Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Выжимка из дипломной работы была, кстати говоря, представлена в качестве реферата при поступлении в аспирантуру, и через несколько лет она была издана в виде статьи в Кратких сообщениях Института археологии. Большинство лакун в статье сохранилось в том виде, в каком они были в дипломной работе. Но как же было приятно, когда во время раскопок на Псковском городище 1977-1978 гг. (а позднее и при раскопках 1983 и 1991-1992 гг.) удалось установить, что практически все лакуны легко закрываются, а результаты новейших раскопок полностью подкрепляют гипотезы, которые были сформулированы еще в дипломном сочинении, выполненном в Славяно-варяжском семинаре.

Платонова Н. Ю.

Из историков в археологи

Историком Древней Руси я должна была стать по призванию. Археологом-русистом сделал меня Славяно-варяжский семинар.

Теперь, спустя почти 30 лет, я понимаю: это было благом. Да, во времена

С. М. Соловьева или С. Ф. Платонова все ключевые проблемы нашей древней истории могли решаться «без археологии», трудами историка-филолога. Но во второй половине XX в. положение изменилось кардинально.

Сегодня очень многие свежие идеи, новые концепции приходят в славистику именно из археологического источниковедения. А раз так – все острее встает проблема профессионализма историка в оценке источников. В наши дни подготовка русиста «без археологии» становится нонсенсом – ничуть не меньшим, чем, скажем, подготовка антиковеда без знания классических языков. К великому сожалению, этот нонсенс пока мало кто ощущает.

Но уж, конечно, 30 лет назад в голове у меня было не это...

В 1973 г. я поступила на 1-й курс истфака ЛГУ. Нашу группу «историков СССР досоветского периода» на студенческом сленге окрестили «феодалами». Прозвище прижилось. В «феодалы» зачислили всех – и энтузиастов Киевской Руси, вроде меня, и поклонников Бориса Годунова, и историков России XIX в. Помнится, никто не выражал недовольства. К «историкам советского общества», которых на курсе было вдвое больше, «феодалы» относились с легким оттенком снобизма.

Моим научным руководителем стал профессор Владимир Васильевич Мавродин, известный историк Древней Руси, последователь Б. Д. Грекова. До того он много лет был деканом истфака, но к моменту моего появления на кафедре начальство успело его сместить. Деканом вместо него стал В. А. Ежов, историк КПСС – весьма энергичный, лощеный советский чиновник, абсолютно ничем не проявивший себя в науке. В разговорах со студентами, упоминая о своем «падении», старик Мавродин, посмеиваясь, иногда изображал пальцами знак «секир башка».

Я общалась с Владимиром Васильевичем не так уж долго и не слишком близко, чтобы мои воспоминания о нем имели большую ценность. Помню только, что мы, «феодалы», его любили. В те годы (1973-1974) это был уже очень старый и мудрый человек. По-моему, его жизненным принципом было: никогда не переть против рожна и не перешибать обуха плетью. Но «на страже» стояли другие, не он. По собственному почину В. В. Мавродин никогда не «зажимал» чужих идей, если вдруг они начинали противоречить его собственным взглядам либо официальной точке зрения. Вероятно, на деле ему не раз приходилось и «проводить», и поддерживать эту официальную точку зрения – просто по долгу службы, как лояльному чиновнику, обладавшему неплохим политическим чутьем. Но при этом он всю жизнь оставался ученым. Его собственным девизом было вечное: «Ну, отчего же... Ведь это интересно, давайте обсудим!»

Кстати, знаменитая Варяжская дискуссия происходила на факультете именно в пору «правления» Владимира Васильевича. Он был одним из тех, кто ее «допустил». Думаю, это оказалось не последним лыком, поставленным в строку, когда вскоре ему пришлось поплатиться своим креслом декана. Но почему-то убеждена: результаты этой дискуссии он принял без большого внутреннего сопротивления: «Ну, отчего же! Ведь это было интересно...» – и будило мысль.

