Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Значит, воздействие варягов на славян было гораздо слабее татарского, а ведь татарам не приписывалась такая роль в России, какую норма-нисты отводили варягам (Греков 1939).

Место этих заимствованных терминов в русском языке, и, в частности, в русской государственной терминологии, очень невелико. Множество основных терминов этого назначения осталось славянскими: власть, государство, право, закон, вина, суд, воин, рать, дань, стол (престол) и проч. Наоборот, в язык древних скандинавских германцев вошли русские слова «торг», «толк» (перевод), «ладья» и другие, обозначающие важные понятия цивилизации.

Совсем иную картину представляло норманнское вторжение в Англию. Офранцуженные массы норманнов, хлынув из Франции в страну англосаксов за Вильгельмом Завоевателем, внесли в английский язык столько французских слов, что современный английский словарь состоит, пожалуй, наполовину из исконной для англосаксов германской лексики, а наполовину – из французской. По сравнению с этой массой группа – несколько десятков, от силы полторы сотни – скандинавских слов в русском языке выглядит жалко и убого.

8. Домыслы о зависимости первых русских князей от шведского короля опираются лишь на устные народные сказания скандинавов и на косвенные заключения: они не подтверждаются ни летописями, ни записями путешественников, ни дипломатическими договорами. Масуди прямо говорит, что русы не подчиняются ни «царю», ни законам.

КОНТРПОЛОЖЕНИЕ АНТИНОРМАНИСТОВ

Вооруженные варяжские отряды, придя в Восточную Европу, застали здесь давно возникшие государственные образования, возглавляемые

местными властителями, варяжские предводители сумели утвердиться на вершинах этих образований, но... не смогли остаться варягами.

Академик Б. Д. Греков в следующих словах сформулировал историю варяжского «призвания» в славянские земли:

«Скандинавские саги твердят о том, что русские князья нанимают на время варяжские дружины. Это – вспомогательное войско. Но оно в то же время и притязательное войско. Владимир чуть было не поплатился властью, когда варяги заявили свои претензии на Киев. Того, что счастливо избежал Владимир, очевидно, не удалось Гостомыслу и его сторонникам. После длительной борьбы власть оказалась в руках Рюрика, который, конечно, никакого государства не организовывал. Он укреплял лишь свою власть в стране, уже давно знавшей государственную власть и ее аппарат.

Варяжская дружина очень хорошо поняла, что необходимо для удержания в своих руках захваченной власти, и варяги заговорили на русском языке, стали молиться славянским богам, называть своих детей славянскими именами и выполнять задачи, давно поставленные перед русским государством всем ходом предшествующей истории.

Объединение Новгорода и Киева... освобождение из-под власти хазар славянской территории, проникновение к Дунаю и к Черному морю, установление ранее неустойчивой западной государственной границы – таковы в самых общих чертах эти задачи».

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

1. Аналогии с позднейшими эпизодами варяжско-славянских отношений.

2. Аналогии с положением варяжских наемников в Византии в качестве гвардии императора.

3. Свидетельства собственных древних сказаний скандинавов.

4. Договоры киевских князей с византийцами. В этих договорах «слы» (послы) носят большей частью скандинавские имена (Ивор, Вуефаст, Искусеви, Слуды, Улеб), а вот князья, от имени которых они выступают, носят в большинстве уже имена славянские (Святослав, Владислав, Передслава). Любопытно, что у болгар неславянские родовые имена царей господствовали в течение двух веков (Тихомиров 1947).

А главные доказательства – те, что приведены выше как возражения на доводы норманистов.

ВОЗРАЖЕНИЯ НОРМАНИСТОВ

Данные возражения тоже направлены главным образом не на доказательства служебного, зависимого положения варягов в землях восточных славян, а на концепцию докиевской государственности славян.

Арне напоминает, что хоть Киев и существовал до прихода варягов, но представлял собой, судя по раскопкам советского профессора М. К. Карге-ра, три небольших разрозненных поселка. Объединение их и превращение в крупный город состоялось уже при князьях-варягах.

Арне также не преминул указать на то, что городища славян предкиев-ской поры еще не удалось определить с должной достоверностью, что поиски ближайших предков киевских славян еще не увенчались успехом, что все построения ученых по этому вопросу весьма гипотетичны. Где же те конкретные материалы, которые должны подтвердить наличие государственности у предков киевских славян до варягов?

