Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Третий вал
1
Нонна не избегала встреч с Назаром. Только не представляла, о чем с ним говорить. Снова ворошить старое? Того, что ее связывало с Сашкой Кытмановым, вроде никогда не было. Во всяком случае, оно ни к чему не обязывало. Жила, подобно многим, «на уровне океана», отдаваясь близким и непризрачным радостям.
Она слушала его между прочим. Принялась стирать пыль с держателей бра, будучи уверенной, что особенно огорчаться не стоит, спасительная беседа с ней не затянется, поскольку переход – самое время для политучебы. Первый помощник буквально нарасхват. До первого замета экипажу надо не только освоить полагающийся объем программы, но и обеспечить задел по ней не меньше чем на треть кампании, досрочно пройти две-три темы.
На «Амурске» ей доставляло удовольствие будить к завтраку Сашку Кытманова. Подкрадывалась к отведенной ему каюте, опасаясь, не увидел бы кто-нибудь, стук кулачком в дверь, еще так же пугливо и дерзко, а потом со всех ног припускала обратно, к себе в посудную.
– Только… – Нонна словно запамятовала, зачем ей тряпка, построжела, – ни в коем случае не трожьте кэпа.
Назар оторопел. Он услышал, как за углом, напротив его каюты кто-то резко остановился. «Не Игнатич ли? Постучит, а я здесь. Потом мне одному придется корпеть над обязательствами к общему собранию. Выгляну!»
Он шагнул к двери.
– По какому я праву?.. – сгорала от стыда Нонна за то, что чуть не пригрозила Назару. В ней опять чудесным образом ожила та осень, когда в лазарете «Амурска», как всегда, пустом во время стоянки в Находке, «располагался» Сашка Кытманов, жил и работал. Писал акварельные портреты. Замешивал гипс, лепил.
Однажды он увлек Нонну съездить в бухту Бархатную. После заплыва, когда выбрел на мелководье встречь солнцу, весь из мышц, с узкой талией, Ноннино сердце вспугнуто сжалось.
Чувствуя то же самое (как будто в тот раз среди общительных купальщиц могла потерять его), Нонна села за рояль, увидела свое отражение.
Теперь она не нравилась себе: уставшая, опустошенная.
Наедине с Сашкой Кытмановым волнение Нонны не отличалось от загадочного и приводящего в трепет ожидания. Пусть слабее – оно проявилось снова. Нонна не представляла, что ей делать.
Назар угадал ее состояние.
– Твой Сашка-то!.. Сущий обормот! С чего-то взял, что у вас никакой любви. Только так: встречи, прогулки. Потому оборвал переписку. Чтобы как следует разобралась в своих чувствах. Бывает же…
– Как? Скажите на милость! – удивленная Нонна направилась к миске с водой.
– Только, пожалуйста, без этого!.. Совершенно честно. С ним тебе сравнить некого. Порядочный – раз. Трудяга. Ко всему еще, с художническими наклонностями. Что?.. Мало тебе?
Назар едва не сказал, что ему самому до Сашки не дотянуться, нечего пробовать. Задатки нужны.
– Когда-то я от этого подпрыгнула бы на радостях, – сказала Нонна, ткнула в черную клавишу и скорбно посмотрела в иллюминатор на безжизненный полубак, на размашисто вяжущий узлы океан.
– Ты, конечно, боишься его… – у Назара не повернулся язык назвать того, кто оказался между ней и Кытмановым, то есть Зубакина. – Как же, станет корить тебя им.
– Обо мне больше звону. Ославили. Теперь – что?.. – снова потревожила клавиши рояля. Потом, когда умолкли струны, сказала: – Слов нет, вы совершенно ни при чем. В чем вас винить? Знаете про моего Сашку – ну… Про то, как у нас начиналось. Всю мою жизнь он перевернул. Сейчас еще бывает… Как будто только руку к нему протянуть. Никогда не привыкну к этому. А то, что мы с ним таким образом-то… Порознь. Это, наверно, к лучшему. Пусть остается там. Тем же. Ни в коем случае не изменяет своей надежде. К вам же такая просьба… Назар Глебович! У трапа-то я тогда!.. С приткнутым шиньоном!.. Собиралась кой-кого поразить, как помешанная. Если сможете, то простите за злую болтовню. За нее мне о-очень неловко, – провела пальцем по ближним клавишам и заверила, что вообще-то участие Назара ей дорого.