К сожалению, сама я застала Владимира Васильевича уже старым и больным. Ходил он тогда с явным трудом, с палкой. Лекции и семинары выматывали его. Помимо занятий он не мог уделять своим подопечным особенно много времени. Но именно с помощью Мавродина мне, первокурснице, удалось попасть в ЛОИИ, ознакомиться там со статьями из сборника по Византии, еще не вышедшего из печати.

В те годы курсовые работы писались нами серьезно. Я проводила бездну времени в библиотеках, собирая материалы о Владимире Мономахе. Нередко приходилось ощущать себя щенком, брошенным в воду, тосковать по более упорядоченному стилю руководства. А «упорядоченное руководство» – оно было рядом, рукой подать. Еще достаточно молодой, энергичный профессор Р. Г. Скрынников, крупный специалист по XVI в., уже на 1-м курсе заметил меня и предложил перейти к нему.

Я сопротивлялась, как могла. Но меня тянуло к Руслану Григорьевичу: с ним действительно было интересно. Помню, как на его занятиях мы устроили целое судебное разбирательство дела об убийстве (или нечаянной смерти) царевича Димитрия. В качестве главных «сторон» выступали я и мой однокурсник Олег Зимарин (ныне он руководит крупным московским издательством). Я представляла обвинение Бориса Годунова, Олег – защиту. Мы долго сидели с ним в библиотеке, изучали изданные фототипически листы следственного дела, проведенного боярином Василием Шуйским. Помнится, во время «прений» успех стал клониться в мою сторону. Этого Руслан Григорьевич, сам яростный сторонник версии несчастного случая, конечно, допустить не мог. Он вмешался и сумел меня переспорить... Лишь спустя много лет я внутренне пришла к убеждению, что в данном вопросе он был прав.

Как бы то ни было, я чувствовала, что судьба моя скоро решится и меня «выдадут замуж» без моего согласия. На занятиях Древней Русью будет поставлен большой жирный крест... Воттогда и приспел полевой сезон 1974 г. – наша студенческая практика 1-го курса. «Погуляйте пока...» – сказал мне Р. Г. Скрынников. Он не знал, как надолго я «загуляю»!

Видимо, перст судьбы уже указал, куда надо, но тогда все это выглядело как цепочка недоразумений и неприятностей. Вначале неполадки со здоровьем, необходимость сдавать сессию не в срок. Под сурдинку меня вычеркнули из списков той экспедиции, куда были зачислены все мои коллеги-«феодалы»... Это меня возмутило. Я вообще отказалась ехать куда бы то ни было – благо врачебная справка была на руках. Кончилось тем, что я все-таки оказалась в поле – но не там, не с теми и отнюдь не в той роли, которая пристала первокурснице-практикантке.

Начальником Северо-Западной археологической экспедиции ЛГУ, куда я попала, был Глеб Сергеевич Лебедев – пожалуй, самый одаренный ученик Л.

С. Клейна и один из главных фигурантов Варяжской дискуссии. Волей судеб он остался в тот год на раскопе без хорошего чертежника – а всякий начальник экспедиции знает, что это такое! Вот тогда и возникла идея испытать в этой роли меня, грешную... Результат оказался более чем успешным. Нет, не в силу моих способностей рисовальщика – у меня их нет. Просто тут имел место некий психологический феномен. Мне было 17 лет. И я искренне, исчерпывающе не понимала, что можно не выполнить дело, которое мне поручено.

Никогда не забуду короткого диалога между мной и начальником – перед отъездом Г. С. Лебедева на три дня в Питер.

– К моему приезду, Надя, мне нужен план обоих участков. Горизонта камней. Масштаб один к двадцати.

– Хорошо, Глеб Сергеевич ... А что... каждый камушек рисовать?