ВЗВЕСИМ ПОСЛЕДНИЕ ПОЛОЖЕНИЯ И ДОВОДЫ СТОРОН

Вся система доказательств норманистов опрокинута и разрушена уни-чтожительной критикой со стороны антинорманистов. Уже непосредственно в этой критике заключено не только отрицающее начало, но и положительное, созидающее: из нее естественно вырастает контрположение антинорманистов, опровергающие возражения превращаются в положительные доказательства; к ним добавлено еще несколько, и все вместе они создают очень внушительную основу для построения антинорманистов.

Самое слабое звено в этой системе подметил старый и опытный норма-нист Арне – это недостаточная изученность конкретных славянских обиталищ предкиевской поры. Уверенность, которую проявили еще недавно с территории Украины на роль остатков докиевской славянской культуры, сегодня представляется в глазах советских ученых неосновательной.

Но во-первых, от выпадения этого доказательства не рушится вся система, хотя она, конечно, и теряет какую-то долю убедительности.

А во-вторых, здесь перед нами как раз тот случай, когда ослабевшее или выпавшее доказательство может быть тут же безболезненно заменено равноценным и равнозначным. Пусть мы не уверены в том, что древнейшими славянскими являлись как раз те городища, которые до сих пор считались таковыми. Но ведь аналогичные укрепленные поселки были в одно и то же время распространены по всей Восточной и Центральной Европе, а из Азии ныне славян уже никто не выводит: при современном уровне наших знаний о древностях Азии для предков славян там места нет.

Пусть мы не уверены в том, что остатки земледельческой культуры, которые до сих пор считались славянскими, на самом деле принадлежали славянам. Остатки культуры того же примерно уровня (чуть развитее, богаче или чуть примитивнее, беднее – нюансы здесь не важны) откапываются учеными на обширной территории вокруг облюбованных ранее антинорманистами очагов. Какие бы из них ни оказались, по тщательном исследовании, подлинно праславянскими, это не изменит прочности всей системы доказательств контрположений антинорманистов.

Таким образом, в этом вопросе поле битвы остается за антинорма-нистами.

3. Итог спора

Итак, в чем же состоит достоверная историческая роль варягов на Руси?

Достаточно даже не очень детального знакомства с выводами современных антинорманистов по этому вопросу, чтобы увидеть, насколько объективнее подходят советские антинорманисты к решению вопроса (несмотря на все увлечения борьбы и спора), чем современные норманисты. [Это мое утверждение было явным преувеличением – уступкой в декларациях для возможности высказать конкретную критику антинорманизма.]

Глава и учитель школы советских антинорманистов Б. Д. Греков (1947: 15) писал: «Роль варягов в Европе IX в. хорошо известна. Ее отрицать никто не собирается. Новгородская Русь их знает прекрасно. Но от этого признания далеко до утверждения будто Рюрик в 862 г. создал русское государство».

Один из наиболее активных советских антинорманистов проф. В. В. Мав-родин также признает за варягами достаточно видную роль в истории Восточной Европы. Варяги, по В. В. Мавродину (1945: 385),

«делают торной дорогу из Новгорода в Киев, а следовательно, и из "варяг в греки" и объединяют бесчисленных "светлых и великих" князьков русских и нерусских племен Восточной Европы, всю эту племенную, родовую и общинную знать... Войдя в состав славянской верхушки и растворяясь в ее среде, они выступают в роли катализаторов и предстают под своими норманнскими именами в источниках Киевской поры как "слы" (послы. Л.К.), «гости» (купцы. Л.К.), «дружинники»».

И далее (Мавродин 1945: 386):

«Не они вызвали условия, породившие государство... Норманны только определили время и географический абрис древнерусского государства, связав, и то не самостоятельно, а в составе русской верхушки и знати финно угорских и литовских племен, русифицирующейся и сливающейся со славянской, отдельные политические варварские предгосударственные образования, земли, области, города и бесчисленные верви, миры, веси и погосты в нечто единое, чему было имя – Русское государство».

