Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Тяжеленный холщовый куль, подобранный Зельцеровым, заскользил по Назару вверх, задрал на нем рубаху. А затем сделался легким. Еще миг – Назар побежал за ним.
Такая началась жизнь! У Димы, неразлучного с начальником рации, только в начале нашлось о чем говорить, иссяк. Зельцеров тоже куль на себя брал хитростью, только с подбегом. А когда спускался, не отличался от вытряхнутого, смятого куля. Чуть не насильно сталкивал свои ноги вниз.
Бавин и второй штурман Лето стояли на подаче. Как раз подошел черед Назара, подставил им спину, ладони упер в колени. В такой стойке ни за что не пригнулся бы, ни от какой тяжести. Когда «Тафуин» заскользил влево, только переступил.
– Ты совсем уже?.. – вспылил Бавин. – Качни-ка сперва назад! Лето?
Куль падал на Назара долго, точно из поднебесья и – плюх! – вобрал в себя все выпуклости: острые шейные позвонки, торчащие углы лопаток и поднятые так некстати глубоким вздохом ребра. Покачнулись оба одинаково: Назар и куль.
– Кхак! – словно кто выстрелил.
После переговоров на рации – ключ цокал, а вибра сыпала певучую дробь, – Димина совестливость проявилась в полную меру. Вообще-то, у него дальше слов никогда почти не шло, ни одна из его затей. Прижался к ограждению – уступил дорогу Назару, сказал:
– Слышь, коллега?.. Когда корма летит вниз, ты – никуда, стой спокойно. От этого экономия энергии. – Попросил, озоруя: – Подтверди, что принял. Дай квитанцию, КК.
Назара погнало вверх.
– Вас понял, – выкрикнул перед последними ступеньками. – Семьдесят ри эс[16]16
Желаю всего доброго. (Международный кодовый знак связистов.)
[Закрыть]. До связи в эфире, КК.
Лето заботился не выдать, что совсем уже изнемог. Старался выбрать куль по силам, чуть не пританцовывал перед ним, хватал за торчащие вроде ушей углы, подтягивал к себе, к ногам. А потом отпыхивался. Бавин же сам, один, тот куль брал в охапку, подбрасывал на колене повыше и взваливал на кого-нибудь, успевая направить куда следовало.
Лето скис сразу после отхода. Дело в том, что его жена весьма недурно пела в самодеятельном кружке Дома рыбаков. Общительные парни в джинсах записали ее на пленку для передачи в программе «Тихий океан». Бавин не обошел это, быстренько известил: «Причина и следствие: если она поет – он плачет»…
Назар приостановился возле стояка-пиллерса у рыбного бункера. Качнулся, упал на него – чуть не размазал ухо, как масло, по шершавой стенке. Хорошо, что успел укрыться кулем.
«Ты обязан во что бы то ни стало… – заставил себя выстоять, все вынести. – Сил у людей уже никаких, у них одно желание не потерять свою марку, не отстать от тебя. Скорей налаживайся, пока никто не видел. Так только можно подсобить им».
Он действовал независимо от Зубакина, чуть ли не против него: в неукротимой неистовости утверждал себя во имя будущего. А если рассудить, шел за Зубакиным, хоть не выносил его.
«Только никого не подбадривай! – предостерег себя. – Вообще, будто никого нет рядом с тобой».
Четвертый вал
Раздерганный, чуть ли не до дна развороченный океан налазил устало на полубак, едва переваливал через фальшборт, тяжелющими кусками, как нарезанный, плюхал на палубу, отчего «Тафуин», дрожа, сползал в ближайшие рытвины, а Зубакин в муторном напряженном полумраке ходовой рубки хватался за край бортового иллюминатора. Он задал своим работягам-мыслям нужное ему направление и ждал, с чем они придут, – определял, что стоило принять из безусловно достоверного, а чему устроить проверку. Как бы выметывал сети и заученно подтягивал их, все более убеждаясь в том, что удача не тут, совсем в другой глубине, до нее надо еще дойти…
Мог ли Зубакин не считаться с тем, что уже больше двух недель попадалось только никому не нужное, непромышленное «зверье»: морские лисицы, тигры-полосатики, еще не зарегистрированные учеными «драконы», а также иглокожие?..
