Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

При всем том противники норманизма не сочли эти уступки достаточными; в Швеции, Дании, Норвегии не появились антинорманисты, а постоянная осторожность и условность выводов стала навевать новой генерации археологов сомнения: можно ли что-нибудь вообще утверждать твердо и уверенно?

Третий этап. Эта проблема встала во весь рост в последние полтора-два десятилетия. К этому времени в мире потерпели крушение основные археологические теории недавнего прошлого: сошли со сцены миграцио-низм, диффузионизм, циклизм, пала «теория стадиальности». Норманизм в археологии в методологическом плане всегда являлся ответвлением ми-грационизма, его частным вариантом. Одни и те же идеи объяснения новшеств в культуре питали обе концепции, один и тот же подход к трактовке культурных контактов, переселений и т. п., одни и те же приемы археологического исследования. Повсеместная автохтонность, или отрицание роли миграций, стала нормой археологических интерпретаций в США, Англии, ФРГ и Скандинавии. Крушение миграционизма выбило методологическую основу из-под археологического норманизма. Не случайно крупных исследований в плане норманизма в Скандинавии после книги Арбмана нет (Шаскольский 1965), а правомерность норманизма подвергается глубокому сомнению (Уагапдтап ргоЫетз 1970 – статьи К. Р. Шмидта, 0. Клиндта-Йенсена, Г. X. Сёренсена и др.). Мертвы не только Арне и Арбман. Мертв археологический норманизм.

Постепенно археологов Запада начало охватывать увлечение идеями релятивизма. Неверие в детерминированность исторических событий и явлений культуры, отрицание законов истории, преувеличение индивидуальности факта и «свободы воли» первобытного человека привели в археологии к дискредитации социально-исторических реконструкций, к гиперскептицизму перерастающему в агностицизм.

Такова та обстановка, в которой для скандинавских археологов проблема объективности исследований стала главной.

2. Типология

Как закрыть доступ субъективизму в исследования – проблема все-таки не совсем новая для скандинавской археологии. Если она не тревожила тех, кто брался за историческую интерпретацию археологических данных, то перед теми, кто занимался классификацией материалов и пространственно-временным определением их, эта проблема стояла уже давно, хотя обычно и не приобретала большую остроту.

Первые шаги. Только однажды в прошлом этой проблеме было придано высокое звучание – в конце XIX – начале XX в., когда против «короля археологии» шведа Монтелиуса выступил его датский антипод Софус Мюллер. В эволюционно-типологическом [теперь я предпочитаю говорить о градационно-типологическим] методе Монтелиуса, при всей изящности и полезности этого великолепного инструмента исследования, оставалось много моментов нестрогого выбора, открывающих дорогу субъективизму: отсутствовали четкие критерии различия типов, их сближения, а на основе сближения типов строились типологические ряды. Софус Мюллер отказался от построения таких рядов как чересчур гипотетических. Он предпочитал определять последовательность типов по изменению их сочетаемости в комплексах, строить не эволюционные типологические ряды, а хронологические цепочки взаимосвязанных комплексов.

Тогда победил, однако, типологический метод. По ряду причин не хронологическая система Софуса Мюллера, а система Монтелиуса стала основой периодизации неолита, бронзового и раннего железного века Северной Европы. Субъективистская сторона типологического метода была усилена норвежцем Нильсом Обергом и доведана до апогея в классической формулировке: «Типологический метод ... строго говоря, это вообще не метод...; его правильнее сравнить с вчувствованием художника. Типолог работает не столько своим интеллектом, сколько инстинктом. Он наслаждается ритмическим в развитии, как музыкант наслаждается музыкой, и он реагирует на фальшивую типологию, как музыкант – на фальшивый тон. Это не метод науки, и обучить этому нельзя» (АЬегд 1929: 512).

Недавно Бертил Альмгрен заявил, что Оберг прав, более того, что в основе типологического метода с самого начала лежала интуиция. В отличие от Оберга, однако, он сделал из этого в духе времени критические выводы (А1тдгеп 1967).