Она боялась или спугнуть что-то в себе, или упростить. Замолчала. Призналась:
– На большее меня просто не хватит…
– Назар Глебович! Ну-уу, как, однако, я сильно продрог на полубаке! – выпалил, вбежав в кают-компанию, Игнатич. Поежился, стал растирать руки.
– Ты тоже… в самом-то деле! – выпучил на него глаза Назар.
– Долго же вы с Нонной!.. Должно быть, о чем-то!.. Не секрет? Я проходил – оба были, как перед большим расставанием, – сказал Игнатич.
– Есть у меня кое-что в запасе!.. Я в один момент налью для с у г р е в а!.. – вскочила Нонна, сразу повеселев. Встряхнула за дверью термос.
– Мог бы не пережидать, когда разойдемся. Полез туда!.. В такой одежке! Совсем не бережешься! – заругался на Игнатича Назар.
2
С худыми впалыми щеками, землисто-серый, Кузьма Никодимыч крепился из последних сил, не разрешал себе поверить, что он не по годам слаб, но ничего не мог поделать, кружилась голова; к тому же возмущался тем, что в бессолнечье, из-под сдавленных туч в океан уткнулись раздвинутые книзу столбы светящейся дымности, образовали огромнейший храм.
Кузьме Никодимычу становилось муторно, когда внутри сотворенного светилом сооружения, то сталкивались взбаламученные и вроде бы раздельно существующие просторы, то застывали на мгновенье, набирая ход, подобно толстым, способным сокрушить что угодно скальным оползням.
У прямого среза кормы, выплескивая на нее сзади, вставали отрезанные гребным винтом светло-синие льющиеся ломти. Все в брызгах, шипя и пенясь, они схлестывались. Только это тоже ни к чему не приводило. Получалось более или менее шумное барахтанье.
Те, что только прорезались наверх, теснили новые, придавливали их, яростно влазили в глубокие щели, разламывали на неравные части и рассыпались. А под ними, в резвых извивах, возникали нити серебристых пузырьков, тотчас скручивались, убегали под острым углом к тому меридиану, что западней Сахалина. За ними не только дольше – с большей охотой следил Кузьма Никодимыч, как за своими мыслями, не в силах побороть невыносимо мучительное – то, что Венка все еще не сочувствовал ему. Так только, оказывал кое-какие услуги. Короче, ничуть не продвигались отношения между ними. Не потому ли Кузьме Никодимычу казалось, что «Тафуин» тоже топтался на месте, как безнадежно увязший или кем-то заколдованный вечно торчать в пятнистой, никуда не опаздывающей хляби.
Там же, возле Венки, остановился Назар, разгоряченный, обновленный своими хлопотами.
– Скоро кончик Хоккайдо останется позади, – сказал он, ухарски подмигнув Кузьме Никодимычу.
Венка хмыкнул и согнулся, чтобы взять кружку с водой, поднес ее ближе, себе под грудь: хватит ли отцу прополоскать горло?
– У них против рвоты что-то имеется, – сказал о японцах.
«А, нашли о чем! Что это они, как без понятия?» Кузьма Никодимыч поспешил зажать рот обеими ладонями, наклонился – и бегом к борту.
– Да, щелочь вводят, – сказал Назар. Он не мог придумать, как облегчить участь самого слабого, каким образом? Сам чувствовал себя оттого как укачанный. Большими руками Кузьма Никодимыч обхватил стойку леера.
Обижал ли он Венку не в большом, так в чем-нибудь малом? Нет. Совершенно точно. Никогда! Ни в ту пору, когда Венка был малец, ни тем более позже. Может… бывает же такое с отцами! Скопидомничал? Достаточно ли присылал сыну денег? Вполне как будто! Собирал посылки перед каждой зимой… Мать… ни-ни. Никогда не задевал. Ни одним словом. Что с того, что из дому она его в конце войны выпроводила!.. Так что же разделяло отца и сына?
Назар упомянул про щелочь.
– Ни к чему она. Уколешься – не поймешь, как стоишь, прямо ли, – выкрикнул Венка. Подбрасыванья, подтряхиванья и сногсшибательные толчки не причиняли ему неприятности, они же исходили от общего прародителя океана, как все штормы, вплоть до убийственного, о котором на Балтике говорят: берет взасос.
