Текст книги "Горбатые мили"
Автор книги: Лев Черепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)
Сдвинули граненые стаканы фронтовики не только ради однажды заведенного обычая чокаться, а с горделивым сознанием, что они есть, выдержали на своем участке натиск врага, не драпанули от него.
– По одной, что ли? – будто вправду заколебался Василий Кузьмич.
– Да, так надо. Полагается. Что ж, – в тон ему изобразил пренеприятную обреченность Кузьма Никодимыч. Он раскраснелся. – Подумать только, на чем против немца поднялись! На обыкновенной перкали! Разве это пустяк? Я подкатывал бомбы под себя вроде наседки. К ногам. Под колени. Обкладывался ими. А потом бросал собственными руками. Самому не верится. Точно у другого такое было, не у меня.
Менее хмельной Холодилин повел головой, будто осуждал: к чему это? Можно о чем-нибудь другом. В нынешней жизни тоже всего предостаточно. А Кузьма Никодимыч смотрел не на него – на Назара, самого благодарного слушателя. Сказал, что в прифронтовой полосе за аэродром мог сойти какой-нибудь луг или поляна. Только начинало темнеть, они уже летели под-над лесом, вдоль просек.
– Точно говорю!.. – распалился Кузьма Никодимыч. Холодилин волновался не так, как он. В большей степени – по-сегодняшнему, скрыто. – У самой линии фронта мы снижались, подкрадывались к немецким позициям с выключенным мотором, – как чьему-то озорству удивлялся Кузьма Никодимыч. – Он, Кузьмич, направлял свою этажерку на вражьи окопы, а я уже, как положено, находился в полной боевой, вставал, насколько пускали меня привязные ремни, высматривал, где что. Нашумим с ним, бывало, за пехотный полк, может быть, потом скорей тикать обратно. Немцы в панике: ай-яй-яй! Откуда такое? Пускали ракеты, включали прожектора. А нам что оставалось? Только прижиматься к земле-матушке. Где встречался лес, мы за него…
Чтоб прервать своего фронтового друга, извиняюще улыбающийся Холодилин пустил над столом в бреющий полет расправленную ладонь, словно крыло, присвистнул и поднес к усам граненый стакан. Только не стал пить, сначала сказал:
– Зацепил немец нашу Россию за главный нерв. Мы б тогда на чем угодно!.. Как били!.. – задумался сурово, пожевал капусту. – Ну, за всех вас! Будьте! – просветлел лицом.
Незаметно как, они перешли к обыденному.
– Постой! – перевоплотился в обличителя Кузьма Никодимыч.
– Ты, выходит, обзавелся?.. Женщина при тебе? Сам видел!
Ксения Васильевна посмотрела на Холодилина, любопытствуя: откажется – нет?
«Он не признал ее?» – не поверил Холодилин и подмигнул весело, слишком даже. Почувствовал, что фальшивит:
– Куда б я от любви скрылся? Не смог!
Войдя в раж, Кузьма Никодимыч погрозил пальцем:
– Сам небось бежал за ней, заворачивал к себе. Наобещал всяких благ. Так ведь? – по-свойски подтянул к себе Плюхина.
«Или… что-то не так? Показывает выдержку? – поразился Холодилин, помня, что его женщина заходила за скальный выступ почти у самого «Тафуина». – Мол, скоро в рейс, к чему ворошить старое? Эх, Кузьма Никодимыч, я словно вор перед тобой!» Сразу поведал о том, как в конце войны очутился в Праге:
– Гляжу, кто-то бронзовый. Ниже, на постаменте, славянская вязь: «Правда хороша для каждого человека». Сворачиваю с панели, потому что чувствую, мне интересно. Задираю голову. Того, кто бросился в глаза, принял за старшего. Возле него в таком же одеянии, только, кажется, поменьше ростом, еще насчитал сколько-то. А рядом сновали машины. Стою. Вскоре меня один взял под руку, раскрыл свой портмоне. В нем красные ряды. Все по десять крон, новые. Как из банка. «Что вы? К чему мне они?» – Посмотрел я, куда можно уйти. Он – штатский, выговорил тогда с акцентом: «Нэ главное. Понимаешь?» Сразу подсунул диплом. Я едва разобрал по-ихнему: «Ин-же-нер». Проявил свою вежливость: «Рад за вас. Хорошо». Он точно так же, как в первый раз. «Нэ главное». Я плечами вот так. Никак не мог сообразить, чего ко мне прилип. А сам слежу за ним. Вынимает передо мной паспорт: «Цивильная квартира!» – «Прекрасно!» А у него что-то вроде сострадания на лице. «Нэ главное». Потом потащил к собору, двуглавый такой там есть, вполне, может, пресвятой девы Марии. В нем, в цокольной части, кованый железный барельеф: женщина, наполовину укрытая распущенной косой. «Ну и что? – думаю. – Нашел чем удивить!» Ах, дело в том, что тринадцатый век. В двадцатом не хуже! «Главное», – за всех изваянных проповедников сказал незнакомец. Я поверил. Так-то…
– Старшему помощнику-у… – занудливо позвал из динамика капитан, и Плюхин привстал. За ним у Ксении Васильевны тоже нашлось какое-то заделье, она так же, как Плюхин, ушла из Назаровой каюты – боком, за спинками кресел.
