный Плюхин думал, каким боком к нему повернется рыбалка на новом месте, а также о том, что сдвиги налицо, при Назаре можно жить, знай только разворачивайся, не мельчи… Изготовился проложить последнюю часть маршрута от вершины Олюторки до северных Алеут – упер локти в края свежей штурманской карты, еще не тронутой ничьим карандашом.
Когда «Тафуин» отбросил носом растущий, тянущийся к рубке крутояр, поисковый локатор «засек» камбалу, о чем Зельцеров тотчас же «довел» Зубакина.
Стоило ли брать ее, желтопузую? Мясо водянистое… До свалов с красными кораллами всего ничего, миль двадцать. На них окуни. Плюхин подул в никелированную переговорную трубу…
– Да, да! – рывком, как перед атакой, вскочил с постели капитан, дернул из раструба свисток, только слишком сильно, не рассчитал – порвалась цепочка. Застегивая пуговицы (пальцы сами двигались), он недовольно засопел, потому что не понадобилось кого-то пушить, «брать на притужальник». («Чем опять… первый помощник?.. Нет, мне, понятно, все равно. Хоть чем бы ни занялся. Строит козни?») – Не глупи, старпом, слышь? («Конечно, первому только б не быть под моей пятой. Норовит вывернуться. А я не дам. Ничем не поступлюсь».) Вытряхай из кают добытчиков, гони на ют. А то, понимаешь, они уже… располнели, лоснятся что тебе сивучи на солнцепеке. – Взглянул на щиток с навигационными приборами: курс тридцать два градуса, на тахометре тысяча шестьсот. А что показывает лаг?
Снова отвлек его Плюхин, включил принудительное вещание:
– Я говорю!.. Чья вахта, тралмейстеры? Подготовиться к замету…
Камбала, заслышав над собой бухтенье гребного винта, спешила вылезть из углублений с вулканической присыпкой, отряхивалась на ходу – пускала по боковым плавникам волны, стремилась угодить непременно в середину раскрытого перед ней трала, из него – на продутый всяческими ветрами простор промысловой палубы и дальше, под пронзающую щетку холодного душа. Вроде хотела стать чистой-пречистой, как перед явлением на высший суд, а потом вытянуться во весь рост в новеньких гофрированных ящиках и тем утешить сразу весь экипаж, получающий деньги от «хвоста», то есть от количества и качества улова… Ш-шш, – низвергалась она липкой шевелящейся пастой в приемный бункер, вскоре попадала под нестерпимо яркие плафоны головного цеха, затем на ленту конвейера, ехала к оцинкованному столу, сопровождаемая жестяным выпуклым грохотом волн и лязгом передвигающегося железа, вынуждающим каждого обработчика ссутулиться и втянуть в себя шею, как перед ударом в голову или по голому затылку.
Бич-Раз и Назар молодцевато спрыгнули в кормовой трюм со стенками из тонких труб морозильной установки, осмотрели дощатый настил – настолько ли хорошо вычищен? Вымытой, отсортированной и расправленной рыбе с диковинным, на сторону свороченным ликом предназначалось лежать тут до очередного перегруза, уже расписанной по-сухопутному, по железнодорожным вагонам: в вагоне номер таком-то и в полувагоне номер таком-то… Она не морила себя, нагуливала тело, будучи еще недавно совершенно ничьей, и становилась государственной собственностью, приобрела свойства товара, в недвусмысленной бухгалтерской бумаге из графы «План» перекочевывала в графу «Факт».
Палубников и «духов» первый помощник начал поднимать на помощь производственникам. Сам старался угодить в подвахту с теми, кто почему-либо отставал.
– Никто ничего!.. А разве это нормально? Ничего не предвещает? Того же Плюхина прямо-таки не узнать. Не увивается у моих ног, не заискивает, – раздраженно сказал в пустоту спальни Зубакин, вспугнутый тем, что единство с экипажем вроде перестало существовать.
2
К меридиану большого окуневого промысла приближался Новый год. Нонна творила в кают-компании зиму: развешивала у подволока золотистую бахрому на тонких нитях, а также иней. Только без какого-либо желания… Обессиленно присела перед сугробом в колючих блестках, вслепую переворошила в общей куче игрушечные шишки и кленовые, по-осеннему хрусткие листья.