Модернизация. В обстановке, когда типологический метод, в весьма свободном и упрощенном применении, в трактовке а 1а Оберг, определял характер множества скандинавских и немецких работ, появление одного крупного исследования пробило брешь в этой рутине, несмотря на то что исследование было сугубо конкретным, без претензий на теоретическое значение. Речь идет о монографии датчанина Питера Глоба, вышедшей в 1945 г. (С1оЬ 1945) и посвященной исследованию поздне-энеолитической культуры одиночных погребений – той самой, которую когда-то обработал Софус Мюллер.

Через полвека после Софуса Мюллера, на основе выросшего в несколько раз материала, Глоб применял к исследованию тот же комбинаторнокорреляционный метод, что и Мюллер, только осовремениз, отточив и отшлифовав его. Корреляция керамики с боевыми топорами и боевых топоров разных типов между собой произведена не словесно и не заштриховкой ячеек, а точечным их заполнением, т. е. с учетом количественного фактора. Концентрация типов на определенных ареалах фиксирована аналогично-точечными картами. Распределение типов топоров по различным стратиграфическим уровням курганов показано кумулятивными процентными графиками.

Исключение типологических рядов с их гипотетическим элементом, точность и наглядность карт и корреляционных полей и учет количественного фактора придали этому исследованию высокую убедительность, а примененным в нем методическим принципам – огромный авторитет. Как раз в начале того периода, когда скептицизм и недоверие к гипотезам стали распространяться в археологии, обращая археологов к математике, Глоб конкретным примером указал путь обеспечения объективности и надежности выводов, правда, ограниченный, но зато остающийся приемлемым и в условиях повышенной рефлексии.

Однако Глоб не ставит проблему объективности в теоретическом аспекте, не конструирует цельную и всеобъемлющую методическую систему. Он на это и не претендует. На некоторые щели, открытые проникновению субъективизма (например, неразработанность приемов выделения типа), он не обращает внимания; задачи социологических и исторических реконструкций решаются им по старинке и без особых сомнений и колебаний.

3. Логические гарантии

В более широком плане этой проблемой специально занялся ученик Арб-мана Мате Мальмер, выступивший с критикой Глоба.

«Рационализм». Сделать археологические исследования более объективными – вот цель, ради которой Мальмер разработал методическую систему, названную им «рационализмом». Система названа так по высокой роли, отводимой дисциплинированному рассудку (га1по). Мальмер применил эту систему в капитальных конкретных последованиях 1962 и 1963 гг. (Ма1тег 1962; 1963) и развил в серии статей 1963-1969 гг. В монографиях и ранних статьях Мальмер противопоставляет свой «рационализм» главным образом «импрессионизму» в археологии – так он окрестил исследования с расплывчатыми понятиями, опирающиеся на субъективные впечатления и интуицию. Это с одной стороны. А с другой стороны, в нескольких более поздних статьях (Ма1тег 1963: 93, 111-112; 1967) он противопоставляет свою систему «эмпиризму» – так он именует материалистические представления о том, что типы и культуры не конструируются, а открываются в археологическом материале и в этом смысле существуют априорно.

Мальмер усовершенствовал технику археологического картографирования и построения корреляционных полей, устранив по-новому субъективность определения средоточий: не подсчетом математических коэффициентов, а наглядно – вычерчиванием изорифм. В цифровую характеристику сети – основы изорифм – Мальмер ввел индексную поправку на степень изученности района. Реабилитация и усовершенствование типологического метода, интеграция его с методикой С. Мюллера – еще более значительное достижение Мальмера. Грандиозное по объему исследование Мальмера содержит фундаментальные теоретические обоснования методов и характеризуется высокой логической и математической насыщенностью. «...Если археология не придерживается законов логики, то она не наука», – пишет Мальмер (1962: 806).

Конечно, стремление к высокой точности и логической строгости исследований само по себе полезно – так же, как поиски новых возможностей внедрения математических приемов в археологию. Но у Мальмера борьба за содержательную объективность результатов исследования в значительной части подменяется борьбой за формальную строгость и точность мыслительных операций. Главным средством обеспечения объективности исследований провозглашена логическая четкость дефиниций – но ведь это не гарантирует их объективности!

Дефиниции. По этому вопросу Мальмер выдвигает следующие методические требования.

1. Всем типам, культурам и т. п. должны быть даны дефиниции, которыми проводятся четкие границы и которые не могут быть заменены описаниями.

