Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Антинорманисты давно полностью сдали первую позицию – ту, на которой бой шел первые сто с лишним лет: кем были варяги – норманнами (скандинавскими германцами) или нет? Кто только ни выдвигался на роль варягов – от западных славян и литовцев («жмудинов») до иранцев и даже евреев. Все это выдвигали антинорманисты, те же, кто признавал норманнскую принадлежность варягов были норманисты. А все прочее считалось несущественным.

Кто сейчас отрицает, что варяги – норманны?

Странно и смешно подумать, но факт: с точки зрения всех антинормани-стов прошлых двух веков, от Ломоносова до Костомарова, Гедеонова и Забелина, все историки, сидящие в этом зале, – норманисты... за исключением В. Б. Вилинбахова, если он здесь. (Общий смех.) [Тогда из ленинградцев только

В. Б. Вилинбахов в своих работах придерживался архаичного мнения_г что варяги – не скандинавы , а балтийские славяне; то же мнение отстаивали москвичи А. Г. Кузьмин и В. В. Похлебкин; остальные антинорманисты поголовно признавали варягов норманнами.]

Борьба была перенесена на другие ступени.

Долгое время острые споры шли по вопросам № 2 и 3: 2) об эпизоде прибытия – призвание, завоевание или поиски службы, и 3) о термине «Русь» – северного он происхождения или южного.

И снова противники норманизма жестко отмежевались: кто признает, что варяги нанялись на службу к славянам, тот наш, а кто признает призвание или (того хуже!) завоевание, – норманист! Кто считает термин «Русь» скандинавским, северным – и подавно норманист!

Но с недавнего времени к советским исследователям стали закрадываться сомнения. Эпизод прибытия уже не толкуется в курсах лекций столь уничижительным для варягов образом: каким бы способом они ни проникли, но оказались здесь с оружием в руках, далеко не всегда держались в рамках, приличных для служебного персонала – так или иначе, но почти все главные князья оказались варягами.

Самые мощные доказательства южного происхождения термина «Русь» были марровскими, остальные очень шатки. А марровские рушились! Одни исследователи, пойдя на компромисс, признали, что термин имел двоякое происхождение – южное и северное (но какое странное совпадение – надо же! – с двух сторон сошлись и встретились два термина одного звучания и даже одного значения!). Другие заколебались: то ли с севера пришло это слово, то ли с юга... А третьи стали склоняться на сторону северного происхождения: пусть грамматические перипетии путешествия термина с севера на юг не вполне ясны, но, как бы там ни было, а все-таки финны до сих пор зовут русами шведов, а славян – веняя (венедами), и антинорманисты никак объяснить этого не могут.

В 1949 г. В. В. Мавродин еще считал эти два вопроса (вторую и третью ступеньки) основными в споре, определяющими деление на норманистов и антинорманистов. В. П. Шушарин в своей книге прошлого года еще твердо стоит на старых позициях, хотя и не считает эти вопросы главными. А вот И. П. Шаскольский в своей книге эти два положения уже не включил в согриз йеИсй (состав преступления) норманизма! в его формулировку, определяющую, что такое норманизм, они уже не входят.

Но это только теоретически, декларативно.

Практически же И. П. Шаскольский продолжает решительно воевать с теми, кто признает «призвание», «завоевание» или скандинавскую Русь, и зачисляет их в норманисты. Правда, он нигде не указывает, что южное происхождение термина «Русь» твердо доказано, а только что «наиболее вероятным представляется мнение» сторонников южных корней (стр. 54). Т. е., по признанию автора книги, остается все же возможность (пусть даже менее вероятная), что термин «Русь» пришел с севера, но сторонники этого мнения уже заранее зачислены в норманисты!

Создается впечатление, что автором книги, как и многими другими исследователями, движет в этом деле тайный страх перед теми ужасными последствиями, которые разразятся, если (не дай бог!) окажется, что термин «Русь» – северного происхождения. Т. е. если северного, ну, тогда... Ну, тогда уже ничего не остается, как идти на поклон к шведскому королю, чтобы принял нашу худую землишку под свою могучую державу! (Смех.).

Иными словами, молчаливо подразумевается, что дальнейшая цепочка построена норманистами правильно, прочно, и из этого звена уже с необходимостью вытекают все последующие – что и надо нашим действительным противникам в этом вопросе! Так упрямое цепляние за невыгодные позиции приводит к ослаблению более важных.