Рухнуть бы ей на палубу, заголосить. А где б взяла слезы? Все выплакала.
На собрании она сгоряча отказалась поехать на профсоюзную конференцию.
– Ай, да что теперь!.. – выдохнула. – На кого мне пенять? Сама… Не надо бы…
Перед ней предстала Находка, наполовину заслоненная мысом Астафьева, справа – сопка Сестра.
Каким еще могло бы оказаться Ноннино плаванье?
Раздумывая об этом, она вернулась в то время, когда «Тафуин» поравнялся с буксиром баркентины «Секстан». В трехмачтовой, раздетой донага горемыке, она узнала себя, уже как будто ни на что больше не годную, только на слом. Сразу почувствовала, как больно сжалось сердце. Потом, зачем-то скосив глаза, разглядела: рядом, напротив раскрытых дверей кают-компании, появился Зубакин, все тот же – нахал-буксир с неиссякаемым запасом плавучести. Сразу вся подобралась, сказала едва слышно и ненавидяще:
– Тебе тоже необходимо общение? Я, признаться, очень удивлена, Зубакин. Помилуй!
Он побоялся: не разошлась бы, не остановить ее потом. Укорил за строптивость:
– Это не ты сейчас говоришь со мной. Разве не понятно? Только дай срок…
– Ну, что? Что? Хочешь разломить меня надвое, Да? Таким образом, через колено?
Нонна вскочила, прижала спину к переборке. Зубакин же («Что она? Взбалмошная какая!») прошел до своего кресла, но не сел в него, сказал смеясь:
– Знаешь, кто ссорится-то? Давай беречь наши отношения. Как положено. По рукам?..
Ей попался сшитый из поролона подберезовый гриб. Мало что отшвырнула его, еще прикрикнула:
– Чег-оо?
– Слух у тебя в порядке, знаю.
– Опять ко мне пристал!
– Зачем твои художества? Держи их при себе. Лучше будет.
– Ах вот о чем!..
– Я, конечно, отличаюсь от первого помощника…
– Еще бы!
– Служил в интеллигентнейшем роде войск, в авиации! Созидал Амурск!
– А ты даже не узнал: где я жила, чем? Очень вежливо с твоей стороны…
Родители не мешали Нонне найти себя. Захотела после восьмилетки выучиться на токаря, они ей: «Иди». Почувствовала тягу к живописи – опять то же самое… Перво-наперво, чтобы в художественном училище быть как все, она где-то раздобыла себе расклешенные вельветовые брючки, к ним – туфли с подрезом, брошь, перстень из байкальского лазурита. Встретила влиятельного. Вошла в «вертушку»: стала завтракать наспех, ездить со старшекурсниками за город на этюды, участвовать в разговорах знатоков. О чем? Не все ли равно! Это своего рода шик разбирать – повредила ли оригинальности Рылова учеба у Рериха?..
Точить металл Нонна бросила, как только сдала зачет на второй разряд. Из художественного училища ушла, более или менее освоив технику рисунка. Ее соблазнила изящная словесность: Блок, Иван Бунин…
– Рассказывай! – сразу же изъявил свою волю Зубакин.
Вне погони за окунями Зубакин был тоже величиной, пусть не до конца выявленной, это Нонна хорошо знала. Он вызывал к себе злобу, а вместе с тем любопытство. Она хотела как-нибудь унизить его.
– Тут, что ли? – рассмеялась, стала внушать себе: «Зубакин самый обыкновенный мужик. Юбочник».
– Только ж подняться!.. – Зубакин как бы уличил Нонну в лености. – Включим какую-нибудь певичку. Если пожелаем согреться, так есть чем, далеко бежать не надо, получил управленческую посылку во главе со «старшим лейтенантом».
Из коридора пробилась музыка Бетховена.
– Крутишь маг… – сказала Нонна.
Она с нежностью, становясь добрее, вспомнила прощание с Сашей Кытмановым. Приехала с ошвартованного «Амурска» на железнодорожный вокзал и тотчас, с автобуса, попала в его руки – молодого, с копной нечесаных светлых волос и в белой рубахе.
