Текст книги "Горбатые мили"

Автор книги: Лев Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Может, совершенно случайно под осьминогом оказалась раскрытая газета.

– Гляньте-ка на его спину! Что это?.. Что?.. – во всеуслышанье излил свой восторг Варламов Спиридон.

– Да? Провести нас хочет, бандит! Маскируется! – Бичневу захотелось, чтобы с ним так же, как он сам, удивился бы кто-нибудь еще.

– За мной! – схватил Венка рулевого Николая. – Сквозь него все видно! Текст!..

Зельцеров тут же сжал рот, подвигал челюстью. Не то от восхищения, что людям дай-подай непривычное, не то от презрения к ним, с подмоченными репутациями, не удерживающимися на берегу без якоря – сухого закона. Сказал:

– Вас «В мире животных» показать бы вместе с ним!

Он тоже, как Скурихин, вообразил, что всего уже поднабрался, хватит заправлять фабрикой. Спал и видел себя на должности заместителя начальника экономического отделения НИИ. Засмотрелся на иностранца с рыбацкими «корзинами».

Назар скользнул взглядом по кормовой мачте «Тафуина». Такие же «корзины» – черные треугольники – болтались у промысловой рубки, спущенные.

– Есть еще телевизионная передача «Очевидное – невероятное», – продолжал злобствовать Зельцеров.

– Ты не весь подходишь для нее. До пояса, – сказал кок.

Воспроизведенные осьминогом газетные строчки имели вид слабо тиснутых. Чтобы получше разглядеть их, Варламов Спиридон присел. Ершилов показал на него Зельцерову, засмеялся.

– Можно прочитать!.. – взревел от радости Никанов. – Сюда! Ко мне! Тут чего только не понакручено! Пожалуйста, про наш ералашный рейс. «Подвиг, часть вторая». Ниже. Названьице-то: «Соленые меридианы». Тут: «Начальник рации пользуется заслуженным авторитетом…»

Как разместил бы рядом свои колышущиеся телеса Ершилов? Поднавалился на рулевого Николая:

– Будто с какой-то целью! Еще в передовой кое-что: «Успех «Тафуина» – результат того, что на этом судне культпросвету уделяется должное внимание. В трал перед спуском кладут или всю газету «Звезда рыбака», или только статью первого помощника. Так осуществляется воздействие передовой части общественности на отдельных не вполне сознательных рыб».

– Ты!.. – озадаченный Дима чуть не выпалил ему, что сам, а не кто-нибудь бросал в кутец стенную газету. Себя ж «протянул». Уже крикнул: «Баламут!» Потом увидел, как Бавин поднес палец к глазам осьминога, надавил на них, чтобы узнать, такие ли они упругие, и поразился, какого размера осьминожьи зрачки. Как раз в это время они вобрали в свои вогнуто-черные зеркалящие глубины уменьшенного Ершилова, поднесшего крюк от грузовой лебедки к сталистым петлям мотни с одной стороны, с другой.

А Назар расслабился. Не хотел уйти от добытчиков. Только кто дописал бы за него характеристики для отдела кадров? Начал со стармеха – отложил, недовольный тем, что как будто оговорил его.

По форме трал уподобился рогу изобилия. Широкий зев приподнялся над палубой, а узкий конец с железной, надраенной о дно чекой опустился. Из него, из захлестнутого выхода, выдавило струйку хека. Упали осьминожьи яйца-подушечки с длинными жгутиками. Показалась кромка чего-то круглого, сначала только она, как будто без единого шва, литая. Зельцеров мгновенно поднял перед своей грудью ладони щитками, голову – назад и прищурился, как от слепяще яркого огня.

Корму тотчас понесло вверх. Тогда же то, что нависло над туманно-белесым уловом, выдвинулось дальше.

«Эх, угораздило!» – запечалился Зельцеров, сообразив, какой мог быть исход последнего траления.

Все вокруг предстало иным, куда более значительным.

– Если по форме только… – опять заговорил с собою Зельцеров. – Внешне… Да, напоминает ее.

Затраленная металлическая сигара сползла, тронула палубу и покатилась к Назару, от него, с полпути, что ли, – к Николаю. Сплющила щупальце: тец!

