Текст книги "Горбатые мили"

Автор книги: Лев Черепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

На правом мостике объявился Лето. Мороз стегал его в спину, по бокам. Он сразу поспешил сделать засечки по заранее облюбованным точкам на «местности» и только на миг откачнулся от окуляра оптического пеленгатора, когда что-то звонкое упало на асфальт верхнего капитанского мостика. Это Зубакин, нервничая, выбросил из своей лодки торцовый ключ. Потом, не зная, что его кто-то слышит, выругался. Проклял всех тихонь за то, что они «постепенны», ничегошеньки не сделают, прежде чем семь раз не отмерят, когда порой выясняется, что отрезать, из-за того что мешкали, уже нечего.

Продрогший Лето помял в ладони ладонь, перед тем как вернуться в рубку, пугливо оглянулся.

…В родительской семье Зубакин всегда, еще сызмала, чувствовал, что старшим не до него. Им, знающим только работу, приходилось зимой жить в лесу, валить сосны, а летом гнать их, сплавлять до сортировочной сетки. Он окончил «десятку». Собрался в город. А попал в лес, работал огребщиком. Осенью, также не по своей воле, уехал на зачистку – разбирать по речкам заторы из бревен. Месяца два Зубакин подменял лаборанта в океаническом НИИ. Бросил, подался в мореходку, подсчитывая, когда, на какой год после выпускных экзаменов обретет полную самостоятельность.

Любимые занятия Зубакина прервал Назар. Появился и с ходу взял под защиту Кузьму Никодимыча.

Зубакин чуть зубами не скрежетал:

– В ведомости на выдачу зарплаты… В ней же… черным по белому: Чагин – первый помощник. Обязан нико-гда не забывать это. Не путать свое положение с партийным… Вести себя. А не пытаться брать верх. – Не дал Назару сказать больше двух-трех слов. Схватил суть: Назар против списания Кузьмы Никодимыча, не поставит своей визирующей подписи на капитанском приказе. Сразу сделался диким. И Назар счел: благоразумнее ретироваться.

– Все, получается, припас мой помощничек: запись в санитарном паспорте Расторгуева, выписку, – ругался Зубакин на чем свет стоит. – А может, так… Это утворил старший помощник. Через него, первого: не так посмотрел на меня, когда уходил из моего кабинета. Ну конечно! А врач! У ней то одно, то другое – не понять: действительно Расторгуев, прачка, просто никуда, совсем ослаб? Как с его болезнью совместить то, что уже к вечеру появились свежие чехлы для мебели и постельное белье… – Он снова подтолкнул к себе отвертку. – Тихони и добренькие, они – что? Думают обо всех. А их вежливость оттого, что в одиночку бессильны или теряются, того бы им на подмогу да этого, сами ничего не могут. Я на них насмотрелся… В океанический НИИ управленческих освобожденных никогда не пристраивали рядовыми.

Одиночество, очень полезное, когда оно в меру, опостылело Зубакину, он выпрыгнул из лодки:

– У меня кто самый первый помощник? Океан. Он что, не справился бы с младшим Расторгуевым без отца?

10

На другое утро, сначала далеко от берега, из воды фантастически взошли бурые, заостренные кверху столбы. Затем, когда больше разъяснилось, за ними из невесомой нежной синевы выдвинулся опалового цвета вулкан, верней, его тупая вершина, и еще одна – поменьше. Ниже их седой нетронутой степью раскинулся океан, на нем, среди отлогой, утихающей зыби сверкали ледяные глыбы, сползшие с береговых круч. То есть Аляска явила себя в двух уровнях, оставаясь в срединной части, за полосой поднятой снежной пыли, почти неотличимой от неба, такой же подвижной.

В столовой все ужинали стоя у распахнутых иллюминаторов, вприглядку.

Бич-Раз подкинул вопрос Плюхину об Аляске – быть ли ей снова нашей?

Среди «духов», или машинной команды, кто-то подтолкнул Венку: поднимись, скажи!

Плюхин молчал. Протянул кулак по губам.

– Ну, чего ты? – спросил у Венки Ершилов. – Покажь, что в машинной все хоть куда. Или не так? Брешу?