– Не хочешь?.. – чуть не задохнулся Зубакин. – Так, так. Разонравилось!.. – выпятил нижнюю губу, вслушиваясь, как возле его затылка, в глубине, что-то набрякло. – Не рассчитывай, зря все, я никогда ни под каким видом не пущу тебя на берег. Есть производственная необходимость.
Она встала, смерила его взглядом от ног до головы и сказала:
– «Я»… Только «Я»! Самодержец! А не слишком ли? Есть еще первый помощник, он же секретарь. Может оформить..
«Несомненно! Без малейших колебаний». Зубакину показалось, что Назар снова увел у него из-под носа львенка, ему не стоялось.
– Кому угрожаешь? – чуть не взревел.
– Спасусь от тебя таким путем.
– Однако меня на кривой не объедешь… Прекрасно!..
– Кто за тобой пойдет? Зельцеров – да…
– Я, по-твоему, без кого-то уже ничего не могу?
Ненадолго, всего на миг, посмотрев на него как бы затем, чтобы уяснить, так ли это, Нонна, не очень-то желая продолжать этот разговор, заинтересовалась стеклянным зайчонком. Ее неудержимо повлекло к Саше Кытманову, только к нему, не наученному целовать и вообще вроде бы недотепе, что раньше вызывало досаду. Не могла оценить по достоинству. «Он меня перед своим вагоном в щеку… – по-хорошему усмехнулась. – Как родственницу какую-то. Еще потом так же в другую щеку – не дал мне поцеловать себя, как нарочно».
Сказала будто затем, чтобы Зубакин подольше позлился:
– После всего происшедшего на юте… После твоего разбоя… Думаешь, все как прежде, что ли? Во всех только ты?.. Для единства?
В самом деле, Зубакин опять вроде остался ни с чем. «Я не успел добраться до того маленького прыгуна из-за Назара. А это что ж?.. Его не убил – сам, выходит, убит?»
– Не молчи! – умоляюще, как слабый, попросил Нонну.
– Тебе уже известны дальнейшие последствия…
– Хватит с меня. Не сегодня, так завтра вытурю первого!
– У тебя одни крайности.
– А, схватил! Намекаешь на случай с «Чавычей»? Тогда изволь!
Как бы устав от всего, Нонна положила сбоку от себя поролонового мишку, предовольная тем, что, когда рубиновый огонек последнего вагона Сашкиного поезда скрылся за станционными кленами, не позволяла себе вынуть платочек, не утерла под глазами, и как бы вышло, что прощание с ним не кончилось.
Зубакину всегда претило оправдываться. Он спросил себя: «Надо ли? Размахивал болдушкой… До того тоже показал себя… А кто предложил совместный отдых?» Неприязненно поглядел на Нонну.
– Как было?.. Я тебе изложу последовательно. Когда сходил со своего бота, то не прихватил с собой тозовку. Вернулся, гляжу: нету ее. Стибрили, значит. Ах так! Бегу на «Чавычу», выхватываю у кого-то дробовик. Плавбазовские матросы – на меня. Я бабахнул вверх, чтобы попугать – ни для чего больше. Это могут подтвердить сразу двое: Плюхин и Зельцеров, оба там крейсировали. Что же касается – з а м а х и в а л с я н о ж о м, тоже не так. Наговор. Мы отчаливали. Я хотел обрезать хвалинь.
Нонна не слушала. Не удержала руки у груди, они упали, как на юте перед оглоушенным львом.
– На тебя что-то нашло, – остановился разочарованный, совсем уже не всемогущий Зубакин, и она опомнилась, стала отчитывать его за то, что слишком заглублен в сферу производства:
– Только разбираешь: выгодно – не выгодно. – А в тот же момент с тоской думала о своем наброске, изображающем ночь, верх экранной трубы в ходовой рубке, в светлом кругу, крупно, узкие нетерпеливые глаза, уходящий в океан белый прозрачный конус, а в нем, в его основании, под штырем антенны фишлупы – мягкое дно с кривулиной от доисторического хвостатого животного. Все обобщенно, в полунамеках, с бесконечной нервотрепкой далекой разведки. Только кто завершил бы художнический порыв? Нонна видела все и ничего не могла. Плохо браться за перо и тушь от случая к случаю.
