Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Как раз когда Миллер вернулся в Петербург, в Академии происходили бурные события. Академики добились удаления от дел и ареста ненавистного Шумахера (как оказалось, только на время) и теперь, выведенные из терпения пьяными загулами и буянством академика Ломоносова, обращались к императрице с жалобой: убежденные «в показанном нам от Ломоносова несносном бесчестии и неслыханном ругательстве», они требовали «учинить надлежащую праведную сатисфакцию, без чего Академия более состоять не может». А пока академики постановили не допускать его на заседания. Это постановление было принято на пятый день после приезда Миллера, и он, всегда придирчиво требовательный относительно любого умаления своих привилегий как академика (равно и достоинства всей коллегии), принимал деятельное участие в наказании Ломоносова. Ломоносов объявил, что никогда не простит ему этого участия (Пекарский 1870: 336).

Между тем и Шумахер вернулся к власти в Академии, и Ломоносов набирал в ней силу. Шумахер настроил против Миллера президента графа Разумовского и его фаворита Теплова. Двойной оклад, обещанный Миллеру за экспедицию, был снова уменьшен до первоначального, его труды не печатались. Он на это жаловался Разумовскому, указывая, что его «ипохондрическая болезнь», «которая начало обыкновенно имеет от многих трудов, а потом и часто приключается от досады и печали», много у него прибыла от того, что обещанного сенатским указом вознаграждения он не получил, «и дается мне жалованья самый молодший оклад». И что он видит, «что мои труды токмо червям на пищу или другим людям, которые после меня пользоваться будут, в похвалу служить имеют так, как сделалось с описаниями покойного доктора Мессершмидта, которые и поныне лежат непечатаны...» (Пекарский 1879: 343).

В 1747 г. был принят новый «Регламент» Академии наук, в котором гуманитарный разряд не был предусмотрен, а члены Академии были разделены на академиков и профессоров. Профессора должны преподавать в академическом университете, не исключая и гуманитарные науки. От этой перестройки профессор Миллер, пожалуй, выиграл: ему было пожаловано увеличение оклада и звание историографа России, а также должность ректора академического университета (таким образом, он стал первым росийским историографом и первым ректором первого российского университета!) – в обмен на принятие российского подданства. А переписку с заграницей он должен вести отныне только через канцелярию Академии наук. В 1748 г. академик Гмелин уехал за рубеж, при чем Ломоносов и Миллер вдвоем поручились за него, что он вернется. А он вернуться отказался. Обоим поручителям вдвое уменьшили жалованье. Уехавший ранее Делиль прислал Миллеру письмо, в котором он намекал на некий их сговор нечто опубликовать за границей из истории Академии, к чему Академия относилась с крайней опаскою – большей, чем к разглашению государственной тайны. От Миллера потребовали разъяснения, он писал оправдательные объяснения, что ничего предосудительного не имелось в виду.

Затем последовал эпизод, который тогда имел мало касательства к археологическим материалам, но он затрагивал тему, которая в наше время приобрела злободневное звучание именно в археологии – тему этногенеза и норманнский вопрос.

В марте 1749 г. Ломоносову и Миллеру было поручено выступить на торжественном собрании Академии 6 сентября, в день тезоименитства императрицы Елизаветы. Рекомендуя Ломоносова президенту, Шумахер мотивировал это так:

«Очень бы я желал, чтобы кто-нибудь другой, а не г. Ломоносов произнес речь в будущее торжественное заседание, но не знаю такого между нашими академиками... Оратор должен быть смел и некоторым образом нахален... Разве у нас, милостивый государь, есть кто-нибудь другой в Академии, который бы превзошел его в этих качествах?»

О Миллере же было сказано так: «у него довольно хорошее русское произношение, громкий голос и присутствие духа, очень близкое к нахальству!»

Шумахер, конечно, не без задней мысли столкнул лбами обоих «нахалов» (Пекарский 1873: 402).

Ломоносов, искушенный в писании од, сочинил похвальное слово императрице Елизавете, и к нему не было претензий. Между прочим, он влагает в уста императрице такое обращение к подданным: «Я видеть Российскую Академию из сынов российских состоящую желаю». Ломоносов всячески желал внушить властям, «что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать». Он боролся за доминирование в Академии. Немецкие члены Академии намек собрата поняли, но смолчали.