(Мы копали древнерусский жальник у д. Конезерье, и камней в раскопе было, как в сундуке напихано! А площадь – метров 60-70...)

– Ну конечно же! Каждый!

– Хорошо, Глеб Сергеевич... А... какая возможна погрешность?

– Толщина линии, Надя. Толщина линии!

– Хорошо, Глеб Сергеевич – тихо ответила я.

Сейчас-то я понимаю: со стороны начальника это был чистый блеф. Никто и не рассчитывал, что я выполню задание. Но, может, девчонка хоть что-нибудь сделает?.. И то хлеб...

Что и говорить, в эти три дня произошло мое крещение в археологи.

А последующие три недели помнятся сумасшедшей работой, гордостью за эту работу и постепенным погружением в ту атмосферу, которая окружала тогдашних участников Славяно-варяжского семинара. Тут было многое: романтическая любовь и к Древней Руси, и к древней Скандинавии; ощущение собственных немалых возможностей в науке; молодой задор, веселое «иду на вы» – против косности тогдашней официозной антинорманистской доктрины; наконец – и это отнюдь не последнее – строгая научная школа, уверенность в своей правоте, традиция, уходящая в Санкт-Петербургском университете достаточно глубоко – в 1910-1920-е гг., во времена великих археологов Спицына, Волкова, Миллера...

Тогда, в 1974 г., Варяжская дискуссия уже стала преданием. Хотя, казалось бы, прошло всего ничего... Преданием стали и совсем недавние столкновения на конференциях с Д. А. Авдусиным – пожалуй, одним из наиболее одиозных «антинорманистов». Все это уже успело обрасти легендами, а главное – песнями.

По звездам Млечного пути легла отцов дорога.

По звездам Млечного пути драккар в морях летит...

Эта песня считалась заветной. Я услыхала ее впервые в 1974-м. А запомнить удалось через год, ибо ее нельзя было записывать, только запомнить.

Нечего и говорить, мои пристрастия к Древней Руси, и без того стойкие, получили в то лето такой толчок, что иной дороги просто не осталось.

С 1975/76 г. я стала участницей Славяно-варяжского семинара на кафедре археологии – теперь уже моей кафедре. Вел его в ту пору Василий Александрович Булкин. Как назывался семинар официально, я не помню. Думаю, названия менялись от семестра к семестру. Но мы всегда называли его только так: «Славяно-варяжский семинар».

Василий Александрович был в ту пору прекрасным руководителем. Он умел заставить всех высказаться, как-то исподволь, ненавязчиво организовать дискуссию, а в конце – сказать свое слово, неизменно веское, умное и профессиональное. Ведь тематика семинара в это время была достаточно широка. У нас звучали доклады и по ранним славянам (или не-славянам!), и по северо-западным древностям, и по Поволжью. Мы не прощали промахов, беспощадно заостряли противоречия, уважали только профессионализм. Выступать на семинаре было не так-то легко – даром, что в свободное от заседаний время мы становились милыми ребятами. Помню, как Толя Александров признавался: после своего доклада некоторое время думал: все, надо бросать... Так его тогда уели... Самое смешное, что доклад Толи был вполне на уровне и критиковали его достаточно уважительно и сдержанно.

Но, конечно, душой этих сборищ, помимо самого Василия, были Юра Лес-ман и Сережа Белецкий (Мишу Казанского на семинарах я помню меньше – он окончил университет в тот самый год, когда я пришла на кафедру)...

Богуславский О. И.

Славяно варяжский семинар в 1980-х гг., каким я его помню

У каждого человека нашей профессии был свой путь в археологию. Во многом эти первые шаги и определили, на мой взгляд, многое в моем дальнейшем пути. Теперь, по прошествии без малого четверти века, трудно вспомнить отдельные детали. Но события того времени дороги как память и свидетельство своей причастности к чему-то большему, чем просто честное выполнение своих обязанностей и каждодневная рутина – не важно, бытовая или научная... Именно это чувство сопричастности к чему-то большому и вспоминается сейчас, по прошествии стольких лет.