Венка насильно улыбнулся Плюхину и заговорил как бы сам с собой:

– Переговоры о продаже Аляски тянулись тринадцать лет… Они наверняка ничем бы не кончились, если бы не Англия. Наш царь-батюшка струхнул: не отобрала бы она нашу землю без торгов, поскольку заправляла коалицией государств-победительниц. Не забыли, поди, про севастопольскую страду. Русские только отбивались. Тогда же Прайс, английский адмирал, привел целую эскадру к Аваче. Для устрашения.

Выручил он Плюхина, выудил из приложения к «Иркутским епархиальным ведомостям» что понадобилось. Вскоре все увидели: Венка полез к себе в карман, зашуршала вынутая бумага с чернильными пометками «от» и «до».

– Перепечатка из «Нью-Йорк таймс». «Формальная передача русско-американских владений Соединенным Штатам проходила 26 сентября по старому стилю. Русское правительство представлял капитан Пестряков, а Соединенные Штаты – генерал-майор Руссо. В три часа пополудни батальон войск Соединенных Штатов под командой майора Вуда выстроился в линию перед домом правителя колонии. В половине четвертого собралась большая толпа. Русский флаг, по-видимому, не хотел спускаться – зацепился за шест и остался на высоте около сорока футов от земли. Когда к нему полезли три матроса, взыграл ветер. «Как уполномоченный императора Российского, – взял под козырек капитан Пестряков, – я передаю вам территорию Русской Америки…» Он говорил негромко. Так что его слышали только правитель колонии князь Максютов, американский генерал Дэвис, капитан Кусколь. Княгиня плакала».

С тех пор после каждого ужина сразу же начиналось собеседование. Штурман крестиком отмечал место на карте: «Мы находимся….» За ним кто-нибудь знакомил с частью затраверзной суши.

На «Тафуине» придерживались численника. Когда заносило в западное полушарие, вычитали день, в восточном – прибавляли. Потом сбились, счет времени пошел в тоннах: сколько рыбы пропускала морозилка, имеющая определенное ограничение. Океан не знал, что есть субботы, воскресенья и праздники, выполнял свой план на валу, а рыболовы точно так же – свой.

Через трое суток, что ли, когда на транспортерную ленту носового трюма с чьего-то плеча лег последний ящик с замороженной рыбой, в каюту Назара влетел Игнатич, спросил, как занимающегося не тем, чем нужно:

– Сидите? Читаете?

– А собственно, что случилось? Кончилась забивка трюма? Пора на перегруз?

Разве так можно? Игнатич упер руки в бока, чуть откачнулся, словно сожалея, что первый помощник стал как все. Надо поднимать людям тонус, он же вроде заурядного производственника печется только о конечных результатах. Не хочет знать, чем обусловлен подъем производства.

– Идемте со мной, – сказал, не обещая добра.

В столовой, на экране, сплошь белые березы бежали мимо скачущей тройки гнедых, во взвихренном клубящемся снегу часто мелькали лохматые ноги, появлялась заиндевелая дуга, захлебывался колокольчик, струился след кованых саней, и все, что находилось рядом, хотело, чтобы русское веселье никогда не кончалось.

В первом ряду, как обычно, лежали, заранее, еще до сеанса, прихватив с собой подушку. С ней, в зависимости от того, какой студии крутили фильм, случалось, засыпали.

«В лёже, где же еще Кузьма Никодимыч? Там его место, нигде больше не выносит болтанку», – подумал Назар и разглядел его: «Сидит!» Поискал руку Игнатича, сжал ее:

– За этим вы звали меня? Чтобы я сам увидел? Спасибо!

Сзади кто-то потребовал пригнуться. Игнатич увлек за собой Назара к переборке со стендом рационализаторов, оформленным Нонной в три цвета, сказал, будто стоило торопиться:

– Молодец он!

Конечно! Не забыл про сына, подставил под его судьбу собственные руки, не раздумывая, чем все может кончиться.

Совсем по-новому, с затаенной грустью Назар посмотрел на капитана. Таким Зубакин сам себя сделал. Прагматик, наверно. Только поэтому он ничего не разглядел в безумной и естественной решимости Кузьмы Никодимыча войти в океан, тихий только летом, может быть, всего с месяц-полтора.

А что, разве много похожих на него отцов?

