Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

К сообщению летописи о призвании варягов Байер и его последователи подобрали ряд других фактов, увязывающихся с этим сообщением в единую систему (Вауег 1735; 1741; 1770).

Так родилась «норманнская теория». Ее сторонников стали называть «норманистами».

Суть этой теории заключалась в отрицании за русским народом творческих сил вообще, в отрицании его способности к самостоятельному развитию. Конкретным воплощением этого убеждения явился тезис о том, что Древнерусское государство и его культура созданы не самими восточными славянами, а норманнами.

Впоследствии поэт А. К. Толстой в одном из своих сатирических стихотворений (Толстой 1959) следующим образом пародировал представления немецких профессоров о первых страницах русской истории:

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед. Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет.

А эту правду, детки,

За тысячу уж лет Смекнули наши предки: Порядка-де, вишь, нет.

И стали все под стягом,

И молвят: «Как нам быть? Давай пошлем к варягам: Пускай придут княжить. Ведь немцы тороваты,

Им ведом мрак и свет, Земля у нас богата, Порядка в ней лишь нет». Посланцы скорым шагом Отправились туда И говорят варягам: «Придите, господа!

Мы вам отсыплем злата,

Что киевских конфет,

Земля у нас богата,

Порядка в ней лишь нет». Варягам стало жутко,

Но думают: «Что ж тут? Попытка ведь не шутка – Пойдем, коли зовут!»

И вот пришли три брата, Варяги средних лет,

Глядят – земля богата, Порядка ж вовсе нет.

«Ну, – думают, – команда! Здесь ногу сломит черт,

Е$ 1‘$1:]а е1*пе 5сИапс1е №г тй$$еп ллес!ег Гог!».¹ Но братец старший Рюрик «Постой, —■ сказал другим, —

Рог^деЬ'п 1$1: ипдеЬйгИсН, Л’е11екЫ: 1$1'$ тсЫ: $о зсНИтт.² Хоть вшивая команда,

Почти одна лишь шваль,

Л/тг Ьппдеп'з $сИоп ги 51апс)е, УегзисНеп тг ектаЬ.³ И стал княжить он сильно, Княжил семнадцать лет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет!

За ним княжил князь Игорь, А правил им Олег,

Ра$ маг е1п дго$$ег Кпедег⁴ и умный человек.

Потом княжила Ольга,

А после Святослав,

5о дтпд сНе РетНепМде⁵ Языческих держав.

Варяги здесь оказываются уже не древними северными германцами, а типичными полуобрусевшими немцами, каких и во времена А. К. Толстого было немало при русском императорском дворе и в государственном аппарате. Но вернемся к истории первых шагов «норманизма».

Летом 1749 г. профессор Герард-Фридрих Миллер, ректор Академического университета в Петербурге (первый ректор первого русского университета) представил в Академию Наук свою диссертацию «О происхождении народа и имени российского» (Миллер 1749), в которой славяне трактуются как пассивный объект чуждых завоеваний, порабощений и «изгнаний». Главным же двигателем, который вывел славян на широкую историческую дорогу, изображаются, в полном соответствии с Байером, скандинавы. Выше всех других источников Миллер ставил старинные скандинавские песни и сказания, несмотря на то что в них за много веков правда сильно перемешалась с вымыслом.

Август-Людвиг Шлёцер придал «норманнской теории» звучание, в котором можно было найти обертоны, оскорбительные для русского народа.

«Русская история, – писал он, – начинается от пришествия Рюрика и основания русского царства... Перед сею эпохою все покрыто мраком, как в России, так и в смежных с нею местах. Конечно, люди здесь были бог знает с которых пор и откуда сюда зашли, но люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, не имевшие никакого сношения с другими народами, почему и не могли быть замечены ни одним просвещенным европейцем» (Шлёцер 1809:419).

Шлёцер с упоением воспевал историческую роль германцев-норманнов:

«Дикие, грубые рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою рассеять в северо-западном и северо-восточном мире семена просвещения. Кто знает, сколь долго пробыли бы русские славяне в блаженной для получеловека бесчувственности, если бы не были возбуждены от этой бесчувственности нападением норманнов» (Шлёцер 1809:178).