Что касается меня, то впервые я попал на заседание семинара в 1983 г., будучи студентом первого курса. Вообще в течение 1983-1984 гг. семинар стала посещать большая группа молодых людей, связанная гораздо более тесными отношениями, чем просто студенты одной кафедры. Это была группа кружковцев, тогда еще Дворца пионеров им. А. А. Жданова (ничего уж тут не поделать: такое было у него тогда название). Кружком руководила Тамара Александровна Жеглова, которая сама, еще студентка вечернего отделения истфака, участвовала в заседаниях семинара. Ко времени поступления на первый курс Университета мы уже работали в нескольких экспедициях, участвовали в работе так называемого «Малого истфака», многие лет пять ходили в кружки Эрмитажа. Так что выбирали мы не вслепую. С Глебом Сергеевичем Лебедевым, который тогда был руководителем семинара, мы были знакомы и по встречам в экспедициях, по его лекциям в кружке, видели его в жюри школьных олимпиад по истории и даже встретились на вступительных экзаменах в Университет, где он, чтобы не поставить себя и нас в неудобное положение, час с лишним принимал экзамен у какой-то девушки, пока мы с Сергеем Кузьминым не сдали благополучно экзамен совершенно незнакомым нам преподавателям и не ушли...

Трудно вспомнить всех участников, тем более что многие из них впоследствии избрали себе иные профессии... Почти одновременно на семинаре появились Сергей Кузьмин, Виктор Глыбин, Алексей Горячев, Екатерина Рубина... в это же время там оказались Анна Мачинская, Алексей Плохов, Борис Короткевич, Андрей Мазуркевич, Владимир Еременко. Часто «совершали набеги» дружественные нам сибиряки, благо большинство из них вышли из того же кружка, что и мы: Константин Чугунов, Сергей Хаврин, Павел Азбелев и многие другие...

Безусловно, мы ценили нашу компанию и нам она доставляла радость, однако не «северо-западники» бегали на семинары по археологии Сибири, а наоборот. Все вполне сознательно шли «на семинар к Глебу», да простится вчерашним школярам такое фамильярное, между собой, отношение к своим учителям. Так что многие приходили именно «на Глеба Сергеевича», который был руководителем и душой семинара. Кстати, один из наших друзей по эрмитажному кружку – Миша Трофименков, студент кафедры Истории искусства, – тоже был подхвачен этой волной и долгое время с интересом ходил на заседания.

Надо заметить, что в восьмидесятые годы на истфаке существовало правило, что, начиная с третьего курса, студенты должны посещать спецкурсы и спецсеминары. Студенты сами выбирали из списка, вывешенного на дверях кафедры археологии, те предметы, которые хотели бы посещать. Было ли это задумано заранее или же получилось случайно, но спецкурсы и спецсеминары, которые вел один преподаватель, обычно составляли неразрывную пару. Глеб Сергеевич вел спецкурс, основанный на вышедшей в 1985 г. его книге «Эпоха викингов в Северной Европе». Уже сам по себе материал был интересен, а отечественной литературы по этому вопросу в то время практически не было. Вместе с тем, что такое «варяжская проблема», знали все и считали ее давно решенной, несмотря на официальную точку зрения. Глеб Сергеевич же демонстрировал совершенно другой подход: вместо дилеммы «были – не были» ставился вопрос: «Почему везде по-разному?» Так что ходили послушать не только те, кому это было положено, но и те, кому это было совершенно не обязательно по учебному плану: например, мы – первокурсники. К интересному материалу надо добавить и то, как он излагался: увлеченность Глеба Сергеевича доходила до того, что он сам исполнял роль скальда, попросив слушателей, как это было принято на пиру, хором повторять последние строчки каждой строфы. Мы увлеклись настолько, что прибежали испуганные вахтеры.