Когда к ним приблизился боцман, как всегда думая только о том, где и что не так – надо умелые руки приложить, Кузьма Никодимыч утомленно, словно перед близкой кончиной, посмотрел на низкое небо со светящимися столбами-колоннами и, чтобы сделать Венке приятное (пусть решит, что без него никак не обойтись), спросил, ладно ли с капитаном?
– Почему-то нигде глаз не кажет. В кают-компании – тоже… Пустует кресло.
Венка только что взял книги в охапку и сразу закрутил головой:
– Тоже нашел о ком!.. У Зубакина же все что надо. Кроме кабинета со спальней есть еще ванна, от нее – вход в изолированный туалет. Изредка приоткроет один глаз на щит с приборами: на том ли курсе «Тафуин», насколько раскручен двигатель, какая путевая скорость? – и опять заваливается на боковую или ради разнообразия закрутит затертую пластинку Бетховена. О-чень обожает ее, сколько помню. «Тарарарам! Трах-бах!» А службой правит подчиняющийся Плюхину боцман. Можете в натуре лицезреть его: что-то потерял, ищет.
– Малярные кисти моет, – сказал Назар. – Чего ты?..
Дав себе зарок никому не докучать, Кузьма Никодимыч разжал левый кулак, отер им мешки под глазами, сильно набрякли.
– А поесть-то что, не хочется ему? – вернул всех к разговору о капитане. – Ни за что не поверю!
– Нет, почему!.. – откликнулся Венка. – Нонна-то на что? Аккуратненько, четыре раза в сутки, она к нему поднимается этак летучей рыбкой, какие в южных широтах, и щебечет: «Чего изволите?» С легкими завтраками, с обильными обедами… Так зачем Зубакину куда-то выгребать? Намаивать ласты, – потряс руками. – Если случится на «Тафуине» что-нибудь из ряда вон выходящее, тогда приготовьтесь, обязательно совершится явление нашего всевышнего своему разлюбезному народу, нуждающемуся, чего уж, в деятельной опеке.
Кузьма Никодимыч вспомнил вдруг отход из Находки.
…Ночью на плашкоуте, в пятне от бортовых огней «Тафуина» одногодки Венки кривлялись как только могли и несли несусветную чушь, чтобы только все глазели на них, завидуя или осуждая, какие они раскованные, пока самый толстый среди них, с сальными патлами, не завертелся юлой, не в силах ничего сказать сквозь им же вызванный хохот. Показал пальцем на Венку, как на облапошенного чудика. Присел.
Венка на виду у них отмывал руки, не забывая, что позади него находился Кузьма Никодимыч, все видел и слышал. Почувствовал под собой страшную глубину, А толстый форсированно клял официантку из ресторана на «пятачке»: такая и разэтакая, вызвала милицию!.. Сверял, что для него жизнь настала – несправедливо жаловаться. Во всю мощь старался вырвать у Венки признание, каких больше обожает: которые в теле или сухих?
Став под цвет железного сурика, Венка положил указательный палец поперек губ: безмолвно упрашивал явить милость, пощадить.
Тогда кто-то из развязных кривляк нарочно обхватил девчушку с облупленным носиком. Она не осердилась – прижалась к нему всем боком, обтянутым заграничной джинсовой курточкой с красно-синими полосами, преданно и благодарно уставилась в его скоромные глаза, прокричала, что сухое дерево жарче горит.
Сколько ни уверяли после отхода Кузьму Никодимыча, что молодые нынче особые из-за акселерации, он одно твердил: «Ишь что придумали!»
Боцману было все равно, какое зрелище феерически заполняло окружающую атмосферу, далеко ли было до замета трала, где «Тафуин» кипятил винтом воду. Он без конца мерил волокшимися ногами шканец, выискивал для себя полезное занятие: что-нибудь сплести из старого распущенного каната, утяжелительную шишку для выброски или коврик под ноги, наложил пятерню на спасательный круг – как, надежно ли вогнан в пружинящие захваты. Упер взгляд во второй, самый ближний к нему бот и потемнел.
Какой-то разгильдяй сбил брезент на сторону.