Разумеется, эти взгляды не могли найти сочувствия у тех русских ученых, которые гордились замечательными историческими достижениями своего народа, высоко ценили его национальную культуру и общечеловеческое достоинство, видели в нем неисчерпаемые силы и творческую одаренность, проявления которой не заметить могли только злопыхатели. Превознесение до небес исторической роли в России доевних германцев-шведов особенно оскорбительно звучало для поколения, в памяти которого еще свежи были волнения побед над Карлом XII и на глазах которого Фридрих II бежал от русского штыка.

Михайло Васильевич Ломоносов первым поднял свой голос против нор-манистских построений (Мавродин 1946: 5; Тихомиров 1948; 1955: 191-192). Человек компанейский, но вспыльчивый и грубый, он то дружил с Миллером, то враждовал с ним. Теперь он не стеснялся в выражениях. Диссертацию, сочиненную профессором Миллером, «Происхождение имени и народа российского» он расценил как пасквиль на историю русского народа («Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера...»). Ломоносов находил оскорбительным для чести русского народа и государства это сочинение, в котором «на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают...» (Ломоносов 1952: 21). Все это Ломоносов счел продуктом разыгравшегося воображения ученого немца. «Сие так чудно, – возмущался он, – что если бы г. Миллер умел изобразить живым штилем, то он бы Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен» (Ломоносов 1952: 22).

0 Шлёцере Ломоносов отзывался еще более резко. Приведя заявления Шлёцера, Михайло Васильевич резюмировал кратко и сочно: «...из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина» (Ломоносов 1956: 427).

Страстный патриот и универсальный ученый, Ломоносов не мог потерпеть такого унижения национальной гордости россиян и злоупотребления фактами из русской истории. Отложив на время колбы и реторты, линзы и камни, он, самоуверенный и азартный, сам принялся листать ветхие страницы исторических сочинений, рыться в пыльных связках полуистлевших грамот, размышлять над отрывочными и запутанными сообщениями летописцев.

Первая же проверка показала ему, что выводы Байера и Миллера (Шлёцер появился позже) построены на «зыблющихся основаниях».

В летописи нашлись также сообщения о том, что «словеньский язык и ру-скый одно есть». По летописи, славяне задолго до призвания варягов появляются на Дунае, а византийские писатели говорят о нападениях на границы Римской империи и победах племен, населявших нашу страну задолго до Рюрика. Среди этих племен есть и роксоланы – это название очень созвучно слову «россияне». Значит, были славные победы и до варягов. Наконец, самих варягов, – утверждал Ломоносов, – надо признать не скандинавами, а такими же славянами, как и те, кто их призвал, иначе от них осталось бы, как от татар, много слов в современном русском языке, а этого нет. В старинном русском сочинении «Синопсис» прямо сказано: «Варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селения своя имуще, языка славенска бяху и зело мужественны и храбры».

Ломоносов подвергает резкой критике саму технику, приемы исследований Байера и Миллера.

«Последуя своей фантазии, Байер имена великих князей российских перевертывал весьма смешным и непозволительным образом для того, чтобы из них сделать имена скандинавские; так что из Владимира вышел Валдмар, Валтмар и Валмар, из Ольги – Аллогия, из Всеволода – Визавал-дур и проч... Ежели сии Бейеровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Байер происходит от российского Бурлак. Я не спорю, что некоторые имена первых владетелей российских и их знатных людей были скандинавские, однако из того отнюдь не следует, чтобы они были скандинавцы. Почти все россияне имеют ныне имена греческие и еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи...» (Ломоносов 1952: 31).

Издевается Ломоносов и над Миллеровским выведением имени Холмогор из скандинавского «Гольмардия». «Имя Холмогоры, – пишет Ломоносов, – соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земле горы». И новая издевка: «Ежели бы я захотел по примеру Байера – Миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право сказал Шведам, что они свою столицу неправедно Стокгольм называют, но должно им звать оную Стиокольной (Стекольной. – Л.К.) для того, что она так слывет у Русских» (Ломоносов 1952: 32).

Это была очень действенная критика. Ломоносову удалось убедительно доказать, что выводы Байера и Миллера построены на «зыблющихся основаниях». Но ему не удалось столь же убедительно доказать свои собственные положительные выводы по этому вопросу. Историческое образование у него было гораздо хуже физического и химического. С русскими летописями Ломоносов не работал. «Синопсис», на который он опирался, был поздним и искаженным польско-украинским пересказом русских летописей. А некоторые аргументы Ломоносова и совсем плохо вязались с фактами, даже если судить с точки зрения требований науки того времени. И Миллер умело воспользовался этим. Он указывал, что «слово "россияне" возникло и вошло в употребление слишком недавно, чтобы служить здесь доказательством. В древних книгах и письменных памятниках оно не встречается». О греческих и еврейских именах Миллер напоминал, что они принесены в Россию с христианской религией, чего нельзя сказать о скандинавских именах, их могли принести только варяги из Скандинавии. И так далее.