Эта атмосфера всеобщей увлеченности и отсутствия формальной обязанности царила и на заседаниях семинара. Не соответствовать ей было немыслимо. И хотя подавляющее большинство докладов было посвящено либо отчетам об археологических раскопках, в которых участвовали присутствующие, либо курсовым и дипломным работам – то есть вещам достаточно формальным в рамках обучения на кафедре археологии, – формальными их было назвать никак нельзя. Например, к полевым отчетам, даже в устной форме, предъявлялся весь объем требований Полевого комитета. Ответить на какое-либо замечание, что «я ведь не был начальником экспедиции и работал так, как мне велели», значило расписаться в своей полной несостоятельности. Вообще запомнилась серьезность в отношении всех докладываемых работ. Ни Глебом Сергеевичем, а вслед за ним и участниками семинара они не воспринимались как учебные работы. Ни разу в обсуждении не прозвучала ссылка на молодость автора, недостаток времени или опыта: либо работа объективно хорошая, либо объективно плохая, все остальные обстоятельства оставались «за дверью». Интересен был и основной критерий оценки (скорее подразумеваемый, чем декларируемый): если работа позволила сформулировать новое знание – она удалась, если нет – количество собранных фактов и ссылок на литературу ее не спасут. Поэтому перед докладами здесь нервничали гораздо больше и готовились к ним гораздо серьезнее, чем даже к официальной защите курсовой на заседании кафедры. Серьезность оценки представленных работ имела и другую сторону: было оскорбительным представить небрежно оформленную работу, в которой не соблюдались правила цитирования, небрежно излагались концепции других исследователей, отсутствовали четкие формулировки и схема изложения. Это проявлялось и в правилах ведения заседаний, где Кузя (Кузьмин) становился Сергеем Леонидовичем, а Леша-Китаец (Ковалев) – Алексеем Анатольевичем.

Семинар начинался часов в семь вечера, чтобы на него успевали и вечерники. Но все же основное обсуждение проходило в кафетерии; когда оттуда выгоняли – в курилке, когда выгоняли и оттуда – на улице. Здесь уж были «разрешены все приемы, кроме стрельбы боевыми»... Никто не принимал аргументов вроде «это не входит в тематику работы...» или «это требует отдельного исследования...»: возник вопрос – отвечай, можно не в строгих терминах, но главное, чтобы все поняли. Так и повелось: официальная часть – это официальная часть, там не все спросишь и не все выяснишь, к тому же время ограничено, а вот в кулуарах и начинается настоящее обсуждение. Если его не было, то и работа пустая.

Подводя итог своим впечатлениям, следует подчеркнуть главное: семинар создавал определенный круг общения и кругединомышленников, которые делают свое дело не потому, что «так положено», а потому, что по-другому не могут. Это во многом обусловило и профессиональные, и личные отношения моего поколения, определило его поведение.

И. Л. Тихонов

Отблеск «Варяжского семинара» в годы застоя

Мои студенческие годы пришлись на 1979-1984 гг., т. е. на то время, которое сейчас принято называть «расцветом застоя». До начало горбачевской перестройки оставалась еще несколько лет, и, как обычно говорят, тьма особенно сгущается перед рассветом. Главной кафедрой и специальностью на историческом факультете была история КПСС, ее студенты даже стипендию получали почти вдвое большую, чем остальные. Хорошо это знаю, поскольку целый год учился на этой кафедре, поступив туда по рекомендации родителей, которые сами, закончив кафедру археологии в начале 1950-х гг., хорошо знали, как трудно найти постоянную работу по специальности археологу. А тут прямая дорога после окончания – аспирантура, ученая степень, неплохо тогда оплачиваемое место преподавателя в любом вузе. Но уже к середине учебного года стали появляться сомнения: а что я тут делаю? Окончательно они окрепли к моменту работы над курсовой, когда выяснилось, что прочитать работы Троцкого, Зиновьева и Каменева, критике которых она и была посвящена, я никак и нигде не могу. Все более возрастало внутреннее, тогда еще, по юношеской неопытности и наивности, скорее неосознанное чувство, что это все что-то не то, не имеющее отношения ни к истории, ни к науке вообще.