Поправить нетрудно. Корпусный, под стать «Тафуину», боцман Семен Ильич заглянул в бот через борт – не нарушено ли внутри что-нибудь? Так и есть. Кто-то спал в нем.
Истинно соленый человек не относился всерьез к физическим страданиям Кузьмы Никодимыча. Только печалился, что тот как отец, по сути-то, лишился сына. Никакие старания ничего не давали.
Боцман нес в себе отцовскую тяжкую скорбь Кузьмы Никодимыча. Предвидел безысходность. Ему открылось, будто Венка-барк никак, сколько ни бился, ниоткуда не мог приблизиться к острову, напоминающему анфас Кузьмы Никодимыча. Ни с какой стороны. Мешал давнишний ледовый припай. Отталкивал.
Как раз в этот час машинная команда приступила испытывать систему холодильных трюмов. Началась закачка в трубы аммиака.
3
В еще по-утреннему сумрачные каюты с их удовлетворенным сопением, храпом и невнятицей встревоженного бормотания крепко спящих, с аппетитным потягиванием под нагретыми одеялами, с глуховатым поскрипыванием коек под теми, кому захотелось лечь более удобно, на нескончаемые сны-сказки выплеснулся речитатив старшего помощника Плюхина, до неузнаваемости огрубленный усилителем:
– Команде… вставать. («Команде»… – тягуче, как с другого берега. «Вставать», – без отчетливого изъявления воли, больше повествовательно.) Се-годня… – Последовало нужное перечисление календарных сведений: день, месяц, год. – Погода… (Снова по трафарету: ясно-пасмурно, волнение на море и так далее.)
Худосочный, в семейных широких трусах Игнатич соскочил с постели.
– …завтрак по расписанию, – уныло извергал динамик громкой связи.
– Что происходит? – высказал свое неудовольствие Бич-Два.
Полудремотный, он, облачаясь по-морскому, застегнул клапан клеша, с силой втолкнул себя, как посторонний предмет, в коридор к столовой, стараясь разгадать, куда все подевались. Шаркнул плечом об одну переборку, так же – о другую.
У прямоугольной прорези на камбуз сбились обработчики в приобретенных не за малую цену ворсистых водолазных свитерах, в еще не разношенных, жмущих во взъемах черных кирзовых сапогах и в необмятых, широченных спецбрюках (брезентухе).
Кок не рассердился, когда такие же добытчики, по-стариковски жалкие и неуклюжие, уронили эмалированный чайник. Только тщательней утер пот со своего низкого, почти несуществующего лба вафельным, заткнутым за пояс полотенцем. Сытые щеки у него лоснились и вздрагивали, когда «Тафуин» грузно переваливался с борта на борт или с совершенно не присущей ему резвостью пронзал вал…
По-особому заваренный запашистый кофе, до приятной степени забористый, какой подают не во всех ресторанах, никому не доставил удовольствия. Бич-Два едва-едва цедил его сквозь зубы, как от нечего делать.
Клюзу кто-то посоветовал поднимать кружку повыше. Он, перегибаясь, тянулся вслед за ускользающей от него сдобной булочкой. Игнатич и рулевой с бородой викинга тут же учили отвергнутого океаном одновременно с Кузьмой Никодимычем кочегара ставить бортики у столов – длинные, ясеневые линейки с никелированными защелками.
– А что, если рванет шторм?.. – с набитым ртом прошамкал худущий, кости да кожа. – Вкалывать-то натощак придется. О-хо-хо!
– Не, – ласково, по-родственному посмотрел на него Венка. – Это предусмотрено. Сварят только второе. А пить сам чего-нибудь найдешь.
Трудовую книжку легкого на подъемные украшали штампы почти всех ударных строек: и южных, и тех, что в Сибири.
– А если в двенадцать баллов? – постращал он. – Тогда – да…
– Ха! – с задором, крепко ударил по плечу Венку тралмейстер, предовольный тем, что несведущих тьма, с ними веселее. – Сухим пайком получим, – утешал матроса-первогодка. – Те же шесть тысяч калорий.
Скорбного, едва ковыляющего Кузьму Никодимыча Ксения Васильевна с Димой заботливо, под руки, препроводили в прогал между намертво приваренными столами. Ему не пригрезилось, что перед ним все встало на дыбы. Сразу вытянул руки. Только ни за что не ухватился. Всей спиной ударил в переборку. Сдвинулся, повернул к себе вращающееся кресло и – шур-р рядом, на затоптанную палубу: не сумел сесть в него, промахнулся.