Особенно раздражали Миллера посягательства на авторитет Байера. «Противник, – говорил он о Ломоносове, – показывает свое остроумие, намекая на фамилию Байера, но так неудачно, что, боюсь, не заслужит одобрения у воспитанных людей. К делу этот намек не имеет ни малейшего отношения; ...верный признак отсутствия правоты, когда хотят защищать свое дело бранью и злословием» (Ломоносов 1952: 52).

«Ессе МиНегиз $тЫ сИс1а1 зепЪепйат!» («Вот Миллер произносит себе приговор!») – тотчас заметил на это Ломоносов (1952: 52).

Миллер саркастически смеется над той уверенностью, которую он замечает в Ломоносове, «что будь он в то время в Академии, Байер не осмелился бы написать ничего подобного».

– О, смейтесь со мной все, знавшие Байера! – с пафосом восклицает Миллер (Ломоносов 1952: 54). – Неужели на вас, Ломоносов, и на вам подобных посмотрел бы тот, кого горячо любили за его божественный талант и редчайшую ученость первые лица в церкви и государстве? у него были другие судьи его трудов, и не вам с вашими указаниями было влиять на него...

Спор опять, как говорится, переходил на личности... «Миллер, – вспоминал потом Ломоносов, – заелся со всеми профессорами». Даже Шумахера неприятно поразила заносчивость земляка. «Дорого он заплатит за свое тщеславие!» – предсказывал Шумахер в письме к одному своему другу (Пекарский 1865: 48).

Ломоносов не скрывал, что выступает не только против сомнительных научных построений, выдаваемых за непреложные истины, но и против оскорбления патриотических чувств – «как верному сыну отечества надлежит». Стремясь парализовать противников, Ломоносов использовал в борьбе не только научные опровержения, но чисто политические обвинения. Так, например, он вменяет в вину Байеру, что тот сомневался в реальности путешествия святого апостола Андрея в Россию для проповеди Евангелия, – это «всего несноснее», так как Петр I учредил орден Андрея Первозванного! и как смеет Миллер утверждать, что преподобный Нестор, признанный православной церковью святым, в ряде случаев ошибается (Ломоносов 1952: 31)!

В результате обсуждения Миллер был лишен профессорского звания, а «диссертация» его не допущена к публикации. Он был уволен и с поста ректора. Таким образом первый ректор первого русского университета был удален со своего поста за норманизм.

Подобные аргументы наряду с неубедительностью некоторых научных доказательств явно ослабляли научные позиции Ломоносова и давали повод Миллеру выставлять себя поборником подлинной объективности, защитником науки от политики, страдальцем за правду. «Всего доказательнее его злоба, – г. ф. Миллер (контурный портрет)– писал об этом Ломоносов (1957: 233), – что

единственное прижизненное

изображение ученого ^{он в} РЭЗНЫХ СВОИХ СОЧИНеНИЯХ Вмещает СВОЮ

скаредную диссертацию о российском народе по частям и, забыв свое наказание, хвастает, что он ту диссертацию, за кою штрафован, напечатает золотыми литерами».

Таким образом, Миллер не считал битву проигранной. Да и Ломоносов не считал спор оконченным, пока не подкрепил свои краткие возражения Миллеру систематическим изложением и обоснованием своих взглядов. Не считая себя вправе оставить русскую историю в безраздельном распоряжении Миллера, он занялся сам детальным изучением материалов. Плодом его исторических разысканий явился труд «Древняя российская история», увидевший свет в 1766 г., после смерти автора (1764). Методика его, однако, осталась прежней, подбор источников скудный и неудачный. Это было скорее политическое сочинение, чем исследование. С. М. Соловьев [1995: 221-222] писал о Ломоносове, что он «не был приготовлен к занятиям русскою историей». При жизни Ломоносов успел опубликовать сокращенный вариант этого сочинения – «Краткий Российский летописец» (Ломоносов 1952). Это было первое произведение «антинормани-ста». Оно было напечатано в 1760 г. – ровно 200 лет тому назад [напоминаю, это писалось в 1960 г.]. Первый этап спора окончился.