Наибольшая часть производственной команды, то есть обработчики, а также добытчики, успели отоспаться, все обсудить на много дней вперед и располнеть. Чтобы они не брались подсчитывать, сколько потеряли времени за так и не выясняли между собой отношения, боцман, следующий своим правилам, так же упрямо, с утра загружал всех работой («Выходите швабрить, шабрить, суричить!»), а под вечер как сменщику передавал свой контингент Назару («Будьте милостивы, прочтите лекцию или еще что по вашему усмотрению, вам видней, лишь бы до отхода ко сну ни у кого не нашлось ни одной свободной минуты»).
1
Плюхин не мог выполнить задания первого помощника – рассказать экипажу об Аляске.
«У меня, в моем распоряжении только она… – Оттолкнул от себя лоцию в пурпурном переплете. – Что, что в ней?» «На Аляске зарождается цунами…» А кому это не известно? Или тут же, через четыре страницы, о водотрясении… Впрочем, нет. О нем-то как раз стоит. Наскочив на него, суда как бы садятся на мель и разъезжаются по швам от фальшборта до киля.
Про атмосферное давление тоже будет не лишне. Оно меняется так часто и резко, что за ним не поспевает барометр. Точно известно, еще со времен колонизации Аляски русскими промышленниками: завезенные сюда собаки не могут выжить. Невозможна собачья жизнь. А каково людям?..
О золотой лихорадке теперь уже нечего… О ней все сказано. Желтого металла добыто на шестьсот миллионов долларов. А шуму-то было! Нефть на Аляске – да. Она потянет. Как-никак десять процентов нефтяных запасов США».
Флегматик по природе, Плюхин не заламывал руки – только поугрюмел, предвидя, ч т о и к а к ему скажет Назар. Он зашел только полистать морской словарь? Как бы не так!..
К тому времени Назар пообтерся, усвоил: Зубакин – рыбак, каких раз-два и обчелся, а Плюхин так себе, не умел брать рыбу, хотя у одного диплом мореходного училища и у другого того же самого, Находкинского, с гарпунными пушками, нацеленными в середину мыса Астафьева.
«Ладно, – переключился на траление Плюхин, – не получается у меня как надо – пусть! А камни? Почему они попадают только одному мне? Нет, я нисколько не преувеличиваю».
– Просветите меня… – попросил Назар. – Как так? Где ни кинет Зубакин трал и – есть!.. Вытаскивает – полней некуда, до самого зева. Я не знаю… Что-то иррациональное как будто.
– Это уже через край, товарищ первый помощник! – Плюхин, толстоватый для своих лет, с многими складками под подбородком, посмотрел на лоцию, будто сожалея, что расстанется с ней. Затем приложил руку к груди, ближе к больно сдавленному сердцу, представляя Зубакина в рубке, его время от времени озаряемое экраном испитое лицо, к тому же словно побеленное. Потому не сразу разгладил перед собой чистый лист бумаги и путано, с отступлениями вводил в таинства заходов на окуней. Назар кивал:
– Я усвоил это. – И только для себя: «С теорией у него как будто неплохо».
А старпом Плюхин посмотрел на кранец за бортовыми иллюминаторами, помеченный именем разбазаренной баркентины «Секстан», все больше терзаясь от того, как, будучи курсантом, опоздал вернуться вместе с Зельцеровым и Бавиным из увольнения. Прыгнул тогда на входной трап и закрутил головой: на ком сине-белая повязка, кто дневалит?
Утром перед строем Венка доложил старшему дежурному, в то время выпускнику училища Зубакину, что все в порядке, никаких происшествий. А все знали, что он задолженник, за ложь мог поплатиться как никто.
– Ты, может, что-нибудь запамятовал?
По тому, к а к это сказал Зубакин, каждый почувствовал, что запираться дальше нет смысла.
Первым повинился Бавин, за ним Зельцеров. А Плюхин будто проглотил язык.
Сначала Венку только отстранили от вахты…
– «Секстан», – произнес Плюхин, не совладал с собой. «Се…» – прочел первые буквы, с разрывами, какие обычны для напечатанных по трафарету… Помня, что Зубакин уже извелся в ходовой рубке, а на экране не появилось ни одной хоть что-то стоящей засветки – скрылись окуни, он сказал, что о Зубакине мало кто знает.