В противоположность Д. А. Авдусину В. В. Мавродин (1945: 388) заявляет:

«...мы не собираемся отрицать того, что в составе "русов" было большое число норманнов. Более того, я считаю возможным говорить, что "находници-варяги" в известных случаях среди "русов" играли первенствующую роль. Они были тем элементом, который, если и не вызвал на Руси процесса образования государства, то во всяком случае влился в этот процесс и способствовал его ускорению.

Свойственное скандинавам эпохи викингов вечное стремление к походам, вечная тяга к передвижениям, к смелым поездкам с целями войны и торговли, грабежа и найма на службу к иноземным правителям и т.п. – все это делало норманнов на службе у русских князей Гардарик наиболее непоседливым, подвижным элементом, а их прирожденные способности мореходов и опыт делали их наиболее удачными кандидатами в роли "слов", "гостей", наиболее приспособленными для всяких набегов, вторжений и т. п.».

Профессор С. В. Юшков (1940) также признает, что варяги были поставщиками наемной военной силы (часть дружины) славянскому классу господ и вследствие этого по нормам того времени сами вошли как составная часть в этот класс. К этому остается добавить немногое. Возможно, что варяги привезли с собой звучание слова «Русь», но не они наполнили его тем содержанием, которым оно в течение многих веков волнует сердца. Варяги «осчастливили» славян княжеской династией и одарили некоторыми полезными вещами, каковы, например, варежки и щи.

Еще одна оговорка: лишь знатнейшие варяги – дружинники стали действительно большими господами на Руси, вроде Свенельда в Киеве. Рядовые же воины промышляли некоторое время мелкой торговлей заморскими женскими украшениями. Недаром большинство скандинавских вещей в Гнездов-ских курганах – это именно женские украшения, а не оружие. А в живых русских говорах сохранилось слово «варяг» в значении, отнюдь не соответствующем провозглашенной норманистами высокой цивилизаторской и организующей миссии норманнов. В северорусских деревнях «варяг» значит: «мелкий торговец галантерейным товаром вразнос, офеня, коробейник». Такими запомнил русский народ варягов.

Порой историк вводит в заблужденье,

Но песнь народная звучит в сердцах людей.

(Байрон)

Вот все, что можно сказать о подлинной роли варягов в истории нашей страны. Это вывод из объективного анализа аргументации норманистов и антинорманистов.

Я оставил в стороне целый ряд проблем, связанных с рассмотрением этого вопроса, прослеживал только основные линии спора. Мне хотелось удержать внимание и непрофессионального читателя.

Пять раз мы приводили движение чаши весов. Пять раз коромысло кренилось в ту или другую сторону. С каждым разом выяснялось, что хоть и виден

перевес одной из чаш, общий вес груза все еще недостаточен, чтобы подводить итог. Измерение по первой догме норманизма оставило неопределенность. Второй и третий тезисы норманизма, безусловно, оказались прочными. Антинорманизм здесь потерпел поражение, и это вряд ли подлежит изменению. В четвертом измерении чаша начала склоняться на сторону антинорма-низма. При последнем, пятом измерении на чаши легли с обеих сторон самые тяжелые гири, определившие окончательный результат. Чаша антинорманиз-ма перевесила, и весы застыли намертво в этом положении.

Антинорманисты могут примириться со своим поражением по второму и третьему тезисам. Правда, именно по первым трем пунктам шли сражения в первых двух диспутах. Если назревает третий, а это, вероятно, так (100 лет прошло со второго), то спор пойдет главным образом по двум последним пунктам концепции норманизма. А может быть, и об историографическом содержании самих понятий «норманизм» и «антинорманизм».

[Ведь и скандинавские ученые, аттестуемые как норманисты, пришли к более сдержанным и самокритичным заключениям. Видный датский славист Ад. Стендер-Петерсен, отстаивая создание на восточнославянской территории норманнских государств, отвергает теорию Станислава Рожнецкого о скандинавском происхождении русских былин и идею о скандинавском происхождении устных источников преданий русской летописи. Он полагает, что культурные влияния шли не с севера на юг, а в противоположном направлении – из Византии через Киевскую Русь в Скандинавию. Другой крупнейший скандинавист, шведский археолог Хольгер Арбман, обратил внимание на то, что в России многие древности носят «гибридный» характер и не являются ни чисто скандинавскими, ни чисто славянскими. Что в Киеве и Новгороде северных древностей очень мало, так что нет оснований говорить о скандинавских колониях. Хотя в Гнездове есть явно скандинавские предметы и обряды, но шлемы и одежда непохожи на скандинавские, и в Скандинавии не было обычая умерщвлять женщину при погребении вождя – как описано у Ибн-Фадлана. Арбман считает, что нет оснований говорить о норманнском создании Древнерусского государства (ЗсНгтпск 1970:19).