2. Дефиниции должны быть словесными и не могут быть заменены рисунками, фото и т. п.

3. Дефиниции должны быть выделены в тексте, чтобы читатель ясно понимал, где начало дефиниции и где конец.

4. Дефиниции должны строиться на количественной определенности параметров и исключать неопределенные выражения («больше», «меньше», «около», «очень» и т. п.).

5. Дефиниции должны включать в себя только элементы, полученные объективной регистрацией, и исключать субъективные впечатления («совершенный», «изящный», «лучше» и т. п.).

6. Формулировки дефиниций должны быть столь полными и ясными, чтобы не оставалось сомнений в принадлежности вещи к тому или иному типу.

7. Дефиниции должны быть настолько взаимоисключающими, а границы столь резкими, чтобы вещь не могла относиться одновременно к двум смежным типам.

8. В своей совокупности дефиниции должны покрывать весь наличный и возможный материал данной категории, не оставляя каких-либо объектов вне учета и вне сформулированных определений.

9. Дефиниции должны предварять исследования, или, выражаясь словами Мальмера, «дефиниция должна идти первой» (Ма1тег 1963: 254).

10. Дефиниции условны и должны оставаться такими. Их объем исследователь устанавливает произвольно, не будучи связанным какими-либо априорно существующими в материале границами и не будучи обязанным мотивировать свои границы.

Первые три дефиниционных требования Мальмера вполне приемлемы и полезны. Четвертое и пятое приемлемы с некоторыми оговорками: не надо приравнивать приблизительность к необъективности и полностью заменять качественные определения количественными (например, в различении кремневых топоров, оббитых, шлифованных и полированных). Доступными объективной регистрации у Мальмера объявлены только количественно измеримые явления, что также неправомерное упрощение. Три его последующих дефиниционных требования сводятся к тому, что отвергается возможность трактовать какие-либо объекты как промежуточные, переходные, связующие звенья между группами. В решений отдельных задач аналитической классификации эти требования могут быть уместны, к таксономической же классификации (особенно генетической) они неприложимы и являются производными от двух последних требований Мальмера. Эти, однако, совершенно неприемлемы.

Принцип словесной дефиниции, предваряющей исследование, напоминает Библию: «Вначале бе Слово». И не случайно – это принцип идеалистический.

Можно проштудировать всю без малого тысячу страниц основной книги Мальмера, и ни на одной из них не найдется и намека на конкретное обоснование его формально безупречных дефиниций. Для Мальмера типы не открываются в материале, а создаются из него исследователем. «Тип возникает в тот момент, – учит Мальмер, – когда для него формулируют точную дефиницию» (Ма1тег 1962: 881). И начинает с дефиниций. Предшествующий этап – этап выявления типов – у него попросту выпадает.

Вместе со своим союзником в этом вопросе, Джеймсом Фордом (1962), давшим мотивировку этой позиции моделью (но не реальностью!), Мальмер игнорирует реальную дискретность археологического материала, полагает допустимым кроить его и перекраивать по своему разумению. Почему? Ведь сам-то он стремится к объективности! А получается, что, выгнав субъективизм в дверь, он тут же пускает его во все окна.

Дело в том, что реальные границы в материале оказываются не всегда резкими и четкими, они часто расплывчаты. А границы дефиниций должны быть резкими, четкими. Не в силах выйти из этого противоречия, Мальмер вовсе оторвал границы дефиниций от реальных: пусть будут условными, но четкими. Между тем выход был бы в построении методики, способной выявлять и формулировать реальные границы во всей их размытости, а также «переводить» их в резкие границы путем «сужения» расплывчатой полосы в линию (подобно генерализации кривых). Существенным средством выявления таксономически значительых типов была бы корреляция признаков.

Система Мальмера внутренне противоречива: стремление к объективности археологии и признание реальности каждой отдельной находки не вяжутся с убеждением в принципиальной субъективности, искусственности связей между находками и соответствующих этим связям понятий – типов и культур.

По собственному признанию (Ма1тег 1963: 93), Мальмер не в силах «сформулировать решающий аргумент» против «эмпиризма» (т. е. материализма).