«Такая она тяжелая?.. Теперь ко мне?.. Куда я прыгну?» – успел подумать Николай и как бы между прочим обхватил вентиляционную трубу. А длинная махина с укрытыми винтами и перьями рулей наехала на макушку осьминожьей головы. Донеслось слабое предупреждение плоти: ти-уу! Люди, осторожней!

На что Игнатич, никогда он не трусил. А попятился.

Только один Бавин еще ничего не опасался, вслепую, занесенной за спину рукой, доставал низ штанины боцмана, подтаскивал его к осьминогу и заливисто хохотал над вычитанным вроде бы интервью.

– Второму штурману предложили выбор: или радости любви, или встречи Нового года? Он попросил дать подумать, что́ бывает чаще.

В то же время вал поднырнул под середину «Тафуина», заставил случайную вещь боднуть стрелу грузовой лебедки и покатил к носу. Не он завершил злой умысел. Тем не менее становился то стального цвета, то марганцово-малинового: удовлетворенно дышал красками, что больше всего подействовало на Ершилова.

Когда Зельцеров, потрясенный, с трясущимися руками, оказался возле него, то опять увидел глаза осьминога, все в красных прожилках. Они кричали. Не стало их… Снова показались. Только уже с другой стороны конуса ничего не выпустив из того, что вобрали в себя.

Назар стоял в них так, будто вслушивался или уяснял: в самом деле в аляскинском небе нудили самолетные двигатели?

На лиственничных досках промысловой палубы, от канавки, перечеркивающей ее предслиповую часть, до приподнятого фундамента траловой лебедки, блестели закругленные смолянисто-бордовые торцы сучьев и топорщились нежно-цыплячьего цвета заусеницы. Отмыто желтые, они не могли быть другими, так как на них и на тело пришелицы оттуда, из прошлой войны, выхлестывало взбитую воду. От борта к борту плавала пена. А то закручивалась в спирали. Так же незащищенно зависела она от наклона траулера, как облака от налетающих на них циклонов и антициклонов.

Пока что Назар ничего не предлагал. Собирался с мыслями, ощущая и внутри себя, и на предплечьях одеревенелость, как что-то безусловно лишнее и уже давно нестерпимое. Раздумчиво, с беспокойством оглядел всех: «Мд-а. Такая нагрузка легла моим на нервы!»

Зельцерова, Варламова Спиридона и боцмана в тех позах, в каких были застигнуты, понесло, потащило. Вынудило подать находке руки.

Николай бросился с юта, да угодил на осьминога…

Никто не допытывался, сколько пролежала на дне эта торпеда.

«У нее изоржавел детонатор, если железный», – утверждающе подумал Назар.

Что-то скрежетнуло. Или торпеда наехала на осьминога во второй раз?

Ершилов наклонился, весь превратился в слух.

Японский траулер находился пока что далеко. Весь с мачтой входил под нависающий тралмейстерский мостик «Тафуина». Поднялся выше и опустился вместе с океаном.

«Сейчас все мы охарактеризуемся как нельзя лучше! Скопом! Какими стали за семь месяцев-то?.. Ни Зельцерова, ни Ершилова за страх не осужу. Люди ж! – вступил в разговор с собой Назар, уже не помышляя заняться своей штатной писаниной. – Еще вдобавок уилливо все сильней рвет из-под ног. Не даст затянуться тому, что о-очень близко».

Внутри сопок загудело, как в колоколах разной величины…

– Нам-то еще ничего. Как-нибудь… А французы заловили американскую атомную подлодку. Всю целиком. С комплектом «Поларисов»! – словно в беспамятстве обрадовался рулевой Николай.

В центре роговицы обезноженного моллюска торпеда провернулась на чем-то скользком, как маховик. Назар погнался за ней и не успел.

«Спасибо тебе, бородач! Твоя полубайка пришлась очень кстати. А я вот что сделаю… Будто торпеда никому ничем не угрожает. Одумаемся, тогда что-нибудь предпримем».

Он присматривал за старшим механиком Ершиловым, за Зельцеровым: «Смелей!»

– Клеймо! – оповестил рулевой Николай шепотом. – А чье – не разберу. Всякая животина налипла, слизь. Ай!.. – сколупнул верхний край грязного кальциевого панциря. – У кого с собой что-нибудь режущее?