2. Вторая схватка

Долгое время труд Ломоносова оставался в одиночестве. Уже в 1761 г. Миллер пригласил в Россию юного Шлёцера. Тот, приехав, еще застал в живых и успел привести в негодование Ломоносова, а после его смерти завоевал непререкаемый авторитет своими выдающимися трудами (Шлёцер 1875). Шлёцер заложил в России основы критического издания источников и их внутренней критики.

Михайло Васильевич Ломоносов, гравюра конца XVIII века

Актовый зал Санкт-Петербургского императорского университета, 1896 г. Фото из альбома Б.Меншуткина «Санкт-Петербургский университет. 1896-1899.

Из коллекции музея «Истории СПбГУ»

Круглый зал башни Кунтскамеры, где происходили заседания Российской Академии наук в XVIII веке и где состоялся знаменитый спор Ломоносова с Миллером о варягах на Руси

Как историк же он принадлежал к гёттигенской историко-юридической школе, приписывавшей германским народам главную роль в культурном, юридическом и политическом развитии Европы [(ЗсНгтп'сИ: 1970:12)]. В течение примерно столетия после Ломоносова в исторической литературе господствовал норманизм. Этого течения придерживались не только немцы, но и русские историки, сторонники официально-монархического направления в исторической науке. Норманизм привлекал их резким противопоставлением господствующей верхушки, происходящей от воинственных, творчески одаренных «варягов», остальной массе населения, пассивной и неспособной, годной лишь для эксплуатации. Карамзин, воспевая царскую власть, излагал свою «Историю» в основном по Байеру и Шлёцеру. Академик Куник написал книгу о «шведских русах и славянах», которую называют «евангелием норманистов» (Китк 1844-45). Погодин, именовавший русского крестьянина «национальным зверем нашим», особенно рьяно пропагандировал норманизм, строя по Шлёцеру свои лекции для студентов (Погодин 1846). В том же духе писали Тунман (ТНиптапп 1774), Круг (1819), Френ (1826; РгаНп 1823,1834), Вестберг (1903; Л/е$1:Ьегд 1898).

Но с середины XIX в. против норманизма выступает целая плеяда ученых. Отечественная война 1812 г. пробудила национальное самосознание русской интеллигенции, а вскоре в России началось широкое освободительное и революционное движение. Это побудило многих ученых – как реакционно настроенных, так и прогрессивно мыслящих – по-новому взглянуть на историю России и создало почву для возрождения антинорманизма. Некоторые реакционно-настроенные историки (Иловайский, Забелин), подходя к вопросу с позиций великодержавного шовинизма, выступали против «норманнской теории», поскольку она противоречит идее о том, что русский народ по самой природе своей призван повелевать и господствовать над другими народами (Иловайский, 1871; 1876; Забелин 1876). Историки с либеральными и демократическими убеждениями (Гедеонов, Костомаров, революционные демократы) видели в «норманнской теории» проявление немецкого шовинизма, унижение естественного чувства национального достоинства россиян и обоснование исконного неравенства знати и народных масс в России. Поэтому они также выступили против этой теории (Гедеонов 1876; [2004]; Костомаров 1860). Так получилось, что в середине XIX в. в лагере «антинорманистов» соединились представители противоположных направлений исторической науки.

Через сто лет после памятного обсуждения диссертации Миллера спор разгорелся с новой силой – в печати и устно. На полку «антинорманистской» литературы легли работы Ю. И. Венелина (1836-1842; 1848; 1870) «Скандина-вомания и ее поклонники, или Столетние изыскания о варягах», «0 нашествии завислянских славян на Русь до Рюриковых времен» и др., Ф. Святного (1845) «Историко-критические исследования о варяжской Руси» и др. Хотя некоторых антинорманистов и занимал вопрос о влиянии норманнов на культуру Руси (Артемьев 1845), но тогда этот вопрос был не главным. Антинорманисты пытались доказать, что варяги не были скандинавскими германцами и что имя «Русь» не от них (Морошкин 1840-1841; Юргевич 1867, и др.).