Предвзятые идеи, Мальмер полагает, что его методика закрывает доступ в исследование предвзятым идеям. Однако ни теоретически, ни практически это не подтверждается. Принцип произвольности проведения границ типов и культур (формально строгими, но содержательно произвольными дефинициями) открывает дорогу субъективизму, а формальная четкость операций и насыщенность их математическим аппаратом лишь придают исследованию видимость сугубой объективности.

На практике Мальмер использует свою методику для доказательства ав-тохтонности шведско-норвежской культуры боевого топора, в полном соответствии с духом времени и игнорируя несомненные свидетельства миграции (отсутствие здесь прототипов при наличии их в материковой Европе, подвижность 'населения, период запустения между мегалитической и этой культурами в Дании и др.). Сначала он даже был уверен в миграционном происхождении этой культуры. «...У меня не было при работе никакого предвзятого мнения, – пишет он. – Или вернее: у меня было предвзятое мнение, но я от него отказался» (Ма1тег 1965: 200). И что же? Он заменил его менее реалистичным, но столь же предвзятым мнением, только не своим, а ходячим – популярной ныне презумпцией автохтонности. Между тем для оценки справедливости идеи не имеет значения, была ли она у исследователя до полной проработки фактов или заимствована им у другого исследователя, взята из старого арсенала науки, из расхожих модных мнений или придумана им лично наново. Имеет значение другое: подтверждается ли она фактами, вытекает ли из их анализа теперь, законно ли вытекает.

Разрабатывая логические средства предохранения от предвзятости, Мальмер оставил в стороне социально-психологический аспект задачи, которым занялся норвежец Г. Ёсинг (С. (деззтпд). Свою полемику с этим ученым в Сигеп! Ап1Игоро1оду (уо1. 8,1968: 415-417; уо1. 16,1975: 333; уо1. 18: 30) я предполагаю обобщить в отдельной статье.

Послесловие 2008 г.

В этой статье 1978 г. содержалось новое историографическое положение (для научного статуса норманизма важное) о том, что норманизм является ответвлением не расизма, как у нас утверждалось, а миграционизма и угас вместе с ним. Миграционизм у нас тоже считался раньше реакционным и враждебным течением, совершено недопустимым, но эта его травля к концу 70-х годов была уже изжита. Более того, к этому времени на Западе разгорелась критика миграционизма и общее увлечение автохтонизмом, а у нас после сталинского отвержения марровской «теории стадиальности» как раз стала пробиваться критика обязательного повсеместного автохтонизма, и реконструкция миграций стала сначала позволительной применительно к миграциям с нашей территории на другие, потом и извне на нашу землю, но только с территорий соседних дружественных государств, а под конец и с любых других. Я констатировал это в своей «Панораме» (К1е]п 1977:14) Таким образом, включение норманизма в широкое течение миграционизма превращало норманизм в часть дозволенного методического приема.

Что же до расистской составляющей в норманизме, то она (как и в других миграционистских концепциях, например косинновской – см. К1е^п 1974; Клейн 2000), не отрицалась и не отрицается, но ограничивается последними ступеньками «лестницы норманизма» и остается в давней истории науки и за пределами современной науки.

На базе критики обязательного автохтонизма, ставшего очень популярным в мировой археологии, у нас развилось увлечение реконструкцией миграций (снятие запретов всегда приводит к таким увлечениям), которое мне представляется естественным и положителным явлением. Я назвал его субмиграционизмом (ВиНап, К1е^п & 1_еЬес1еу 1982; Клейн 1993: 33; К1е]п 1997: 91), чтобы отличить от миграционизма прежних лет, почившего в бозе. Субмиграционисты, к которым я и себя отношу, не разделяя принципиальных установок диффузионизма-миграционизма (уникальность открытий, биологическое превосходство одних народов над другими, неизбежность культуртрегерства и т. п.), не сводя все причины культурных изменений к миграциям, отвергают повсеместный автохтонизм, отводят миграциям важное место в истории и старательно выявляют внешние корни местных археологических явлений, полагая, что, не выявив, где проходил культурно-исторический процесс, кто конкретно в нем участвовал, нельзя и понять, как он проходил.

