Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Назар не последил за собой, потупился. А следовало стоять гоголем. Забылся, что ли?
– Единодушие вам надо! – сказал Зубакин и хмыкнул.
– Оно действительно необходимо, – сказал Назар, не подняв головы.
– Кит поплыл! Смекнул, что обжорам касаткам не до него, – возликовала Нонна.
3
Если бы траловая лебедка остановилась после подъема трала, а не из-за того, что сломалась, то выглядела бы по-другому. Была бы вся в липком солидоле, в обыкновенно свисающих с нее космах плавучей травы, с мокрыми ваерами на барабане. Тогда верзила-Назар, так же безрезультатно борясь за экспериментальный рейс, прошел бы мимо нее ровно, быстро, сосредоточенно обдумывая, чего не сделал в своей работе, кому еще не помог.
Добытчики освободили барабан, вымыли станину, потерли, кое-где подновили краску – теперь лебедка напоминала внушительный экспонат политехнического музея.
Назару уже грезилось, как пойдет понурым за осыпающим ругательства Зубакиным, скажет: «В конце концов, честь превыше всего!» Пнул с досады в край закрытого грузового люка: «Пусть наговорит на меня с три кучи: «Ты здесь подсадной – не отпирайся. От них, от научников. Тебе только б их интересы не пострадали».
Обогнул вокруг перевернутой вверх дном крабовой бочки.
«Нет, есть смысл действовать, как раньше. Буду знать, что не прошло, и, может быть, переключусь тогда на что-нибудь. Иначе-то я как с вывихнутыми мозгами».
Из закрытого отсека с электрическим приводом траловой лебедки долетел убыстряющийся звук. Там же зацокало стопорное устройство тали, что сразу подсказало Назару: поднимают тяжесть.
У открытого, обнаженного якоря электрического двигателя согнули спины Игнатич и взятый на подмогу Серега. Бавин вытянул шею к щеткам: сильно ли подносились?
Без лишних слов, стараясь, чего бы не уронить, Назар спустился к ним, потрогал петушки коллектора.
– Пока ничего не выявили, – печально-весело сказал Бавин.
Обнадеженный, что осталось за небольшим – только испытать редуктор, – Назар заглянул за переборку, узнать, над чем затих Ершилов. Присел напротив выреза в кожухе – не увидел его.
«С утра как в воду канул. Потом тоже… Околачивался в ходовой рубке. Между тем с траловой лебедкой – на тебе! Сколько еще возиться? Эх, схожу-ка я!.. – злился Назар на Ершилова. – Нащупаю на его мозгу бугор совести, надавлю».
Из ходовой рубки Ершилов точно полусонный уплелся на верхний мостик, к лодке со сдернутым с нее брезентом и петлями веревки… В новой, шитой на заказ фуражке с «крабом», в куцей фуфайчонке Зубакин откинулся от бортовой доски, держался на просунутых куда-то руках, и опять ни в ком не нуждался – регулировал натяжение рулевого троса. Когда Назар взлетел на ботдек и уже сделал пять-шесть шагов, его отдернул к грот-мачте Дима.
Нигде не залежалось, пришло-таки возмездие за нелепый, неслыханный выход в рейс из Находки. Зубакину и Плюхину управление активного морского рыболовства «начислило» по строгачу, а Назар получил «на вид», «ТАК КАК ПРИСТУПИЛ ИСПОЛНЯТЬ ВОЗЛОЖЕННЫЕ ОБЯЗАННОСТИ ЗА ПОЛСУТОК ДО ОТДАЧИ ШВАРТОВЫХ ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО НЕ МОГ ПРЕДОТВРАТИТЬ НЕУМЕСТНУЮ ВЫПИВКУ ПОЗОРЯЩУЮ…» и так далее… То есть Назару тоже полагался строгач. Подтвердилось таким образом, что ему и Зубакину с самого начала плаванья следовало нести ответственность на равных, без разделения – кому за что.
Запоздало управление активного морского рыболовства с этим приказом! Серый бланк с типографским оттиском: МРХ, Дальрыба, Приморрыбпром, связь УАМР – удовлетворенный первый помощник перегнул по середине и помедлил…
«Получил подтверждение, что коллективная ответственность существует. А раз так, то что она обусловливает?.. Нет, логика неумолима!..»
Дима не понимал – чему можно радоваться?
– Друг! Большей услуги не может быть. Тэкээс![19]19
Благодарю! (Кодовый сигнал связистов.)