Пятый вал

1

Он, румяный оттого, что всласть наработался, в синей сатиновой робе, в сапогах на неистираемой подошве, подтянул тонкие тросы с петлями на концах – подхваты, выпустил их из рук, на что промысловая палуба не отозвалась, потому что она, покрытая деревом, успела изрядно намокнуть. На нее с разбегу прыгнул Бич-Два – брызги полетели во все стороны.

– Запарились! – крикнул Ершилову. Тотчас впопыхах схватил крюк троса, не глядя завел его себе за спину, ринулся с ним вдоль вытащенного полного трала, готовый, если что задержит, «пойти на циркуляцию», то есть повернуться, а потом дернуть изо всей силы.

Наконец Ершилов, стесняясь своего трудолюбия, распрямился, не без труда расправил плечи. Как раз тогда натянутый Бичом-Два трос не очень больно подсек под колени Назара: поторопил его на пути к промысловому мостику.

Вдыхая полной грудью, Ершилов развернулся к трапу, не спеша поднялся на три-четыре ступеньки и обернулся.

Вид оттуда был исключительный, про это Назар уже знал. Рядом за бортом сеялась колючая снежная крупа – солнечный свет пробивал ее с зюйда. В стылой водной глади, вблизи высоченной каменной дуги с оголенными выступами, широкими припорошенными расщелинами и редкими деревцами-уродцами, возле зализанного прибоями песчаника собралась на отстой океанская сельдь. Не то что кишмя кишела, подпертая снизу множеством себе подобных, она кое-где не могла заглубиться, билась и прискакивала, распертая изнутри нагульным жиром, с густо-синей, плоской, как обушок, спинкой.

А с веста, из-за серого галечника, к ней, преднерестовой, двигалась точно такая же сельдь, толкала к ставным неводам местных колхозов, под хлесткие гребные винты мэрээсок – на одну неподатливую темную тучу налезала другая, еще побольше.

Для «Тафуина» отпала необходимость пробиваться и поворачивать. Облегченный, без бобинцев, трал бледной узкой полоской бесшумно катился по маслянисто блещущему стальному слипу, ниспадал с него и тут же становился наполненно круглым до хвоста-кутца с завязанным отверстием.

Экипаж брал реванш за тряские, мало что принесшие дни. Все трудились. С Бича-Раз, возведенного в сан добытчика, лил пот – такой же пересоленный, как ручей из-под мокрой траловой мотни.

В рыбцехе упоенный работой рулевой с бородой викинга грохнул к ногам своего напарника Назара новенькое оцинкованное ведро: мой надежный товарищ в походе за три моря, ты тоже запалился, как я. На, пей!

Очень вовремя! Назар поспешил опустить голову, чтобы скрыть, как встретил сочувствие. Сразу отер иссушенные жаром губы, отхлебнул через край, мельком увидел в покачивающейся воде свое отражение. «Ого, что со мной!.. Как исхудал-то. Смотреть не на что».

Не дальше чем в пяти футах от него вместе с транспортерной лентой, громоздясь над ней, неслись членистые, не совсем обособленные, блещущие перламутром сельдяные острова.

«Что нацепил наш незадачливый фирмач?.. – Разглядел среди бегающих обработчиков ноги Зельцерова. – Что у него за… обувь? Самошитые сандалии? А в чем уверяет мастера, никак не разберу. Ах, морозим не столько! Способность камеры больше. Жмет на Игнатича: требует поднажать».

Перед вечерним чаем Назар прямо с фабрики, в чем был – в берете на стриженой голове, в топорщащейся синей сатиновой куртке, с подоткнутым фартуком – ввалился в спальный уют Зубакина, измученный неотступной мыслью. Он сразу изложил бы все, если бы за портьерами не полилась, не заквохтала, булькая, вода. Это Нонна освобождала графин.

У Назара сразу участилось дыхание: «Я больше уже… конец! Не выдержу».

– Нельзя ли сразу по существу? – перехватил его взгляд Зубакин.

С всклокоченным рыжим чубом над выпуклым упрямым лбом, голый по бедра, он восседал на разобранной постели, свесив чуть прикрытые одеялом ноги.

– Анатолий Иванович! Я не меньше вас понимаю, что в Олюторке мы не от хорошей жизни. Нужда в нее загнала. Только сколько уже берем сельдь!..

