Текст книги "Спор о варягах"

Автор книги: Лев Клейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Спор близился к концу. Противники отыскали точки соприкосновения своих схем и шли на перемирие, оставаясь каждый при своем убеждении в основных вопросах:

«г. Костомаров: Я допускаю возможность, что в той литовской колонии, которая к нам пришла, могло быть незначительное число норманнов.

г. Погодин: Это для меня главное – присутствие норманнского элемента. Я сделаю сравнение: капля вина сообщает вкус воде в целом стакане, эта капля – норманны...» (ПД 1860: 34-35).

Костомаров на это заметил, что не верит в гомеопатию. Турнир закончился. Обоих диспутантов вынесли из зала на руках. Все же оба остались разочарованными.

Костомаров не мог простить Погодину его манеру вышучивать противника. Он писал в «Современнике» после диспута:

«И если г. Погодину угодно было с кем-нибудь (только не со мною) шутить публичным образом о варяжском вопросе, то уместнее было бы устроить публичное рассуждение в балагене на Адмиралтейской площади или летом на Крестовском острове... Я слишком уважал тогда Погодина, чтобы допустить себе мысль о том, что он решился шутить и над наукою, и над публикою» (Костомаров 18606).

Погодин уехал в Москву со смутным ощущением, что потерпел поражение в публичном диспуте, не сумел доказать публике свою правоту. Его переполняла горечь. Приехав домой, он тотчас садится писать «Отчет московским друзьям», в котором всячески старается доказать, что относился ко всей этой истории как к милой шутке и был захвачен врасплох неожиданно серьезным нападением противника (а ведь сам писал в своем задиристом письме: «без шуток!»). К отчету Погодин прилагает дополнительный набор доводов в пользу «норманнской теории» (обещанную ранее «тяжелую артиллерию») и заключает статью следующими словами:

«Но довольно! Мне совестно, мне стыдно распространяться так много, заниматься так долго пустым, неблагодарным вопросом. Скажу вам теперь просто, без околичностей. Мне даже стыдно за себя, за русскую науку, за наше время, за университетское образование, видеть, что общий наш уровень так низок...

Напрасно ссылаться на публику, как говорят... которой предоставил я сам право решения вопроса и которая склоняется будто на Жмудскую сторону.

Я не знаю, в какой степени это верно; но если б десять публик склонилось в сторону Жмуди, я пожалел бы об них и подал бы апелляцию к их дочкам, внучкам и правнучкам, уверенный, что та или другая правнучка возвратится к норманнам и скажет непременно с улыбкою об своей прародительнице: ах, бабушка, в какую трущобу она попала, и с чего это она туда сунулась!» (Погодин 1860).

Погодин, стало быть, обращается здесь к нам: правнуки и правнучки публики 1860 г. – это мы.

Но, не дожидаясь, пока народятся и подрастут правнуки, на диспут, апелляцию и другие статьи Погодина и Костомарова (который, кстати, тоже не угомонился – см. Костомаров 1860в) отозвались современники. После устного словопрения развернулась дискуссия в печати. Многие ученые, литераторы, скромные краеведы, не соглашаясь полностью с Костомаровым, все же ставили под сомнение основные выводы Погодина и считали, говоря словами одного из журналистов, что пришла пора «начать настоящий печатный диспут, определить, что значит Русь в стакане славянской воды – каплю вина, давшего ей цвет и вкус, или порошинку снега, распустившегося без следа» (Лохвицкий 1860). В эту дискуссию втянулись все «толстые» журналы России («Современник», «Отечественные записки», «Русское слово», «Русская беседа» и проч.) и многие газеты.

В «Северной пчеле» была даже помещена сатира на диспут, в которой он изображался в виде судебного следствия. Сатира называлась «Дело о Варяго-Россах», а подзаголовки гласили: «Извещение г. Костомарова. – Приступ к формальному следствию. – Допрос Рюрика. – Свидетельское показание монаха Нестора. – Очной свод и очная ставка обвинителя г. Костомарова с депутатом со стороны ведомства норманнов г. Погодиным. – Повальный обыск. – Окончательный протокол. – Представление дела на ревизию судебного места» (Дело 1860).