Серега подхватил Кузьму Никодимыча, приподнял. Подскочил рулевой:
– Давай вдвоем!.. Поднимем!
Кузьма Никодимыч с таким видом, что все это ни к чему, медленно оперся на ладони и как-то неестественно выпрямил туловище…
Свой кофе боцман влил в себя, не присев за стол, что-то пожевал и снова уже тралил наверху, возле восходящей к небу трехногой мачты. Он увидел, как вытащенного из бота Клюза ставил на ноги Бич-Раз, добиваясь, чтобы тот очнулся, больше не отдавал концы, валяясь, как труп, такой могутный, косая сажень в плечах. За спиной свойского и насмешливого Бича-Раз, беспомощно топтался Бич-Два, придерживаясь, как дистрофик, за леера, липкие от нашлепков морской соли.
– Тоже взбрело тебе… – ворчал Бич-Раз.
«Он поселился в боте? – утверждающе спросил себя боцман и вышел на Клюза. – Нуждается в покое?»
– Мужики!.. – едва не набросился на них всех.
– В каюте невыносимо, – заскулил бело-зеленый Клюз. – Ни сидеть, ни лежать – ничего не могу.
«Немощный, значит!» – чтобы скрыть усмешку, боцман нагнулся пониже, как бы затем, чтобы уяснить, действительно ли что-то попало ему под пятку.
– Может… – засмеялся, – подать вам… на похмелье?
– Нет! – страдальчески отбиваясь, замахал руками Бич-Два. – Без того в шарабане гудит. У тебя как? – подтолкнул электрика.
У того язык не пошевелился, показал поворотом головы и правым плечом: «Нашел о чем спрашивать! Само собой»…
Мало-помалу разошедшийся океан хлестанул «Тафуин» во весь борт – сместил с курса, остервенело погнал гребни, провалился, чтобы обрушить стоящее на нем сооружение из света. Клюз, страдая не меньше Кузьмы Никодимыча, ощутил это, к своему несчастью, столь непосредственно, что закачался. Бичу-Раз пришлось его ловить, чтобы не покалечился о что-нибудь.
– Такая, значит, у нас карьера, – загоревал он.
– Какая? – спросил боцман и засунул голову под брезент: все ли опять в боте лежало на месте? Пощупал крышку ящика с галетами – цела! Просунулся к носу, до пробки емкости с питьевой водой – не свернута.
В него и в Клюза (в лоб, в переносье, в грудь) с ушедшего в воду полубака ударил плотный заряд свинцово-круглых брызг. Бич-Раз ухитрился увернуться от них, шустрый! Бич-Два закрыл лицо ладонями и присел, у него вымок только верх шапки.
– Самая что ни есть головокружительная, – утираясь, объяснил Клюзу и досматривающему за своим хозяйством боцману.
– Что удумал! – раздраженно подковырнул Клюза. – «Если через неделю не привыкну к болтанке, то лучше смерть. Выброшусь».
– За борт, что ли? – впился в него глазами боцман.
У дверей лазарета он столкнулся со знакомыми, уже не горластыми добытчиками, теми, что прицепляли перед входом в палатку предупреждение: «Осторожно, здесь холостяки!» Они тоже оказались невыносливыми, не знали, куда забиться, в какой угол. Плечи у них обвисли, в глазах поселилась старость, несмотря на то, что никому из них не перевалило за пятый десяток.
Спустился ниже, на главную палубу – тоже не лучше. То ли производственники, то ли кто из добытчиков, во что не верилось, бродили как опоенные. Зельцеров же проскакал мимо них в тапочках на босу ногу и, словно так должно быть, ни к одному не подошел.
Боцман оставался верным себе. Обласкал взглядом барашки иллюминатора: «Не зацвели вы?» Потом, будто кто причинил ему неприятность, посетовал: «Заимел начальничка! Ни рыба ни мясо. Ни за что всерьез не берется. Как временный».