Летняя археологическая практика, тогда обязательная для всех студентов факультета, была пройдена в Полоцке, под руководством замечательного триумвирата: Г. С. Лебедева, Вал. А. Булкина и Вас. А. Булкина, имевших непосредственное отношение к «Варяжскому семинару». Да и Полоцк с Рогволодом и Рогнедой, неплохое место для варяжской тематики. На берегу летописной речки Полоты было хорошо распевать песню «Эй варяги, эй бродяги...» из появившегося тогда кинофильма про первых киевских князей. Там же в исполнении старожилов экспедиции – студентов старших курсов – впервые мы услышали песенный фольклор «Варяжского семинара». Потом была Нимфейская экспедиция, и к началу следующего учебного года созрело твердое решение – переходить на кафедру археологии. Декан В. А. Ежов, он же и заведующий кафедрой истории КПСС, мрачно спросил, хорошо ли я подумал, но заявление подписал. На кафедре археологии потом говорили, что подобного случая не помнят, обратные были, а чтобы с привилегированной кафедры да на «малую»... Зато однокурсники-археологи подтрунивали: дескать «из грязи да в князи».

Первой серьезной книгой по археологии, мною прочитанной, стала только что тогда вышедшая монография трех университетских авторов Булкина, Дубова, Лебедева «Археологические памятники Древней Руси IX—XI вв.», а первой темой курсовой работы на новой кафедре стала проблема хронологии скандинавских фибул на территории Древней Руси. Авторы ГИМовского сборника «Очерки по истории русской деревни» и М. В. Фехнер в «Ярославском Поволжье» почему-то датировали их лет на пятьдесят позже, чем эти же типы датировались Я. Петерсеном в самой Скандинавии. Использовав предложенный М. Б. Щукиным метод «узких датировок», на основе анализа других категорий материала, встречающихся в комплексах с фибулами, я попытался дать для них более ранние даты. Но почему была выбрана именно эта область? Об этом, собственно, и пойдет дальше речь.

Среди яркого, сильного и разнообразного штатного состава кафедры тех времен (А. Д. Столяр, Т. Д. Белановская, А. В. Давыдова, Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов) большой популярностью у студентов пользовался доцент Л. С. Клейн, но мне довелось прослушать только его курс по «Основам археологии», поскольку в середине учебного года нашего второго курса он был арестован и исчез с кафедры. Студенты шепотом рассказывали об этом друг другу в коридорах истфака, естественно, что никаких официальных сообщений об этом не было, и все делали вид, что ничего и не произошло. Чем-то это напоминало зловещей памяти 1937 г. Говорить об этом вслух было нельзя. Время было зловещее: наши войска вторглись в Афганистан, и разрядка была сорвана. Сахарова сослали в Горький, а в Лениграде шли аресты чересчур либеральных профессоров. Современные студенты, выросшие уже в другое время и не заставшие реалий советской действительности, зачастую не понимают атмосферы того времени. Я в этом имел возможность неоднократно убедиться позднее, когда сам стал читать лекции по истории археологии. Двойственность сознания, когда на комсомольских собраниях говорилось одно, а потом за кружкой пива совсем другое, накладывала определенный отпечаток.