[Закрыть] – сказал Назар. Что будет дальше – он знал. В частности, как обеспечит коллективность руководства на «Тафуине». При нем Зубакин что-то сделать во зло людям не сможет даже невзначай.
Зубакин уединился при всех, щурился – искал наиболее приемлемое решение насчет ускорения глазировки сельдяных брикетов. Ту же радиограмму он повертел, сложил вчетверо, не перестав думать о том, что жирная селедка медленно замерзала.
«Не под настроение получится. Лучше не заводить речь об ответственности и руководстве», – заключил Назар. Заговорил о необходимости закупить в судовой лавке призы для предновогодних аттракционов:
– Фонды для поощрения у нас имеются…
«Они не твои», – ощетинился Зубакин:
– Старый жирок. От прошлого рейса. Как закончится нынешний – никому ж не известно. Поддастся ли нам? А ты мне – про стимулы! Причем для игр! Ну, удумал тоже!.. – Пошагал к включенному поисковому локатору. – Затейницу не прикажешь нанять? – Уткнул взгляд в женскую фигурку на носу мэрээски. Она вглядывалась, кого-то высматривала на «Тафуине». – А? – допытывался рыбократ и единственный распорядитель финансов. – Чтобы смешила твоих активистов. Собрались бы на вечер и возле нее гы да гы, как царевны-несмеяны!
На Нонну первый помощник не смотрел. Непроизвольно в нем запечатлелось, что на мэрээске просчитались, не на тот борт положили руль, не выйдут на «Тафуин». Он повернул к выходу из Олюторки, чтобы трал во время заметов погрузал на чистой воде, между львов.
4
Ют, участок ровной поверхности, ограниченный со стороны носа траловой лебедкой, а с кормы – слипом, превратился в фотоателье. В центре, вдоль промысловой палубы, раздутым горным хребтом возвышался переполненный трал. Ближе к схлестнутому зеву, у квадратной пооббитой крышки приемного бункера рыбной фабрики, на удивление Нонны, нашедшей для себя удобное заветрие, на серо-бурой слизи от налимов и бычков у морского льва (сивуча) раскатились передние гнутые ласты, как резиновые. Нонна – в одной руке карандаш, в другой раскрытый альбом для рисования – отказывалась верить, что такой зверь мог двигаться на самом деле: огромный и мягкий, вроде без костей.
Отмытый в морской пене трал излучал матовый свет, изредка ворочающийся лев горел ярко-рыжим костром, рыбья, налипшая на него сельдяная чешуя вспыхивала голубыми огоньками, как легкая и нарядная царская мантия. А вокруг дергался вперед-назад мандариновый цвет: зюйдвестки, клеенчатые, не обмятые еще куртки, брезентовые, выпущенные поверх сапог штаны.
На добытчиков, всегда значительных, молчаливых и медлительных, как будто что-то нашло: вовсю горланили, скакали, приседали, забегали за траловые, хранимые у борта доски, влезали на ребра «карманов», взбирались по стрелам грузовых лебедок. Фотоаппараты у них чмокали, как от удовольствия: «Есть кадр, есть! Замечательно!»
Добрый-предобрый лев позволял подойти к себе и погладить, любовно, как старого приятеля, потрепать но жирной холке или обнять, припасть к плечу, расправить надвое капроновые усы.
Позади льва, между бугорками его ушей, Нонна видела Зубакина у дальнего, никем не заслоненного бота.
«Мой капитан! У, какой глыбастый!» – ликовала она, как преуспевающая дева-завоевательница.
Хотя он не вышел ростом, плечи не растягивали фуфайку, как у Клюза, а все-таки в нем таилось что-то очень свое, наверняка не подлежащее обычной шлифовке. На его скульптурный портрет понадобилось бы подобрать что-то чрезвычайной твердости, непременно перемешанного черно-белого цвета, лучше всего со дна океана, где все подлинное не подвергалось тем воздействиям, какие изменили сушу. А высекать следовало только решительно и быстро, на одном дыхании, не иначе.
5
Львов, или сивучей, а еще точней – ушастых тюленей, вытягивали в трале наверх, приподнимали, перекладывали, вытряхивали с буйным, поразительно живучим уловом на палубу. Что для них припасал Бич-Раз? Чаще – рыбу. А то кальмаров, какие посвежей, или что-нибудь более аппетитное.