«Лебежу перед ней!..» – взяло зло Зубакина.
Его никто не переубедил бы в том, что обстоятельства для женщины – все равно что теплые и холодные течения для рыб, только они так же властно предопределяют все ходы и выходы. Осудил себя: «Я не создал их!» И уже протянул руку к двери, спросил:
– Не хочешь жить, как все?
– Мне противно. Мое состояние… будто опилась пресной воды.
– А сама-то какая есть, если начистоту? Только потребляешь духовные ценности. Тоже, выходит, по существу-то мещанка. Только с другого конца.
– Все. Ты окончательно разоблачил себя. Если б любил, не нашел бы во мне никаких недостатков.
– При всем я отдаю тебе должное. Не с кем сравнить… – заверил Зубакин.
– Это по́шло…
– Только от меня такое можешь услышать. Никто не насмелится.
– Уйди.
– Не замечаешь, что я еще не обнял тебя?
– Капитан, ты определенно рехнулся. Найди по себе… в моечной.
Уже не способная больше уступать, Нонна посмотрела на него выразительно, как на комика: «Совсем, что ли?..»
– Нонна, милая! Я люблю…
– Брошу все!
– Нет смысла добиваться что-либо без тебя. К чему? Я размышлял. Добро умней делать следующим образом. Для тех, кто нам знаешь какой. Вроде в подарок. Потом обязательно получишь то же. А это дороже сделанного для самого себя.
– Верно! Как бы с процентами.
Он чувствовал, что Нонну уже не взять силой, никак. Прищуривался, смотрел вниз: «Первый помощник увел ее от меня, кто же еще-то?»
«А Сашку Кытманова никогда не соблазнят ни деньги, ни почести. Его стезя – прекрасна!» – все пело в Нонне.
В кают-компанию вошел Дима с занесенной за спину рукой.
– Мне что-то из Амурска?.. – Нонне вдруг не хватило воздуху.
Как раз тогда производственные пейзажи Сашки Кытманова экспонировались в Амурске под открытым небом, на лучшем проспекте, сбегающем с горы, где Дворец культуры. Глаза Нонны взблеснули так же, как в заливе «Америки» на попутных проводах баркентины «Секстан» в бухту Врангеля – поруганной, с кучами мусора, как с коростами, и все же непобедимо красивой, упрямо существующей для того, что еще грядет.
3
Возле эсэртэ с профсоюзными посылками «Тафуин» нисколько не задержался.
Когда на промысловой палубе шаркнул раскачивающийся «парашют» и те, кто следил, как он опускался, дружно взялись за шампанское, боцман, нигде не обнаружив елку, пристал к старпому – не рано ли отдали швартовы?
Серега тотчас приподнял сплющенный бумажный куль и сказал скривясь: «А это что?»
«Мели Емеля!..» – усмехнулся Зельцеров.
Провозвестница Нового года прибыла в разобранном виде. Венка осмотрел точеную палку, пачку веток из перекрученных проволочек с настриженными бумажными колючками, хвойный экстракт.
Крестовина не понадобилась. Конструкцию, только отдаленно напоминающую елку, Дима подвесил к подволоку. Ее нижняя часть отклонялась до иллюминаторов, покрытых снаружи морской солью. Впереди них, ближе к столу с раздерганными подшивками газет, сгрудились одетые по-рабочему производственники, ожидали от кока чего-нибудь перекусить.
– «Ты, – говорит Клюз рулевому, – обязан меня понять».
– У которого борода подстрижена таким манером, – не преминул пояснить Дима начальнику рации.
– Ему.
– Продолжай.
– А он горячий. «Глаза мои не видели бы тебя, говорит». Клюз ничуть не возмутился. Чтобы повысить голос? Нет! Сказал как бы сверху вниз: «Ты это брось. Сейчас какое время? Все ж за мирное сосуществование».
– К чему мне о нем знать?
– Слушай!
– Ну, трави!
– «Мы с тобой друг от друга… – развел руки Клюз, – просто никуда. Хотим или нет, а всегда вместе».