Сколько-то времени Холодилин не знал, что делать. Затем потянулся к спирту, отдавая себе отчет в том, что хватит, вкусил до верхнего предела. Его привлек сверхзвуковик под плафоном. Улыбнулся ему. Только не так, как хотел вначале. Выдавил после долгого молчания:
– У тебя-то теперь как?
Кузьма Никодимыч тоже вроде застрял в чем-то вязком.
– Не обижаюсь, всем взяла моя вторая жена, – ответил чуть ли не безголосо. – Есть общие дети. Ничего, грех жаловаться – приветливые: «Папочка, мамочка». Только все с той – не проходит! – сравниваю. К тому же Венка!..
– Он не где-нибудь! В океане – на большой воде… – утешающе сказал Холодилин.
Кузьме Никодимычу пришлось признать, что люди на «Тафуине» как везде. А работа ни на какую не походит. Она забирает все время. Кто-нибудь затеет свару. А что дальше-то? Всем не до нее. Недосуг.
Как издали прислушивался к нему Холодилин. Он помнил про евпаторскую беду Расторгуевых.
«Выскочила за тебя и не знаю как», – сказанула первая жена Кузьмы Никодимыча, когда он выяснял, почему она от него отказалась. Ко всему уставилась ему в глаза, будто ничего дурного тогда, в прошлом, себе не позволила. А ведь с кем-то сойтись без любви – это же будет какая жизнь? Вроде обмена собственного тела на что-то: на жилье, на еду.
С леденящим спокойствием она сказала: «Ошиблась. С кем не бывает?», а потом, уже вроде оправданной, вытворяла что хотела.
Первая жена еще упрекала Кузьму Никодимыча: «Ты один виноват во всем: зачем меня увлек? Не стала бы твоей, так знаешь какого бы отхватила!»
– У тебя есть? – наклонил Расторгуев свой стакан. – Зачем добру пропадать? Допьем!
– Кузя!.. – перехватил бутылку Холодилин, предчувствуя, что не удержится, предложит непотребное. – Кузьма… А не остаться ли тебе у меня? Здесь – во. Я когда выхожу на берег, всякий раз плечам знаешь как просторно.
Чтобы открыть иллюминатор, Кузьме Никодимычу понадобилось не только отвести держатели. Взялся за опущенную по-штормовому задрайку, вырезанную из стали по размеру круглого стекла. Переспросил:
– Приволье?
– Кузьма!.. – словно призвал к порядку Холодилин.
– А Венка-то тут же, со мной, – гордо сказал Кузьма Никодимыч. – Может, кликну? Увидишь: он больше меня вымахал.
Разумеется, что Венка, кто б еще выведал, что декабрист Кондратий Рылеев тоже бороздил Тихий, не раз падал под ударами уилливо – чудовищного ветра Аляски, на острове Ситки заложил верфь.
– А как называется коробочка с насосами? – устыдил он рулевого Николая, не столь видного без стилизованной бороды. – Гляди, среди ржавчины: «Кондратий».
– Ну-ка! – высунулся над бортом Варламов Спиридон.
К нему присоединился Бавин.
Венка смотрел в оба: остерегался попасться матери. Как только опустела дорога в гору, отправился к своему тайнику. Нащупал банку с кузбасслаком и кисть. Перемахнул за борт поставленного на прикол «Кондратия Рылеева», по цепи спустился на висящий якорь и занес руку.
Боцман не успел угнаться за ним. Слез с «Тафуина», сказал:
– Не там, вообще-то, полагается…
Венке пришлось изобразить непонимающего: о чем ты толкуешь, реликвия старого флота?