На устроенной Плюхиным раскомандировке Венке выпало красить камбуз, где все, кроме палубы, обсыпано пробковой крошкой и еще к тому же столько баков, труб, вентилей. Малярной кистью не размахнуться. Надо тыкать. Обмакнуть в краску – и раз, раз…
Когда Венка, очень недовольный тем, что придется попыхтеть, взобрался на схожий с верстаком раздаточный стол и примерился к верху переборки, дверной проем напротив него, как горловину бухты, занял боцман, будто загруженный значительно ниже отметок крутобокий корвет.
– Постараться надо, – наставительно сказал он.
А Венку как раз вдавило в оставленный для просушки загрунтованный Нонной холст, испачкал плечо, скулу, висок.
– Отвяжись, – застонал.
От всего, что могло сойти за намек на хотя бы малейшее непослушание, боцман сразу же как по прямым линиям шел к возможным последствиям, причем обязательно к наихудшим.
– Отставить, – рявкнул без уверенности в том, что Венка ему тотчас уступит.
4
Часть океана, впущенная в эмалированную ванну вместе с паром, вела себя ничуть не лучше самого океана, тоже недовольно выгибалась, так же замедленно, как бы осмысленно, проседала, налазила на кафельные берега.
Зубакин только шагнул в сине-зеленую глубь и сразу же вышел на деревянную приставную решетку, раздосадованный, что не пришлось покупаться, как собирался еще с утра, перед поворотом на зюйд, где начался поиск красных окуней, пока не основной, без отклонения от курса следования к Третьему курильскому проливу.
Одеться он не захотел, набросил на плечи груботканый полосатый халат, вдел ноги в удобные домашние шлепанцы, затем без особых трудностей перебрался в свой пустынный, ничем не увешанный кабинет, у иллюминатора смял низ белой штапельной шторы…
У самого борта пристроились спинами к надстройке двое высоких – одинаково крепко вцепились в леер, не подпускали себя к нему, упирались, чтобы не упасть к носу или корме, вместе с палубой взлетали высоко-высоко, пригибались к несшимся вдоль траулера устрашающим изгибам.
Одного Зубакин узнал сразу: «Парткомовец под моей лапой, – успокоил себя. – А задурит, вздумает что толкнуть своим через нашу связь, так ведь никак не обойдет меня, на рд[15]15
Сокращенно: радиограмма. Код.
[Закрыть] потребуется моя виза».
Через ту же щель между шторой и лаковым краем иллюминатора, как в прорезь прицела, он разглядел и второго, Кузьму Никодимыча, немощного и потому только подлежащего списанию. «К чему балласт?»
Перебрал по памяти, какой траулер из тех, ближних к «Тафуину», скоро отправится к берегу?
У Кузьмы Никодимыча болела душа. Как же! Старательный, по-настоящему человечный Назар не сблизился с экипажем, это угадывалось во всем. Это что же? Может, ему нечего в себе зачерпнуть? Так, серость?
– Ты голова, знай. Народу надо что-то такое. Чтобы задело. Пусть все равно что.
– Как у кого?
– У себя пошарь. В мозгах. Очень необходимо. Как другу тебе говорю.
– Не показался я? Согласен! С Зубакиным проще. Ясней! Он же весь на виду! «Никакого обману. Хотите убедиться в этом, хоть ощупывайте меня. Всегда режу правду-матку».
– Погоди. Я нисколько не шучу с тобой.
Назара это смешило.
– Есть ум, нет – это частности. Она бы только была – зычность. При ней все сойдет с рук. Подлость. Мошенничество.
– Разошелся!
– Или я по нечаянности что-то переступил? Ту черту, может быть?.. Уже дальше дозволенного?..
– Порядочный! А как раз это против тебя! – сказал Кузьма Никодимыч. – Зельцеров увивался вокруг меня. Как будто его что-то гложет.
– Отделывающийся смешками Зельцеров! Никому ни враг, ни друг! А как он добивается пролезть на более высокую должность! Уже стлался передо мной. Чтобы отрекомендовал его. Так в чем нуждается-то? – нервная веселость Назара прошла.
– Хоть верь, хоть нет. Ты вроде без прошлого, ей-богу. Заявился на «Тафуин»…
– Так считаешь? – перебил Назар.