В борьбе за термин «Русь» сказались и этот страх и опасения за урон национального достоинства: зазорно носить чужое имя. А не зазорно носить людям личные имена Петр и Георгий (греческие), Иван, Марья, Михаил (древнееврейские), Игорь и Ольга (варяжские)? Откуда приходят имена – дело случайное. Переселения и завоевания тоже зависели от множества конкретных обстоятельств истории и происходили в разных направлениях. Привязывать судьбу спора к исходу установления таких конкретных событий – значит ставить решение важных вопросы истории в зависимость от выяснения случайных обстоятельств – и с весьма рискованным результатом!

Основные бои идут теперь на четвертой ступеньке.

М. Археология на чаше весов

Количество варягов, их вклад и влияние в русской культуре – вот главные вопросы современного спора, по которым определяют сейчас, кто норманист, кто – нет. Признание «сколько-нибудь значительного воздействия» (стр. 4-5) варягов в этом вопросе И. П. Шаскольский уже и в формулировку ввел, определяющую принадлежность к норманизму. Впрочем, он колеблется в определении размеров воздействия, признание которых является криминалом:

«Норманизмом, – пишет он двумя строчками ниже, – мы считаем все теории и концепции, приписывающие скандинавам-норманнам наиболее важную или решающую роль в коренных событиях истории нашей страны IX—XI вв.», как то: «формирование классового общества, образование Древнерусского государства, начало развития феодальных отношений, формирование русской народности и ее материальной и духовной культуры» (стр. 5).

И тут же И. П. Шаскольский добавляет: «Норманизм – это преувеличение роли норманнов...» (стр. 5). Но если норманизм – это преувеличение, то какова же норма? А норма-то, выходит, как следует и не определена!

Все резкие заявления об отсутствии сколько-нибудь значительных варяжских элементов в наших курганах основаны главным образом на статьях Д. А. Авдусина, которые сам же И. П. Шаскольский признает несолидными, необъективными. И. П. Шаскольский пишет:

«При внимательном ознакомлении с содержащейся в этих работах полемикой по вопросу о Гнездовском могильнике становится очевидно, что обе стороны слишком увлеклись в своем споре. Арне и Арбман заметно преувеличивают роль норманнов в Гнездове, объявляя весь могильник в основном норманнским; но вряд ли прав и Авдусин, доказывая почти полное отсутствие в Гнездове погребений скандинавов» (стр. 117).

У читателя создается впечатление, что истинное количество норманнов в Гнездове, по мнению И. П. Шаскольского, посредине между крайними определениями Арне и Авдусина.

Арне считал, что в Гнездове не менее 25 скандинавских комплексов. Авдусин только 2 кургана признал скандинавскими.

Какова же «золотая середина» Шаскольского? Пересчитав со всей строгостью (с достаточным пристрастием) все гнездовские комплексы, которые неизбежно придется «отдать» скандинавам, И. П. Шаскольский включил в это число не менее 12 женских погребений и около 18 мужских, т. е. минимум около 30 комплексов! Остается обратиться к лучшему среди нас знатоку математики Александру Ивановичу Попову с просьбой выяснить, есть ли хоть какие-нибудь математические возможности признания цифры 30 средней между 2 и 25! (Проф. А. И. Попов с места: «Никаких!» – Общий хохот.)

Правда, И. П. Шаскольский добавляет: все равно это мизерная цифра по отношению к 700 раскопанным курганам Гнездовского могильника. Да, мизерная. А вот какова будет по отношению к достоверно славянским из этих 700? Громадное большинство-то ведь в Гнездове вовсе неопределимы! Кстати,

Арне в своем ответе Авдусину указал на это последнее обстоятельство и вообще, надо признать, с блеском разбил доводы Авдусина (Ате 1952; ср. Ша-сколький 1965:117). Это та самая статья Арне, которая осталась без ответа. Ни Д. А. Авдусин, ни другие советские археологи ничего не противопоставили ей. Вот печальный итог запальчивого спора с негодными средствами.