Миллер же подошел к своей задаче со всей серьезностью историка. Он подготовил латинскую речь о происхождении русского народа и его имени, в которой он, используя выводы своего старшего коллеги Байера, объективно и критически проанализировал бытовавшие в средневековых российских сочинениях байки о происхождении русского народа от библейских героев, или от вымышленного Руса. Он использовал летописную легенду о призвании варягов и все доступные ему данные об участии варягов (норманнов) в создании русского государства и о северном, скандинавском происхождении имени «русь». Шумахер подверг диссертацию сомнению и предложил академикам «освидетельствовать, не отыщется ли в оной чего для России предосудительного?» При рассмотрении речи многие коллеги выступили против ее произнесения на собрании, особенно Ломоносов, Крашенинников и Попов, которые соперничали с немцами в Академии и готовы были трактовать выступление Миллера как зловредный выпад против славян. Они сформировали жупел норманизма, продержавшийся более двух веков.

16 сентября Ломоносов представил свой первый отзыв на «скаредную» диссертацию Миллера. Он обвинил Миллера в том, что тот цитирует больше иностранных ученых, а «российских авторитетов не токмо просто, но не редко и с поношением опровергает» (позже это обвинение в точности повторялось в сталинское время гонителями космополитов). Ломоносову показались «темной ночи подобными» стремления Миллера опровергнуть происхождение Москвы от библейского Мосоха, а россиян от реки Росса. «Правда, что г. Мюллер говорит: прадеды ваши от славных дел назывались славянами, но сему во всей диссертации противное показывать старается, ибо на всякой почти странице русских бьют, грабят, благополучно скандинавы побеждают...»

Торжественное собрание было отложено. По требованию Миллера назначено разбирательство «в генеральном собрании без всякого пристрастия».

Ломоносова со товарищи поддержали Теплов и Шумахер. 19 октября Шумахер злорадно пишет Теплову, фавориту президента Академии Разумовского, что Миллер избрал предмет скользкий, и придется его поправлять: «гг. профессора и адъюнкты трудятся теперь над диссертациею г. Мюллера и в понедельник начнут битву. Я предвижу, что она будет очень жестокой, так как ни тот, ни другие не захотят отступиться от своего мнения».

Чрезвычайно интересно дальнейшее напоминание Шумахера о том, как он сам предупреждал Миллера и как именно рекомендовал ему развивать тему в «диссертации»:

«Помню, что я утверждал, что она написана с большою ученостью, но с малым благоразумием. Это оправдывается, г. Байер, который писал о том же предмете в академических Комментариях, излагал свои мнения с большим благоразумием, потому что употреблял все возможные старания отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение, тогда как г. Мюллер, по уверению русских профессоров, старается только об унижении русского народа. И они правы. Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи. Я бы изложил таким образом:

происхождение народов весьма неизвестно. Каждый производит их то от богов, то от героев. Так как я буду говорить о происхождении русского народа, то изложу вам, милостивые государи, различные мнения писателей по этому предмету и потом выскажу мое собственное мнение, поддерживая его доказательствами, довольно – по крайней мере по моему рассуждению – убедительными. Такой-то и проч. Я же, основываясь на свидетельствах, сохраненных шзедскими писателями, представляю себе, что русская нация ведет свое начало от скандинавских народов. Но, откуда бы ни производили русский народ, он был всегда народом храбрым, отличавшимся геройскими подвигами, которым следует сохраниться в потомстве. По краткости времени, мы коснемся только замечательнейших, отложив прочие до другого случая.

Здесь бы он мог говорить о подвигах князей, великих князей, царей, императоров и императриц. Но он хотел умничать! НаЬеа! $161! (Вот и получил!) Дорого он заплатит за свое тщеславие!» (Пекарский 1960: 56-57).

30 октября он добавляет: «профессор Мюллер теперь видит, что промахнулся с своею диссертациею Эе опд1пе депИз ги$$1сае (0 происхождении русского народа)... Мне сказывали, что когда Попов говорил Мюллеру: 1и, с1ап$$1*те аи1:ог, поз^гат деп1:ет 1пГагти*а аЖааз (ты, яснейший автор, обесславил наш народ), то тот почти лишился чувств» (Пекарский 1970: 57).