В обсуждении доклада Шаскольского в Дании шведский археолог Мортен Стенбергер сказал: «Вряд ли хоть один шведский археолог станет утверждать, что викинги основали Русское государство». А на его указание, что процент скандинавских погребений в Гнездове очень мал, датский археолог Ханс-Христиан Сёренсен заметил: «Значит, нет расхождения в этом пункте между советскими и шведскими археологами» (О^зсиззюп 1970: 46-47).

С другой стороны, Стендер-Петерсен отвергает советское толкование марксистского тезиса о возникновении государства в ходе социальноэкономического развития общества. Советские ученые грековской школы считали, что это означает развитие из сугубо местных корней и позволяет отмести внешний фактор типа завоевания. Стендер-Петерсен думает иначе. Он не верил, что

«сдвиги социального порядка внутри племенных образований или племенных союзов достаточны для того, чтобы создать государственное устройство. Исторический опыт учит нас, что необходимо внешнее воздействие или импульсы того или иного рода, чтобы примитивный, разделенный на племена народ организовался в государство, которое базируется на экономических различиях между разными слоями населения и объединяет военный аппарат насилия в руках одного повелителя, который может опереться на группу людей или слой, так или иначе заинтересованный в осуществлении власти» (51епс1ег-Ре1:ег$еп 1955:168)».

Самое интересное, что это представление о роли внешнего фактора было в наличии уже у классиков марксизма, осознавалось в трудах советских историков (Цвибак 1933: 508-509; Бахрушин 1938; Мавродин 1945: 210, 220) и, отвергнутое марристами и грековской школой (Пархоменко 1939:146; Греков 1949: 448, изд. 1953: 453; Рыбаков 1966: 491; 1982: 177, 258, 293-294, 298, 313-315; 1984: 45-52, 66-68), было в умеренном виде восстановлено Пашуто и его школой (Пашуто 1968; 1968: 21-30; 1970; 1974; Джаксон и Плимак 1988: 44-45,47-49, 51-55).

С одной стороны, все это вроде бы поддерживает суть антинорманист-ской традиции, с другой – выбивает почву из-под противопоставления нор-манизм/антинорманизм в современной науке.]

Воплощая критический анализ в образе весов для проверки аргументов, я вовсе не имел намерения представить дело так, будто я стараюсь подняться над обеими спорящими сторонами, отрешиться от крайностей обеих враждующих теорий и найти некую «золотую середину». Надеюсь, из тона и итога изложения читателю ясно видно, что автор в изучении каждого пункта склоняется на сторону одной из сторон. Я не старался скрыть от читателя свою позицию.

Весы – это, конечно, всего лишь литературный прием, помогающий более убедительно уяснить читателю, на чьей стороне правда, прием, позволяющий показать, что именно объективный анализ фактов приводит к выводу о том, что норманисты правы в одних вопросах и не правы в других. При использовании этого приема читателю особенно легко убедиться, что автор не пытается подменить логику и факты эмоциями, не превращает национальные чувства и политические симпатии или антипатии в доказательства. Образно говоря, читателю при таком положении должно быть лучше видно, что автор нигде не пытается тайком надавить пальцем на чашу весов, любезную его сердцу, не

заменяет весомость доказательств тяжестью авторитетов, не использует аргументов ас! Ногтипет и т. п. А ведь все это случилось в споре о варягах и двести, и сто лет тому назад, и совсем недавно.

Наше рассмотрение спора о варягах подошло к концу. Но самый спор не окончен. Я не говорю здесь о тех политических деятелях от науки, которым вообще дела нет до научной истины и которые не изменили бы своих взглядов, даже если бы сам Рюрик явился с того света засвидетельствовать (на древнешведском языке), что застал у славян развитое государство. Я имею в виду ученых, которые стараются быть объективными. Для ученых спор о варягах, как и всякий научный спор, решается не большинством голосов или влиянием авторитетов, а большинством и весом аргументов. Собранные здесь аргументы против норманизма, конечно, известны ученым-норманистам, а факты, которые не вяжутся с антинорманистской позицией, – известны антинормани-стам. Тем не менее они не отказываются от своих взглядов. Многие из них не согласились бы с предложенной здесь оценкой некоторых аргументов – они, вероятно, готовы предъявить свои соображения на сей счет.