Щедрый кок подкинул очаровательному льву краюху хлеба. Так ведь учит мудрость Востока: встретил кого-то, торопись сделать для него приятное, ибо нет уверенности, что доведется то же самое сделать когда-нибудь еще.
Лев не знал, как быть с хлебом.
– Впервой это ему, как мне океан, – подметил Кузьма Никодимыч. – А ты разжуй! – подбросил льву сухарь из своих старых запасов.
Заведующий производством Зельцеров вертелся там же тощей текстильной обтиркой среди плотных, как булыжники, оголтело быстрых, сплошь мандариновых силачей, кричал – только не в полный голос, без воодушевления, скорее только затем, чтобы его потом не обвинил Зубакин, что никак не обозначил собственное присутствие, позволил в рабочее время баловство.
– Хватит! Прекратите, язви вас. В рыбцехе простой механизмов.
Действительно там над всем владычествовал север. Остановились транспортеры. Что подавали бы они? В бункере уже везде заскребли, все углы. А льву было что за дело? Солнце уперлось ему прямо в бок, пригрело. Он, мокрый, стряхнул с головы воду и чихнул.
– Тоже какие!.. – скандалил Зельцеров. – Выпроваживайте ластоногого туда… – показал носком сандалии, надетой на босу ногу. – Кому говорю? – замахнулся на льва. Осмелев, схватил весло.
Вылезшие с фабрики (нечего было мыть и упаковывать!) стянули с себя непромокаемую, изнутри сырую от пота одежду. Выбивальщики набросили рубахи на сетчатое ограждение левого «кармана» – пусть сохнут.
– Ты по-хорошему попробуй! – наставительно сказал Зельцерову тралмейстер. – Как знаешь с кем?.. С тезкой. Вы тут двое львы, а мы – увы!..
– Как это я упустил! – повеселел Зельцеров.
Сначала захохотал Дима, за ним – весь ют.
– А то сразу скандалить!.. Истинно, манеры выказывают нравы, – сказал Клюз.
Ко льву – он как раз поджал под себя задние сросшиеся ласты – с тыла зашел Бич-Раз, сказал:
– Наел ряшку-то! Как стармех!
– Он же с Аляски приплыл. Переходи на английский, – опять вмешался тралмейстер.
– Гоу хом[20]20
Убирайся вон (англ.).
[Закрыть], – сказал начальник рации.
– Лев и собаки – одно семейство, – выказал удовлетворение от собственной осведомленности Бавин.
– А клыки-то у него!.. – показал камерой самый расторопный добытчик. – Я те дам! Загнутые!
Второму штурману льстило быть с добытчиками запанибрата, прилип к ним:
– Петлю бы на него из чего-нибудь накинуть – и за борт!
– Удушим еще! – не сводил со льва влюбленных глаз Клюз.
– Н-о-о! – подсунул под льва доску Ершилов. – Тоже нашел где. Чего ты? Вставай, лежебока. Думаешь, без тебя не обойдемся. Брось. Скачи к себе.
Лев только заколыхался, как налитый теплым жиром. Ни одна кость нигде не приподняла у него кожу.
– Разом надо, разом! – догадался Бич-Два. – Зельцеров, ты бери на себя команду, у тебя глотка – мегафона не надо.
– А ну, налетай! – пропищал Лето. – Эй, ухнем! Дед?.. – загреб рукою воздух перед Ершиловым.
– Обойдешься! – сказал Зельцеров.
– Вы ж казенный инвентарь попортите!.. – всполошился боцман.
Лев рыкнул, чуть прикоснулся к деревянной ручке скребка, тотчас же посыпались щепки.
– А утрешний лев гонялся за нами…
– Тот был с приветом.
– Терся боком о лебедку, как порося. Потом полез на нас. Мы от него, дай бог ноги, ссыпались в жилой отсек. Еще хорошо, что дотумкали люк за собой захлопнуть, а то от смеха знаешь что могло быть? Полные штаны!
– Тоже, поди, про любовь что-нибудь понимает?
– Раз живой, значит, так.
– Длинный нос у самок.
– Отвык различать их, да?
– Гоу хом! Ай сэй! Гоу хом! Майнд ю оун бизнес![21]21
Убирайтесь, говорю, убирайтесь. Не вмешивайтесь не в свое дело! (Иск. англ.)
[Закрыть] – старался начальник рации.
– Акцент у тебя!.. – сказал Бич-Раз.
– Какой?