«Отечественные записки» поместили трезвые и холодные соображения:

«Нас особенно поразила живучесть народных предубеждений, которые едва даже костюм переменили... Нам в зале Университета припомнилось, что 120 лет назад Миллер собирался говорить речь о происхождении варягов из Швеции. Русские ученые того времени нашли такое происхождение позорным для народной чести. Подобный же мотив нельзя не видеть и в новейшем производстве варягов из Жмуди. Нам тяжела похвальба немцев, утверждающих, что без них не было бы спасения Руси, нам хотелось бы отнять у них и малейший повод к подобной похвальбе, и вот мы отправляемся снова за море искать там вчерашнего дня, то есть варягов...

...варяги, кто бы они ни были, бесследно расплылись в славянском мире, не оставив по себе даже и тончайшего вкуса, как говорил г. Погодин. Вот почему самый вопрос мы считаем праздным...

...какое, собственно, дело современному человеку до того, откуда пришли руссы...» (Литературные заметки 1860).

Чернышевский (1860) откликнулся на диспут заметкой в «Современнике». Он писал: «Кто имеет хотя малейшее понятие о сравнительной филологии и о законах исторической критики, видит совершенную нелепость доказательств, которыми старые ученые подтверждали норманнство Руси». Добролюбов в «Свистке» также откликнулся на взволновавший всех диспут. Он обращался к Погодину с такими стихами:

Умеешь ты мешать со вздором небылицы,

Смешить с ученым видом знатока.

И заключал:

Ученость дряхлую мы свистом успокоим.

(Добролюбов 1860, см. также 1858).

Действительно, «ученость дряхлая» на время успокоилась, в исторической литературе на какой-то период возобладал антинорманизм. Именно в это время и была написана стихотворная пародия А. К. Толстого.

3. Новое противостояние

Вскоре появились, можно сказать, кодексы антинорманизма: труд И. Е. Забелина «История русской жизни», сборник статей Д. И. Иловайского «Разыскания о начале Руси», два тома С. А. Гедеонова «Варяги и Русь». Все они вышли в 1876 г. – вот был поистине год антинорманизма! (Гедеонов 1876; Забелин 1876; Иловайский 1876). Правда, труд Гедеонова был тоже переизданием его статей, выходивших в 1862-1863 гг. Гедеонов был очень сведущ в лингвистике, и его критические замечания заставили даже лингвиста Куни-ка поколебаться в некоторых скандинавских этимологиях.

У антинорманистов уже не было речи о жмудском происхождении варягов. Даже сам Костомаров на Тифлисском археологическом съезде в 1881 г. отказался от этой идеи. Теперь Гедеонов, Иловайский и Забелин вернулись к ломоносовской идее о том, что варяги пришли с берегов Южной Балтики, и это южнобалтийские славяне. Правда, получить князей от западных славян было тоже не очень лестно, учитывая вечные споры с поляками за первенство, но, во-первых, западные южнобалтийские славяне – не поляки, во-вторых, они почти полностью исчезли и ныне ни на что претендовать не могут, а в-третьих, все лучше, чем германцы-скандинавы!

Старик Погодин боролся «не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями» (Погодин 1864; 1874). Странным образом, теперь демократическая общественность была на его стороне. В последние десятилетия XIX в. и в начале XX в. антинорманизм в его реакционно-монархическом оформлении стал уже официальной догмой: русские школьники учились истории «по Иловайскому». И сатирики оппозиции высмеивали теперь уже верноподданных атинорманистов. Так, например, зубоскалы из «Сатирикона» писали в своей обработке «Всеобщей истории», явно пародируя Иловайского:

«Племя Русь в первый раз появилось в России в 862 г. Откуда оно появилось – никому не было известно. Все в этом племени были беспаспортные и на расспросы летописцев давали уклончивые ответы... Жили тогда славяне, следуя строго обычаям предков, в вечной ссоре и беспрерывной драке между собой... Несмотря, однако, на отчаянную отвагу, славяне всем платили дань, не желая, по-видимому, отступать от преданий седой старины... Пришедши к варягам, послы потихоньку заглянули в шпаргалки, которые на всякий случай носили в кармане, и выпалили из Иловайского:

"Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами".