Таким образом, Шумахеру суть спора была безразлична, научная истина тоже, а выше всего он ставил дипломатичную тактику, хитроумную подачу, угодливый характер изложения. «Тщеславием» Миллера и его «желанием умничать» Шумахер называл стремление ученого быть серьезным историком, устанавливать научную истину. С назиданиями Шумахера был вполне согласен профессор Тредиаковский: «Благоприятность и предосторожность требуют, чтобы правда была предлагаема некоторым приятнейшим образом. Гибкая, говорю я, и удобообращающаяся поступка приобретает множество другое». Поэтому он предлагал в историческом повествовании кое-что «переменить, исправить, умягчить, выцветить» (Бахрушин 1999: 32).

Миллер же в одном письме излагал свое кредо так: «быть верным истине, беспристрастным и скромным». Историк «должен казаться без отечества, без веры, без государя... Все, что историк говорит, должно быть строго истинно, и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести» (Пекарский 1870: 381). Это он и осуществлял. В противоположность этому Ломоносов (см. 1957: 148-149) искал в истории прежде всего основу для патриотических настроений и полагал, что русскую историю должен излагать «природный росиянин», ибо только такой сочинитель не будет склонен «ко шпынству и посмеянию». Он не работал с русскими летописями, ?. черпал свои знания из «Синопсиса» – позднего украинско-польского искаженного пересказа. Кроме того, Ломоносов опирался на библейские тексты, средневековые предания и созвучия имен – эту методику Миллер справедливо отвергал (Каменский 1991). Возражая Ломоносову, Миллер говорил, что «есть разница между историческим рассуждением и панегириком» и что он не желал писать последнего (Пекарский 1873: 438-439).

Рассмотрение в генеральном собрании продолжалось с 23 октября 1749 г. по 8 марта 1750 г. В новом отзыве Ломоносов писал: «Всего несноснее, что в своем исступлении или полуумстве» Миллер опровергает пребывание апостола Андрея Первозваного в земле российской, тогда как Петром Великим орден Андрея Первозваного учрежден! Этот второй отзыв Ломоносова стал исходным пунктом для двухсотлетнего развития позиций антинорма-низма. Споры шли на латыни. Впоследствии Ломоносов вспоминал (1952, б: 549): «Каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался палкою и бил ею по столу конферентскому». Читая это, Алпатов замечает (1985: 23): «Если учесть, что Ломоносов тоже был человек крутого нрава и ходил тоже с палкой, то нетрудно себе представить всю ожесточенность этих ученых баталий».

Канцелярия постановила, приняв в основание отзывы Ломоносова, Крашенинникова и Попова, речь Миллера уничтожить, «так как она предосудительная России» (Пекарский 1870: 359-362). Миллер был снят с должности ректора университета. Более того, президент граф Разумовский в своем указе обвинил Миллера в ряде грехов: уговорил, де, Гмелина уехать, сговаривался с Делилем, клеветал на Крашенинникова, что тот был у него «под батожьем», а главное, что из Сибири он привез только никому не нужные копии бумажек (можно было просто запросить канцелярии, чтобы их прислали!) и к тому же позорит Россию! Резюме: понизить Миллера в чине и оплате, переведя его из профессоров в адъюнкты. (В сталинские времена с космополитами расправ-лялись куда суровее.)

Через несколько месяцев его простили, вынудив просить прощения. Уж очень был умелый и ревностный работник. Но и Миллер в результате всех своих невзгод стал осторожнее и сдержаннее. Он охотно делился своими богатыми знаниями по истории России, но становился немым, когда заходила речь о чем-либо предосудительном для российских порядков.

Все эти годы он писал по добытым им источникам историю Сибири. В 1750 г. вышел первый том. Дальнейшее издание застопорилось. Миллер стремился каждое положение подтвердить ссылкой на источники и обильным цитированием этих источников. Академическое начальство рассматривало это как ненужную роскошь и пустопоржнее желание раздуть объем книги в ущерб академическому издательству. В конце концов в 1752 г. было принято решение поручить Фишеру сократить рукопись Миллера, что Фишер и выполнил, издав в 1768 г. «Сибирскую историю» в двух томах на немецком языке... под своим именем (Миллер был упомянут в предисловии как сделавший подготовительные работы). В 1774 г. вышел русский перевод этого издания.