– Столько о нем всякого противоречивого!.. – перебил Назар, спросил, находился ли Плюхин на «Тафуине», когда из совместного отдыха с коллективом плавбазы «Чавыча» ничего не вышло.
– К чему все?
Выговорил это Плюхин через силу, глухо. Только приподнялся – глаза его сами впились в ту же белую россыпь: «Секстан».
«Не хочет! – подумал Назар. – Вроде сам тоже не очень». Наклонил голову и, как всегда, когда нервничал, скрестил на груди руки.
– Куда б я делся! – словно попросил снисхождения Плюхин. – Меня позвали… любой бы на моем месте…
– Участвовали же в разборе?
Что колотило Плюхина сильней: или давнишняя вина перед Венкой, или океанские камни в трале? Ничего он не мог разобрать. «Если бы я перед строем сказал, как было!.. Так, мол, и так. Опоздал из увольнения на берег. Не уложился. Тогда было проще!» Бичевал себя, не надеясь, что со временем забудется, из-за кого отчислили Венку из училища.
Назар хотел спросить старпома бесстрастно. Приготовил фразу. А получилось иначе. Стала явной его злость на Зубакина:
– У вас ничего против него не нашлось? Отбило память? Только из-за этого?
Не видел бы лучше Плюхин первого помощника. Без того переживал. Заглянул в носовой иллюминатор.
«Все пасуют перед Зубакиным по привычке, можно сказать», – запечалился Назар. Тоже посмотрел в иллюминатор.
К якорной лебедке пробрался боцман. Взмахнул брезентом. Плюхин сколько-то времени следил, что под ним окажется. Сказал:
– Мы ни при чем. Сильная личность!..
Такое желание свалить все на одного человека вызвало в Назаре протест:
– Тогда – кто вы? Не стыдно за себя? («Зубакин действительно властвует над всеми. Что хочет…») – Назар не устоял на месте, шагнул к двери и быстро, как на выстрел, повернулся.
– У него власть без любви, – нехотя и сердито сказал Плюхин.
– Цель у всех должна быть ничуть не меньше, чем у капитана, – наставительно сказал Назар. – Проще же воскликнуть: «А что я могу?» – чтобы потом никто не осудил за бездеятельность.
Старший помощник Плюхин имел приличный плавательный ценз, иными словами, опыт всех, кем работал, включая прохождение курсантской практики, а не приобрел уважения к себе, именно собственного, без чего невозможна независимость. Согласился с Назаром, что действительно, только тот по-настоящему исполняет свои обязанности, кто не боится потерять занимаемую должность. Поведал о самом сокровенном:
– Меня в наш НИИ с руками-ногами возьмут. Потому что таких практиков… где их? Негусто. Стану собирать данные. Это зачтется.
«Какая чушь! – Назар враждебно, с нескрываемой насмешкой покосился на Плюхина. – Я его вел на поступок… Разбирайся, давай. Нет, чтобы воспитать характер, надо каким быть… Еще так попробую…»
– Я на том же спотыкался в Амурске, – уравнял себя с Плюхиным. – Чуть что – мне уже не по себе. То есть пугался фактов. От меня же требовалось принимать их, какими были. Так, чтобы в них выявилась предопределенность к чему-то. С нее начиналась борьба. В частности, изучил, что подводило смежников. Тебе тоже нельзя без запредельных знаний…
В тот же вечер Назар все переворотил в сейфе, вчитался в кое-какие привлекшие его бумаги. Обнаружил, что у Плюхина кончался кандидатский стаж. Привычно, уже как сохозяин всего «Тафуина», выхватил телефонную трубку – вдогонку ей склацали пружинные захваты.
«Я хочу поближе сойтись со старшим помощником? – непроизвольно начал подытоживать Назар. – Только без лукавства! Так. А ведь ничего не добьюсь. Мало бывать с ним. Необходимо… мое соучастие в деле. Начну ему помогать. Тогда он станет каким? Употребит… Ага, я о его возможностях. О них, конечно. Поднимется до своих верхних границ.
Ну-ка! Условие… Ах как славно! Чтобы кого-то понять, надо быть самому хотя бы неравнодушным. Очень добрым».