– Периферийный, конечно.
Тем временем Зельцеров схватил начальника рации за низ куртки, дернул к себе – оттащил от льва. Как бы собрался что-то завершить. Загнул по-русски.
У льва сразу мозги заработали. Привстал, выбросил передние ласты, чтобы прыгнуть.
Он уже добрался до борта, до колышущейся на ветру загородки из бросовой траловой дели, обнюхал ее, потыкал в узлы обсохшим носом, оглянулся, чтоб сжалились над ним, что ли, пролез в ячею до глаз, прогнул всю стенку за борт, над танцами волн. Клюз погнался за ним, чтоб прогнать к слипу, откуда уйти в океан – только оттолкнись от палубы.
Назар отбросил от себя шланг и шагнул на сухое, сильно топнул одной ногой, другой. Одернул голенища сапог – скатились ли с них капли? Оглядел тех львов, что плыли, отдуваясь, у края кормы и сбоку, за узкой тенью от запасной подвешенной траловой доски. Задние напирали на передних, тотчас поворачивали, ищуще мотая головой. Погружались. Тут же, над ними, вскакивали пузыри, как в котле над жарким огнем.
Затем Назар отправился к борту. Так он очутился напротив Зубакина – чаще стал виден Нонне.
Она переводила взгляд с Зубакина на Назара и обратно, губы ее беззвучно двигались – про себя говорила поочередно за одного и другого то, что появлялось у ней в суждениях наедине с собой. Сказала за Зубакина: «Океан в общем-то хоть куда. Однако вдруг так рассвирепеет – только держись. Значит, что? Сам будь, как он». – «Штормы появляются не просто так. Находятся причины», – начал и ненадолго остановился воссозданный Нонной Назар. Опять заговорил тот же, Ноннин, Зубакин: «Ты идешь с народом, – напутствовал меня отец. – Авторитета у тебя шиш, его еще надо нажить. Добейся, чтобы тебя на первых порах побаивались. Пали без задержки: либо «да», либо «нет». Назар: «Когда я заглянул к вам за деньгами, вы больше походили на себя». Зубакин: «Ты, наверно, подумал: «Жила. Скупой». Назар: «Требовалось-то всего чуть. Каких-то десятки три, четыре». Зубакин: «Нет, как наши ухари отметили свое возвращение на землю! Начали на спор жечь трехрублевки. Потом один, с бритвенным шрамом, вытянул пятерку. Другой – у него волосы с вихром на затылке – зажал в щепоть десятку… А истинная-то доблесть в умении тратить деньги».
Всех будто включили на юте, как заводных, когда в налитом с верхом «кармане» жемчужным переливом приподнялась сельдь, съехала вбок. В углу «кармана» ненадолго образовалась колышущаяся возвышенность наподобие той, что возникает в кратере вулкана перед самым извержением, а затем тяжело, как сквозь сон, опустилась. Еще появилась точно такая же чуть левей. Словно выросла от толчков снизу, чуть ли не сквозь палубу.
Заядлые фотографы ничуть не прохлопали, вскинули камеры…
Первый вздох! Поверженный, уже едва живой лев расклеил пасть.
Чем это кончилось бы, Дима не думал. Заглубил обе руки возле шеи льва и отбросил подростка-осьминога, с ним каких-то омерзительных голых рыб, скользкие слитки минтая. Нащупал львиную гортань, осторожно провел по ней – не порвана ли, без пробоин?
– Ты какой?.. – испугался Бич-Раз. – Не то главное. Дай-ка я! Ребра-то у него уцелели? Будет дышать? – Засунул свои руки по локоть рядом с Димиными.
Еще до того как Зубакину сойти с ботдека, Нонна опала. В смятении, хватая себя за горло, безмолвно обратилась к Бичу-Два – ему было недосуг, занялся лебедкой. Она поманила Бича-Раз, не дождалась, когда он подойдет к ней. Хотела прибиться к скорбно умолкшему возле Назара Игнатичу, к такому же, будто независимому Ершилову. Вроде ей чего-то очень не хватало. Под ноги к Нонне грохнул, кувыркаясь, ее походный мольберт. Стукнула коробка – разлетелись краски. Нонна пошатнулась. Пошла за уложенный рядами манильский канат, ухватилась за верхний край – не то бы упала. Потом никуда не смотрела, ни на что – только на Зубакина в распахнутой ватной стеженке. Размазанно-солнечные пуговицы на его впервые надетом форменном пиджаке сквозь ее слезы блестели неправдоподобно удвоенно, четырьмя произвольно раздвинутыми рядами, как необходимые для совершения редкого дикарского ритуала.