– Поднабрался где-то!..
– Он периодикой пользовался.
Лето ни в чем и никогда не допускал неточностей, фыркнул:
– По утрам его заваливали в кабинете: читай – не хочу.
– А витрины на что?
– Чтобы своего добиться, Клюз всячески вынуждал собеседников вначале как можно больше сказать «да».
– Он подвел к тому, что надо дружить. Необходимо!
– Вот, вот! Клюз ополчился на него: «Ты – что?..» Чтобы подтолкнуть куда задумал, ввернул: «Личные контакты нужны не только главам правительств».
– Только к чему все это?
– Клюз шлет алименты жене рулевого, от него точно такие же идут жене Клюза.
– Знать бы им, что выпадает в жизни, они еще до регистрации обменяли бы их. Верно?
– Жен-то?
– «Мы с тобой уравнены. У тебя первый класс, у меня – тоже. – Заставил признать Клюз. – А следствие?.. Зачем перекладывать деньги из кармана в карман?»
– А что? Резонно! Чем же у них кончилось?
– Клюз толкнул резолюцию: «Уговори свою супружницу, пусть заберет исполнительный. Что касается меня…»
– Согласился? Рулевой?
– Разумеется. У него мозгов, как у кашалота. А с амброй ли – ты сам к нему!..
Ровный и покладистый Ершилов предпочитал оставаться в тени, незаметным. Лишь иногда находилось у него что сказать. Все побаивался: не оступиться бы! Из-за того постоянно оглядывался на Зельцерова.
Вскользь коснулись выпивки.
– Правда ли, что водка сокращает жизнь?
– Еще как! Бывало, если мне не перепадало с утра, не замажу – день за год казался.
– А от шампанского в тропиках жара не берет. Кондиционеров не надо.
– У нас видал, как глушат его так называемые именинники? В счет Нового года!
– Что же первый помощник?.. Он, по всем статьям, поплатится.
4
В кабинете капитана близилось к концу совещание старших командиров. И пышнотелый Ершилов, и колючий, тонкий, как хвост морского черта, Зельцеров, и Плюхин, только придерживающийся убеждения, что порядочному человеку обязательно надо что-то отстаивать, – все знали, что Назар проморгал, вовремя не запретил выдавать шампанское на руки, за это поплатится.
Сам капитан, нахохленный, сидел поодаль от всех, защищенный шириной письменного стола, ожидая не то аферу, не то подвох, а может, что-то похуже: «Не так же, не без сговора выбрали от меня Нонну. Особенно примечательно: как? Единогласно! Назар всех мало-помалу прибрал к своим рукам. Все послушны ему».
– Нас сто восемь душ, – сказал, обдумывая, как можно использовать обстановку. – А сколько насчитывается бутылок? Как, хватит на всех?
Он опустил глаза. Ждал – первым заговорит Назар. Лето уже начал выискивать, где первый помощник. За чьей-то спиной? Загорожен?
Помрачнел, зашевелился Ершилов. Отодвинулся от Назара.
– Всего двадцать две, Анатолий Иванович! – постарался, выпалил Зельцеров, остерегаясь, как бы его кто-нибудь не опередил. – Так ведь? – наклонился к Ершилову.
Капитан не то что не одобрил угодничество своего помощника по производству, решил: дай еще здесь узнаю, кто каков?
– А следствие?.. – заставил всех призадуматься. – Кому слово?
«Я здесь «именинник»! Сейчас получу с верхом, больше, чем причитается», – начал переживать Назар.
– Что надумали? – повысил голос капитан.
Плюхин будто только вник в то, что произошло. Сделал складку между бровей. Посмотрел на полудремотного Ершилова.
У того, расшевеленного другом Зельцеровым, все лишнее ушло с лица: ложная суровость, деланное глубокомыслие.
– Вылакали, – не назвал кто. – Что теперь остается?
Капитан раздвинул на стороны перед собой всю оргтехнику – расчистил коридор к Назару, в первую голову виноватому за осложнение встречи Нового года. Затем, тотчас же, увел глаза за Ершилова – уже не синие, а куда гуще, не обещающие ничего хорошего.