Иные, быть может, надеются найти какие-то новые, еще не известные науке, решающие аргументы. Что ж, в деталях многое еще неясно. Но именно в деталях. Основные аргументы, предъявленные в настоящее время антинор-манистами, если отбросить полемические увлечения и возможные неточности, представляют собой факты такого характера, что их значения не смогут отвести, ни изменить в главном никакие уточнения и изменения деталей.

В этом смысле спор о варягах на сегодня решен. Решен с позиций объективного анализа фактов. По каким-то вопросам решен в пользу норманизма, по другим, более важным, – не в пользу норманизма. Однако проблема ждет дальнейшего исследования. Раскопки принесут новые открытия, обработка материалов выявит новые факты, грядущие исследования филологов откроют не известные ранее связи, а каждый новый этап развития истории дает новое содержание понятиям и новую постановку самой проблемы. Вероятно, в споре о варягах нас ждет еще много нового.

Послесловие 2008 г.

Прошло почти полвека с тех пор, как я написал эту книгу. Как я теперь смотрю на ее текст?

Прежде всего я рад, что я тогда ее написал. Я переворотил гору литературы, сделал кучи выписок, посещал доклады историков, источниковедов, археологов, лингвистов; ходил к русистам, скандинавистам, германистам, классицистам, востоковедам. Я выуживал убежденных (но тогда обычно тайных) норманистов и заядлых антинорманистов,тех и других не только выслушивал, но старался вызвать на споры, искал истину.

Я понимал, что на стороне норманнской гипотезы факты несравненно более весомые и что большая часть обвинений в адрес норманистов надумана. Более того, не формулируя тогда еще для себя это четко, я подсознательно уже чувствовал, что само обозначение «норманизм» – такое же клише советской пропаганды, как и «безродный космополитизм», «морганизм-вейсманизм» и прочие наши -измы, бывшие тогда в ходу. Но я считался с этой рельностью как с неизбежными факторами нашей жизни. Так что я понимал, что, если я хочу выступить с этой книгой и добиться какого-то сдвига проблемы, придется как можно более подчеркнуто осуждать пробелы и ошибки норманизма (а они действительно у норманнского объяснения варягов есть) и с максимальной (для меня) силой выявлять благотворные вклады антинорманизма (а они тоже имеются).

Эта двойственость – заданная близость к официальной доктрине и выпирающая изнутри приверженность к объективной оценке фактов, к непредвзятому выбору, а он чаще всего оказывается «норманистским», – чувствуется с самого начала, с изложения споров Ломоносов – Миллер, Костомаров – Погодин. Я с иронией описываю потуги Миллера и критикую их за вполне вероятную психологическую подоплеку – национальную спесь, но отмечаю его приверженность фактам. Я с симпатией излагаю крикливые ультрапатриотические эскапады Ломоносова, но отмечаю их безосновательность. То же и с отношением к Погодину и Костомарову.

Я прекрасно понимал, что любые мои подвижки в сторону признания фактов, т. е. скандинавского участия, будут расценены как норманизм. При тогдашнем господстве идеологического догматизма никакого шанса на успех такие действия иметь не могли. Нельзя было объявить себя с ходу нормани-стом. Моей важнейшей находкой, я считаю, была идея изменить понятие нор-манизма, сузив его и перенеся в нем акцент на те качества, которые были действительно, бесспорно одиозными, но чрезвычайно мало распространенными в науке. Тогда можно будет говорить многое, ранее считавшееся норманиз-мом, но это уже не будет норманизм. То есть так сузить это понятие, чтобы оно не налезало на нас– на меня и других исследователей, желающих свободно и объективно трактовать факты.

Второй своей удачной находкой той поры я считаю построение концепции норманизма по «лестнице одиозности», то есть по степени приближения к одиозным выводам. Это позволяло отвести антинорманистские обвинения от многих научных положений, а кроме того, давало возможность структурно организовать концепцию, называемую норманистской, связать ее положения воедино, представить как целое.