Не совсем сознавая, что все позади, больше уже не задохнется, лев сидел в сельдяной яме, как после большого перепоя (сравнение Бича-Раз). Чтобы он поскорей вернулся к жизни, Ксения Васильевна вынула нашатырный спирт. А на что способен зверь? Игнатич не дал Ксении Васильевне протянуть руку: не взбесился бы еще?
Звероватый Зубакин, уже распаленный гневом, с последней ступеньки трапа не сошел, как обычно, а соскочил, весь устремленный к льву, с согнутыми в локтях руками.
У Нонны прервалось дыхание. Она растерла грудь, сдавила горло. Всего на миг – не больше! – поверила, что ей это пригрезилось. Ничего не будет наяву, стоит только открыть глаза.
Нет, так действительно не могло быть. Нонна уверяла себя: «За бортом океан. Он в гневе – от меня норовит куда-то ускользнуть палуба. На ботдеке беспрерывно грохочет труба: трах-тах! Что же она вкладывает в свои слова? Это реально. То, что бьет в мои уши. Могу так. Заткнуть. А лев-то к чему? Обаятельнейший. На редкость мирный. Тянет к себе переднюю влажную лапу-ласту. Как безнадежно увяз на твердом месте. Но – мне не смешно. Легкого на ногу Клюза понесло – куда? Ко льву? Что задумал?»
У Димы в зубах торчала раскуренная папироса. А тот же ракетно быстрый Зубакин чего-то никак не находил – крутил головой.
Все повернулись назад – лев остался за спинами.
– Романтики! А ну кыш отсюда! – взревел Зубакин, схватил болдушку.
Во всякое время он чувствовал себя признанным. Ездил на всемирный конгресс рыбаков в Канаду. Сам главный конструктор Николаевской верфи приглашал его осмотреть траулер новой конструкции ради только одного – услышать замечания крепко думающего специалиста.
Дима чуть отодвинулся. Игнатич присел. Отступая перед Зубакиным, Плюхин не знал, куда деть руки. «Ну, если распорядится капитан… Я послушаюсь. Выдворю животное. Нет, так что? Здесь есть еще кое-кто. Нечего мне лезть».
Мгновенный, подлинно капитанский удар чуть не пропал даром, своротил у льва нос. Тотчас же что-то невидимо рухнуло. Если не так, то что сделалось с людьми? Почему никто не двинул ни рукой, ни ногой?
Не подал голоса?
Лев ополоумел от свирепейшей боли, сидел смирно. Сдал к траловой лебедке. Тяжело, борясь со своей слабостью, сел на хвост. А как потом выгнул хребет, где взял силу? Полез сквозь строй добытчиков на Нонну.
Еще быстрей, чем раньше, и зловещей, наверняка сильней, разяще, словно во все стороны света сверкнула раскрученная болдушка. Второй удар Зубакина пришелся льву в лоб. Так бить нужен особый талант.
– Старпом! Тащи крюк. Зельцеров, сейчас же за лебедку!.. Зацепляйте его, волоките. Крабы съедят.
Зубакин запалился: «Спас я тебя, Нонна. Не дал подмять».
А лев уже ничего не мог, расплывался по палубе. Только глаза у него никак не закрывались, смотрели на кусающую губу Нонну не то с тоской, не то как бы о чем-то умоляя, – выпуклые, умные, ни в чем, ни перед кем не виноватые… Дрожа, глотая слезы, она поняла, каков человек Зубакин, с чем ей никогда не справиться, не хватит характера. Ужаснулась. «Какой муж! А-я-ай! А произведение?.. В целом-то взять! Что ты? Ни то, ни другое! Все, жить не к чему!»
Не ровно, сбиваясь, в левый борт, в подрезанную корму «Тафуина» ударял океан, как возмущенный немой. Тут же, на уровне верха вентиляционных колонн, парили, не смея крикнуть, кайры.
– Испачкались? Я сейчас… – испугался Зельцеров. Услужливо, по-лакейски, подскочил к Зубакину с паклей.