VI. Конец дискуссии?

Предварительные замечания

В 1995 г. по инициативе Г. С. Лебедева мы отметили тридцатилетие дискуссии по норманнскому вопросу торжественной сессией на историческом факультете (Лебедев 1996). Выступали Г. С. Лебедев, Е. Н. Носов, молодые участники семинара, присланы были доклады из Германии и Норвегии. Для своего доклада «Норманизм – антинор-манизм: конец дискуссии» я подновил свой текст выступления на самой дискуссии (ведь он тогда еще не был опубликован), с ним и выступил, чтобы дать представление о нем молодым участникам. В этом виде я его и опубликовал в подборке материалов этой юбилейной сессии в «Стратуме-плюс» в 1999 г. (Клейн 1999). Поэтому я здесь не привожу этого текста.

Он содержал такие главы: Дискуссия 1965 г., Вопрос о дефиниции, Лестница в преисподнюю норманизма, Первые ступени, Четвертая ступенька, Пятая ступенька, Последние ступеньки и Конец дискуссии. Ступеней было сформировано больше, чем в неизданной книге 1960 г., где последние ступени не были даны в списке, хотя и указаны в тексте, и больше, чем в моем выступлении на дискуссии 1965 г., потому что я исправил ошибку этого выступления, где я пропустил отдельную ступеньку для создания государства (хотя она и была в книге). Ступень пятая теперь формулировалась так: «Варяги создали первое восточнославянское государство»; на ступеньке шестой причины важной роли норманнов в Восточной Европе трактовались как природное, т. е. расовое превосходство, а на ступеньке седьмой шла речь о политических выводах к современности.

Суть последней главы четко отражена в ее названии – «Конец дискуссии». Только эта последняя глава заслуживает перепечатки здесь, поскольку она содержала новую трактовку проблемы. Итак, после изложения «лестницы норманизма» и степени одиозности разных ее ступеней шел следующий текст.

Конец дискуссии

Такова была позиция, занятая нами три десятилетия назад. Мы утверждали, что из всей «лестницы норманизма» лишь две последних ступеньки неприемлемы, лишь ступая на них, исследователь оказывается норманистом. Но таких очень мало, добавляли мы.

Теперь мы можем честно признать: таких в науке вообще не было и нет. Тогдашняя наша позиция была вынужденной. Это был всего лишь тактический прием, обусловленный привычной одиозностью термина и неизбежностью идейной борьбы с Западом. Советская наука была нацелена на разоблачение противников на Западе, и их непременно надо было отыскать и обозначить. От них надо было дистанцироваться, иначе вы сами попадали «в объятия буржуазной науки». Норманизм был таким жупелом, и мы понимали, что придется сохранить это понятие в историографической системе. Мы старались лишь сжать его до предела, сделав по сути бессодержательным, поскольку реально под него не попадал никто. Тем самым мы стремились обеспечить свободу исследований.

Что ж, ликвидация советского режима привела к тому, что свобода исследований стала полной. Ныне вряд ли можно сомневаться, что норманизм был просто пугалом, созданным антинорманистами для подтверждения их необходимости. Вот антинорманизм — это реальность. Но реальность, имеющая корни скорее в психологии и политике, чем в науке.

Что касается содержания двух последних пунктов искусственно сконструированной норманистской схемы, то я по-прежнему отвергаю расовую, генетическую неспособность русского народа к созданию и совершенствованию государственной организации. Исторический опыт показывает, что любой народ способен к неожиданным свершениям, и русский народ, вобравший в себя многие другие, показал немало таких свершений. В то же время теперь каждому очевидно, что на основе исторической традиции в нашем национальном характере выработались черты, заставляющие народ бросаться в крайности – от личной диктатуры к беспорядку и обратно. Мы по-прежнему выбираем не разумом, а эмоциями, не программу, а личность. Мы консолидируемся лишь перед лицом смертельной опасности. Слишком часто мы оказываемся жертвой дезорганизованности. Нам не хватает систематичности в работе, внутренней дисциплины и уважения к закону. Чтобы преодолевать эти особенности, нужны время и трезвое самосознание. А в этом не последнее место занимает осознание сути и роли антинорманизма.