6. Позднее признание

В 1754 г. Миллер стал конференц-секретарем Академии, вел все ее протоколы, жалованье его было повышено. К этому времени он имел обширное международное признание – был членом Королевского общества Англии, Парижской Академии наук, Стокгольмского, Лейпцигского и других научных обществ. В связи с воцарением Екатерины II в 1762 г. его положение стало еще более улучшаться. Никто не мог попрекнуть его немецким происхождением: он служил уже больше 30 лет русскому государству, да теперь и сама царица была немкой. Когда в 1763 г. генерал А. П. Мельгунов, пытавшийся противостоять дворцовому перевороту, был отослан на юг и раскопал там Литой курган с раннескифским царским погребением (впоследствии этот комплекс вошел в науку под названием Мельгуновского клада), Екатерина именным указом повелела именно Миллеру сделать его научное описание.

Он завел себе отличный каменный дом на 13-й линии Васильевского острова, напротив Морского кадетского корпуса, заполненный домочадцами и приживалами. В этом доме он на время поселил приглашенного им из Германии Августа-Людвига Шлёцера, талантливейшего историка, который ввел в науку русские летописи, разделение критики источников на внутреннюю и внешнюю и самый термин «источник». Нрав у гостя был тоже отнюдь не благостный, и скоро они с Миллером рассорились.

«Мюллер, имевший тогда 56 лет, был красивый мужчина, чрезвычайно высокий и крепкий... – пишет Шлёцер в своих воспоминаниях. – Он мог быть чрезвычайно бойким, у него были остроты и колкие возражения; из его маленьких глаз проглядывала сатира, а в образе мыслей было что-то великое, справедливое, благородное. Он был теплый патриот за честь России, которая, однако, до сих пор его очень оставляла в пренебрежении...» Причиной Шлёцер называет «чрезмерную запальчивость». «Он наделал себе много врагов, могущественных, тайных и явных между товарищами чрез свое властолюбие, а между подчиненными – суровым обращением» (Шлёцер 1802: 28).

В 1764 г. против Шлёцера выступили в союзе Ломоносов и Миллер, хотя и безуспешно: Шлёцер стал академиком. Это было важно не только для истории, но и для российского общественного развития: Шлёцер был прогрессивных

0ПИСАН1Е

СИБИРСКАГО ЦАРСТВА

и всВхЪ

ПРОИЗШЕДШИХЪ ВЪ НЕМЪ ДЪДЪ ,

отЪ начала

А ОСОБЛИВО ОТЪ ПОКОРЕН» ЕГО

РОССИЙСКОЙ ДЕРЖАВЪ

ПО С1И БрЕМЕНА _} сочинено

ГЕрАрДОМЪ ФрИДЕрИКОМЪ МИЛАЕрОМЪ ,

ИопорйграфомЪ и Профессоров университета _ Аладемш НаукЬ и Соцгетета 'Г '• Аглинскаго ЧленомЬ.

_г; КНИГА ПЕрВАЛ.

ВЪ САНКТПЕТЕ рбур Г Ъ при Императорской Академии НаукЪ 17?о. года.

Титульный лист первого издания труда Г. Ф. Миллера «История Сибири» (1750 г.)

Глеб Лебедев – перед самой «норманской баталией» 1965 г. проходил службу в армии

взглядов – типичный просветитель-вольтерьянец, он первым в России выдвинул и мотивировал идею отмены крепостного права.

В следующем году Миллера перевели в Москву, в богатейший архив Министерства иностранных дел. Императрица Екатерина, живя временами в Москве, часто звала к себе старого академика и беседовала с ним. В 1772 г. во время большого московского пожара у Миллера приключился инсульт («параличный удар»), от которого он, однако, оправился и даже продолжал работать. В 1779 г. его на обеде у князя М. Н. Волконского повидал английский путешественник Уильям Кокс. Он так описывает свои впечатления:

«Миллер говорит и пишет свободно по-немецки, по-русски, по-французски, по-латыни и свободно читает по-английски, по-голландски, по-шведски, по-датски и по-гречески. Он обладает до сих пор изумительной памятью, и его знакомство с малейшими подробностями русской истории прямо поразительно. После обеда этот выдающийся ученый пригласил меня к себе, и я имел удовольствие провести несколько часов в его библиотеке, в которой собраны чуть ли не все сочинения о России, вышедшие на европейских языках... Его собрание государственных актов и рукописей неоценимо и хранится в величайшем порядке» (Коукс, цит. по: Каменский 1996: 407).