– Вижу, собрался обновить имя. Надо выше…
Они быстро управились бы с реставрацией. Появился посыльный первого помощника:
– Где наш историк?
Он наметил вдоль проведенной черты: КОНДРАТИЙ. «Значит, мать… – сказал про себя. – Она меня затребовала. Обязательно заведет, когда и что отец сделал будто не по совести. Попреков не переслушать!»
– Постой! Кузьма Никодимыч! Я же видел твоего парня. На «Амурске»?.. – Холодилин вроде разочаровался. Пожелал, чтобы Венка подтвердил это тотчас же и плеснул в фужер взрослую норму.
– Осилишь?
Венка так оглянулся, вроде действительно где-то таилась опасность. А Кузьма Никодимыч подумал: «Не может без моего разрешения».
Со стаканом в руке Холодилин, стараясь не качаться, смущенный, наблюдал за обрадованным Кузьмой Никодимычем, снова подошел к нему, чтоб заключить еще раз в объятья… Ему все же шло быть под хмельком.
– Вениамин Кузьмич! – сказал и жестко, и как самый близкий человек.
Венка только чуть сузил глаза: не глухой, слышу! Подошел к Холодилину, стараясь скрыть тревогу за отца: «Как переживет, если все-таки случится это, столкнется где-нибудь с матерью? Что же мне-то тогда? Ничего на ум не приходит!»
– С Кузьмой Никодимычем!.. – гордо произнес Холодилин. – С ним мы столько фронтовых сухарей разломили пополам. А ты той же крови и духа. Наш! Помни это.
Кузьма Никодимыч улыбался Холодилину почти заискивающе – так показалось Венке. Смотрел на Венку как никогда раньше. Словно на сына-новобранца. Вверял его своему испытанному боевому командиру, очень уважаемому, и был готов помочь им обоим в чем угодно, только б они ладили.. Он еще никому не рассказывал про генеральский обход в госпитале, потому не сразу решил, с чего ловчей начать.
– Только услышал я со своей койки шумок… Сразу дверь нашей палаты открылась до последнего предела: генерал! «Где? Какой?» – приподнялся таким образом, на одном локте. Боком ко мне стояла лечащая врач, отчитывалась. Прошептала: «У этого, – на меня, – контузия, не может разговаривать». По губам понял.
– Выпьем? – обратился к молодому поколению Холодилин. – А ты говори, – не попросил, а приказал смиренно умолкшему Кузьме Никодимычу.
– Генерал был медицинский, с узкими погонами… – сглотнул слюну Кузьма Никодимыч.
– Что ты, будто никак не насмелишься? – поощряюще возмутился Холодилин. – Давай вжарь, как приходилось в атаке.
…Потом на верхнем капитанском мостике Венка мог повторить то, что рассказал отец, чуть ли не слово в слово.
– Генерал начеркал на бумажке: «Семья есть?» Я ему показываю свои каракули: «В Евпатории». – «Не против, если отправим тебя туда с сопровождающим?»
Кузьма Никодимыч никогда не был таким, щадил Венку. А тогда забылся или что. Словно не владел собой – продолжал рассказывать о том, что не отболело:
– Выбежала жена на стук в двери, всплеснула руками. Мой сопровождающий, такой интеллигентный, из учителей, сразу ей дал понять, что я еще живой: «Видишь, что с твоим благоверным фашистское зверье наделало!» Она заревела надо мной, отчего я чуть не отсырел, обе руки положил на глаза.
С недельку прожил Кузьма Никодимыч дома, на другую перевалило. Увидел: то сделает жена, другое. Нередко в счет своего сна. И вроде через силу. Все задумывалась. Метнется за чем-нибудь и вдруг как запнется. А однажды набралась духу и подошла к изголовью, бух лицом на грудь. Плакала, убивалась: «Кузя, умница. Скружила с тобою будто. Света божьего не вижу. А ведь я еще молодая, на лице ни одной морщиночки, приглядись. Может, пожалеешь меня? Уедешь куда-нибудь? За сына пусть у тебя голова не болит. Он моя кровиночка, как-нибудь выкормлю».
Родные Кузьмы Никодимыча погибли в первый же год оккупации Киевщины. Его скрутила печаль. «Один я, как перст. Никому не нужен». А потом взял себя в руки, должно быть. Сказал: «Где мои, с кем воевал? Не может быть, чтобы они не приспособили меня к чему-нибудь?»