И. П. Шаскольский в 80-е годы считал, что антинорманизм был течением дореволюционной российской науки и умер с ее отпрысками в эмиграции. Почему антинорманизм существовал только в российской науке, Шаскольский объяснить не мог. Советскую войну против норманизма он не считал антинор-манизмом (Шаскольский 1983). И напрасно. Никаких принципиальных отличий от дореволюционного антинорманизма марксистские объяснения корней государства не вносят. Ведь спор шел не о том, как, а о том, кто. Но мертв сейчас и советский антинорманизм.

Антинорманизм как научная концепция давно мертв. Антинорманизм как позиция будет возрождаться не однажды. История с нами, история в нас.

Послесловие 2008 г.

С тех пор, как эти слова были сказаны, прошло больше десятилетия, с тех пор, как были напечатаны, – почти десятилетие. Но ситуация в России изменяется очень быстро. Подавляющее большинство специалистов по-прежнему остается сторонниками непредвзятого исследования истории Древнерусского государства, как и вообще истории, и спокойно относится к выявлению роли норманнов в этом процессе. Но те, кто хотел бы закрыть любое изучение этой темы, кроме осудительно-разоблачительного, заметно выросли в количестве, и в их число вошел директор головного института истории Академии наук. Я по-прежнему считаю истоки этого направления вненаучными и антинаучными, но приходится считаться с тем, что оно, оказывается, живет в науке.

Чрезвычайно интересна реакция современных антинорманистов на нашу коллективную работу 1970 г. и на все, что за ней последовало в археологии. Современный антинорманизм отличается тем, что антинорманисты ударились в крайность – вернулись на позиции Ломоносова: отвергают скандинавское происхождение варягов, отвергают тот факт, что это норманны. Пусть норманны тогда нападали на всю Европу, захватывали земли в Англии и Франции, нападали на итальянские и испанские города, доходили до Византии. Россия (точнее, территория будущей России) должна была оставаться для них недоступной. Здесь их не было, не могло быть, не должно было быть! Варяги – это кто угодно, но не норманны!

Наша коллективная работа наглядно опровергает эту блаженную «ультрапатриотическую» убежденность. Вот они, скандинавы, лежат в своих могилах со своим оружием, вот подсчеты их процентного количества в разных районах. По-видимому, именно современный вклад археологии, выбивший последние опоры из-под антинорманистских построений на средних ступеньках лестницы, привел антинорманистов к необходимости вернуться к оставленным исходным рубежам.

Поэтому в статье «Кривые зеркала норманизма» современный лидер ан-тинорманизма В. В. Фомин прежде всего отвергает значение археологии для решения норманнского вопроса вообще.

«В 1960-х гг., – пишет он, – А. В. Арциховский серьезно заблуждался, полагая, что "варяжский вопрос чем дальше, тем больше становится

предметом ведения археологии... Через несколько десятков лет мы будем иметь решения ряда связанных с варяжским вопросом загадок, которые

сейчас представляются неразрешимыми"____40 лет уже минуло после столь

оптимистического прогноза ученого, предрекавшего решение археологами "ряда связанных с варяжским вопросом загадок". Но этого не произошло» (Фомин 2003:115).

И Фомин ссылается на мнение Авдусина, констатировавшего в 1988 г. «топтание на месте и даже возврат на старые позиции».

Причину этих печальных обстоятельств давно установил (по мнению Фомина, правильно) А. Г. Кузьмин, констатировавший: археология стала «главным прибежищем норманизма» («Откуда...» 1986, 2: 27; Фомин 2003:115-116). Так вот в чем дело! Археология-то дала решения, но они оказались не теми, которые нужны! и антинорманистам остались «топтание на месте и даже возврат на старые позиции».

Поэтому Фомин тщится доказать, что археология вообще не имеет средств для этнического определения древностей, а следовательно, все подсчеты Клейна и его соавторов нужно отвергнуть.

«Но, как уверяют археологи Л. С. Клейн, Г. С. Лебедев, В. А. Назаренко, определение скандинавского происхождения многих категорий вещей "не представляет собой трудности», что полностью изобличает их тенденциозность" (Фомин 2003:115). Фомин понимает, что, не будучи археологом, «полностью изобличить» нас он не может, поэтому ссылается на археологов Авдусина и Дубова, которые пишут, что такое этническое определение – задача трудная. Напрасно В. В. Фомин не обратился к моим работам (например, Клейн 1969, 1970 или К^’п 1974) – он нашел бы гораздо более развернутые и радикальные изложения того же тезиса. Вопрос только в том, что для разных эпох и обстоятельств эта проблема решается по-разному. В некоторых эту задачу решить не просто трудно, а невозможно. В других – возможно, в третьих – нетрудно.