Если за сто лет до того «борение» между Ломоносовым и Миллером, хотя и занимало образованный Петербург, все же было замкнуто в стенах Академии Наук, то в середине XIX в. публичный диспут Н. И. Костомарова с М. П. Погодиным (ПД 1860) собрал огромную аудиторию, и эхо от него прокатилось по всей России. Это было ровно сто лет тому назад – в 1860 г. Погодин отстаивал норманизм (1825; 1832; 1846; 1859а), Костомаров выступал с позиций анти-норманизма (1860; 1871), Погодин опровер^гал его (19596).

Непосредственным поводом для диспута послужила статья профессора Костомарова (1860а), опубликованная в «Современнике». Костомаров сразу же придал своему выступлению патриотическую направленность, но открестился от «ложного патриотизма» Ломоносова. Он писал про него, что этот

«ложный патриотизм не дал ему кончить своего вывода беспристрастно и справедливо: произведя наших князей с берегов Руси, он возвел их в славяне, и с его легкой руки в XIX в. расплодились разнородные мнения о славянстве варяго-руси, основанные на догадках и натяжках, буквально противоречащих смыслу наших летописей. Все эти попытки не имеют чисто ученого характера и не выдерживают критики: не желание исторической беспристрастной истины руководило изыскателями: нет, как патриарх их, Ломоносов, скрывал под ученою одеждою своих исследований тайное желание поддержать честь своего отечества,так и им казалось оскорбительно, если основатели нашей державы были не славяне. Прежде чем доходили до результата, они уже решали заране, что князьям следует быть славянами».

Но далее он переходит к главному противнику и заявляет, что

«столь же не беспристрастны были попытки выводить Рюрика и его братьев из Скандинавии. Это выдумали ученые немцы. Известно, что у нас немцы, от мала до велика, и ученые, и неученые, более или менее исполнены верования о превосходстве своей породы перед славянскою, и думают, что, живучи среди нас, их задача – разливать свой свет цивилизации между нами, варварами; для подтверждения этой задушевной мысли ученые немцы выдумали призвание князей из Скандинавии; этим хотят указать, что славяне неспособны, без влияния немецкого элемента, к устройству государственной и гражданской жизни» (Костомаров 1860а: 27-28).

В этой статье Костомаров, критикуя исследования Погодина, отрицал норманнскую принадлежность варягов, древней руси. Он выводил варягов, Русь, из литовского края – из Жмуди. Там есть речка Рось, приток Немана, такое же название носила часть течения Немана, у литовцев есть имена, очень похожие на имена летописных варягов. Литовцев же, близких по языку к славянам, Костомаров, как и многие ученые в те годы, считал попросту славянами. Но не только скандинавы – и варяги литовского происхождения не оказывали существенного влияния на общественную жизнь и культуру восточных славян, растворившись в местной среде без остатка. Недаром от них почти ничего не осталось в культуре и языке – как же им можно приписывать создание славянского государства?!

На статью Костомарова посыпались отклики. Профессор М. П. Погодин прислал ему письмо (от 19 февраля 1860 г.), написанное в развязно-игривом тоне. Погодин вышучивал своих противников, передразнивая их и нарочито юродствуя.

«...Все эти господа, – писал Погодин (ПД 1860: 257), – точно так, как теперь "Современник", думают уличить меня в уголовном преступлении, нанести личное оскорбление, приводя Русь откуда-нибудь, лишь бы вопреки моему мнению. Да помилуйте, господа, я не получал наследства не только от Рюрика, который все свое вместе с сыном вверил Олегу, но даже и от Синеуса и Трувора, которые умерли бездетными, право, для меня все равно, откуда бы не доказывалось происхождение Руси, лишь бы повернее. Я считаю Русь норманнами, а вы приводите ее из Жмуди. С богом, счастливый путь им и вам, да я-то чем виноват, что искал или думал найти ее в другом месте? "Мы из Жмуди, мы из Жмуди! Что, взял, что, взял?!" Ничего, ничего, я вас только поздравляю и готов, читая вашу рецензию, согласиться даже на происхождение от эскимосов, готентотов...»

Но, несмотря на такую готовность, Погодин тут же повторял свои доказательства норманнского происхождения Руси и старательно опровергал гипотезу Костомарова.

«...Мнения имеют жизнь... – писал он. – Они пропадают, скрываются и опять возникают, помолоделые, принаряженные. Так и ломоносовское мнение явилось теперь уже в новом костюме, во фраке и перчатках, но оно все-таки не значит ничего в сравнении с мнением о норманнском происхождении Руси» (ПД 1860:14).