За знание истории варяги поставили послам пять, а потом приступили к деловому разговору» (Всеобщая 1911/1991:159).

Новое оживление «норманнской теории» начинается в эпоху русских революций. И снова на одной позиции оказываются представители противоположных направлений исторической науки. Опостылевшие всем официальномонархические учебники истории настолько дискредитировали антинорма-низм, что наиболее серьезные и объективные ученые с особенным интересом занялись фактами, говорящими в пользу «норманнской теории». Так в 1919 г. появилась книга академика А. А. Шахматова «Древнейшие судьбы русского племени», подводящая итог многолетним изысканиям академика. В ней реконструируются волны скандинавских нашествий, приведшие к созданию русского государства (Шахматов 1904; 1908; 1919). М. Н. Покровский, возглавлявший тогда историков-большевиков, увидел в «норманнской теории» одно из удобных средств борьбы против великодержавного шовинизма и также встал на позиции норманизма – в этом духе выдержан его учебник русской истории (Покровский 1933).

[Известно высказывание Покровского: «История есть политика, опрокинутая в прошлое». Ссылаются обычно на его курс истории России (Покровский 1933). На деле эта цитата там отсутствует. Лишь в его докладе 22 марта 1928 г. «Общественные науки в СССР за 10 лет» (Вестник коммунистической академии, 1928) есть похожий пассаж: «история ничего иного, кроме политики, опрокинутой в прошлое, не представляет», причем речь шла о дворянско-буржуазной науке – критически. Покровский был не так глуп и циничен, чтобы откровенно объявлять эту установку своей, – он ее приписывал дворянско-буржуазной науке. Обобщил и пустил фразу в оборот от имени Покровского посмертно Н. Бухарин в написанной по поручению Сталина статье «Нужна ли нам марксистская историческая наука? (0 некоторых существенно важных, но несостоятельных взглядах тов. М. Н. Покровского)» (Известия, 27.01.1936). Но так или иначе, этот афоризм очень точно характеризует прежде всего именно советскую историческую науку, возглавлявшуюся Покровским. С этой позиции Покровский подходил к оценке каждого исторического явления.]

Принципы Покровского недолго господствовали в советской исторической науке. Еще до войны общие исторические схемы Покровского подверглись резкой критике за грубое упрощенчество и утратили авторитет в советской науке. В связи с этим советские историки пересмотрели и свое отношение к варяжскому вопросу. Они пришли к убеждению, что «норманнская теория» в корне враждебна марксистскому пониманию истории, так как марксизм вообще отвергает возможность создания государства волею и деятельностью отдельных героических личностей и небольших дружин, кто бы они ни были – варяги или не варяги. Советские историки – академик Б. Д. Греков, профессора С. В. Юшков, С. В. Бахрушин, В. В. Мавродин и другие – занялись детальным изучением вопроса о том, как и когда на самом деле возникала государственность на Руси.

Ну а как быть со старыми загадками? Были призваны норманны или не были, дали они что-либо славянам или не дали, от них ли название «русские» или не от них и так далее? Казалось, эти вопросы должны были бы утратить свою остроту вследствие совершенно нового подхода ко всей проблеме.

Должны были бы... Но не утратили. Сказался субъективный фактор.

Во-первых, отрицательное отношение к норманизму вообще, к его основным идеям распространилось и на все отдельные положения норманистов. Одновременно у советских историков, занимающихся этим вопросом, появилось ощущение своего рода солидарности с антинорманистами прошлого, резко повысился интерес к их построениям, в отношении к ним притупилось критическое чутье.