На Димино плечо взмыл японский траулер. Полез выше…

– Почи-сть хошь? – матрос-пекарь одобрил Димино ковыряние.

В расщелину между матросом-пекарем и машинистом выглянул Зельцеров – худой, остриженный наголо. Назар больше не выделялся своей прической, как было.

– Обратите на японцев!.. – Зельцеров призвал от всего воздержаться: от беготни, от выкриков.

Японский траулер сбавил ход, как перед подъемом трала. А может, из-за чего-то еще.

Он отличался от «Тафуина» тем, что у него ходовая рубка размещалась выше, из-за чего промысловая оказалась лишней, из одной японские штурманы обозревали все вокруг – до конца удлиненной промысловой палубы с одной большой аркой для опоражнивания капроновой снасти. Матросы на нем ждали: русские подкинут хлеба. Уже приготовили отдарки – нейлоновые цветные платки. Молодые прикладывали пальцы к губам – посылали русским женщинам воздушные поцелуи.

«Вот оно!.. Эт-то уже настоящее, никуда не попрешь. Близко японцы! Засвидетельствуют. Так ведь? Уилливо к тому же… Скоро начнет переворачивать океан. Осложнит все. Тогда как мы?..»

– Что нам следует? – сказал Назар, стараясь мыслить ясно, ничего не упуская, никаких деталей-подробностей.

– Сбросим ее!.. Покуда японцы не расчухали!.. Гамузом скатим по-быстрому, и, как говорится, концы в воду. Спиридон, чья сейчас вахта? Твоя, кажется? – вздернуто взбудораженный Зельцеров полуобнял себя, ладони засунул под мышки.

То же самое взялся выяснить второй штурман Лето: кому можно приказать?

Длинный, как поднятый трал, Варламов Спиридон не сказал им ни «да», ни «нет». Ушел к первому помощнику.

– Я тебе припомню! – озлясь, Зельцеров уперся в верхний край торпеды. Позвал боцмана. – Прикладывай свои руки! Нечего!..

Над ют-компанией уронила взвизг маевка, над скопищем людей в конце кормы. Палубу пронизывало растекающееся гудение. Все как бы шло своим чередом.

– Пуп у него развяжется? – как вправду встревожился Бавин за Зельцерова.

Игнатич считался с присутствием Назара. Зашел за него.

– Ты в молчанку играешь?.. – не спросил – потребовал действовать.

Все собрались скобой возле торпеды, обернулись на звуки шагов позади себя.

Кузьма Никодимыч только вылез из прачечной. Шел впригиб. Вытер руки, заругался:

– Б-б-бм… Больно вы. Японцы вам ничего? Не в счет, что ли? Заловят н-нашу гостью, а что потом? Тоже так же?..

К первому помощнику боком перебрались Бичнев, рулевой Николай. Они искали заветрие – так подумал Зельцеров.

– Что же, гуманничаем? А японцы-то все те же. Мирного договора с нами не хотят. Его им не надо без Курил и пол-Сахалина. Торгуют тоже так… Не все у них купишь. К примеру, поисковую электронику… Верно же, Назар Глебович? Скажите! К вам прислушаются! – выкрикнул Зельцеров.

Длинный, костистый Назар вынул из кармана белые нитяные перчатки, натянул их и энергично раздвинул пальцы. Насмешливо, изучающе взглянул на торпеду.

Перед ним валялась мерзлая камбала. Там же уилливо гонял тонкую, легкую, шуршащую камбальную мелочь, как побитую морозом багрово-зеленую листву. Топнул левой ногой, правой – на чистой палубе его следы оказались выделенными той окуневой чешуей, что осыпалась с сапог. Как будто прозрел. «Настоящее – видно. А какое у нас будущее? Оно вроде все еще за пеленой».

Из-за Зельцерова выскочил Плюхин и сразу же отступил назад, иначе угодил бы под торпеду у острия. Покосился на дым, нахлобученный на вершины вулканов.

– Эти, что ли, не хотят водить с нами дружбу? Они такие же. Вроде нас с тобой. Рабочий класс, – сказал об японцах Варламов Спиридон Никанову.