Потрясенная, неузнаваемая Нонна не видела, как на плахах, где погиб лев, смешно шлепал ластами, прыгал, упирал во все носик львенок: в ваер, в настил на палубе, в бочки с рыбьим жиром, в сломанную ножку ее мольберта, в туфлю Сереги. Был он совершенно безобидным, прехорошеньким щенком, высматривал, с кем бы пошалить.
Зубакин пригляделся к нему, втянул в себя воздух.
– Куда вы ее?.. – стребовал с Лето болдушку.
Ни мгновения не потеряла Нонна. Кулаки к глазам – смахнула слезы. Громко, вроде издали, позвала Назара и всхлипнула, как злодейски обманутая:
– Товарищ первый помощник! Что же вы?.. А?.. Стоите – истукан. Или это, по-вашему, не изуверство? Я вас после еще больше презирать буду!.. О, бог ты мой! – разрыдалась.
Если может быть изваяние прочного здоровья и вежливости, то Назар как раз походил на него со скуластым, по-сибирски бесхитростным лицом, если еще ко всему не простоватым. Бросил обмывать свой клеенчатый, длинный фартук, и вода из того шланга, какой держал в левой руке, направленно била головки его сапог, тоже яловых и нелегких, как у капитана.
От визгливого вскрика Нонны он про все забыл. О чем думал до избиения львов? Ни о выступлениях ли против крайних мер: никого, даже беспартийных, не списывать с маху, без разбирательства?.. Захотел перекрыть вентиль, а шланг ему не давал пойти. Куда б его?.. Сунул в щель между барабаном и станиной траловой лебедки. Сразу вник в раздумья. «Что же у нас? Хлюпаем здесь! Ничего, Бавин честный малый, не утаит от меня правду – что стряслось с траловой, насколько серьезно? Где могла провернуться? Это для нас очень важно. Дальше что! Одни слесарные работы. То, что есть, восстановим. Не с голыми же руками! У нас станки: сверлильный, токарный. Затем Зубакин обязательно скомандует, что пора идти из Олюторки на окуней, курс такой-то».
Жалея, что понапрасну пропал замах, Зубакин, не поддающийся качке, цепкий, как омар, посмотрел через плечо и не увидел Нонну, хотя она была рядом с ним, в двух-трех шагах, ничто не загораживало ее. Прикрикнул на нее («Везде суется»):
– Твое дело сторона. Цыц. Замри.
– Постойте! – сдерживающе окликнул его Назар и заслонил собой бестолково шныряющего львенка. – Обязательно, что ли, гробить его?.. Прогнать можно. А ну, – протянул руки к болдушке, – отдайте сейчас же.
Зубакин занес ее за себя. А посмеялся-то почему, чего-то стыдясь.
– Сантименты!
Опять они встали друг перед другом. Назар, так же как в начале рейса, не помогал, а, наоборот, мешал. Все оставили львенка, смотрели на них – что будет дальше? Зачем капитану смирять себя? Под каким-нибудь предлогом уступит первый помощник? Он тоже дока. Изловчится?
Случайная усмешка Плюхина вызвала у Назара болезненную ненависть к себе: «Ты все еще такой же, все сносишь от капитана. Не знал бы свое дело, еще туда-сюда».
Обмерла Ксения Васильевна: «Схватятся?..» Во взглядах Зельцерова и Ершилова застыло ожидание: сейчас Зубакин погонит за одно с львенком Назара, и всем станет ясно, что у него в экипаже ни в чем никаких преимуществ. Венка без слов, своим видом, взывал к отмщению, Кузьма Никодимыч придерживал, начальник рации осуждал. Рулевого с бородой викинга будоражило, что могло все кончиться ничем.
Боцману, естественно, дай-подай сильную неделимую власть. Ему бы стоять за Зубакина. Тогда почему втянул в себя шею? Нет, не от испуга! Что вы!
Старший тралмейстер кашлянул и оглянулся. У кока руки повисли. Серега вроде не знал, на кого наброситься. Что же другие-то делали?.. Было печально, тихо. Донеслось басовитое гудение ветра в тросах – оплакивание жертвы. Где-то скрежетнуло.
– Большак, – отпустил Зубакин совсем не зло.
Вообще-то он всех своих окрестил: рыбохоты. Взбунтовался: «Я первому помощнику столько уделил времени в ходовой рубке, а ему наплевать? Может, мой промах в том, что разрешил ему рассуждать, зачем мы в Олюторке? В самом деле, было – оправдывался перед ним, ссылался на траловую, что сдохла. Теперь какое направление ни берет, выходит на нее и в завершение гляди-ка что вытворяет у всех на глазах. Как равный мне!»