– Взошел! Это тебя устраивает? Сразу ударился в просветительство. А любому доведись… Нельзя! Чего смеяться-то? Старший тралмейстер где-то прижал к переборке Ершилова: «Для тебя – как первый помощник-то? Не образцово-показательный?» А Ершилов: «Перед Находкой трепещет. Обыкновенный служака. Ради личных финансов. Огребет их – отчалит отсюда».
Снова Назару сделалось не по себе. Словно не исполнил долга.
– О чем пекусь? Ты можешь передать через меня кому-то, если сочтешь. Не сейчас, так потом.
Кузьма Никодимыч не мог понять, откуда у Назара столько почтительной робости? Был кем-то здорово взгрет? Сломлен? Когда? Если судить по его возрасту, не должен бы?.. Не пострадал ли у него невинно кто-нибудь из близких?
Он уже было полез к Назару с советом:
– Нынче не к чему скрывать прошлое. О нем в истории целая глава.
Тотчас Назар уловил то, что его мучило. Молча протянул к воротнику Кузьмы Никодимыча руки и дернул за него вверх. Посмотрел, какой путь на камбуз короче: через трап левого борта или по ботдеку до лазарета?
А «Тафуин» не сумел пересилить натиск океана, завалился набок. Полубак побелел – столько принял на себя пены.
Кузьму Никодимыча тотчас отбросило к шканцу, расправило на нем, как на распятье…
Едва Назар начал отталкиваться от него, как Серега, отраженный в зеркалящем иллюминаторе капитанской опочивальни, сбежал с приподнятого мостика, будто с крутого бугра. Так что Кузьма Никодимыч не остался один, за него можно было не переживать.
Люминесцентный свет в притворе закутка с посудой и холодильником кают-компании Назар принял сперва за что-то плотное голубоватого цвета. Рядом, на камбузе, разглядел общественников: Клюза в белом халате, еще одного так же одетого, Игнатича, за ним не без надобности официальную Ксению Васильевну.
У ног Нонны валялись побитые качкой тарелки, розетки.
– Что? Вы опять ко мне? Зачастили! По-настоящему-то вам давно надо презирать меня. Вежливей не сказать: я персона нон грата.
Назар поднял обе руки: попросил Нонну ничего не говорить. Пустился уверять, что не все потеряно.
– Ты ж умница. Честно!
Она, как доведенная до изнеможения, взглянула на вход в кают-компанию для того, чтобы кого-то увидеть и позвать.
– А если я, представьте, округлилась? Тогда что? – пугнула его и припустила к двери: не услышала ли ее Ксения Васильевна. Она ж могла оказаться тут же, вблизи.
На камбузе у кого-то упал бронзовый поднос. Заполошно вскрикнула мойщица – пожилая женщина, мать троих детей. Журчаще, вполголоса запричитал кок:
– Поставить бы вам на подотчет, тогда б берегли…
Нонна злилась: «Хочу быть одна. Совсем одна!»
«На что я рассчитывал? – сосредоточился Назар. – На то… Казалось мне, одумалась девка, Зубакин ей… зачем? Нуждалась, чтобы… на кого бы опереться».
– Да? – сказал тихо-тихо.
Нонне не удавалось дотянуться до свернутого трубочкой холста.
– Еще не дошло?.. Я ж обыкновеннейшая баба, – последнее слово произнесла по слогам.
– Не терплю самоуничижений!
– Зубакин же… воспользовался моей слабостью. С меня взятки гладки.
– Нет!
Опять Нонна выискала себе дело. Переставила подальше от Назара зарисовки с натуры, чтобы они не навели на разговор о Сашке Кытманове.
– Без вас тошно! – крикнула, не оборачиваясь, в переборку.
«Как по нынешним временам больше подходит сказать про Зубакина? Полюбил?» – Назара передернуло.
– Не баба, – сказал, удостоверясь, что на камбузе было не до них. Бок о бок с наваристыми щами, еле дымящимися, стоял бидон с краской. Возглавляемая Ксенией Васильевной общественная санкомиссия чем-то потрясла, в прямой связи с какими-то упущениями упоминалось имя-отчество старшего помощника Плюхина.
Нонна сорвала с вешалки посудное полотенце и с ним сгребла вилки, приподняла их.
«К сожалению, так у Нонны только, что ли? У ней одной?» – будто кому-то уступил в споре Назар.
Низко свешенный конец полотенца Нонна забросила себе на плечо:
– Назар… Глебович! Чего убиваетесь?