Все признают, что на данном этапе весь спор перенесен в основном в сферу археологии. В этом согласны и норманисты, и их противники. Т. Арне пишет: «Без археологического материала было бы невозможно получить какие-нибудь заключения о жизни славян VII—VIII вв., т. е. тех веков, которые непосредственно предшествуют выступлению варягов» (Агпе 1952:139). А. В. Арциховский считает: «с течением времени варяжский вопрос все более и более становится археологическим вопросом» (АгЫкНоУБку 1962: 9).

Воистину! Но из этого вытекают очень важные выводы. Сам же И. П. Ша-скольский с сочувствием передает слова А. В. Арциховского, что

«круг письменных источников по этой проблеме ограничен, и многие поколения историков бьются над интерпретацией одних и тех же памятников; напротив, археологический материал растет с каждым годом и дает все больше данных для решения многих проблем, которые ранее казались неразрешимыми, в том числе и для решения норманнской проблемы» (Ша-скольский 1965:107).

Считается, что за каждые 30 лет материал возрастает вдвое. Еще более существенно то, что тот материал, который накоплен и уже послужил для ответственных выводов, изучен чрезвычайно слабо – все археологи это знают. Так что его надо еще только исследовать по-настоящему, а на предварительные выводы, часто крайне поспешные, не очень-то полагаться! Ближайшие годы могут дать самые неожиданные результаты.

Возьмем, например, созвездие могильников Ярославского Поволжья – единственное полностью раскопанное, в большей (сохранившейся) части обработанное и полностью в этом виде опубликованное (Ярославское 1963). Еще недавно одни объявляли все созвездие целиком норманнским, другие с первого же взгляда – чисто славянским. А что оказалось на деле?

В самом большом и лучше всего изданном из всех трех могильников Ти-меревском, по строгим подсчетам автора публикации, 38% погребений оказалось финскими [принадлежащими финно-угорским народностям Поволжья], 15% – славянскими и 4% скандинавскими. И. П. Шаскольский приводит эти цифры, особо отмечая: «Лишь 4%!» (стр. 157, прим. 249). Но ведь 43% погребений Тимеревского могильника остались без определения. А если пересчитать проценты по отношению к количеству определенных погребений, то цифры получатся соответственно 67, 26 и 7.

Но и это еще не отражает реального содержания варяжского элемента в этническом составе населения окрестностей Ярославля во время деятельности здесь варягов, так как при таком подсчете смешаны в кучу погребения всех веков – включая то время, когда варягов здесь уже вовсе не было. Если же пересчитать процентные отношения по векам (таблицы, приложенные к публикации, позволяют это сделать очень легко), то получим, что для X в. на 75% финнов и 12% славян приходится 13% скандинавов (14 погребений из 107). Значит, в то время каждый восьмой житель окрестностей Ярославля оказывался варягом, а славян было меньше, чем варягов. (Уже в конце X – начале XI вв. на 72,5% финнов и 24% славян приходится только 3,5% скандинавов, а позже начала XI в. варягов в могильнике нет.)

Вот какие неожиданности нас еще ждут! А бывают и сюрпризы противоположного характера. Мечи вначале считались сплошь норманнскими, потом их признали франкскими [т. е. они попадали к норманнам из Центральной Европы], и действительно, на них большей частью оказываются подписи рейнских мастеров. Но вот А. Н. Кирпичников [(1965)] на одном мече обнаружил чисто славянскую подпись мастера! Значит, было, оказывается и местное производство мечей, хотя и меньшее по объему продукции.

Значит, опять заранее утверждать возможность только одного решения крайне опасно.

Конечно, исследователь может держаться той или иной скороспелой гипотезы и с азартом ждать, как она оправдается при настоящей проверке материалами. И тогда подтвердят его факты или опровергнут – его личное торжество или посрамление. Но определять свою позицию как единственно марксистскую, а противоположную – как норманистскую, антимарксистскую, т. е. связывать с этим риском победу или поражение советской науки, ее методологии, – мне представляется непозволительной авантюрой.

А между тем наши ученые не раз оказывались не в силах устоять перед искушением монополизировать за своей гипотезой исключительное право представлять марксизм. И давали подчас возможность нашим противникам злорадствовать. И все же это снова повторяется...

Каждое утверждение ученого, а тем более целой научной школы, – это вексель, по которому рано или поздно придется платить, и тот, кто не сумеет этого сделать в момент учета векселей, становится банкротом.