Как ни сопротивлялся Зубакин, как ни упирался расширенной пятерней в ближайшую переборку, все же мотался над локатором. Один раз пришвартовался к стеклу – раскровянил лоб.
Окуни все так же не задерживались под «Тафуином». Бежали в разные стороны. Может, из-за оттепелей?
2
Уже развиднелось. В форме ноль, голый, Венка, обожженный аммиаком, с таким же ощущением, какое доканывало Зубакина, слез с лазаретной койки, пошлепал к графину с водой, приложился к нему. Оказалось, что пить не хотел.
– Ничего себе, кто-то усердствовал! – Едва совладал с одной задрайкой иллюминатора, вывел из прорези. На него надвинулось скомканное тепло. Уперлось в лицо, в плечи. «Это, – смекнул, – циклон».
Ни останавливающих рывков оттуда, из глубины, ни обвалов на нос – ничего не было. Только мозжила палуба и басовито, с завыванием, почти не умолкая, скулила траловая лебедка.
Изрядно встряхнутый антициклоном океан передвигался на зюйд, под низкий туман – приноравливался лечь. Точно так же, тоже с трудом, Венка облокотился и полез под простыню, чтобы уснуть еще хотя бы с полчаса.
В динамике судовой трансляции пискнуло, потом зашуршало, и прорезался уже старый, совершенно изношенный баритон: «К-как мне легко здесь затеряться…» За ним включился оркестр.
– Снова ты, снова! – ощерился Венка. – Нигде от тебя не спасешься. – Он перевернулся, накрыл голову подушкой. Только это, сразу же убедился, ничего не дало.
Земля Курил – сплошная графика…
Он подскочил и как крутанет регулятор громкости. «А-а-а, – дошло до него, – принудительное вещание!» Сорвал с вешалки рубаху, скомкал ее, переполненный яростью беззащитного.
За баритоном о себе поведал бас:
Я не хватаю звезды с неба,
А тралом достаю со дна.
Венка взбесился: «Что бы еще найти?» А сам между тем скатал в комок и швырнул в динамик простыню, за ней полотенце, робу… «Что бы еще?..» – Заглянул под койку и свалил с табуретки подшивку приложений к «Иркутским епархиальным ведомостям» с прелюбопытнейшими перепечатками из разных газет. Затем взял в щепоть лоскут отмершей кожи на голени, оторвал его – полупрозрачный лепесток. Еще нашел такой же, только поменьше размером.
Во вторник к Венке приставала с расспросами Ксения Васильевна: как поживает мать, где? Когда-то они были подругами.
Осмотрела весь лазарет – чистый и высвеченный тремя иллюминаторами, с душевой за переборкой. Справилась у Венки: не температурил ли?
Он – шмыг от нее, подтянул к себе ноги и приподнял перед собой подушку:
– Динамик, знаете ли… Уже всего меня извел. Что вдоль, что поперек.
– Так ведь это концерт! Чтобы ты не скучал. Игнатич надоумил: «Не дело оставлять его, то есть тебя, без музыки».
Скулы у Ксении Васильевны выступали вперед, как сжатые и поднесенные к глазам кулаки, нос безобразили две горбинки, а талии как не существовало. Она тоже страдала и в силу этого больше видела. Из-за того что Венка вырос без отца, он чувствовал себя неполноценным, старался это скрыть, что ему, конечно, не всегда удавалось.
«А горе – не море, пройдет, отболит», – утверждала песня.
Ксения Васильевна, подумав о судьбе Венки, не согласилась. «Нет. Горе что море. Оно тоже навсегда».
3
Совсем рядом с Зубакиным, справа от него, взлохмаченные всплески накладывали на «Тафуин» иссиня-прозрачные лапы, с кривыми сбегающими ручьями, как с вспухшими венами, сталкивали натужно, волокли с курса и еще к тому же успевали поддавать под корму. С другой стороны Зубакина клокотал, как всегда убаюкивая, поисковый перегретый локатор – сам себе отсчитывал периоды над трубой с дымчатой зеленовато-желтой пульсацией, бесстрастно рисующей то, что едва плыло далеко снизу, в трех или четырех кабельтовых, схожее с совершенно голой планетой, без какой-либо растительности – из одних скал.