– Если ничто другое не попадается!

– Дайте закончить. То, что делаем…

– С твоим участием. Ты организовал подвахты…

– Не выполняем предписание УАМР. Обязательное для нас экспериментирование – в чем оно сейчас заключается? – Назар опечаленно и гневно посмотрел в маленькие, буравящие глазки.

Насупясь, Зубакин дал себе время поразмыслить. Или Назар нарочно нарывался поссориться из-за Нонны – что, мол, сожительство налицо, чем крыть? Или он в действительности вознамерился руководить, зуд у него?

– Как будто не тем занимаемся?.. – обратился к себе. – Да! – подтвердил удовлетворенно, с вызовом. Отодвинулся к переборке, потому что от Назара несло всем тем, что насквозь пропитало производственные помещения: рыбной сыростью, лежалым брезентом, старой ржавчиной, осклизлой лиственничной сланью.

– Нас ведь не пощадят, – уравнял себя с Зубакиным Назар.

– Не так. – В голосе Зубакина чувствовалось, что примирился со своей долей, со всякими превратностями. – Выстегают, как обычно, только одного меня. Можете спокойненько заниматься, проводить собрания или – что у вас по графику-то, напомните мне. Назар не пошел за ним след в след:

– Так когда все-таки?.. – Спросил о сроке выхода в открытый океан.

– Что? – капитан не хотел больше транжирить время. Подул в переговорную гибкую трубу, обшитую таким же малиновым бархатом, каким накрывался по торжественным случаям стол кают-компании.

«Строй из себя непонимающего сколько угодно. Хоть до посинения, хватит на тебя моих нервов». – Назар ничуть не боялся, что, когда он и Зубакин вот так вдвоем, возможны невообразимые повороты. Разъяснил:

– Я о том. Когда наконец покинем тихую заводь?

Это взбесило Зубакина. Так назвать залив, прикрытый только с одной стороны! Насквозь продуваемый!

Сбоку от Назара, у малиновой портьеры входной двери, на его глаза попали круглые коленки Нонны. Смягчился. Спросил, чтобы чуть позже посадить Назара в лужу:

– А сколько осталось до конца месяца?

Сначала Назар стал подсчитывать. Сказал же про мэрээски:

– Они взамен нас в океан не пойдут. Собственно, скорлупки!..

– Товари-щ… первый помощник, – выделил «щ» Зубакин. – Сознайся, что план для тебя есть или нет – все равно.

– Так вам кажется почему-то. Как раз подсчитал, что отстаем по окуням.

«Чем занята Нонна?» – Зубакин привстал.

– Э-вва! Не подскажешь ли, как нам к ним подобраться?

Нонна перенесла один из стульев к двери в спальню – стукнули ножки. Безусловно, что она была во всем заодно со своим кумиром. Одобрительно засмеялась, зажала рот. Затем вскрикнула: «Ой!» У нее выпало из рук что-то стеклянное.

– На банке… какой-нибудь, – сказал Назар, предощущая близость большой для себя неприятности.

«Пожалела бы мои уши!» – показал Нонне Зубакин разведенными руками, наклоном головы и напер на Назара:

– Если выскочим куда-нибудь… как вы настаиваете, то ж сядем на тариф. В карман уже ничего не положим.

Затихнув, Нонна основательно, сверху и с боков, обтерла стол, осмотрела чернильный прибор – не забрызган ли – и на цыпочках подкралась к спальне.

Назар возвышался над Зубакиным Олюторской скалой, никуда не отходил от него из боязни слишком наследить.

– Впрочем, тебе-то что, – саркастически сказал капитан. – У тебя теории. Куда ни иди, они те же самые. А моя задача кусучая, подключка. С острыми зубами. Я вознамерюсь сюда… Условно! Она уже глаз с меня не сводит. Рычит – предупреждает таким образом: попробуй только забудь про народ, он жрать хочет. Соображу, возьму другое направление. Уже слышу не рык. Кусок мяса у меня отсюда долой! Наскреби бабам на переводы, чтобы не осаждали Находкинский партком! Что же касается ассортимента, то не страдай. Уже прибросил на капитанском часе.

– Как будто не знаете, что не мы одни здесь! – ополчилась на Назара Нонна. – Южней нас еще таких полным-полно. Сахалинская экспедиция… – Сдвинула над иллюминатором батист.