– Первый помощник! («Быстро он освоился! Не думал!») Разве было трудно организовать хранение. Нужны какие-то таланты?
Прищуром век Назар («Заслужил! Стерплю!») показал свое согласие принять любое порицание: постановку на вид, выговор.
– Это не гоньба за окунями, – принялся отчитывать его капитан. – Тем более не морока, каким манером выхватить их. Просто – что? Требовалось сберечь готовенькое, а потом поделить. Вам мало оконченного института («Сумел же учудить с моей Нонной!»), Назар Глебович? Мы нужны? Все? – крутанул в воздухе рукой.
– А где завпрод?.. – посмел перебить монолог капитана старпом Плюхин. – Почему не здесь? Или он, может… неприкасаемый? Ясно, что тоже вкусил, когда раздавал. За так не раздобрился бы, знаю.
Зельцеров сразу пересел, чтобы его, словно мучимого недугом, заметил Плюхин. «Чего встреваешь? – сжал зубы. – Пускай получит первый помощник. Не думай, оступишься – он не откажется, подскочит к тебе, схватит под жабры и зажмет так, что не пикнешь».
А Ершилов, вздохнув со сна, как от нечего делать рассматривал свою обновку, туфли ручного пошива. Вытягивал, наклонял носки. Замкнулся в себе. «Идите-ка вы все! У меня все-таки машина. Мне – только б она не забарахлила, крутила винт».
«Какой же все-таки!..» – еще больше возненавидел Плюхина капитан. Оборвал его:
– О завпроде я… отдельно. Чего ты? Стармех!..
Не придраться, туфли отхватил себе Ершилов на зависть.
– Свое ничуть не жалко…
– У тебя никто ничего не просит, – сказал Зубакин.
Ершилов стушевался:
– Дак, конечно!
– Можешь повлиять на свою команду? – Зубакин как раз был уверен, что – нет.
«Почему он со мной таким образом? Чего от меня хочет?» – заговорила в Ершилове обида.
У Зельцерова в таких случаях хватало терпения – сидел смиренным отроком, поджал губы.
– Как всякий праздник, Новый год для всех. Так пусть… сольем остатки шампанского, у кого какие есть. Устроим встречу. Я «за», – оправился Назар от публичной зубакинской экзекуции. Что ж, он не сказал ничего неожиданного. По своей должности должен был добиваться, чтобы никто не остался обделенным.
Единодушие среди комсостава, как прежде, зависело от капитана – самой влиятельной особы. Все хранили молчание. Не хотели помешать тому, что уже неотвратимо надвигалось на Назара.
– Странно, что я такого же мнения! Утверждаю то, что предложил первый помощник. Делить! – устало, как о чем-то несущественном сказал капитан, довольный выдержкой Назара, тем, что не стал выпрашивать пощады.
Брови у Плюхина сошлись к переносице. Он едва оторвался от стула, готовый немедленно исправиться, сесть. Вроде пожаловался:
– Анатолий Иванович. Моя вахта… Мне надо к себе на мостик, – взглянул на прихваченный с собой хронометр.
«У него тоже есть… – как бы порадовался Зубакин. – У него, у первого помощника… Открытость, чувство собственного достоинства…» Тотчас же будто прихлопнул Плюхина по макушке:
– Подпрыгиваешь! Несолидно это в твои лета.
– Ясно, – сказал Плюхин, думая о том, что получать нахлобучки – ну их! А ловчить, приспосабливаться – того страшней, так как ничто не проходит бесследно.
– Хм, – прочистил горло Зельцеров.
– Что ты? – взглянул на него Плюхин и приуныл: «Опять у нас правительственный кризис, затяжные выборы: кто за капитана, тот, выходит, против первого помощника».
В довершение Зельцеров щелкнул пятками ботинок, и Плюхин пересилил себя, посмотрел не в рот Зубакину, а в его пронизывающе суженные глаза, терзаемый тем, что не угадал, на что подбивал помощник по производству.
– Что еще можно? Делить! Да!
– А как же? – внятно, как о само собой разумеющемся, воодушевленно сказал Зельцеров. Смекнул: промолчи он, остался б один. А делиться с кем бы то ни было своим шампанским ему не хотелось.