Кузьму Никодимыча увезли в Сибирь, в госпиталь хроников. Там сестра-кержачка не дала ему лежать, поставила на ноги и мало-помалу выучила говорить. Раскладывала перед ним картинки с буквами, приставала: «Тембр-то у тебя что надо. Почитай. Постараешься – Левитана за пояс заткнешь. Не страшно падать. Кто не падает? Страшнее вовремя не встать».
Сначала он одолел слоги, отдельные слова. Только когда нервничал, то заикался.
Какой-то командир, уже немолодой, по-отечески взял на себя беспокойство выхлопотать для него место в рентгенкабинете: помогать по электрической части.
Через год одумалась жена Кузьмы Никодимыча, собрала что требовалось для розысков.
– Кузя!.. – уже по-другому, испугалась за себя.
– Приехала?
Он вначале посчитал, что у нее от раскаяния брызнут слезы. Пригласил в сквер.
– Что с тобой? – кинулась она ему на шею.
Пусть поступает как любо! Простил Кузьма Никодимыч ее жестокость. Поднял с беседки кем-то оброненное «Расписание поездов». Погладил свою шею. «Картоха уже цвет набирает…» – проговорил будто для кого-то, заметив, что все, готов, скоро скажет: «Помочь тебе? Пожалуйста. Буду переводить. А никаких видов на меня больше не имей».
Когда случилось ей приехать на поезде навестить его еще, то обдуманно укорила за то, что Венка в отличие от своих сверстников «ни в чем не знал удержу». «Ходишь неплохо. Слух у тебя есть. Вполне как будто. Говоришь. А что по части сознания? Его вроде не шибко-то… Или совсем нет. Если не так, мстишь, то имей в виду: не мне одной, Венке – тоже. Совсем ни за что…»
В сини раннего вечера, из бушующего океана, с небольшого расстояния семафорила подводная лодка. Или звала к себе, или о чем-то извещала перед погружением на перископную глубину. Магниевые точки-тире видел и Венка на верхнем мостике, и Кузьма Никодимыч из каюты Назара.
– Что у вас тут такое? – сполз под стол предоставленный себе Холодилин. – Давно от себя отпинываю… – Отодвинул ковер в сторону: – Кальмар! Что, он у вас на салат?..
5
Еще не настала ночь. Камчатской родниковой воды «Тафуин» набрал по потребности, во все емкости. С первого оборота двигателя поразил над собой тишь. Весь поупружел. Повернул нос в океан, потому что только в нем в полной мере ощутил бы себя. Костистый в лопатках Зубакин упер бок в стойку рулевого. Словно никуда не стремился, ни к каким достижениям, решительно ни в чем.
В штурманской Плюхин придавил карту ничем не примечательным грузиком. Обыкновенным ограненным мраморным камнем.
Он сдал вахту. А поскольку начался отход, не смел никуда уйти, потому что мог понадобиться.
Командовал Лето, как обычно желая всем понравиться.
У кормы, из-под днища траулера, без разбега, сразу стремительно рванула ударенная винтом вода, образовались улова, они, шепелявя, понеслись к берегу и разбились о борт разавтографленного «Кондратия Рылеева».
В призрачном, зыбком полумраке ходовой рубки на виду оставался только один подсвеченный компас – белый горизонтальный круг. Назар думал о бывшей жене Кузьмы Никодимыча – матери Венки. Взглянул на черточки градуировки неподвижной компасной картушки. С этого началось его заблуждение насчет перемещения в пространстве. Вроде не «Тафуин» ложился на заданный Зубакиным курс. Он никуда не двигался – такое складывалось впечатление. Стоял и ждал, когда наша Земля, вернее сказать – Океания, повернется с северо-запада на юго-восток насколько полагалось, ни на десятую градуса меньше.
«Ничьи советы не приняла бы мать Венки тогда в Евпатории. Потому что… – Назар поостерегся обобщать. – Ум и чувства.. В каких соотношениях? Равны ли?»
Перед устойчивым, ни с какого борта не залитым «Тафуином» укрытый мглистым пологом океан остервенело кидался, на кого-то замахивался, падал и храпел. «Тафуин» остановился как бы в нерешительности. А у самого за кормой всплыл кипящий опупок, подтолкнул его: «На, получай то, чего ты хотел! Нечего!»
Где-то далеко, как на другой планете, из взорванных вод всходила перемешанная с золотом Аляска, а более вероятно, чем-то не сплошь забросанная луна. Причем будто специально для «Тафуина». А позади него, в беспросветно-черном, скакало светящееся окно горничной комнаты Холодилина.