Львенок заерзал, начал спячиваться, вытаращил глазенки. Зубакин схватил лом, им тоже можно…
– Ты что? – неистово, по-бабьи завизжала Нонна.
Зубакину понадобилось узнать, с какой стороны ему грозила беда. А позади него обо львенка, об его круглый бок, разбилась струя воды. Он изогнулся. Предостерегающе натянутой вожжой она же задела шоколадное тельце с другой стороны и подтолкнула под зад: беги, не задерживайся, иначе тебе придет хана! Это Назар поднял шланг с водой и направлял ее, когда Зельцеров вслух сомневался, тем ли занялся первый помощник. Бавин стоял на трапе и жалел, что не сделал напор больше. Не настолько, как надо, отвернул вентиль.
К львенку подбежал Венка.
– Куда-аа! Вернись мне!.. – озверел Ершилов. А на это никто никакого внимания. Как будто так должно было произойти.
– Не хватает у него соображения, не туда прыгает, – сказал Венка.
Что стало непреложной истиной для предсудкома Игнатича? То, что Зубакин думал об общей пользе. Первый помощник тоже стоял за нее, все свои поступки разбирал заранее, могли повредить они ей или нет. В чем же были отличия? Зубакин у ч и т ы в а л чужую боль, а его первый не о т л и ч а л ее от своей собственной.
«Если бы удалось взять у Зубакина кондовую самость, непрестанную деловитость и прозорливую хватку, а от Назара душевное отношение к людям, тогда, наверно, третий получился бы лучше не надо, – как о невозможном подумал Игнатич. – Только чтобы со временем он не разменял свои качества, не убавилась бы в нем ершистость и… звонкость, что ли. Знаю откалиброванных. «Здравствуйте» у них выходит на свой манер, вроде вступления к нравоучению».
– Львенок-то как рванул, а? – прорвало людей.
– В воде живет и не переносит ее! Никогда б не подумал!
Вздохнув, Нонна тыльной стороной ладони вытерла щеки, испытывая стыд за позднее раскаяние. Опустила глаза: где мольберт? Он весь вымок, от красок стал пестро-красным.
Ни в чем не изменился один Зельцеров. Протянул Зубакину утирку, паклю счел неподходящей. Грубой, что ли.
Ершилов уходил к траловой лебедке.
Кузьма Никодимыч топтался у противоположной стороны пенькового троса, удерживал себя, не подходил к Нонне, чтобы как-нибудь, утешить. Внезапно, как по наитию, вгляделся в мэрээску с той же, как бы потерянной, женщиной, ни на что не рассчитывающей, с ее трудным, неизбывным горем. Чтобы скрыть, кто такая, она сделала из переднего края платка напуск на лоб, на пол-лица.
– Очень большое сходство! – с желанием выговорил он. – Точь-в-точь… Венкина мать. Как две капли воды.
6
Бич-Два перетряхивал, растягивал трал, поправлял на нем то, что спуталось, попало не туда. Клюз проворно мерил дыры, придерживая под мышкой заправленную иглу.
– Ступай со мной, – подошла к Нонне Ксения Васильевна, врач и просто перенесшая свою беду баба. Взяла ее за руку: – Не упрямься.
В амбулатории Нонне стало хуже.
– Зубакин с женщинами такой же, – запричитала.
По-мужски отчетливая в каждом жесте, Ксения Васильевна накапала в чашечку золотистые капли. Чуть больше, чем хотела, так как «Тафуин» качало не переставая.
– Интересно. – Подыскала под воду метрический цилиндр («Большеват!»), ополоснула его.
У Нонны ничего не болело. Только что-то вроде проело ее насквозь. Подумала о Назаре: «Он умный, на деле доказал это. Однако для него работа – долг и все что угодно, не живет ею, как Зубакин».
– Потому что еще не встретил свою единственную, – продолжила Ксения Васильевна.
«Да? – обиделась за себя Нонна. – Так я тебе поверю! Какая!.. У самой-то?..» Пересела подальше от Ксении Васильевны, сказала:
– Что вы? Зубакин вообще-то привязан ко мне.
– Вполне возможно, – не стала настаивать на своем Ксения Васильевна, сзади набросила Нонне на спину вдвое сложенное покрывало: – Правда же, что тебя знобит?