Третья находка уже просто напрашивалась – оставалось расположить по каждому пункту (на каждой ступеньке лестницы) аргументы в защиту концепции и аргументы антинорманистов в ее опровержение, указать контрположения антинорманистов и их аргументы за и против, чтобы вся структура спора приобрела характер матрицы, в которой можно найти место для каждого факта, для каждого рассуждения, для каждого открытия. Это очень удобно для упорядочения дискуссии и для оценки роли и значения каждого ее элемента.

Пожалуй, жаль, что эта книга так долго оставалась неопубликованной.

Ну а что касается уступок антинорманизму, то ведь они строго ограничены, а я и не задавался целью непременно дать во всем выигрыш норманизму. Кстати, я и сейчас, в новых антинорманистских работах (если отбросить их предвзятость, шовинистическую ангажированость и критиканскую фразеологию), нахожу некоторые ценные вклады. В историографической части – это открытие до-байеровского норманизма у шведов (хотя оно и сильно преувеличено), в части объяснительной – открытие значения кельтского субстрата у варягов, западнославянского компонента в культуре Северной Руси и др.

Определив понятие норманизма, я тогда оставил понятие антинорманиз-ма неопределенным. Потому что надо было сказать, что это искусственное, надуманное течение, созданное с ненаучными целями – чисто политическими и националистическими. Более того, даже в этом плане – необязательными.

Ведь странное дело. В то же самое время, когда норманны участвовали в создании русского государства, посадив своих конунгов князьями в Новгороде и Киеве, норманнами была завоевана значительная часть Англии и часть Северной Франции (Нормандия). Так же, как на нашей территории, они там быстро ассимилировались, в Нормандии – офранцузились, и когда Вильгельм Завоеватель со своими нормандскими рыцарями высадился в Англии, они привезли туда не норманнскую речь, а французскую, от которой и происходит фрацузский компонент нынешнего английского языка. Но ни в Англии, ни во Франции своего антинорманизма нет! Все ученые там норманисты (по критериям наших антинорманистов). Антинорманизм – сугубая специфика России.

Я считаю это обстоятельство печальным свидетельством того комплекса неполноценности, который является истинной основой распространенных у нас ксенофобии, мании видеть в наших бедах руку врага, заговоры, мнительно подозревать извечную ненависть к нам. Комплекс же этот основан на наших реальных недостатках, с которыми нам бы самим разобраться. Что нам нужнее всего – это самокритичный анализ ситуации.

А для этого необходимо как воздух объективное исследование отечественной истории, изучение наших традиций, как плодотворных, так и дурных. Исследование, не скованное априорными положениями, заранее заданными линиями – какое нам бы хотелось иметь прошлое. Нам нужно знать прошлое – такое, каким оно было.

Все это я уже тогда понимал, и если определять в книге, что такое антинорманизм, то все это нужно было сказать, а сказать это было нельзя. Антинорманизм был священной коровой советской идеологии, и трогать его не дозволялось. Ну, что ж. Я и без того сказал немало того, что подрывало смысл антинорманизма.

Эта работа окрылила моих первых учеников и ориентировала их. Жаль, конечно, что я не напечатал ее сразу, но прошу учесть, что мне тогда напечатать книгу, да еще на такую тему, было почти недоступно. К этому времени у меня была всего одна печатная работа – статья в «Советской археологии» (1955), правда очень громкая. Следующие статьи пошли тонкой струйкой именно с 1960 г. Первая книга выйдет через 18 лет и еще 13 лет будет оставаться единственной моей книгой на родине.

Между тем, в 1981-1982 гг. когда я был арестован и оказался в тюрьме, рукопись «Спора о варягах» исчезла. Тексты, ходившие по рукам, затерялись все до одного. А научный аппарат (система ссылок) был у меня подготовлен отдельно, на карточках. Вместе со всей моей картотекой (180 тыс. карточек) он был увезен моими друзьями за границу (в убеждении, что мне предстоит неминуемый отъезд после освобождения). Так что когда я вышел, от книги не оставалось ничего. Через несколько лет мне сообщили, что один экземпляр текста нашелся у какого-то физика в Новосибирске. Картотека же моя побывала в Германии, Австрии и Венгрии, где было отдано распоряжение сжечь ее (в 1989 г. хранители опасались, что новые власти обвинят их в симпатиях Советскому Союзу), но, по счастью, это распоряжение не было выполнено (рядовые исполнители заподозрили свое начальство в том, что это шпионские документы). Словом, через 10 лет из Европы по частям вернулась и моя картотека. Поистине, рукописи не горят!