Он смотрел не на нее – на Зубакина, и так, будто уже немалого достиг.

– Нет, как можно план противопоставлять разведке? – подивился. – Он исключительный! Один! Спущен нам, чтобы не позволяли себе ничего такого.

– «Тафуин» – промысловое судно? – защищался Зубакин. – Промыслового управления? Промыслового главка? Промыслового?.. («Министерства? Ага»), – выдвинул против Назара благоразумие, так чуждое собственному духу.

– Возможностям должен соответствовать масштаб цели, – сказал первый помощник. – А у вас? Траулер, сегодняшний лов и что еще?.. – Потер пальцы, сведенные в щепотку.

Нонна отошла прочь. Снова переставила стул, пристегнула его на цепь, чтобы никуда не сдвинулся.

– Кроме всего, – взбеленился Зубакин, – ты не учитываешь сущий пустяк или, может быть, проморгал У нас же – что? Провернулась траловая лебедка.

2

Еще до того как выбраться к трехногой мачте, на верхний мостик, откуда смотри во все стороны – ничто не мешает, Ершилов где-то столкнулся с Венкой и узнал о том, что от Алеут в погоне за жирной селедкой приплыли львы. Не по годам грузный, с завернутыми за скулы щеками, он не испытывал желания полюбоваться, как они замедленно, вроде без усилий, загребали гибкими ластами, втягивались под волны, голубели под ними или, сверкающе-коричневые, вспугнуто вылетали из воды на две трети туловища, таращили во все стороны собачьи круглые глаза и падали среди летящих на стороны всплесков.

Умаянно-безразличный Дима снял кожух с поискового локатора. На унизанных оловянными каплями плато, на экранах ламп, на органах управления – на всем лежали косынки изжелта-черной копоти.

Зубакин невольно принюхался… Между ним и Назаром, в огражденном полукруге напротив рукояти электрического рулевого привода, положив на нее руку, вытянулась Нонна, вынаряженная в тельник и клеш. В ярком свете, исходящем от боковых иллюминаторов, она показалась Ершилову заключенной в нимб.

Словно чем-то отягощенный, Зубакин ногтем поскоблил перед собой лобовой иллюминатор, вскинул взгляд на отстраненного рулевого, моющего тряпкой белый подволок, и опять увидел, как буднично и величественно горбатились проткнутые львами мили.

Он жил вольней своего собрата океана, сжатого каменными неподдающимися берегами. Удивлялся, что «Тафуин», задиристый и стойкий боец, настоящий буян, в полном тоннаже равный полутора эсминцам, слушался Нонну не только терпеливо, а с удовольствием: вытягивался в мощном броске через забросанные пеной вороха волн, и они, рассеченные сверху, разваливались, обрушивались рядом с форштевнем расплавленным малахитом. Своенравный спорщик со всеми морями и океанами так старался уловить малейшее женское желание, как будто оно ни в чем не противоречило тому, шедшему от несуществующего бога. Иногда, причем все изящней, превосходил заложенные в него мореходные качества – предугадывал, куда требовалось повернуть.

Ненастный, дебелый Ершилов заглянул за борт, присел от холода, страдальчески погладил плечи и вступил в ходовую рубку, где Нонна, не считаясь, согласится ли кто-нибудь с ней или нет, выпалила о соперничестве со львами:

– Они раскрыли свои ненасытные пасти, а мы – трал. Изобразить бы это! Только – откуда?..

Выискивая наивыгоднейший ракурс («Вмиг бы все положить на ватман! Если бы удалось!»), она наклонилась к боковому иллюминатору, а капитан – приревновал ее к Ершилову, что ли? – сразу, чтобы умолкла, скосил глаза на Назара и увел их обратно.

– Что, тебя не штормит? Все в ажуре? – спросил он Назара со смешинкой в голосе и озабоченно, как допущенного в верха по чьему-то недоразумению.

У Нонны сразу поднялись брови: «Ну, Зубакин!.. Нет в этом никакого завышения – ты сродни морской стихии, только кажущейся, что вся на виду. Чтобы тебя выразить кистью ли, резцом… мне-то надо какой быть? Так же все легко вбирать в себя. То же самое знать. С таким же проникновением – до самой сути. Сказал ведь Бавин, что обычной официантке не вообразить того, кого обслуживает, еще кем-то. Не клиентом!»