Библиотека Миллера была еще при жизни куплена царицей и оставлена во владении Миллера до его смерти. Он умер в начале 1783 г., в возрасте 81 года.

Миллер считал себя историком. Бахрушин (1999: 33) пишет, что по шлёце-ровской классификации историков, различающей три типа – собирателя, исследователя и повествователя, – Миллер принадлежал к первому. Он не обладал вкусом к исторической философии и критике, предпочитал эмпиризм. «В обязанности исторического писателя, – утверждал он, – входит точное следование оригиналу». Фишер на это заметил: «Это скорее обязанности переводчика: исторический писатель – не литературный вор» (Мирзоев 1970: 86). Это писал человек, который опубликовал работу Миллера под своим именем. Миллер отвечал: «Весьма невежливо... что он меня желает превратить в литературного вора за мою добросовестность», и пояснял, что не хочет быть романистом. Эти два российских немца разговаривали на разных языках.

Дворниченко (2006: 15) заметил, что у Миллера впервые в русской истории исторический источник выделен из исторического повествования – формируется научный аппарат, ссылки на источники.

На деле Миллер был в сущности не столько историком, сколько источниковедом, охватывая своей деятельностью все три основных вида исторических источников – письменные, этнографические и археологические. Историком его называют потому, что он больше занимался письменными источниками, и потому, что ориентировал свою работу на цели истории.

Но и археологические источники он первым в России поставил в один ряд с письменными. У него было источниковедческое чутье. Так же, как в Москве в архиве Коллегии иностранных дел он протестовал против уничтожения старых челобитных (Они уже не нужны, – говорило начальство, – дела закрыты, челобитчики померли. – Каменский 1996: 394.), так он наставлял Фишера не оставлять без внимания глиняные сосуды. Почему? Он, вероятно, не мог бы объяснить. Но чуял, что это когда-то сгодится.

И было у него твердое убеждение в необходимости исторической истины, заставлявшее его годами рыться в сибирских архивах, копать промерзлые могилы, противостоять академическому начальству и запальчиво спорить на латыни с Ломоносовым, обладавшим заслуженным авторитетом во многих науках и преимуществами коренного жителя России.

«История Сибири» Миллера издана в 1937 г., переиздана в 1999. К «портфелям Миллера», хранящимся в московском архиве (РГАДА), все еще обращаются историки и археологи. И будут обращаться. А в истории русской археологии Миллер остался фигурой очень значительной. К. Н. Бестужев-Рюмин называл его «настоящим отцом русской исторической науки», похоже оценивал его и В. 0. Ключевский (Белковец 1988: 31-32). Во времена, когда археология еще не была отдельной наукой, и отечественными (первобытными и средневековыми) древностями занимались в основном географы, позже биологи, он подошел к этим материалам как источниковед с ориентацией на историю. Позже историки, занимающиеся археологией и этнографией, часто появлялись в русской науке (Погодин, Забелин, Самоквасов, Рыбаков), и это определяло ее специфику. Миллер был первым.

X. Глеб Лебедев

Предварительное замечание

Когда погиб Глеб Лебедев, я поместил некрологи в двух журналах – «Клио» и «Стратум-плюс». Еще в интернетном виде их тексты быстро были раздерганы на кусочки многими газетами. Здесь я соединил эти два текста в один, поскольку это были воспоминания о разных сторонах многогранной личности Глеба.

Ученый, гражданин, витязь

В ночь на 15 августа 2003 г., канун Дня археолога, в Старой Ладоге, древней столице Рюрика, погиб профессор Глеб Лебедев, мой ученик и друг. Упал с верхнего этажа общежития археологов, ведших там раскопки. Предполагают, что он взбирался по пожарной лестнице, чтобы не будить заснувших коллег. Через несколько месяцев ему бы исполнилось 60 лет.