Плюхин устал отираться тут, за спиной стоически мужественного Зубакина. Переступил с ноги на ногу, не веря ни в то, что ему удастся удержаться на месте, ни в то, что капитан выйдет на презренных окуней.
Плюхин думал сейчас одновременно о том, что было и есть. Потому чувствовал, что плох со всех сторон. Легко принял за свое собственное суждение: «Специальные знания еще отнюдь не наука». То есть они нынче только для какого-нибудь бледного клерка – руководителю же необходима основательная осведомленность почти во всем, иначе не продержаться ни дня.
В ходовой рубке заявил о себе промельк – пронесся по безжизненному экрану космической, сыпящей искры частицей. Зубакин («Есть справедливость для настойчивых!») добавил контрастности.
А штрихи-окуни не кончились. Однако же они над каким дном!.. Тут, близко – и совершенно недоступны.
– Не лучше ли пробираться короткими перебежками? – выговорил, стоная, Плюхин, прислонился к обшивке поперечного крепления, а затем, когда «Тафуин» сноса до середины накрыло закрученным гребнем, не успев сообразить, что же делать, лбом врезался в дверь старшего бухгалтера.
– На румбе?.. – прохрипел Зубакин, потребовал от рулевого голосом воспроизвести показание курсового компаса. Сразу поберег трубу поискового локатора: успел упереться не в нее, а в переборку. Плюхина же запрокинуло, проволокло на бедре и положило навзничь.
Он подумал: «Зубакин ничуть не стал другим, все так же неутомимо, крючком сгибался у переднего бортового иллюминатора, глухой стеной стояло вокруг ожидание, и про это никто не смел забыть, где бы ни находился». Потом прикинул, как развернуться, чтобы удержаться на ногах, если что. Он только тут осознал, что не просто сбежал из рубки, не для одного себя старался: захотел по-человечески поддержать Кузьму Никодимыча. Прицелился на каюту под номером шестьдесят пять. Однако же заявиться в нее в таких брюках, в вывоженной, как на уборке, куртке, в ботинках со сбитыми носками?.. Фуражка? Погоны? Нащупал их на себе, поправил и занес руку постучать.
Кузьма Никодимыч изо всех силенок отталкивался от борта «гробика» к переборке, упер в него обе руки.
– Мне бы при Венке надо быть, – пожурил себя. – Что подать ему или поднести. А я, как падаль. Кишки из меня вытягивает таким образом, – накрутил на руку низ смятой тельняшки.
Плюхин по-прежнему не упускал из виду, что Зубакин был – не просто сидел с крылато раскинутыми руками один на много миль вокруг, парил в ходовой рубке, оставаясь точно таким же не унывающим шибко-то невольником каверзных обстоятельств, не смеющим ни пройтись подразмяться, ни выпить чего-нибудь покрепче Нонниного чая. От него старший помощник никуда ж не мог деться – спрятаться где-нибудь. Надо было, хоть разрывало всего на части, возвращаться к нему и опять только молчать. Сказал:
– Одыбал ваш сын. Как ничего с ним… Будто не попадал под аммиак. Теперь дело за вами.
– Ну! – растянулись губы Кузьмы Никодимыча.
К Плюхину снова приблизилось находкинское утро на баркентине после увольнения на берег. Или оно для него никогда не кончалось? Карало таким образом за трусость? Сберег себя, называется! Жевать мог, спать. Любить! А жить?
– Вы что же («К сожалению, ничего нельзя прожить заново») поддаетесь? – спросил.
Губы Кузьмы Никодимыча собрались в темно-пепельный комочек. А Плюхин вроде управился, сел к залитому водой столу, а потом потянулся за эмалированной тарелкой, сброшенной на палубу вместе с вилкой.
– Ели что-нибудь? – не узнал собственный голос.
Кузьма Никодимыч смежил серые же, как губы, веки, едва выдавил:
– Организм не принимает.
Как ни пытался Плюхин не попасть в стол лицом, расплющил о него нос. «Конечно, донесется до Венки то, что я приволокся к его предку. «Свою сердечность показывал», – скажет и закатится смехом».
– Желудок?.. Он ни при чем. Все дело в антициклоне. («Венке несравнимо легче, чем мне».) Кузьма Никодимыч?
– Слушаю.
– Смотрю – отвернулись. – Плюхин увидел на шее Кузьмы Никодимыча усиленно выступающий кадык.