«Тафуину» не хватило дизельной силы, к нему на нос влетело с треть океана. Сразу же огонек исчез. Его или закрыли высокие, чуть не под тучи ушедшие валы, или приняли в свой сонм далекие звезды.
На юте (на нем никогда не выключался дежурный свет), в тени от траловых досок, в столь позднее время кто-то вздумал испытать скрипку. Опять прикоснулся к струнам смычком. Тотчас звезды дружно, в том же порядке, в каком висели, посыпались за горизонт, сразу же – обратно и остановились, как застопоренные. Еще долго владело Назаром желание смотреть, куда они, словно в танце, переместятся.
На самом-то деле рядом с ним никого из людей не было, музыкального инструмента – тоже. Музыку делал деревянный, не очень удачно принайтованный, или закрепленный, трап.
Назар снова задрал голову. Звезды надежно держали небесную черноту. Как гвозди с затопленной «Паллады», полученные им в подарок перед отъездом из Амурска от совгаванских друзей Сашки Кытманова.
«Такая у меня ясность в голове, – подивился Назар. – Уже ступив на сходни, Холодилин обернулся, и я, его провожатый, остановился – ждал, что он скажет после фразы: «Не чинить никаких препятствий разводам».
Не такой пьяный Холодилин уносил с собой на берег обиду на Кузьму Никодимыча. В судьбе своего бомбардира он выделил не скитания по госпиталям, а постоянные, неотступные беспокойства, каким станет Венка, по сути-то второй эшелон фронтовой авиации.
Отлетал свое военлет. А в душе остался тем же, прежним. Не забыл директиву фашиста Розенберга, весь план «Ост», Мог процитировать кое-что. О кознях против нравственности русских. То, о чем он говорил Назару, касаясь Кузьмы Никодимыча и Венки, растеклось вширь…
Когда у людей нет настоящей любви, от сердца к сердцу, – для них в этом мире все пронзительно просто. Ни веры во что-то, никаких надежд – ничего святого. Лучшие лозунги остаются сами по себе, повисают в воздухе. Совершенно ни к чему уже сражаться насмерть или работать с подъемом. Превыше всего подъемные, только они. То есть деньги – не что иное, как дурная реальность.
Назар учел точку зрения Холодилина. Подумал о Зубакине, ничего не значащем вне экипажа. Так оказались соединенными Кузьма Никодимыч, Венка и Нонна, обвиняющая во всех грехах одного Зубакина, вроде сама перед рейсом была без головы.
«Берег, все незыблемое – позади. Куда же плывем? Можно гнать производительность. Но она, что ли, сделает нас лучше? Кстати, как еще можно достичь верх в собственном духовном движении, не помогая кому-то?
Без нее, без любви? Бескорыстно?
Мускулы себе набить – разве такая уж трудная задача? А как поднять собственную душевность? В одиночку – никак».
6
Безумно довольными остались Никанов, Варламов Спиридон и Бичнев от настриженного фильма, нахохотались до колотья в боках. Сразу его прокрутили для них с конца. Те же актеры все делали наоборот и скрипели, как изрядно подпорченные сухие пиллерсы.
Обычный фильм, без купюр и подклеенных кусков, трое неразлучных не смотрели. Сползли вниз, забрались под одеяла. Чтобы улежать, подтянули подушки повыше, под затылки и вцепились в бортики «гробиков». А это мало что дало. Расклинили собою переборки. Уперлись в них головой и ногами. Как более длинный, Никанов «зафиксировал» себя лучше всех. Краб в своих хоромах столь же прочно никогда не устраивается.
– Валы считаешь? – потревожил Никанова Бичнев.
Перед ним, чуть ниже пары иллюминаторов, стремила уменьшенная до игрушечного размера каравелла Магеллана.
– Угадал, – отмахнулся Никанов. – Как будто у меня одно занятие. Дрыхни давай.
Их вздымали валы. Никанов старался не смотреть – куда они сдвинутся, не все ли равно. Так ему, когда отворачивался, попались на глаза такие же чуть подальше. Он тотчас же, как бы ища спасения, уставился в подволок.
Его приподняло, куда-то повалило и так толкнуло к столу, что руки сами потянулись искать хоть какую-нибудь опору, как было у него на вахте среди скомканной мелькающей тьмы и погибельной неразберихи.