После вторжения в спальню Зубакина Назар думал только о том, что сделать в дальнейшем. Не сводил глаз с Ершилова. «Как его при первом же удобном случае вызвать на откровенность?.. Так ли?.. Действительно траловая лебедка неисправна?»

– В ажуре?.. – переспросил Назар, уверенный, что всего не переделать. Где взять время? – Пожалуй, н-еет!

Он уже не теребил себя: то ли наметил, так ли надо? Хотя что-то еще ему мешало.

– Что вы так?.. Остерегаетесь как будто. Не надо, – проникновенно сказал капитан. А затем, весь подался вперед, к носу «Тафуина». – Кого я вижу! Неужто убийцу Моби Дика?

У него не оказалось под руками бинокля. Никто это не заметил быстрее Зельцерова. С готовностью услужил, не взял, а вырвал его у старшего помощника Плюхина.

– Где? – тотчас заинтересовался Назар. Чуть не забыл про траловую лебедку. (Тоже читал у Мелвилла: «Люди на палубе заметались и стали карабкаться по вантам, чтобы собственными глазами увидеть наконец прославленного кита».)

Ни разу в жизни Зубакин не оказывал никому услуг, а для Назара не только развел окуляры, а еще, кроме того, подышал на них, протер платком:

– Чуть правей грузовой стрелы.

Всего в пяти кабельтовых взрослого кита, упитанного, приподнимало и окатывало с хвоста вспененной наволочью, подталкивало к Олюторке. Торопясь, не с первого раза Назар подвел под него перекрестье, под бугор с дыхалом («То был не белый бык Юпитер, уплывающий с похищенной Европой, что вцепилась в его изящные рога; бык, скосивший на красавицу свои томные нежные глаза и стремящийся с плавной, журчащей скоростью прямо к брачным покоям Крита; нет, и сам Зевс в своем несравненном верховом владычестве не превосходил величавостью Белого Кита»).

– Убитый?

– Тут же близко прошвырнулись касатки, – кто-то подкинул Назару подсказку. – Они похлеще акул. Жуть что вытворяют. Налетают на «левиафанов», обкусывают у них самое вкусное. Губы прежде всего. Влазят в рот за языком. Вырывают печень у живых, на плаву, и бросают – узнавай, где выдают запасные части.

Отчего кит не двигался, не дышал – это для Назара осталось загадкой. Он подумал, не загарпуненный ли? Подвинулся уже к Ершилову узнать, так – нет?

– Как дохлый. – Зубакин, довольный, подтолкнул локтем Назара. – Специально притворяется, чтобы уцелеть.

– Одна уже выскользнула откуда-то… Слева! – крикнул о хищнице-касатке Зельцеров и опрометью бросился к двери, Ершилов – за ним.

Ее спинной черный плавник приподнял впереди себя разрезаемую воду, белый полувенок.

Львы учуяли, что попали в окружение, и бросились врассыпную. А кит выпустил фонтан, будто затеял игру со своей смертью: «Я здесь! Попробуй поймай меня».

Ершилов, уже оповещенный Зельцеровым о распре между капитаном и первым помощником, загадал: выйдет кит из переделки невредимым – верх возьмет принцип, придется распрощаться с Олюторкой. Принял подношение от Бавина – вяленую сорогу.

– Что, Назар Глебович, – сказал подстрекательски Зубакин. – Новая система хозяйствования за тебя как будто? Уверен?

«Что назревает? Не скандал?» – Ершилов перестал жевать.

Привычный к успехам Зубакин как бы позвал Диму в союзники, сказал взахлеб:

– Твой предшественник с грязью смешивал всех, кто изловчался урвать для себя как можно больше.

«Все меняется!..» Дима тоже насторожился, как Ершилов. Надо бы свертывать гайки с болтов силового блока локатора, а он опустил руки. Зубакин же пошел напролом:

– Слишком рано положились на нравственность? Или, может, я чего-то не усвоил? О чем у вас толковище-то с народом? За философию будто взялись? Слыхал! Что ж, не возражаю. «От нее ни вреда, ни пользы, потому разрешаю». Так, кажется, написал русский царь на высочайшем прошении Академии наук?