Банкротом оказался профессор Д. А. Авдусин.

Банкротами оказались Д. Б. Вилинбахов вкупе с В. В. Похлебкиным.

Но так как первый объявлял свои позиции единственно марксистскими (и тогда это не отрицалось в печати никем из советских ученых), а вторых обстоятельства их выступления поставили в такую позицию (полемика в иностранном журнале – Вилинбахов 1962), то в глазах мировой научной общественности это могло быть равносильно банкротству советской исторической науки в данном вопросе. И теперь предстоит здорово поработать, чтобы рассеять это впечатление. Зачем же снова выдавать векселя, которые еще не имеют за собой надежного материального обеспечения?

У экономистов вексель подобного рода называется «бронзовым».

Смелая гипотеза, высказанная без претензий, – это гипотеза.

Смелая гипотеза, объявленная единственной представительницей советской науки в данном вопросе, – это «бронзовый вексель».

Книга И. П. Шаскольского в известном смысле – тоже «бронзовый» вексель. Прарда, это вексель на меньшую сумму, чем векселя его предшественников. Он имеет за собой частичное обеспечение, а в значительной части он выдан другими исследователями и лишь акцептирован (снабжен передаточной подписью) И. П. Шаскольским (но это, как известно, не освобождает от ответственности).

И. П. Шаскольский признает, что «даже с позиций буржуазной филологической науки вопрос о названиях днепровских порогов все еще требует значительно более основательного изучения» (стр. 181). «Даже...» означает, очевидно, что уж с марксистских позиций тем более не может считаться решенным. Но одно из альтернативных решений уже заранее осуждено как «преувеличение», а те, кому оно представляется более перспективным, уже заранее объявлены норманистами.

И. П. Шаскольский констатирует, что «советские археологи в последние годы не раз пытались выяснить происхождение погребений в срубах, но пока еще не нашли удовлетворительного решения, вопрос этот, безусловно, требует еще дальнейшего исследования» (стр. 179). Но если «удовлетворительного решения» еще нет, значит, нельзя одно из двух возможных определений признать доказанным, а другое – ошибочным: оно вполне может оказаться правильным. А ведь это признание сделано сразу же после того, как сторонники одной из этих трактовок уже зачислены в норманисты.

И. П. Шаскольский понимает: «следует согласиться с мнением ряда зарубежных археологов, что норманнская проблема как археологическая проблема требует значительно более основательного изучения» (стр. 181). Но так как все, кто с ныне Вами, Игорь Павлович, защищаемым решением этой проблемы не согласны, заклеймены Вами же как норманисты, то, признавая, что этот решение зиждется на недостаточно основательном изучении и, следовательно, что «более основательное изучение» может привести к другому исходу, Вы и сами, Игорь Павлович, попадаете в норманисты!

Позволю себе сослаться на изречение Соломона Мудрого (из Библии) – тем более что он лицо объективное: не норманист и не антинорманист (Смех.):

«Сеть для человека необдуманно признавать святынею, а после обетов исследовать» (Притчи Соломона, гл. 20, ст. 25).

А у нас так: сначала признаем святыней, затем (не отступать же!) надаем страшных обетов о борьбе с этими положениями как норманистскими, враждебными, антимарксистскими, и лишь потом приступаем к исследованию. Мудрено ли, что исследование движется с трудом, а итог его не всегда приносит радость, которую мы были бы вправе получить?

VII, Вопрос о происхождении государства

Ну, а как быть со следующей ступенькой – с вопросом о том, кто создал Древнерусской государство?

Прежде всего, я считаю, что в такой форме вопрос поставлен неточно, несовременно. В нем подразумевается, что государство создают отдельные личности (Рюрик с братьями, Попель и Пяст, Хенгист и Хоре). Но ведь от такой постановки вопроса отказались не только марксисты. Вопреки ходячему мнению, серьезные норманисты тоже (и, видимо, не без влияния советской науки) приобрели в этом вопросе более широкие и более современные интересы.

Вот Арне указывал, что вопрос о роли норманнов в создании славянского государства должны в значительной мере решить археологические материалы УП-УШ вв. – доваряжского времени (Ате 1952:139). Арбману на дискуссии (в этом году в Ленинграде) я задал вопрос:

– Какие археологические исследования на нашей территории Вы считаете на данном этапе решающими для норманнской проблемы?