Ту, кем-то установленную за бортом, высоту могучие сине-зеленые исполины брали не сразу. Тем более быстрым казалось их низвержение. Сначала, с подветренной стороны, под ними исчезало основание. Потому они сразу опрокидывались. А тут же из гребней более вознесшихся валов не только образовывалась невероятная равнина, а еще уплывала словно в несокрушимой пригоршне. Пена на ней моталась туда-сюда, как обыкновенная накипь, кружилась и вытягивалась в полосы, стекая по бокам несшихся других валов.
У Варламова Спиридона тоже душа с места стронулась, лег и подтянулся – показал нижележащим подбородок, округлые щеки, сжатые тяжестью лба длинные глаза. Еще больше выдвинул себя, и его подбородок скрылся в тени, с ним – большие глаза, а лоб, более чем обычно бледный, раздался вширь.
– Что у вас? Ну? – вроде потребовал утихнуть.
Бичнев расправил над собой простыню, показал ему невинные глаза-бусинки.
– Отчего у нас таким образом?… – изумился. – Доказано же, что валов нет. Я, понятно, о каких?.. А люди тем не менее находят их и рады. Видно, не могут обойтись без заблуждений.
– По-моему… – заговорил Варламов Спиридон, предвидя, что океан скоро поставит их всех троих в постелях на ноги. – Насколько хватает у меня ума… – вцепился в одеяло (оно поползло к ногам). – Людям требуется считать валы затем… Фу! Для того… что как будто могут предвидеть – что там, впереди. А раз так, то уже, представляете, они будто какие. Ого-го! Хотя от известных знаний до истины грести ластами духу не хватит, а все же без них совсем бы никуда.
– Наговоры среди людей можно понять, из-за чего возникают, – сказал Никанов. Сразу перешел к Венке и Кузьме Никодимычу: – У них уже столько валов позади!
– А не сблизились!.. – со вздохом сказал Бичнев. Он не одобрял задумку Кузьмы Никодимыча подсобить своему сыну. Только не так, как Зубакин: больше сочувствовал старости.
Зело мудрый Варламов Спиридон собрался пояснить свою мысль. Только из-за того что «Тафуин» очень резко осел на корму, он укатился к переборке, а также получил по лицу сорванной с гвоздя каравеллой.
– Вообрази, идет первый вал, – сказал через силу. – Люди утешают себя: «Этот не самый большой, его пересилим». Надвигается второй. «Тоже не самый большой». Так вплоть до девятого. А когда он размахнется…
– Что? – не расслышал Бичнев.
У Варламова Спиридона передавило горло собственным, сильно пригнутым подбородком.
– Когда он!.. – сказал попозже: – Девятый! Подоспеет, громила… То почему бы не утешиться следующим образом: «Ничего, ничего! Как-нибудь. Надо сдюжить: один же такой, потом опять можно будет, продержимся».
Не в силах справиться со своим восторгом, Бичнев специально приподнялся, чтобы увидеть Никанова. Сказал:
– После такого объяснения помолчать хочется.
Задумчивый Никанов лежал с открытыми глазами. Как будто отсутствовал в каюте до тех пор, пока не распахнулась дверь. Он привстал. Посмотрел: не зашел ли к ним кто-нибудь?
По коридору к носу, где каюта Кузьмы Никодимыча, карабкался Назар. Уперся. Вроде не хотел уступить тому, кто насел на него сзади.
Дверь сама закрылась и снова отошла на ладонь.
– Мы из последнего тянемся на своих короедов. А может, наши лишения только во имя собственного бессмертия? – Никанов поставил левую руку на локоть, правую скрестил с нею ниже большого пальца и помахал Назару, как флагом на рее.
Варламова Спиридона – вот кого Назару следовало призвать умно пользоваться своим умом. Его готовность высказаться никого не удивила:
– Хочешь, толкну теорию?
Никанов ответил жестом: «А что произойдет, если я возражу?»
– Тогда согни ладонь возле уха. Так, внимай. В какой-то семье появился отпрыск…
– Условно, что ли?
– Соображаешь! Что, нужна ли ему опека?
– Это как когда.
– А теперь пора о том же сказать уже иначе.
– Заключить?
– Насчет отрицания отрицания ты – как? Имеешь понятие? – обнаружил свое пристрастие к философии Бичнев.
– Кажись, схватил! Новорожденный растет каким? Соответствующим новой жизни. Родителям хочется, чтобы он избежал всяческие ошибки. А если на поверку… навязывают свое. От вчерашнего дня. Отсюда конфликты.
– А что? Вполне как будто! – порадовался Бичнев. – Получается, Кузьме Никодимычу с первым помощником пора бы отступиться от Венки.