Он действительно пал духом оттого, что сколько же, подобно Нонне, спотыкающихся на одном и том же, живущих только настоящим. Заметил, что на переборку пала тень от вошедшей в подсобку Ксении Васильевны.
Нонна заглянула за край полки.
– Вы же здесь мимоходом.
– Конечно, – сказал Назар.
– Мне надо вынести посуду.
– Пожалуйста.
Она набрала в приложенную к груди ладонь мельхиоровые подстаканники, задышала, как после быстрого бега, готовя закатить истерику, разрыдаться:
– Сами-то в контрах с Зубакиным! Не смеете рта раскрыть про то, что вам известно. («Не вступай с ней… Перепалка получится, больше ничего. Опозоришься», – убеждал себя Назар.) Предъявили бы Зубакину требование! А то, как со списанием Малютина. Хотите чужими руками. Подбиваете меня – разводите про Сашку Кытманова.
«Позаботился, называется. Вовремя подоспел я к Нонне. Кто мог предусмотреть такой поворот? Жалко ее, несмотря ни на что».
Она опять стала выгораживать себя:
– Если станете в позу: «Не допущу сожительства!..» Так кому больше влетит на парткоме в Находке? Не нам с Зубакиным. Нас пожурят – не больше! От вас же… только память будет вечно жить в наших сердцах.
5
Стоило ли спешить с покраской камбуза? Венка считал, что ни к чему. Слез с подставки на палубу и, упиваясь желанной бесшабашностью, поддал под низ эмалированной поварешки.
Опять забрался чуть не под самый подволок.
«Тафуин» поплыл куда-то не туда, из-за чего ящики под Венкой покачнулись и, наверно, упали бы, не подбеги к ним Назар.
Венка тоже оказался ловок – нерассуждающе, в мгновение ока взял в щепоть вертикальную часть приваренного железного треугольника… Утыкал, покрыл белилами подволок над электрической плитой – самый трудный участок. А потом спутал трубу, не на ту оперся – под ладонью оказалась горячая, с паром.
У Назара откуда-то взялось мыло. Открыл холодную воду, намочил его и приложил Венке на красную полоску…
Они сели. Назар заговорил о нравах, никого в отдельности не касаясь. «Чуткость стала явлением – редко встречается, хотя и считается, что она по-прежнему обязательная для всех добродетель».
Не обошел себя. Рассказал о том, как в тридцать седьмом забрали отца совершенно ни за что, по подозрению, а его, мальчишку, исключили из школы «Водник». Не разрешили в тот год закончить первый класс.
Венку тронула доверительная искренность. Слушал, воздерживаясь что-то вставлять или дополнять, мрачнел и потом открыл свою душу – сколько ему тоже довелось хлебнуть лиха, не сразу стал сорвиголова.
Он жил, как все мальчишки, светло и полно, пока у него с матерью в комнате гостиничного типа не появился служащий из районной инстанции. Дернул на себя дверь, прошел к этажерке с радиолой, альбомом, губной помадой.
С того дня Венке больше не возбранялось влезать по шаткой лестнице на чердак, никто не одергивал, когда влетал в чужой двор покачаться на свисающем чуть не до земли дождевом желобе или цеплялся на ближайшем зимнике за кузова грузовиков – чуть не лишился руки, когда коньки влетели под край льдины.
Поначалу Венка «приурезал» за угол, только пятки замелькали. Потом почувствовал неловкость за что-то, обиду. Как будто повзрослел. Побродил немного – захотел вернуться к матери.
У нее не стало хватать времени на Венку. По ночам поднимала его: так хотела сыновних объятий, ласки. Он спросонья пугался, натягивал на себя одеяло. Она склонялась пониже и, думая о своем, острее, чем всегда, испытывала стыд за то, какой стала. Наконец сон у него проходил – открывал глаза и с радостью тянулся к ней, сильно, чуть не до отталкивающей боли, обвивал ручонками.
Да, Венка очень любил свою мать. Сразу же забывался у нее на груди, заново обретая душевную устроенность и покой.
На материнской свадьбе ему выделили место рядом с какой-то тетей возле тарелки с пышным рыбьим пирогом. В другой раз он расправился бы с ним в два счета, а тогда ел и не ел – куски застревали в горле.