Молча, тихо взбесился Зельцеров – не скрыл только блеска глаз. Выжидающе посмотрел на Ершилова. Привык, что у того не было своего твердого курса, прилипал почти всегда.

Что подкинул океан! Известие об этом сразу разнеслось по всем каютам. На юте свободным остался только слип, один он, потому что на нем не устоишь: круто наклонен к океану, входит в него, как совок.

– Ты нам про классовый подход брось! Есть здравый смысл!.. – сказал возле него матрос с бронзовым загаром.

«Есть! Действительно, только справедливо ли это будет? По отношению ко всем здесь? То же самое – к японцам?» – вблизи от Игнатича и Ершилова, не глядя на них, Назар протянул руку к вентиляционной колонне. Вгляделся, не осталось ли вмятины от торпеды? Вообразил ее в руках самых надежных притороченной по его команде к внутренней стороне фальшборта и еще определеннее ощутил свою способность сделать неотложно нужное, свою власть – соединить настоящее с тем будущим. «Однако никого не гони, нельзя. Вступайся-ка за Кузьму Никодимыча. Получится, что ты все так же, вместе со всеми. Или считаешь: рано? Пусть все выскажутся, обсудят – тебе потом не потребуется ничего пояснять, сразу займешься делом?»

– Самое лучшее сдать ее, – сказала врач о торпеде, вполне допуская, что это приемлемо.

Возле нее сбилась вся женская половина. Бойкущая, грудастая мойщица, как сошедшая с полотна Кустодиева, трещала с нескладной, длинной уборщицей.

– В территориальных водах?.. Кому?.. Чьим военным? – вытаращил глазищи Бичнев.

– Чиф, запроси Находку. Пусть свяжется с кем надо. – Старший тралмейстер словно клянчил.

Зельцерову становилось все больше невтерпеж:

– Вы что же?.. Рехнулись? Японец наседает. К тому же погода-то какая? Это бьет уже по вам, так себе? Старший помощник? Ты у кого на поводу? («Первый помощник всему здесь закавыка!») Тебе потом придется… Спросят с тебя! («Первому помощнику Находка поставит на «вид», не больше».) Выдержит твоя шея? («Скурихин давно бы смотался отсюда, развязал нам руки».)

– Нам в самый раз отойти! – рассудил Бавин.

Кто и с кем сомкнулся?

Ершилов взялся за воротник фуфайки, рванул его чуть не до ушей.

– Не было печали! – собрался искать свой сон.

– Слабо тебе? Удаляешься? – стрельнул в него Зельцеров ненавидящим взглядом.

Игнатич возмутился:

– Иначе-то как будто нельзя? Обязательно надо оборвать?..

Ни один мускул не дрогнул на лице Зельцерова:

– В каждом из нас маленький Зубакин!..

Про третье условие Назар помнил. Про то, что «Тафуин» окружали нейтральные воды. Тем более следовало действовать по-боевому. Как минимум, дать знать Зубакину о том, что́ катается по промысловой палубе.

К Назару пристроился Плюхин. Взглянул ему в глаза, как уже понесший наказание:

– Капитан рефрижераторщика тоже надеялся… Скомандовал – не забыл что?

Провалы в памяти Назара не случались.

Для крепления торпеды нашелся обрубок манильского каната. Никанов сделал из него петлю. Уилливо подбросил ее, потянул за собой.

– Не надо! – сказал Назар боцману, наполовину скрытому под парусиной палатки, валящемуся с ног.

– Что вы? Пока то, се.. – Боцман принял решение первого помощника. Однако оно могло измениться.

Не так-то просто осуществлять справедливость! Назар вцепился в полотно – разжал пальцы. Все этапное мгновенно пронеслось в его голове: и двуступенчатый отход из Находки, когда матросы не успели закусить, и списание Малютина без разбора на партбюро, и отстаивание Кузьмы Никодимыча, и нервотрепка с Олюторкой. Собрания же как не было!

А рулевой Николай подбирался к узкой части торпеды с деревянным брусом. Присел, как за бруствером окопа.

– Мне необходимо определиться, – сказал Плюхин.

– Конечно, – подтвердил Назар.

«Пожалуйста, четвертое существенное условие. Мешкать нельзя», – сказал себе. Глаза его сами отыскали парусину.