– Клюз притащил мне присоленный сухарь, – повел в сторону Кузьма Никодимыч, порылся под подушкой.
– Такого добра у меня навалом, – прихвастнул Плюхин. – Заходите, не жалко для вас. Все отдам. Только когда? Дайте соображу! Завтра! Однако с подвахтой в помощь рыбному цеху ничего не выходит… Необходимо содействие Игнатича. Если что получится с его помощью, тогда я еще успею кое-что сделать по программе первого помощника.
– Что в ней? – заставил себя поинтересоваться Кузьма Никодимыч только потому, что считал: раз с ним говорят, то самому молчать никак не подходит, невежливо.
Плюхин ему в том же темпе:
– Для камбузников – политинформация, для палубников – лекция.
Чтобы устоять на ногах, он протянул левую руку к основе верхней койки. Пока распрямлялся возле нее, подготавливал себя перебраться к двери, перед ним возник и вылетел обратно в коридор Назар.
Кузьма Никодимыч тоже чуть не упал: вовремя вцепился в бортик. Поддернул под затылок подушку.
«Плюхин? – не поверил Назар. – Он здесь? У Кузьмы Никодимыча? Не зачем-то по службе?.. Как человек?.. Из сострадания? А это ж, – почувствовал радость, – что? В экипаже новое? Что-то от связей, какие очень необходимы? Зарождается коллектив?»
4
В столовую, на свободную площадь между переборкой со стенгазетой «Звезда рыболова» и рядами столов, толчками, упираясь в палубу, вошел скуластый электромеханик Бавин и сразу прижался к переборке. Точно так же, как былинка во власти волн, появилась Ксения Васильевна в белом халате.
Лето издали, еще в коридоре, наметил тотчас же сесть на любое вращающееся кресло, передвигался настойчиво, не глядя себе под ноги. Если оказывался в стороне от избранного направления, ничуть не огорчался… Игнатич в новом лыжном костюме поддержал Серегу со свернутой вчетверо картой погоды. Вскоре они оба ухватились за край одного и того же стола. Постояли не двигаясь. Затем их враз развернуло спинами к бортовой переборке – к переполненному громом океану.
В кают-компании Назар, Зельцеров и Ершилов обсуждали, кого выдвинуть в президиум партсобрания, а также в счетную комиссию. В списке появилась фамилия старшего тралмейстера…
Над их головами, в ходовой рубке, ровно усохший Зубакин подпер спиной трубу поискового локатора. Спятился к ней. Убедил себя в том, что никто, если даже захочет, ни в чем не облегчит его будни и не навредит, поэтому к чему думать о партийных довыборах? Кто еще получит полномочия!.. Это ж надо кому-то. Не ему, совершенно точно.
Вислощекий, одетый как на праздник Ершилов очень старался дать понять, что его дело подчиняться, и притом или завидовал Назару, или выманивал его на откровенность:
– Мы уже прибрасывали в машинной, как быть с вами. Учли что? Замполит вы! На политической работе. Надо вводить вас в партбюро. Сконцентрируетесь.
Подольститься хотел старший механик, что ли? Зельцеров растер грудь и так нетерпеливо закрутил головой, будто не представлял, куда более подходит сплюнуть.
– Развез ты!.. Это для Назара Глебовича: больше слов – больше дела. Не для тебя вовсе.
В океане, слева по борту, Назар разглядел что-то черное, с загнутым назад концом. «Не плавник касатки? Как перископ!»
Капитан Зубакин тоже увидел разошедшиеся круги, и как раз тогда в нем окрепло то, что уже вмещала мысль: «Так и есть, надеяться изловить убыстряющих бег окуней, а в то же время не замерять за бортом температуру, не подмечать обуславливающие зависимости – значит полагаться на фарт, повезет – не повезет».
Он свел воедино разноречивые сведения, удачно увидел то, что никак не могло прийти в голову всем, вместе взятым, штурманам, от старшего, Плюхина, до последнего – четвертого. Потому так разволновался, словно уже вовсю орудовал тралом, лез им в призрачное, полное загадок подводье, из скальных донных узостей извлекал отменных окуней, они годились бы на Выставку достижений. Старался побыстрей восполнить недосчитывающиеся в трюмах тонны, ликвидировать «пролов» – свой, жегший совесть промах.