После него осталось более 180 печатных работ, из них 5 монографий, множество учеников-славистов во всех археологических учреждениях Северо-Запада России, остались его свершения в истории археологической науки и города. Он был не только археологом, но и историографом археологии, и не только исследователем истории науки – он и сам принимал активное участие в ее творении. Так, еще студентом он был одним из основныхучастников Варяжской дискуссии 1965 г., положившей в советское время начало открытому обсуждению роли норманнов в русской истории с позиций объективности. В дальнейшем на это была направлена вся его научная деятельность. Он родился 28 декабря 1943 г. в истощенном Ленинграде, только что освобожденном от блокады, и вынес из детства готовность к борьбе, крепкие мускулы и слабое здоровье. Окончив школу с золотой медалью, он поступил к нам на исторический факультет Ленинградского университета и страстно занялся славяно-русской археологией. Яркий и энергичный студент стал душой Славяно-варяжского семинара, а через пятнадцать лет – его руководителем. Этот семинар, по оценке историографов (А. А. Формозов и сам Лебедев), возник в ходе борьбы шестидесятников за правду в исторической науке и сложился как очаг оппозиции официальной советской идеологии. Норманнский вопрос был одним из пунктов столкновений свободомыслия с псевдопатриотическими догмами.

Я работал тогда над книгой о варягах (так тогда и не пошедшей в печать), а моих студентов, получивших задания по частным вопросам этой темы, неудержимо притягивали не только увлекательность темы и новизна предлагаемого решения, но и опасность задания. Я позже занялся другими темами, а для моих студентов той поры эта тема и вообще славяно-русская тематика стала основной специализацией в археологии. В своих курсовых работах Глеб Лебедев принялся выявлять истинное место варяжских древностей в русской археологии.

Отслужив три года (1962-1965) в армии на Севере (тогда брали со студенческой скамьи), еще студентом и комсомольским лидером студенчества факультета Глеб Лебедев принял участие в жаркой публичной дискуссии 1965 г. («Варяжской баталии») в Ленинградском университете и запомнился своим блестящим выступлением, в котором он смело указал на стандартные фальсификации официозных учебников. Итоги дискуссии были подведены в нашей совместной статье (Клейн, Лебедев и Назаренко 1970), в которой впервые после Покровского была изложена и аргументирована «норманистская» трактовка варяжского вопроса в советской научной литературе.

Глеб смолоду привык работать в коллективе, будучи его душой и центром притяжения. Наша победа в Варяжской дискуссии 1965 г. была оформлена выходом большой колективной статьи (опубликованой только в 1970 г.) «Норманнские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения». Эта итоговая статья была написана тремя соавторами – Лебедевым, Назаренко и мной. Результат появления этой статьи был косвенно отражен в ведущем историческом журнале страны «Вопросы истории» – в 1971 г. в нем появилась маленькая заметка за подписью замредактора А. Г. Кузьмина о том, что ленинградские ученые (назывались наши имена) показали: марксисты могут признавать «преобладание норманнов в господствующей прослойке на Руси». Удалось расширить свободу объективного исследования.

Я должен признать, что вскоре мои ученики, каждый в своей сфере, знали славянские и норманнские древности и литературу по теме лучше меня, тем более что это стало их основной специализацией в археологии, а я увлекся другими проблемами.

В 1970 г. была опубликована и дипломная работа Лебедева – статистический (точнее, комбинаторный) анализ погребального обряда викингов. Работа эта (в сборнике «Статистико-комбинаторные методы в археологии») послужила образцом для ряда работ товарищей Лебедева (некоторые опубликованы в том же сборнике).

Для объективной идентификации скандинавских вещей на восточнославянских территориях Лебедев стал изучать одновременные памятники Швеции, в частности Бирку. Лебедев занялся анализом памятника – это стало его дипломной работой (результаты ее напечатаны 12 лет спустя в «Скандинавском сборнике» 1977 г. под названием «Социальная топография могильника "эпохи викингов" в Бирке»). Он завершил курс университета досрочно и тотчас был взят на кафедру археологии преподавателем (январь 1969 г.), так что он стал преподавать своим недавним сокурсникам. Его курс археологии железного века стал исходной шкалой отсчета для многих поколений археологов, а его курс истории отечественной археологии лег в основу учебника.

В разное время группы студентов ездили с ним в археологические экспедиции в Гнездово и Старую Ладогу, на раскопки курганов и разведки по реке Каспле и вокруг Ленинграда-Петербурга.

Первой монографией Лебедева была книга 1977 г. «Археологические памятники Ленинградской области». К этому времени Лебедев уже ряд лет руководил Северо-Западной археологической экспедицией Ленинградского университета. Но книга не была ни публикацией результатов раскопок, ни подобием археологической карты области с описанием памятников всех эпох. Это были анализ и обобщение археологических культур средневековья на Северо-Западе Руси. Лебедев всегда был генерализатором, его привлекали скорее широкие исторические проблемы (разумеется, на конкретном материале), чем частные исследования.