Он долго думал, а потом ответил:

– Оте 2е1Ч$1:еиипд бег Вигдл/а11еп (Датировка городищ)!

Чувствуете? в корень смотрел: городища – это классообразование!

Стало быть, современная, правильная постановка вопроса такова: как

и на какой основе возникало Древнерусское государство? Кто участвовал в этом процессе и какую роль сыграл? в частности: какую роль сыграли варяги? Никакой? Или совсем незначительную? Или заметную, видную. И т. д.

Если мы так поставим вопрос, то тем самым направим решение в марксистское русло – и тогда станет ясно, что в рамках марксистского решения всего вопроса решение частного вопроса о роли варягов может быть различным, и что это зависит от многих конкретных обстоятельств: много ли пришло варягов, как они распределились по слоям населения и по территориям, в какой момент процесса образования классов и государства прибыли, какой социально-экономический багаж принесли с собой и т. п. То есть что это зависит от фактического материала, то или иное решение марксистской теорией не определяется.

Марксистская теория обязывает исследователя определять экономические и классовые корни государства, искать их в экономике и классовом составе общества, а были ли отдельные части и слои этого общества местными или пришлыми, одной народности или разных – марксистская теория принципиально не предусматривает. По-разному может быть. Это зависит от фактического конкретного положения в данной стране.

Но марксистская теория безусловно отвергает поиски корней государства в личных действиях и особенностях вождей-«основателей» (это волюнтаристический идеализм) или в природных национальных или расовых особенностях тех или иных групп населения – местных или пришлых (это биологический детерминизм, расизм).

Те фактические материалы, которые нужны для решения названных вопросов о роли варягов в сложении Древнерусского государства, должна дать главным образом археология. Конечно, не только археология: историкам предстоит еще уточнить многие понятия социально-экономического анализа раннефеодального общества и государства: классовая структура, дань как форма эксплуатации и многое другое. Но археологические источники будут главными.

И соответственно, на эту ступеньку распространяется то, что связано с предыдущей (стою л ишь оговоркой, что возможность различных решений предусматривается нами, естественно, в рамках историко-материалистического решения всей проблемы о происхождении Древнерусского государства). Многие из необходимых исследований археологических памятников варяжского и предваряжского времени еще не проделаны, а то и не начаты.

Прежняя уверенность в том, что полное и окончательное решение по этой линии уже достигнуто (уверенность, еще живущая в трудах наших историографов как рудимент), базировалась на трудах ак. Б. Д. Грекова, а у того стройная и многоэтажная конструкция государствообразования на юге Восточной Европы была построена на поспешной и ненадежной субструкции – на концепции абсолютно автохтонного этногенеза восточных славян. Согласно этой концепции многие памятники Восточной Европы, начиная с Триполья, были объявлены славянскими и выстроены в непрерывную эволюционную цепь прогресса, включающую скифов и поля погребений и увенчанную Киевской Русью.

С падением теории ак. Марра это построение распалось, а новое, более надежное и объективное, создается нашими археологами только сейчас, с большим трудом, в спорах и частых перестройках. Пока здесь нет ни постоянства, ни единодушия. Какие памятники до VI в. н. э. – славянские, какие – нет, все спорно. Более надежные определения начинаются только за три века до Киевской Руси (Артамонов 1956; Ляпушкин 1956; 1958; [1966]) см. также Клейн 1955). Но, увлекшись более ранними периодами, наша наука на эти более доступные три века как раз долго не обращала внимания и мало о них узнала. Прослеживать такую длинную предысторию Древнерусского государства, которая бы измерялась тысячелетиями, пока не на чем, и даже более короткую – трехвековую – чрезвычайно трудно.

Наиболее важный из уже сделанных вкладов – это капитальное исследование роменско-боршевских поселений И. И. Ляпушкиным, дающее объективное представление о высокой пашенно-земледельческой культуре восточных славян до варягов и без варягов. Но это не может рассматриваться как полое отрицание роли варягов в других сферах. Утверждение, что в IX—X вв. не появилось ничего принципиально нового по сравнению с предшествующим периодом, неосмотрительно: а города, новшества в ремеслах, новые торговые пути и проч.?!