Что мы тогда знали о «Варяжской дискуссии 1965 г.»? Да очень немногое. Суть дела сводилась к тому, что группа ленинградских археологов-славистов, активные члены которой были нашими преподавателями (Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов) или работали в ЛОИА (В. А. Назаренко, В. П. Петренко, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и др.), развивая традиции М. И. Артамонова, И. И. Ля-пушкина и других ленинградских археологов, противостояла необоснованным и спекулятивным построениям по удревлению истории славян и преуменьшению роли норманнов в процессе образования Древнерусского государства. Эти построения в первую очередь ассоциировались с именами известных московских археологов директора Института археологии АН СССР академика Б. А. Рыбакова и профессора МГУ Д. А. Авдусина. Первый в силу своего положения вообще был официальным главой советской археологии, второй – автором широко известного учебника, по которому основы археологии изучали во всех вузах. Поэтому их точка зрения воспринималась как часть официальной советской доктрины, выдержанной в «правильном» идеологическом духе.

Что-то в этом противостоянии было и от старой, идущей еще из XIX в., розни между московскими и питерскими археологами, хотя к работам других московских авторов, например археологов В. В. Седова, В. Л. Янина или филолога Г. А. Хабургаева, отношение было иным. Да ведь и труды Рыбакова и Авдусина наши преподаватели, критикуя их, рекомендовали читать (не то что на кафедре истории КПСС!).

Такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода «научное диссидентство», фронда, а это не могло не привлекать молодых людей, политическое диссидентство которых ограничивалось чтением Гумилева и Бродского, распеванием песен Галича да анекдотами про Брежнева. По существу оно было и не политическим вовсе, а скорее культурным, вызванным заскорузлостью набившей оскомину еще в школьные годы официальной советской культуры с песнями про БАМ и комсомол, а молодежь хотела слушать рок. Некоторая оппозиционность (само слово-то почти политическое обвинение в те времена!), но не выходящая за рамки дозволенного (И. В. Дубов, например, был секретарем сначала комсомольской, а потом и партийной организации университета, а Г. С. Лебедев – членом партбюро факультета), вполне устраивала нас и создавала некий ореол вокруг участников «Варяжского семинара». Разница в возрасте с некоторыми из них достигала почти пятнадцати и более лет, и по существу мы представляли уже следующее поколение, которое училось у них и стремилось в чем-то подражать.

Но еще более важным было стремление к научной честности и объективности, которое интуитивно угадывалось в работах и лекциях ленинградских славистов. (Под честностью я понимаю важное для археолога умение строить теорию на основе фактов, а не подгонять их под априорные построения, поскольку не сомневаюсь, что Б. А. Рыбаков был искренне убежден, что корни славянской культуры можно найти в середине II тысячелетия до н.э.) Не аксиомы, а убедительные доказательства, что самой ранней достоверной славянской культурой является Корчак (хотя сейчас мы знаем и более ранние памятники), а норманны играли весьма заметную роль на ранних этапах Руси, что отражено и в летописях и в археологических памятниках, были вложены в головы студентов-археологов вне зависимости от их специализации. И это было важным не само по себе, а тем, что подобные принципы беспристрастного анализа переносились и на другие проблемы.

И конечно, песни, созданные участниками семинара во время касплян-ской разведки 1966 г. «По звездам млечного пути...», «Пусть не спорят потомки...», «Мы по речке, по Каспле идем...», распевались на каждой студенческой вечеринке. Слова из третьей песни «И в покинутом Клейном краю» приобретали особый смысл, а весь ее колорит я в полной мере ощутил сам, оказавшись в 1981 г. на берегах Каспли в Смоленской области. Для археологов, по крайней мере нашего курса, эта песня приобрела особое значение своего рода визитной карточки кафедры, получив в нашей среде название «Кафедральная». А вся деятельность «Варяжского семинара» приобрела почти сакральное значение в ореоле и строгой науки, и исторической романтики.

И еще одна незримая нить связала меня с «Варяжским семинаром» уже после окончания университета. Так уж получилось непредсказуемой волей судьбы, что в 1988 г. в результате многоступенчатого обмена я поселился в большой коммунальной квартире на углу улиц Восстания и Жуковского, в тех самых комнатах, где в 1960-1970-е гг. жил В. А. Назаренко. Здесь часто в то время собирались участники семинара, многих из них хорошо помнили соседи. А от бывшего хозяина кроме его многочисленных рассказов мне достался большой и очень удобный раскопный нож. Я всегда беру его с собой в экспедицию.