Через год вышла вторая книга Лебедева в соавторстве с двумя друзьями по семинару «Археологические памятники Древней Руси IX—XI вв.». Год этот был вообще удачным для нас: в этом же году вышла моя первая книга «Археологические источники» (таким образом, Лебедев опередил своего учителя). Эту монографию Лебедев создавал в соавторстве со своими соучениками В.

А. Булкиным и И. В. Дубовым, из которых Булкин развивался как археолог под влиянием Лебедева, а Дубов стал и учеником его. Лебедев много возился с ним, пестовал его и помогал осмысливать материал (пишу об этом для восстановления справедливости, потому что в книжке о своих учителях покойный Дубов, оставаясь до конца партийным функционером, предпочел не вспоминать о своих нонконформистских учителях по Славяно-варяжскому семинару). В этой книге Северо-Запад Руси описан Лебедевым, Северо-Восток – Дубовым, памятники Белоруссии – Булкиным, а памятники Украины анализируются совместно Лебедевым и Булкиным.

Чтобы предъявлять весомые аргументы в выяснении истинной роли варягов на Руси, Лебедев смолоду взялся за изучение всего объема материалов о норманнах-викингах, и из этих изысканий родилась его обобщающая книга. Это третья книга Лебедева – его докторская диссертация «Эпоха викингов в Северной Европе», опубликованная в 1985 г. и защищенная в 1987 г. (и докторскую он защитил также раньше меня). В книге он отошел от восприятия порознь норманнского исходного очага и мест их завоевательной активности или торговли и наемнической службы. Тщательным анализом обширного материала, с применением статистики и комбинаторики, тогда еще не очень привычной для российской (советской) исторической науки, Лебедев выявил специфику сложения феодальных государств в Скандинавии. В графиках и схемах он представил возникшее там «перепроизводство» государственых институтов (верхнего класса, военных дружин и т. п.), обязанное грабительским походам викингов и успешной торговле с Востоком. Он рассмотрел различия в том, как использовался этот «избыток» в норманнских завоеваниях на Западе и в их продвижении на Восток. По его мысли, здесь завоевательные потенции уступали место более сложной динамике отношений (служба варягов Византии и славянским княжествам). Мне представляется, что и на Западе судьбы норманнов были более многообразны, и на Востоке завоевательный компонент был более силен, чем представлялось тогда автору.

Он рассмотрел социальные процессы (развитие специфически северного феодализма, урбанизацию, этно– и культурогенез) на всей территории Балтики в целом и показал их поразительное единство. С этих пор он говорил о «Балтийской цивилизации раннего средневековья». Этой книгой (да и предшествующими работами) Лебедев вошел в число ведущих скандинавистов страны.

В течение одиннадцати лет (1985-1995) он был научным руководителем международной археолого-навигационной экспедиции «Нево», за проведение которой в 1989 г. Русское Географическое общество наградило его медалью Пржевальского. В этой экспедиции археологи, спортсмены и курсанты-моряки обследовали легендарный «путь из варяг в греки» и, построив копии древних гребных судов, неоднократно осуществляли прохождение по рекам, озерам и волокам Руси от Балтики до Черного моря. В реализации этого эксперимента существенную роль играли шведские и норвежские яхтсмены-любители истории. Другой лидер путешественников, известный хирург-онколог Юрий Борисович Жвиташвили, стал другом Лебедева на всю оставшуюся жизнь (их совместная книжка «Дракон Нево», 1999, излагает результаты экспедиции). В ходе работ было обследовано более 300 памятников. Лебедев показал, что коммуникационные пути, связывавшие Скандинавию через Русь с Византией, были важным фактором урбанизации всех трех регионов.

Научные успехи Лебедева и гражданская направленность его исследований вызывали неустанную ярость его научных и идеологических противников. Помню, как в ученый совет факультета прибыл пересланный министерством для разбора подписной донос маститого московского профессора археологии (ныне покойного), в котором министерство извещалось, что, по слухам, Лебедев собирается посетить Швецию, чего допустить нельзя, имея в виду его норманистские взгляды и возможную связь с антисоветчиками. Образованная факультетом комиссия тогда оказалась на высоте и отвергла донос. Контакты со скандинавскими исследователями продолжались.