– Назар Глебович! Используете свое служебное положение. Заставляете всех нас насильно жить только для завтра?

Все взвесив, Назар дал получше увидеть себя, приподнялся:

– Стыдно! – сразу еще ругливей: – Нельзя так, говорю. – Потом перевел взгляд на сопки и одним, по-особому произнесенным, словом напомнил о том, какой стране принадлежал «Тафуин». Как бы призвал блюсти себя: – Товарищ!.. – помаячил Зельцерову-паникеру.

Для Венки не существовало двух Алясок. Плавание енисейского казака Семена Дежнева, дерзкий бросок в неизвестность экспедиции Витуса Беринга, открытие пролива между Азией и Америкой, островов Диомида, Святого Лаврентия, высадка на голый берег подштурмана Ивана Федорова, зимовка промышленника Пушкарева у пролива Ионицкого, поселение Степана Глотова на Кадьяке, а Потапа Зайкова на Унимаке, закладка Российско-Американской компании с монопольным правом на все промыслы и полезные ископаемые северо-западной оконечности США с ее брошенными в океан, к России, Алеутами – все соединилось с настоящим. К тому же физически Аляска находилась под боком. Память о благородстве первых русских ничего не заставляла сделать, и не учесть ее он не мог так же, как Варламов Спиридон, Игнатич, рулевой Николай.

Куда-то ткнулся Ершилов. Назар взял за плечи Бичнева, сказал:

– Я хочу уважать вас!

Подтолкнул, таким образом, пособить Николаю принайтовать торпеду.

Не успокоясь, Назар принудил подойти поближе Зельцерова:

– Слушайте! Вы!.. – сказал с большим нажимом.

– На абордаж берет карьериста первый помощник… – шепнул себе начальник рации.

У Зельцерова на лице растерянность сменилась испугом:

– А что я? Что? Конечно!..

Не проронил ни слова только Лето.

– Ты на чем настаиваешь? – Варламов Спиридон встал перед ним огромным утесом.

– Что ни прикажут. Смайнать – не возражу. Принайтовать – тоже, – сразу с надеждой посмотрел, как Зубакин выскользнул из люка жилого отсека.

Первый помощник никуда не торопился, вроде сдавал вахту капитану, сказал:

– Влипли. Теперь уже нам никуда… Не улизнем. Закрепим ее, – пнул в торпеду.

– Чего-оо? – Зубакин взъярился, как шторм. Сразу же заставил себя вникнуть в услышанное. «Ага, понял. Первый помощник всех подготовил выполнить мой приказ беспрекословно, точно и в срок».

Все, как само собой, приблизилось к штилю. Боцман отправился заготовить сигнальные флаги: «У меня опасный груз. Ни в коем случае не подходите ко мне».

Перед трапом на ботдечную палубу Зубакин снова зашумел:

– Ершилов!

Могли понадобиться все боты. А когда запускали в них двигатели?

Роль рупора взял на себя Бичнев. Выругался:

– Где-то опять он живет в свое удовольствие?

Глаза осьминога видели, как боцман завязал на торпеде морской узел и отер руки. Они загустели в тени Кузьмы Никодимыча, снова сделались ясными… Отразили Назара, думающего о том, что справедливости противостоял один Зельцеров. Но не потому, что был хуже всех. Как раз наоборот. Привык верой и правдой служить производительности как завзятый технарь, душа его прозябала.

9

Четыре моторных бота держал океан. Они, белые, с обычными крутыми бортами, так же спасали свои носы среди наглых выплесков – задирали их, припадали в ложбинах и влетали на сводчатые поднятия ничуть не хуже кочей русских казаков. Так же, как сто лет назад, поддавал уилливо, пока только поверху. Приподнимались, заваливались, сползали здесь и вдали переменчивые, все в рытвинах хребтины побольше, поменьше.

Сколько ни куталась Ксения Васильевна в брезент, не убереглась от холода.

– Ох! – разобрала тесемки оранжевого пробкового жилета, нашла вырезы для рук и то, что уцелело от раздавленной сигнальной лампочки.

В зимней воде, среди лохматой, бело-мглистой рвани, тонущим возле рефрижераторщика индивидуальные спасательные средства помогали только верить в счастливый исход, как расхожие безделушки-талисманы.