Только с 90-х годов, после падения советской власти, мои книги стали выходить обильно. Но тут меня остановила иллюзия, что спор о варягах уже закончился. Ан, нет!

Вот я и опубликовал свой «Спор о варягах».

Но и оставаясь неопубликованной, книга поработала в науке. Уже через пять лет вызванное ею брожение побудило партбюро истфака Ленинградского университета организовать дискуссию, которой суждено было стать третьим этапом многовекового спора о варягах.

II. Выступление на дискуссии о современном состоянии «норманнского вопроса»

24 декабря 1965 г. на историческом факультете Ленинградского университета

Вступительные замечания к публикации

Не без колебаний решился я на публикацию этого текста. С одной стороны, я рад, что мне довелось участвовать в одном из существенных эпизодов истории отечественной исторической науки и, более того, внести некоторый вклад в изменение атмосферы, царившей тогда в нашей науке. Видимо, мой вклад способствовал выведению вопроса о «призвании варягов» (со всеми связанными вопросами) из-под гнета политической поляризации, которая обязывала всё рассматривать как борьбу патриотически одухотворенного ан-тинорманизма против черных сил зловредного норманизма. Сколько-нибудь объективное исследование истории становилось при таких обстоятельствах невозможным, и если мне удалось что-то сделать для изменения этого состояния, то мне бы следовало этим гордиться.

С другой стороны, мне стыдно за то, что при этом приходилось прибегать к аргументам, которые в настоящей науке не применяются, которые аргументами были только для моих противников, в рамках советской идеологии. Мне приходилось говорить на языке советской исторической науки – на ее привычном, политизированном, подцензурном, ортодоксальном языке, обставляясь цитатами из классиков марксизма, как шипами. В своих рассуждениях требовалось принять за исходный принцип существование и непримиримую идейную враждебность двух наук – марксистской и всей прочей, при святой истинности марксизма (в его советском толковании) и еретичности всего остального. Точно как в средние века – принимать основные догматы официальной церкви. Только на этих условиях можно было рассчитывать на допущение к аудитории, на опубликование, на то, что ты будешь услышан.

Некоторые историки умудрялись, не участвуя в основных дискуссиях, избегать этого «новояза», но при этом им приходилось замыкаться в частностях, в сугубо эмпирических исследованиях, оставляя арену обсуждения важнейших исторических вопросов полностью за проводниками партийной идеологии. Другие (и я принадлежал к их числу) прибегали к эзопову языку, чтобы сказать нечто, представлявшееся важным. Мы отработали много хитроумных способов обходить цензуру, начальственный досмотр и идеологическую критику, способов чтения (и писания) между строк (см. главу «Чтение между строк» в моей книге «Феномен советской археологии» – Клейн 1993: 81-89).

Но иногда эти способы не помогали, противостояние становилось открытым, и нужно было вести спор лицом к лицу. Это было неимоверно трудно. Нужно было вести научный спор с могучим и властным противником, который языка подлинной науки не понимал и не хотел понимать. Нужно было вести спор на предписанном им языке, пользоваться значимыми для него аргументами – и при этом добиваться своих целей. Можно ли было выиграть такой спор? На что можно было в нем опереться?

Во-первых, на то, что, в отличие от ранних советских времен, противник при этом старался соблюсти видимость академичности. Либо идеологи сами стремились выглядеть настоящими учеными, либо выпускали вперед интеллигентных прислужников, стеснявшихся очень уж политизировать свои рассуждения и то и дело шедших на те или иные уступки.

Во-вторых, опереться можно было на свои знания марксизма. Нужно было владеть знанием основ идеологии противника лучше его самого, чтобы находить в них противоречия, слабые места, зацепки для своих взглядов. Это было возможно, потому что идеологические кадры противника попадали на свои посты не за таланты, а по другим основаниям.