«Что она?.. – Нонна хотела узнать, о чем спросила Ксения Васильевна. – За что? Не может мне простить?» Поднесла ладони к лицу, оперлась на них и как бы пошла вспять от одной картины к другой…
…Зубакин с опущенной вниз болдушкой перед приконченным львом. Он же, страстный, в спальне, не целовал ее в губы – вбирал в себя. Подобно видению предстал БМРТ «Амурск» у судоремонтного завода Находки. По трапу на нос взбежал Сашка Кытманов, очень светлый, может, оттого, что ожидал от всех не одну учтивость, а сразу дружбу, так как сам уже давно каждому показался в экипаже. Приветливо, от души покачал Нонне поднятой отвесно рукой. Затем кают-компания. Сашка в кресле второго штурмана. Взглянул Нонне в глаза: «Я не строю никаких расчетов». Она рассердилась: «Не надо, чтобы отличала тебя от всех, полюбила? Ах ты какой гордец!»
Ксения Васильевна подсела к Нонне, полуобняла:
– Зубакину – как?.. Разве секрет?.. Что ни пожелает, то получит. Отсюда легкость во всем. Так же… (призадумалась, не убьет ли это Нонну?) у него в любви.
Вслед за ней Нонна ничего не повторила бы, и все же схватила смысл, сразу вся переменилась, пораженная тем, то нахрап Зубакина объяснила для себя точно так же. «Ксения Васильевна, – умилилась, – не зря к вам у всех такое уважение».
Она возвращалась к случаям, навсегда ушедшим прочь, и одновременно находилась рядом с Ксенией Васильевной, вслушивалась в каждое ее слово. Ксения Васильевна или отвлекала, или, как сумасбродка, смеялась над собой, над своими вздохами, утратами в прошлом, и Нонна, еще не придя в себя, уже по-другому взглянула на свои отношения с Зубакиным, представила, что они не могли ни к чему привести, сказала, страдая за всех, у кого так же, как у ней, не удалась жизнь:
– Атомный век, эмансипация. А для нас все то же. Помню, бабушка вдалбливала: «Ты, детка, такая, что всяк позарится. Блюди себя. Строгость ведет к счастью».
Ксении Васильевне попалась на глаза гравюра Сашки Кытманова – подарок Назару. Жилая палатка в разрезе, нехитрый быт. Двое спят. Лайка возле остывающей жестяной печи свернулась калачиком, положила тяжелую голову на лапы. А один с длинными мечтательными глазами над неоконченным письмом слушает то ночь, то себя. Над палаткой звезды, как редкий снег. За ней он настоящий, сияет всесильно на железобетонных балках главного корпуса Амурского целлюлозно-картонного комбината.
– Я тебе в этом не советчица, – словно кто-то сказал за Ксению Васильевну.
В задумчивости всмотрелись в уверенные, в чем-то неуклюжие штрихи, в прокаленный морозом сборный железобетон, в монтажные стяжки, в распорки.
– Нет, я между прочим, – сказала Нонна, стараясь как бы увести в сторону.
Признавая за Нонной право на особое положение. Ксения Васильевна чуть повернула голову, и перед ней, на стекле иллюминатора, среди кристалликов морской соли засеребрились паруса наклоненных яхт. Подозвала ее.
– Освежись у меня тут. Потом не пропусти собрание. А то что скажут? – вызвалась позаботиться о ее внешности Ксения Васильевна, отдернула напротив умывальника занавеску.
Никогда еще Нонна так не завидовала Сашке, с такой болью: «На людях и в мастерской он в одном и том же невзрачном пиджачишке, у него стоптанные башмаки и кепчонка тоже, как после беспощадной носки, а делает то, что просит сама душа, только для нее одной рубит «чурки», режет «доски». Ватман у него, фольга. Владеет условно декоративной техникой. А какие у него решения клиновидных композиций!» Сказала:
– Все равно. («Всех ставит в тупик то, что Сашке безразлично, добивается чего-нибудь или нет».)
– Намечено делегатов выбирать.
– Каких еще?
– Не так. Куда? На профсоюзную конференцию. Кому-то подвезет – поедет на берег.
– Значит, мне идти необязательно.
– Возьмут и назовут тебя.
– Меня? – Нонна залилась смехом.
– А отчего бы нет?
Ксении Васильевне стало жаль Сашку Кытманова и неловко из-за того, что Нонна как хотела жаловала его и казнила.
– Зачем тебя понесло на корму?