На последнем, четвертом боте, сверкнул металлический парусник – на темном белый треугольник. Боцман поглядел на него. За лишнюю вещь полагалась выволочка. А если повторялось изначальное? Могли же в экипаже возродиться те же отношения, какие были естественны в давней жизни, с большей близостью к океану-батюшке, в блеске красоты борений?

Позади Плюхина, кормчего, от винта оставалась разлохмаченная, неглубокая строчка. С нею океан круто пошел вверх, встал стеной, навис сзади, не синий совсем, а водянисто-бесцветный, не раздумывающий, накрыть ли собой то, что впереди никак не хотело перевернуться, и сразу успокоенно опал. На тотчас же образованной глади, еще буйствующей, показалась корма бота номер три, только она – нос у него заслонило огромнейшим валом, как мокрым, сжатым для удара кулаком.

Назар увидел Венку и Никанова. Они присели пониже, неспособные еще как-то иначе укрыться от уилливо. У них щемило в груди из-за того, что удалялись от «Тафуина», бросали его на произвол судьбы. Впрочем, все, в том числе обработчики, эти моряки на один рейс, чувствовали себя худо, и в этом ничего не было от слезливой сентиментальности.

«Тафуин» ни разу не ослушался. Всякий раз взламывал над собой сшибающиеся толщи, охваченный непростительно не замечаемой яростью, гудел всем своим нутром и так раскачивался, что краем днища, бывало, вымахивал на поверхность. Когда же требовалось тянуть ваеры – старался, как издавна приученный к неимоверно тяжелой работе. Теперь он, по-мужски бескорыстный, стоял на якоре, носом вразрез волнам – сиротливый сверкающий айсберг. Напротив него, во втором боте, Назар не успевал снимать пену со щек и лба.

Он не мог воспротивиться своим думам. Согласился с тем, что Ксения Васильевна редкая женщина. Однако не дал выхода своим чувствам. Заставил себя поверить, что не будет у них счастья, поскольку она с детьми.

«Они, конечно, не на всю жизнь с ней. Впрочем, мне-то что? Нет, не удастся скрыть, кто к ним ближе. Станет больше жалеть их и стараться удержать меня».

Ксения Васильевна одернула на себе тулуп. «Или в самом деле не пара я Назару? – обратилась к себе, убежденная как раз в обратном. – Не настолько молода?» – спросила и вызывающе запрокинула голову. Нос «Тафуина» выписывал восьмерки, а параболическая, во всю свою длину распахнутая антенна навигационного локатора парила, как два крыла никому больше не нужного ангела-хранителя.

Лучше бы ей не знать Назара. Слушая его, она все ясней понимала, что он не такой, чтобы приволокнуться за какой-нибудь!.. Ни за что. Подходит только для своей, несуществующей женщины, еще им не встреченной.

«Уклада в семье не будет. Чуть что, так вспомнится, кто ты, к чему Ксении Васильевне и ее девочкам. Всегда придется остерегаться промаха», – доказывал себе Назар. По забывчивости увел глаза на «Тафуин». А не полагалось ему тогда лишний раз смотреть на него. Те, у кого был на виду, встревожились бы.

Тотчас бот с Ксенией Васильевной помчал вниз, как с крутояра.

Вся жизнь Назара уместилась в чувство давящей тяжести: «Не из-за того ли не уходит безотцовщина, что так усердно восхваляют тех, кто берет чужих детей? Столько замужних женщин, в большинстве молодых, сбиты с толку, на все решаются!»

Раздумьями Венки владел не только «Тафуин». «Если отец дрожал за свою шкуру, он бы забрался к нам».

Вспомнил, что только для него одного живет подмосковная душа-девица Зоя! Она бегала на диспуты, поднабралась на них всего насчет профессиональной ориентации и прислала записку, чтобы узнать, не ошибся ли ее ни в чем не ограничивающий себя дальневосточник, ни перед кем не преклоняющийся. «Если выбрал не свою судьбу, ты уже потеря для общества. Не узнаешь, чем привлекает труд. Будешь постоянно всеми недовольным, станешь завидовать кому-то и превратишься незаметно для себя в зануду, в брюзгу, а то в приспособленца».