Перед первым помощником, захваченным думами, неотделимыми от общих производственных забот, впереди тоже забрезжило. Притом не грубо-разобщенно, а изнутри одного емкого и словно давным-давно знакомого чувства, очень ему дорогого. Сопротивления всему тому, что насаждал, уже не существовало. Лето и Ершилов, так же как Нонна, уже не те, с чем не считаться – себе вредить… Честность Бавина уже не казалась никому излишней, неразумной, чуть ли не рудиментной… Необщительный начальник рации, со многим затаенно несогласный Дима, Зельцеров, желающий поймать свою рыбку в мутной воде, – все перестроились. В разбросанном, ни на что не способном Плюхине воскресло изначальное – уважение к себе. Кузьме Никодимычу представилась во всей полноте свобода. В Венке исчезло желание все равно чем удивить.
Непостижимо как учитывая бессистемно сменяемые направления качки, все проседания куда-то, выверты, Зубакин дал себе укатиться до микрофона громкой связи, до спикера. Скомандовал Плюхину сделать то, с чем было нельзя медлить. Замысел оказался бы холостым выстрелом.
– Анатолий Иванович! Он же на партийном собрании. Пренебрегаешь?.. Ты что? – вбежала в рубку встревоженная Нонна.
Она еще не успела уйти, как Зубакин (перед заметом он не мог не взглянуть за корму) выбросил себя на правый мостик и распорядился оттуда через плечо, непререкаемо («Работа у нас между прочим, что ли? Придумают!»):
– Вызвать его! Передайте!
После довыборов Зельцеров чуть не бегом приурезал на самый верх, к Зубакину. Сбиваясь и повторяя: «Надо же было», он рассказал Зубакину, чем кончился разговор с Назаром в кают-компании:
– Первый помощник извлек разные документы… Свой диплом. Удостоверения с амурскими печатями. Поручил мне отрекомендовать его, если понадобится. А я же как отношусь-то к нему!..
«Тоже нашел о чем молоть!» – возмущенный Зубакин подставил лицо порыву антициклона. Подождал, что еще скажет Зельцеров.
– Ах, оказывается!.. – вправду вроде возликовал, какой хват Назар. – На тебя, значит, он… Напрямую… Чтобы ты не улизнул никуда. – Сразу чему-то горько усмехнулся и усиленно вгляделся вдаль.
Впереди «Тафуина», точно так же, как вокруг, ходили сердито взблескивающие увалы – продолжался обычный для океана непокой.
– Кто же!.. Ксения Васильевна выдвинула! – разразился заведующий производством. – Отчего-то при том покраснела. А с меня – что? Как с гуся вода. Охарактеризовал вашего помощника в порядке партийной дисциплины – сам не напрашивался. То, что потом вычеркнул его из бюллетеня, уже, к сожалению, ничего не дало. Сейчас, после перекура, у нас организационное заседание. Подсчитаю!.. Так… Ксения Васильевна – раз, Бавин – два, Плюхин также… с первым помощником в огонь и в воду, как Игнатич, несмотря что никуда не гож, только штанами трясет.
Прежде чем отдаться размышлениям («Итак, кое-что свершилось. В чем же мой стал сильнее?»), капитан как бы попутно убедил себя в том, что таким, как он, вежливость действительно ни к чему, все равно что балласт… «Что на небе?..» – взглянул, оставаясь тем же, готовым при случае сокрушить любого, кто бы ни попал под руку.
– Подумать только!.. – сказал презрительно.
Еще сколько-то времени повертелся Зельцеров возле Зубакина. Сказал гадость о Ксении Васильевне:
– Втрескалась в первого помощника, не иначе. Смотрит ему в рот – ловит каждое слово. Недалеко до аморалки.
5
Как ни обхаживал себя Кузьма Никодимыч, сколько ни уверял, какой еще ядреный, а не сдюжил достирать белье. Возле него неотступно дежурила Ксения Васильевна. Набрякшая чувствительным весом, с низко опущенной головой, она то наклонялась к стойке, то гремела никелированной коробкой с набором игл и шприцев.
Думала она о своем… Замуж вышла, можно сказать, «по случаю». Как-то купила усовершенствованный холодильник. А установить не смогла. В помощь ей от института командировали слесаря.