Очень важны археологические исследования антского общества У1-МП вв., но материалы еще недостаточно и неполно опубликованы, а построения ак. Б. А. Рыбакова (1953) другим археологам представляются интересными, но поспешными и сугубо гипотетичными (а историографы уже используют их в борьбе против норманизма! – см. Шушарин 1964: 235; Шаскольский 1965: 54).

Возможно, что многое потребует пересмотра.

И, собственно, если почитать даже не самую современную книгу такого видного, скажем мягко, ненорманиста, как В. В. Мавродин (1945), то роль варягов в построении Древнерусского государства характеризуется там словами, которые иному ревнителю «ненорманного» положения покажутся норманист-скими: и «ускорили», и «оформили», и «объединили», и «направили внешнюю политику»... А в чем, собственно, еще может выражаться деятельность верхних классов по участию в создании государства? Много ли возможностей остается?

Пожалуй, не так далек от истины А. Стендер-Петерсен, когда говорит, что между норманистами и антинорманистами «провести точную, однозначную грань... теперь уже не так легко, как это было в старину» ($1епс1ег-Ре1ег$еп 1953: 241). С ним можно было бы согласиться, если понимать термин «норманизм» в том расширительном толковании, в котором он у нас обычно применяется.

VIII. Норманизм в остатке

Но резкая грань есть, и я с ним не согласен. Потому что я не могу согласиться с таким расширительным пониманием термина «норманизм». Не могут быть признаны ни марксистскими, ни вообще научными оба последних, «итоговых» (и главных!) положения норманизма: о природном превосходстве норманнов над другими народами и о политических выводах к современности. Они не подтверждаются и не имеют никаких перспектив подтвердиться научными доказательствами, объективным анализом материала, ибо противоречат всему ходу истории, всем общим законам развития человечества, многократно проверенным и подтвержденным. Они стоят вне науки.

Но их стараются подтвердить! Вот где стык науки с политикой – и зловредной политикой! Эти попытки сейчас уже не единственное идеологическое оружие реакции в данном вопросе, может быть, уже даже не главное, но они еще живут. И с ними надо бороться.

Не в вопросе о происхождении Древнерусского государства центр тяжести норманизма. Действительным врагам нашего народа и государства норманнская характеристика Древнерусского государства сама по себе не важна – им важна возможность сделать из этого выводы о непрочности современного нашего государства и творческой неспособности народа. Но для этого древние успехи варягов (действительные или мнимые) ничего не дают, кроме сладких воспоминаний: мало ли у какого народа ни было в прошлом дальних походов и побед! Необходим тезис о том, что древними успехами своими варяги обязаны своим северогерманским природным качествам, расовому превосходству – только на этом можно строить выводы о современных потенциалах.

Поэтому для действительно успешной борьбы против настоящего, злокачественного норманизма необходимо выяснить подлинные причины варяжских походов и их успешности во многих странах. Будучи марксистами, мы не можем не сомневаться, что эти причины надо искать не в расовых особенностях, а в социально-экономической обстановке в Скандинавии и остальной Европе. Но эта чрезвычайно важная работа как раз пребывает в зародышевом состоянии: почти нет таких исследований в марксистской литературе, ибо настолько увлеклись схватками по более эффективным, на первый взгляд, вопросам, что не до нее было.

И вот действительный ущерб делу борьбы с норманизмом.

Норманизм, с моей точки зрения, – это утверждение природного превосходства норманнов (северных германцев) над другими народами и объяснение этим превосходством исторических достижений этого народа – как мнимых, так и действительных. Это разновидность биологического детерминизма в истории (расизма). Это не научное течение вообще. Впрочем, такая оценка не означает, что само оно и его псевдонаучные доводы должны быть оставлены без научного анализа – нужны их разбор и опровержения, а не только политическое разоблачение.

А что же все остальные положения, принимаемые за норманизм, остальные ступеньки лестницы?

А это не норманизм.

Даже если они решают вопрос «в пользу норманнов», может быть, их можно называть «норманнской гипотезой» – и такие гипотезы правомерны. Нельзя заранее априорно, закрыть возможности таких решений. «Журналист не должен торопиться порицать гипотезы, – писал в свое время не кто иной, как М. В. Ломоносов. – Оные... единственный путь, которым величайшие люди успели открыть истины самые важные». Не будем же «торопиться порицать» и норманнскую гипотезу.