Озираясь, Зельцеров притянул к себе Ершилова за пуговицу:

– Прохлаждается здесь помпа[18]18
  Помполит (вульг.).


[Закрыть]. Скоро полезет к тебе дознаваться: «Так что с траловой лебедкой?» Можно в одном только ошибиться: когда? Не при капитане. Ты у меня будь! Не вздумай распространяться. Против тебя может обернуться: «Была ли проведена профилактика, осмотр… Не с опозданием ли?» Знаешь что? Насчет меня вообще!.. Я ничего не видел!..

«С траловой лебедкой успеется. Я потом, – решил Назар. – Не задевал бы лучше философию Зубакин!» Прикинулся – спросил, как простачок:

– А какой она была?

Как учил ее Зубакин? С пятое на десятое. Потому-то словно наткнулся на подводный камень. Смерил Назара взглядом: «К чему ты подвел?» Быстро перебрался в штурманскую, сразу же оперся в ней на кромку щита с приборами.

– Философия!.. – Вроде собрался с мыслями, сказал жестко: – Не все ли равно?

Голос Назара от сдержанного смеха сделался неприятно отрывистым.

– М-да! – не согласился. – Та, метафизическая, только объясняла, что происходит в мире и почему. А мы ж с какой связаны? С материалистической.

– А сегодняшний день?.. – снова напал на Назара Зубакин. – Как, затрагиваете его? Или вам боязно? Директивку бы? Разъяснение?

Умеющий владеть собой, с беспощадной усмешкой Зельцеров смотрел на всех, как на мелюзгу. И ринулся за капитаном – против Назара:

– Что основное в реформе? Выложи первосортное количество без особенно больших затрат. Значит, изворачивайся, гони мысли по извилинам.

Плюхин едва выносил его. Повернулся к львам: «Я не стану ввязываться. Мои силы нужны на будущее. Ух как развернусь в подходящих условиях! Еще узнают меня».

– Нынче все на виду! – сказал Зубакин в запальчивости. – Ну-ка, кто на что способен? Все за дело! Вы, толковые, не робейте. В вас нуждается любая отрасль. А предприимчивые – что? Тем более! Давайте беритесь! Раньше само слово предприниматель пугало. Хотя предприятие вполне устраивало. По-новому должны распределяться места. Не кому какие нужны, а в зависимости от того, кто ты такой. Преданность общим принципам нужна, разумеется. Только – ка-ка-йя? Вертится у меня на языке, поймать бы!.. П о д т в е р ж д а е м а я! В действии!

Назар отдавал себе отчет в том, что, если придется в этот раз сразиться с Зубакиным, понадобится применить его же оружие. Факт бить фактом, рассуждать недлинно и обязательно с выводами, помня про единственную цель – бить, нахлобучивать. «Развязаться бы побыстрей с траловой лебедкой!.. Созову тогда партбюро, объясню, что экспериментальный рейс, кто его отменил? Не все равно где гнать план!»

А Зубакин не убавлял хода, никуда не сворачивал, все так же ломил вперед, как «Тафуин» среди океанской взбаламученноети:

– Пришлось мне, столкнулся в УАМРе… По-моему, это слишком. Я получил возможность испытать себя в работе. Проявить то, что надо.

Назар любовался Зубакиным, его страстностью и той напористостью, которая чуть-чуть не фанатична – не переходит за последнюю приграничную метку – и рациональна, приводит, пусть не сразу, к большим результатам, к фанатичным!

Реформа! Ершилов уже всего наслушался про нее, достаточно. Вроде придерживался точно такого же взгляда, как Зубакин. Это не ускользнуло ни от Димы (перестал ощупывать изоляцию катушки), ни от Зельцерова (зашел так, чтобы видеть всего Назара). Зубакин же принялся натягивать белые нитяные перчатки, осматривать их, будто собирался «врезать» Назару между глаз. Сказал, распалясь:

– Если действительно все передано в  с о б с т в е н н о с т ь!.. То ведь в коллективную. Частников больше нет!

– Что же в УАМРе-то?.. Отмежевались от вашего суждения? Почему сейчас вы: реформа, реформа!.. – включился в этот разговор Назар.