На радостях Ксения Васильевна разыскала свежую скатерть, накрыла стол.
В конце недели неробко, уже на правах знакомого слесарь позвонил в квартиру Ксении Васильевны. Она не ожидала его. Как всегда, была одна – вышла, не успев совладать с полами халатика: разлетелись у коленок.
Потом они пили чай. Не заметили, как за разговорами пролетела ночь.
Аттестат зрелости в заочной школе хват-слесарь получил в один день с сестренкой Ксении Васильевны. Поступил с ней в одном потоке на санитарный факультет медицинского института, разузнав, что на него можно пройти с «тройками».
В ту осень Ксения Васильевна накрылась фатой. Через год родила девчушек-чернушек, прехорошеньких и невозможно громких.
«Тафуин» заглубил форпик, самую переднюю часть носа, и, резко, как в споре с недругом, мотнув им снизу вверх направо, встал, могуче оперся на всю длину киля, еще не справясь с креном, в шуме обвальной, стекающей с него воды. В ту же сторону, снизу вверх вправо качнулась, полетела в каюте Кузьмы Никодимыча Ксения Васильевна. А Плюхин в ходовой рубке, не смея ни в чем оплошать перед Назаром, толкнул под руку рулевого.
Тотчас же нордовая часть океана приподнялась – горизонт остался внизу. «Тафуин» затрясся.
– Ой! – испуганно вскрикнула Ксения Васильевна, едва успела удержать табуретку с тем, что на ней умещалось. На избитой никелированной коробке со шприцами и иголками столкнулась с руками Кузьмы Никодимыча. Если бы не его проворность, мало бы что в ее хозяйстве осталось целым.
– Да вы что? – заругалась.
Костлявый Кузьма Никодимыч стеснялся себя, убрал руку под одеяло:
– А кто бы помог-то вам? Из мужчин здесь, кажется, один я.
Ксения Васильевна скользнула по нему взглядом, успев в то же время не очень обидно для Кузьмы Никодимыча усмехнуться.
Она разместила на табуретке все как следовало, одернула на ней салфетку.
– Вырвалось, – объяснила. – Понимаете?
Смирился ли со своей невеселой долей Кузьма Никодимыч? Едва ли. Оперся головой на ладонь…
Разговаривая с ним, Ксения Васильевна заметила: то, что держало ее в когтях, стянуло всю, – может, это была память о муже? – ослабло. Вздохнула всей грудью, с наслаждением, какого не испытывала с той осени, когда узнала о нем, что выхлопотал себе направление в таежную больницу вместе с Ирэн.
Кузьма Никодимыч подтянул себя к подушке.
– Знаете, почему я здесь с вами? – спросил. – Нет? Дай, думаю, на путь наставлю своего Венку. А насчет болтанки!.. Я ее нигде не выносил, в том числе на самолетах. Словом, знал, на что шел.
– Куда там!.. – спряталась за смех Ксения Васильевна. – А кто у нас на «Тафуине» матрос-прачка?
– Я. Вам же это прекрасно известно!
– Между прочим, завтра банный день. Вымоется экипаж, а постельного белья на смену нет, оно все вышло. Как хорошо!
Без вины виноватый Кузьма Никодимыч ожил еще больше, у него хватило силы перевернуться на спину самостоятельно. Пожаловался на слабость.
– А-а-а!
– Преставлюсь, по-вашему?
– Я же тем, у кого морская болезнь, ничего не выписываю. Ни бюллетеня, ни справки.
– А нельзя ли мне какую-нибудь таблетку?
– Пойте.
– Нет, вы серьезно, что ли? Ксения Васильевна?
6
Всякого размера овальные холмы, все как бы под унылой земляной коркой, ломались и ползли какой куда на случайных валах. В такт им Кузьма Никодимыч замирал, изо всех сил старался подавить в себе очередной, еще больший тошнотный позыв бежать к борту.
Напротив «Тафуина» одинокий остров отбивал трепака: взлетал в поднебесье, падал и тотчас подскакивал. На самом-то деле он пребывал на месте, как и должно быть. Это било-колотило и швыряло «Тафуин». Неспроста же у Кузьмы Никодимыча все внутренности ходили ходуном: вверх-вниз.