В заключении письма Погодин бросал Костомарову вызов по всем правилам светского обхождения, попутно лягнув демократических деятелей из круга Чернышевского и Добролюбова.

«Я считаю вас, – писал он Костомарову, – честным, добросовестным исследователем в куче шарлатанов, невежд, посредственностей и бездарностей, которые, пользуясь исключительным положением, присвоили себе на минуту авторитет в деле науки и приводят в заблуждение молодежь; вот почему я требую сатисфакции, то есть торжественного отступления из

Жмуди или полного отражения приведенных мною кратких доказательств, за коими я готов двинуть и тяжелую артиллерию. Иначе – бросаю вам перчатку и вызываю на дуэль, хоть в пассаже. Секундантов мне не нужно, разве тени Байера, Шлёцера и Круга, если у вас в Петербурге (Погодин жил в Москве. – Л.К.) есть вызыватели духов, а вы, для потехи, можете пригласить себе в секунданты любых рыцарей свистопляски (видимо, имелся в виду Добролюбовский «Свисток» – Л.К.). Сбор в доказательство моего беспристрастия готов уступить в пользу неимущей Жмуди.

Без шуток, приехав на неделю в Петербург, я предлагаю вам публичное рассуждение в университете, географическом обществе или в академии, в присутствии лиц, принимающих живое участие в вопросе...» (ПД1860:15).

Н. Г. Чернышевский, которому Костомаров показал это письмо, уговаривал его не соглашаться на участие в диспуте, опасаясь, что Погодин вызывает его «на шутовство». Погодин был известен как мастер высмеивания своих противников, да и сам тон письма наводил на такие подозрения. Все же Костомаров решился на открытое состязание. Он опубликовал в газете «Санкт-Петербургские ведомости» предложение Погодина и свой ответ:

«Я принимаю вызов М. П. Погодина... и объявляю М. П. Погодину, что он найдет меня, с оружием в руках, везде и всегда, куда только назначит явиться» (ПД 1860:16).

Погодин впоследствии признавался, что он не ожидал такого ответа, полагаясь на силу своих доказательств. Но тот ажиотаж, который охватил петербургскую публику, был для Погодина и вовсе ошеломителен.

Встреча была назначена на 19 марта 1860 г. в Университете, вход платный, сбор – в пользу нуждающихся студентов. По живому описанию современника, «варяги занимали действительно все образованное общество наше до того, что слова "Погодин", "Костомаров", "дуэль" беспрерывно оглашали воздух и на Невском проспекте, и на набережных Невы, и в театрах, концертах, ресторанах, и даже в каждом доме, где сходились пять-шесть человек».

По городу бродили самые нелепые слухи.

«Утверждали, что дело будет решаться всеми присутствующими, на голоса, и таким образом несомненно уже будет, кого Русь лучше хочет – норманнов или литовцев. Кроме того, рассказывали, что среди университетской залы будет устроен костер, на котором сожгут сочинения побежденной стороны... Два дня до диспута походили на Новый год; приезжему человеку можно было подумать, что все разъезжают с визитами, а это они за билетами рыскали!» (Свисток 1860:10-11).

Билеты продавались по неслыханно высоким ценам: в 3-5 рублей (два с полтиной в то время – это была цена овчинного полушубка или пуда осетрины), даже чтобы попасть на хоры, нужно было уплатить полтора рубля. Задолго до диспута публика записывалась в очередь. Две тысячи билетов расхватали в несколько часов. Перед самым открытием билеты перекупались с рук за совершенно баснословную сумму – по 50 рублей за билет!

К зданию Университета Погодин и Костомаров подъехали в одном экипаже.

«Через сени, – вспоминал потом с неудовольствием Погодин, – нам понадобилось в настоящем смысле слова пробиваться. Давка была страшная. Толпы, без билетов, напрасно испрашивая позволения пройти за какую угодно цену, готовились брать приступом места. С большим трудом могли мы пройти даже по зале до кафедр (для диспута было поставлено две кафедры, одна напротив другой. —/7.^). Народу набралось столько, что когда я сел на кафедру, я не мог буквально оборотиться, чтобы не задеть головою соседа. Духота нестерпимая!.. Непрестанно раздавались крики: садитесь, садитесь, а садиться было некуда» (Погодин 1860:11-12).

«Словом, – иронизировал впоследствии "Свисток", – публика была велика и обильна, а порядка в ней не было».