– Взять мой уровень… – сказал Зубакин и увидел, что касатки рассредоточились. Ближние львы гонялись за рыбой, один за другим выныривали, вбирали, втягивали в себя побольше воздуха. Те же, напуганные, уплыли далеко, почти исчезли из виду. – Конкретно! Траулер – хозяйственная единица. Только где самостоятельность? Как повсюду: руководство коллективное, ответственность персональная. Выходит, дозволяй всем хвататься за руль, а как что, тебя только одного таким макаром!..

Назар задумался о том, как могла провернуться траловая лебедка? Не осилила нагрузку? К тому же почему никто не записал в вахтенный журнал, что так, мол, и так? Упущение, что ли? Рядовое?

– Тут что важно… – сказал, уже захваченный желанием направить Зубакина, внести ясность.

– Советуйся!.. – подсказал Ершилов, воодушевляясь. Не хотел впасть в крайность, потому попросил поправить его.

Тотчас же кольцо из касаток сузилось, львы заметались: куда плыть? Назар онемел.

– А бывает, нечего выслушивать того, другого, – воспользовался паузой Зельцеров. – Все тебе ясно! Нет, лезут, видите ли. Тоже как будто микитят. Как нынче. Одни за Олюторку – надо успевать брать сельдь. Другим бы только преодолевать трудности.

Старпом Плюхин взглянул на Назара. Только взглянул – ничего больше себе не позволил. Не кивнул, не повел ни одной бровью. А переменился-то как! Словно допустил неосторожность.

Львы часто-часто заколотили передними ластами о воду, как птицы перешибленными крыльями. Ни к чему им стал океан, повернули к берегу.

– Вы что, против борьбы мнений? – заело Назара.

На Бавина вмиг набежала тень. «Не лучше ли убраться отсюда подобру-поздорову? Как говорится, в сторону моря».

Зубакин разглядел, что интеллигентские комплексы Назара как рукой сняло, словно вовремя захваченные недуги. Исчезло его безбрежное деликатничанье, стремление скрыть, насколько во что-то проник, прекратилась слежка за собой, как бы в чем не оплошать. Сам захотел явить себя:

– А если я не струшу остаться в меньшинстве? Совсем один?

Затаясь, Игнатич вглядывался во всех, примечал:

– Получается, брешет пословица: «Ум хорошо, а два лучше»?

Только что заметив его, капитан ссутулился.

– Так это же что? Мой ум и еще чей-то, в точности такой же, как у меня. Тогда – пойдет. Я никогда не против перенять что-то дельное.

– Заметно!.. – не поверил Бавин. Только едва ли у него стояла цель чего-то добиться.

Капитан не переносил фамильярности. Когда касатки попробовали львов, заговорил ни к кому не обращаясь, ожидая, что его услышит Назар:

– Почему тихие и добренькие норовят переждать? Не насмеливаются что-то возглавить. В замы – они, пожалуйста… С удовольствием.

Игнатич зашел за Назара, как для усиления обороны.

– Вы кого-то имеете в виду? – Назар посчитал бы за бесчестье уклониться от столкновения.

– Я в общем. Конечно! – Зубакин упивался чувством собственного превосходства. Развлекаясь, примерился к первому помощнику.

А Назар – куда б делся? Сказал:

– Добренькие и добрые – они же не в одном ряду.

«Т-аак. Он опять пошел войной на меня, – словно кто-то поощрил Зубакина. – Не понял мой помощник необходимость… Почему лучше заранее освободиться от прачки. Враз ему разобъясню…»

– Что осталось от старика? Одно название. Это вне всякого. Его подменяет… он, Расторгуев-младший. То тут, то там. Между прачечной и рефрижераторной. А теперь о следствии. Все ж может произойти!

Ершилову очень хотелось побыть в рубке подольше, чтобы увидеть, до чего могла дойти «притирка» кэпа и Назара. Только чем ему было заняться? Подошел к двери…

– От нас не убудет, если лишнюю ночь переспим на тех же, несвежих простынях. Совсем другое в рефрижераторной… Его, переутомленного, занесет куда-нибудь. – Зубакин вел речь про Венку. – Кажется, должны были извлечь для себя кое-что. Из того, что стряслось в Третьем курильском… Когда вахтенные обожглись аммиаком.