В качестве соир бе дгасе Фомин ссылается на моего бывшего студента Рафа Минасяна.

«Археолог Р. С. Минасян констатирует, что этническая атрибуция археологических находок в Северо-Западной Руси не всегда убедительно обоснована. Отсутствие "надежных этнических индикаторов, – прямо пишет он, – позволяет манипулировать археологическими памятниками в зависимости от концепции того или другого исследователя"» (Фомин 2003:115; 2005:163).

Р. С. Минасян, сотрудник Эрмитажа, специализировался на изучении сель-скохозяйственой техники Северо-Западной Руси. В этой сфере материальной культуры действительно очень трудно уловить этнические различия. Совсем иное дело, когда речь заходит о специфических украшениях, например височных кольцах женского убора, по которым еще А. А. Спицын выявлял не только славянскую принадлежность, но и принадлежость к конкретным племенам – полянам, древлянам, вятичам, кривичам. Арциховский детально изучал именно вятичей, Рыбаков – радимичей. Скандинавские женщины носили очень специфические черепаховидные фибулы с плетеночным орнаментом, и эти фибулы славянки не только не носили, но и носить не могли: как и указывал Арне, им нечего было скреплять в славянской одежде. Одежда норманнских женщин была типа плаща, скрепляемого на плече, славянки же надевали рубаху с поясом, поверх рубахи поясную поневу; а верхней одеждой служила халатообразная свита. Норманские воины носили на шейной гривне амулеты в виде молоточков Тора (Тор – это был их бог грома, его атрибут – боевой топор). У славян богом Грома был Перун, и ему приписывались лук и стрелы. И так далее.

Еще прочнее связаны с этносом были в это время погребальные обряды. Для норманнов были характерны погребения в ладье, выкладка камнями ладьи на земле, камерные могилы в виде срубов. Славяне же хоронили покойников иначе – под длинными курганами, а то и вовсе без насыпи. Если урну с прахом покойника ставили на земле или «на столпе» – это славянин, если на треугольной каменной или глиняной вымостке – это скандинав.

Вспоминается веселая находчивость Арбмана. Когда во время его визита в Ленинград в 1964 г. на дискуссии в нашем семинаре ему указали на отсутствие антропологичеких доказательств норманнского компонента в нашем населении, он широким жестом показал на сидевших рядком высоких белокурых молодцов – В. Булкина, Ю. Пиотровского и еще нескольких – и воскликнул: «йа $1пб $1*е, сИе Веме^зе!» («Вот же они, доказательства!»). Это была, конечно, шутка, встреченная общим смехом. Но теперь антрополог С. Л. Санкина дотошным анализом показала наличие среди древнерусских черепов определенно скандинавских (Санкина 2000: 80-91; 2002; 2005). Ныне появились и более точные, генетические методы определения, которые можно будет приложить к материалам нашей территории.

Фомин (2003: 115) заключает свой «разгром» нашего вклада такой фразой: «В целом, в археологии в методах обработки "варяжского" материала ничего не изменилось со второй половины XIX в. ...». Смешная иллюзия. Я могу его утешить: не изменилось только в его знаниях.

В той же статье Авдусина, на которую ссылается Фомин, есть, пусть и запоздалая и увертливая, но все же несомненная реакция на наши работы:

«Новые материалы Гнездова (новых курганов не было, новыми были только наши работы! – Л. К.) позволили мне пересмотреть свое мнение о числе скандинавов в Гнездове: их оказалось во много раз больше, чем предполагалось раньше» (Авдусин 1988: 30).

Упомянутая во введении журналистка-антинорманистка Васильева (1999) ужасается: «Вот это да! Так радикально пересмотреть свое мнение, и в такую сторону... и что мы теперь видим? о ужас! Из Гнездовского могильника поднимаются призраки норманнов-скандинавов...» Васильева издевается: «Ну так уж прямо во много раз их оказалось больше. Почему же раньше этого не замечали? Оказывается, тогда давил дух времени».