«Неужели она по моим мемуарам что-то нашла во мне и дорожит перепиской?» – напряженней подумал Венка.

«Загубила свое счастье, – пожалела Ксения Васильевна первую жену Кузьмы Никодимыча. – Теперь к сыну надо. К единственному. По зову крови. А ведь поздно… Кто ты ему?»

Каждому еще лезли в голову мысли об Аляске, «уступленной» царем по цене спичечного коробка за гектар. Тут и там на ней, выше дюралевых зданий аэродромов береговой охраны, на возведенных земляных сопках, вращались полусферические антенны радаров. У вулканов, у самых вершин, развевались предлинные снежные гривы.

Ни у них, ни дальше, в глубь Русской Америки, чисто русских поселений, кроме отживающего свой век староверческого Николаевска, нет. Раз в год, в августе, американцы устраивают театрализованное действо, главную роль отводят Александру Андреевичу Баранову. На килях гражданских самолетов – разрисованные церковные маковки. А в водах Аляски уже ничто не напоминает о деяниях наших великих соотечественников. Будто не от них человечество получило прибавку к обжитым землям, точно так же как от Христофора Колумба – Америку. Переименованы острова, проливы, бухты, рейды.

10

В Находке, в тралфлотовской гостинице, Сашка Кытманов поднялся ни свет ни заря. Хотя чего беспокоился, спал бы себе? Попросил позавчера, и его зачислили в экипаж БМРТ «Амурск» матросом-обработчиком.

Собрался он капитально: прихватил с собой холст, краски.

Кончилась для него жизнь береговых, слишком приученных к устроенному быту и удобным вещам. Откинул от груди одеяло, ощущая себя таким же счастливым подневольным, как Назар, когда он так спешил к океану, к его людям, заранее готовый стать для каждого третьим плечом.

Внизу, за рядами крыш, за стрелами башенных кранов, в зареве от приобретенных огней бухта лежала под седыми, едва восходящими куделями зимнего тумана, огражденная с одной стороны мысом Астафьева, уже подсвеченным издали тем, что иной раз появляется до восхода солнца, как будто для того, чтобы усилить ожидаемое предвестье.

Люди нигде не показывались. Потому Сашке подумалось, что флот не нуждался, чтобы кто-то вершил на нем свои дела и наводил порядок. Само море в срединной части бухты словно возвышалось над заиндевелыми площадками причалов и звало к себе.

Онемев, не отрывая взгляда от столь редкостной картины, он вслепую нашарил на раме защелку и надавил на нее снизу вверх.

Створки ушли наружу, громко ударили о что-то неподатливое, должно быть о кирпичную стену, а в комнату вместе с морозом, сразу же нашедшим голые Сашкины ноги, пахнуло живым океаном, и не рвануться навстречу ему Сашка не смог.

Начинался день, какой бывает раз.

Только военные суда – корабли. А все же, зная это, Сашка Кытманов не хотел представить свой траулер ни в чем на них не похожим.

Открыл кран в умывальной комнате. По раковине ударила вода. Поднялась возле ближнего бортика, тоже возбужденная от предощущения скорой собственной встречи с океаном. Потом Сашка маялся, не позволял себе выйти на проспект, к остановке автобуса, следующего на базу тралфлота окружным путем, вокруг сопки, уже почти доверху застроенной уродливо-одинаковыми домами. Оглядел свой немудреный скарб, потрогал веревки на этюднике, упакованном заодно со старой складной треногой…

Все, он прикатил на базу.