Не здесь давать науковедческий и историографический анализ деятельности семинара. Приведу только один, но, на мой взгляд, показательный момент. В школьных учебниках по истории СССР, по которым училось наше поколение, не было никакого упоминания о самом имени Рюрика, а варяги если и упоминались, то в связи с «путем в греки», и мы не могли понять, что за странные названия были у крейсеров времен Русско-японской войны – «Рюрик», «Варяг». «Врагу не сдается наш гордый "Варяг"...». В современных учебниках вроде все это есть, но вот откуда взялись варяги, из легенды или из реального прошлого, и какую роль они сыграли в отечественной истории – это лишь постепенно входит в национальное сознание. Странно подумать, но еще недавно предполагать скандинавское происхождение варягов было так же запретно, как читать Троцкого. Лишь теперь можно их спокойно и непредвзято изучать. И в том, что это стало возможно намного раньше, чем ушел в прошлое тоталитарный режим, есть немалая заслуга Славяно-варяжского семинара.

В. Я. Петрухин, Т. А. Пушкина (Москва) Смоленский археологический семинар кафедры археологии МГУ и норманнская проблема

Смоленский археологический семинар при кафедре археологии истфака МГУ начал свою работу в 1968 г., когда его руководитель Д. А. Авдусин стал читать вводный курс «Археология СССР», а Смоленская экспедиция стала одной из базовых для проведения студенческой археологической практики историков 1-го курса (каковой она остается на истфаке по сей день). Через Смоленский семинар прошло несколько выпусков студентов-археологов, одними из первых его участниками были А. Е. Леонтьев, Т. А. Пушкина, В. Я. Петрухин, Е. В Каменецкая, которые в дальнейшем так или иначе приняли участие в раскопках Гнёздова и изучении скандинавских древностей. В 1968-1969 гг. экспедиция исследовала городские слои Смоленска, и в этот период ее участники, большинство которых были членами Смоленского семинара, копали в Гнёздове курганы «наездами», используя выходные дни во время сезона в Смоленске.

В 1967-1968 гг. экспедиция ЛОИА под руководством И. И. Ляпушкина начала, по договоренности с Д. А. Авдусиным, параллельные исследования Гнёз-довского поселения – с этого времени и началось знакомство ленинградских и московских студентов-археологов, участников Варяжского и Смоленского семинаров. В работе ленинградской экспедиции приняли участие Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов, В. А. Назаренко, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и другие, ныне известные археологи. Авдусин дважды посещал раскоп И. И. Ляпушкина вместе со своими студентами. А как-то раз питерцы даже приняли участие и в воскресных раскопках москвичами кургана в Гнёздове. Знакомство и даже дружба, завязавшиеся в летнее время в экспедиции между студентами ЛГУ и МГУ, поддерживались и в дальнейшем.

В 1970 г. Д. А. Авдусин возобновил раскопки на Гнёздовском поселении (впервые проведенные им в 1952-1953 и 1960 гг.), поручив работу с материалом Т. А. Пушкиной; с тех пор на памятнике постоянно работает экспедиция МГУ. Но связи с ленинградцами, в том числе экспедиционные, не прерывались. Так, в 1970 г. в составе Смоленской экспедиции МГУ работал отряд во главе с В. А. Булкиным, завершивший исследование участка селища, начатый ранее экспедицией ЛОИА. Членами этого небольшого отряда были Е. Н. Носов, Н. В. Хвощинская и К. М. Плоткин. В Гнёздове бывали В. А. Булкин, В. А. Назаренко, Г. С. Лебедев, увлекавшийся работами на пути из варяг в греки.