Как писали тогдашние газеты, в зале было много «ученых, литераторов, военных, студентов, – и даже несколько дам» (Лохвицкий 1860).

Диспут открыл ректор Университета П. Ф. Плетнев. Затем Погодин изложил доказательства норманнского происхождения Руси и критику гипотезы Костомарова. В доказательство норманнского происхождения варягов приводил свидетельства летописи о призвании из-за моря, греческую хронику о гвардии варангов, набиравшихся из северян – датчан и др., арабские сочинения о нападении русов на Севилью, норманнские имена князей – Рюрик, Аскольд, Свенельд, Руальд и др., два ряда названий порогов у Константина Багряднородного – славянские и русские. Он делал упор на то, что гипотеза Костомарова построена на случайном звуковом сходстве имен и географических названий. Названий со словом Рус– или Рос– на свете сколько угодно – графство Росс в Шотландии, город Росс в Англии, залив Рос в Испании и т.д. К именам летописных варягов можно подобрать похожие не только в Литве.

Затем Костомаров подробно, по косточкам разобрал доказательства норманнского происхождения Руси, предъявленные Погодиным, и показал, что в каждом из них можно усомниться. Что же касается своих доводов, то он указал, что берет не первое, встреченное где попало, название со слогом Рос-, а название с побережья Варяжского моря. Между варяжскими и литовскими именами не созвучие, а полное совпадение – стоит только отбросить обычное литовское окончание – ас: у варягов Игорь – в Литве Игорас, у варягов – Карши, в Литве – Каршис, у русских князей Глеб – в Литве Глебас, и т. д.

После этих обстоятельных выступлений спор принял характер живого диалога. Публика бурно реагировала на аргументы противников. Симпатии студенчества и всех собравшихся были явно на стороне Костомарова. Слова Погодина не раз прерывались обидным смехом и шиканьем, Костомарова награждали рукоплесканиями. Но были сторонники и у Погодина.

Погодин говорил:

«На каждое положение о норманнском происхождении Руси порознь можно делать возражения, но все доказательства вместе имеют особую силу и крепость... вместе они неопровержимы». Тут он напомнил притчу о старике, который, желая показать своим сыновьям силу единения, предложил им переломить веник, чего они не могли сделать, а когда он растрепал веник, то порознь прутья были «легохонько переломаны не только старшими сыновьями, но и младшими» (ПД 1860: 28).

Это оскорбительное для оппонента «младшими» было покрыто шиканьем публики.

Костомаров не потерялся.

«Когда вы в театре смотрите на сцену, – возразил он (там же), – то при хорошо устроенных декорациях леса, горы, замки кажутся вам настоящими, но подойдите поближе и осязайте, вы увидите, что они картонные» (рукоплескания).

Погодину не удалось потешить публику, выставив противника на посмешище. Костомаров умело парировал удары, использовав малейшие промахи соперника, и напористо переходил в наступление:

«г. Погодин: ...Вы приводите, напр., слово «Игорас», но я подаю вам не слово, а имя Игоря, этого мало, я подаю вам живого Игоря, совершенно одинакового с русскими Игорями.

г. Костомаров: Положим,я вам уступлю Игоря,уступите мне Олега.

г.Погодин: Долг платежом красен: ваш Олег крепче моего Олега (смех).

г. Костомаров: Уступите мне Ольгу. Это все равно что Александр и Александра.

г. Погодин: Вы спрашиваете уже слишком много (смех). Вспомните, как Ольга, прибыв в Константинополь, на аудиенции у императора едва склонила пред ним свою голову, когда все падали до земли. Это чистая норманка.

г. Костомаров: Чистая славянка, чистая литвинка и всякая другая (смех)! Я у вас попрошу еще Ятвяга, Алдана, Утина, Кари, Карши, Рогнеду, Рюрика... Ведь это все собственные литовские имена.

г. Погодин: Нет, уж Рюрика-то никак не отдам (смех). Вы приводите в доказательство обстоятельство, что до сих пор существует в Литве фамилия Рюриковичей. Отчего ж бы им не происходить от норманнов?

г. Костомаров: Если только вы докажете, что норманны там жили (смех и рукоплескания).

г. П о го д и н: Характер Рогнеды чисто норманнский.

г. Костомаровгив Литве, и везде найду я такие же твердые характеры...» (ПД 1860: 33-34).