А может быть, и таким названием незачем эти положения торопиться окрестить, а считать, что это просто обычный фактологический анализ материала. Этот анализ могут, конечно, использовать норманисты, но аЬи$и$ поп 1оИ1 и$ит (злоупотребление не исключает употребления). Сами по себе эти положения злокачественными не являются и могут послужить фактологической базой для объективного выяснения подлинной исторической картины. То есть могут пригодиться для выявления исторических закономерностей, в чем и заключается главная задача историка.

И даже в работах одного и того же исследователя, даже действительно реакционного, даже подлинного норманиста, надо различать норманизм и то, что норманизмом не является и может быть использовано нами – «уметь отсечь реакционную тенденцию» (В. И. Ленин).

Ну, а если так поставить вопрос, то окажется, что норманистов не так уж и много в серьезной мировой науке, и не так страшен этот черт, как его размалевали наши историографы. С их точки зрения, куда ни глянь – всё враги, всё норманисты, всё фальсификаторы, всё христопродавцы! Только и есть две-три светлые личности, что Рязановский да Соловьев! (Смех.).

Странное дело, по каждому вопросу истории в мировой науке всегда в наше время оказывается очень широкий диапазон взглядов – от них до нас, – очень большое разнообразие, много наших союзников и попутчиков, много средних позиций, постепенные переходы. Только по двум вопросам было такое поразительно единодушное отшатывание от нашей науки – по марровской теории (считанные единицы признавали) и по лысенковской антигенетике. И вот по норманской проблеме то же самое – такая изоляция, что бросились на шею Рязановскому и Соловьеву.

Что это означало в вопросах о Марре и Лысенко, мне незачем напоминать. А не перегнули ли мы палку и в нашем вопросе?

Случайно ли, что в дореволюционной и в ранней советской, как и во всей мировой науке в концеXIX и началеХХвв. почти прекратились антинорманист-ские сочинения, и все ученые (многие серьезные, объективные и передовые) в той или иной мере занимали позиции норманизма (в его расширительном толковании)? Может быть, они все и во всем ошибались (что маловероятно), но не по реакционности!

А если провести пересчет по новому, предлагаемому мной, определению норманизма, то очень многие как прежние, так и современные «норманисты» окажутся вовсе не норманистами. Некоторые из них и сами это утверждают. Стендер-Петерсен руками и ногами упирается – не хочет в норманизм: я друг ваш, я не норманист, я даже, может быть, вообще не буржуазный ученый! Дрейер уверяет: я друг советскому народу. А мы отталкиваем: свят, свят, свят – норманист!

А, может, и в самом деле не норманист?

Не теряем ли мы друзей и союзников там, где незачем их терять, как роняем престиж, когда могли бы его не ронять?

Я уж не говорю о том, что упрямое повторение старых антинорманистских догм и применение натяжек в полемике наносит нам куда больше ущерба, чем признание некоторых фактов, может быть, действительно имеющих неприятный оттенок (а что, татарское иго приятно? А ведь не отрицаем!).

Исходные соображения и стимулы таких уверток от неприятных фактов понятны, но не заслуживают оправдания. Напомню слова замечательного русского революционного демократа В. Г. Белинского, которого никто не обвинит в отсутствии патриотизма:

«Бедната национальность, которая трепещетза свою самостоятельность при всяком соприкосновении с другою народностью... Наши самозванные патриоты не видят в простоте ума и сердца своего, что, беспрестанно боясь за русскую национальность, они тем самым жестоко оскорбляют ее... Естественное ли дело, чтобы русский народ... мог утратить свою национальную самостоятельность? ...Да это нелепость нелепостей! Хуже этого ничего нельзя придумать!»

В мире идет напряженная борьба за умы мыслящих людей (а мыслящих становится все больше!). И в этой борьбе побеждает не тот, кто займет наиболее гордую или, может быть, лучше сказать, чванливую позицию, а тот, кто проявит наибольшую честность, объективность (наш «объективизм» – это термин Ленина!) и смелость в признании правды, кто сумеет показать превосходство своего философского и научного метода в ее раскрытии, кто сумеет занять такую позицию, что железные факты всегда будут оставаться на его стороне.