Из кузницы, придвинутой к самой кромке берега, раздавался напористый грохот. Он заставлял все вздрагивать: и высоченные козлы с наброшенными для просушки канатами, и громады серых складов со всякой всячиной, и высоко, на опорах, электрические провода, и приземистые, в один этаж, панельные дома технических служб, навесы из плах, а тем более воздух с его просеянной, чуть кисловатой, поднятой с дорог пылью. Разве мог сравняться с ним звон топоров? Или стук ломов? Или тарахтенье отбойных молотков? Им не хватало наглости постоять за себя, что ли, А может, не рассчитывали чего-нибудь добиться, доносились до Сашкиного слуха в короткие промежутки и оказывались надолго подмятыми или словно не существующими. Сухой треск торопливой электросварки почти не вылазил из-под всего, что лежало над ним грузно и широко, вбирая в себя ко всему еще шум от новых дизельных грузовиков, а также от латаных-перелатаных карбюраторных, какие катили на предельной скорости спокойно и собранно. В кузовах пудово, себе во вред подпрыгивали деревянные бочки с солониной отменного качества, горы белых, как морская пена, капроновых веревок, гулкая россыпь выпачканных кузбасслаком бобинцев, железные мятые банки с лентами давным-давно отснятых фильмов, вороха белья и одежды в завязанных матросках с клеймом «УАМР», ушастые кули с мукой, тралы, сталистые тросы, цепи, пакеты прекрасно увязанных свежих досок, краски в бидонах, спасательные, закупленные у японцев жилеты, багряно-кровяные окорока мяса в последнем, все еще оловянно-белом инее. Все ехало вместе как бы удостоенное высокой чести, щедро овеваемое выхлопными газами, только туда, за поворот – мимо разросшихся акаций управленческого деревянного дома.

Сашка часто увертывался от кого-нибудь, отбегал, озираясь, тогда как все, на кого выходил, делали то, что было надо. Только когда они оказывались на чьем-то пути, чуть сторонились без какого-либо отношения к опасности и снова принимались за свое: увлеченно рубили, скалывали, тесали, колотили, подчищали, скребли, наращивали, лудили, настраивали, красили, разбирали, старательно промывали в бензине, подкручивали, пробовали, хорошо ли получилось.

Сашка по-хорошему позавидовал: «Какие все!..» Пересилил в себе страх попасть под колеса – пошел напрямую. Смешной! Вскоре едва убрал ноги! Прыгнул на белые жестяные противни!

Потоптался немного. Приподнялся на носки и вытянул шею, чтобы увидеть, каков вид на сопку, что рядом с Сестрой. От необходимой плоскостному пейзажу сопки Брат осталось только обкорнанное взрывами строителей основание с двумя-тремя по-дальневосточному присядистыми дубками.

Затем Сашка вступил на бетонную кромку пирса, под сень траулеров. Свои выправленные, подлаженные и подкрашенные носы они задрали чуть не до небес, потому что сознавали собственное высокое назначение, в безудержных мечтаниях уже встретились с туманами Аляски, достойно несли вымпел Рыбпрома, в жизни их экипажей опять ничто не отделяло труд от бравой песни, как всегда оказывающейся в конце ощущаемой: мороженой рыбой, рыбьим жиром и туком для вскармливания молодняка в сельском хозяйстве.

У причала номер три, на самом краешке бетона, задержалась парочка. Как можно было догадаться, молодая особа вышла из дому просто так, без какой-либо цели, зная, что опять не будет отбоя от приставал, придется говорить всем не очень обидные колкости, сдабривать их присловьями, чем славилась среди таких же, как сама, юных и чуть-чуть, из соображений кокетства, ленивых.

В плавных линиях ее холеной шеи, покатых плечах, талии таилась самая коварная красота.

Тот, кто стоял к ней лицом, пришел на том же рефрижераторе, какой попутно собрал делегатов на проф-конференцию. Причем еще не «обморячился» как следует, и она видела это.

– Вы мне нужны. Хочу к вам пришвартоваться. Держите краба, – сказал, взмахнув перед ней пятерней с чуть согнутыми и раздвинутыми пальцами.

Женщину вроде в самом деле оскорбила бесцеремонность. Где там подать ему руку, сказала:

– Ты таким образом со всеми, выходит? Тогда поищи себе, какую увидел во мне.

– Я ж… с океана! Восемь месяцев меня швыряло между небом и землей.

– Рыбачишь, значит?

– Не говорите так, – мужчина схватился за щеку. – А то получается: уравниваете вон с тем, – кивнул на мальчугана с удочкой. – Я  р ы б а р ь. Говорю это с горькой гордостью, заметьте. «Смиренный парус рыбарей, твоею милостью хранимый…» Читали?

– О, да ты, оказывается, с чудинкой!

Он развел руками:

– Какой есть!

– Что ж, я сегодня добрая. Только уговор: двери открывать ногами.

– А учтиво ли это? Н-нет!

– Мальчик мой! Твои руки должны быть заняты подарками. Ну?