А во-вторых, эти старые вопросы настойчиво выдвигала другая когорта норманистов. В отличие от Покровского и его учеников, эта группа норманистов состоит из историков, не признающих марксизма. Естественно, что они упорно сворачивали спор в старое русло, а советские историки частенько в пылу полемики шли на это. Этих норманистов наши историки прозвали «неонорманистами» (т. е. новыми норманистами), а те, в свою очередь, окрестили наших историков «неоантинорманистами». «Неонорманизм», конечно, на самом деле, никакой не нео-: норманисты-то новые, да методы старые. Но надо надо признать, что и наши историки звание неоантинорманистов еще не вполне заслужили, так как не всегда оказывались в споре на должной высоте.

Кто же эти «неонорманисты»? По национальной принадлежности это большей частью скандинавские ученые, а также английские и американские историки восточноевропейского происхождения.

Русские революции и невиданно быстрое развитие Советского Союза вызвали за рубежом острый интерес к проблемам русской истории и особенно к проблеме взаимоотношений России и Запада. Привлекла внимание исследователей и варяжская проблема. Группа скандинавских исследователей подняла на щит «норманнскую теорию», так как воспоминания о великой цивилизационной роли варягов щекотали национальное самолюбие скандинавских буржуа, оттесненных в новое время на второй план и оказавшихся вне круга великих держав. Приятно было думать, что по крайней мере одна из этих держав всем своим развитием обязана скандинавам.

Провозвестником этой группы исследователей был знаменитый датский языковед профессор Вильгельм Томсен, выступивший в Оксфордском университете в 1876 г. с тремя лекциями о начале Русского государства (ТНотзеп 1876; Томсен 1891). Кстати, любопытно, что именно упрек в националистической профанации науки В. Томсен бросил своим противникам, заявив, что антинорманисты руководствуются в своих исследованиях не требованиями науки, а исключительно патриотизмом. Может быть, это и прозвучало бы красиво, если бы исходило от испанца, японца или папуаса, но никак не от скандинава – потомка норманнов.

Эти лекции Томсена приобретали все более широкую популярность. Выйдя из печати в Англии, они в 1879 г. были переведены на немецкий, в 1882 г. – на шведский, в 1891 и в 1919 гг. издавались в русском переводе (Томсен 1891; 1919). Томсен не ввел принципиально новых аргументов, но собрал все данные в пользу норманнской концепции и представил их в строгом и тщательно разработанном виде, по последнему слову науки. Особенно тщательно были разработаны, конечно, филологические аргументы, поскольку автор филолог. После этой книжки стало невозможно отрицать, что варяги русских летописей – это скандинавы, норманны. Небольшая книжечка Томсена стала новой «Библией норманизма», так сказать, ее евангелием. С Куником и Томсеном, да, пожалуй, и с Гедеоновым, центр тяжести дискуссии о варягах передвинулся из истории в филологию.

Через полвека изыскания Томсена по этому вопросу продолжил и расширил шведский археолог Туре Арне, выпустивший книги «Швеция и Восток» (1914), «Великая Швеция» (1917) и др. (Ате 1914; 1917), а следом за ним – ряд более молодых скандинавских ученых. [«Великой Швецией» Арне называл захваченные викингами территории в Восточной Европе (на манер «Великой Греции» в Италии в античное время).] До революции Арне и сам копал в России, а после революции следил за развитием взглядов советских ученых (Ате 1930). Между прочим, на первых порах (пока господствовал марксистский норманизм Покровского) некоторые историки охотно принимали идею о норманнских форпостах на восточнославянской территории: так, С. Ф. Платонов реконструировал варяжский центр на южном берегу Ильменя, давший имя Старой Русе (Платонов 1920).

4. Археологический этап

В 1947 г. Арне выступил с интервью в шведской газете «Дагенс Нюхетер». Это был ответ на доклад В. В. Мавродина в Хельсинки. Содержание интервью видно из его названия: «Теория о том, что в России было государство еще до викингов, не имеет доказательств». Любые старания доказать наличие у восточных славян государства до 862 г., до появления Рюрика, Арне считает фантазией, обнаруживающей попытки Советов «национализировать» историю (Ате 1947).

В том же году шведский генеральный консул в Нью-Йорке Леннарт Ни-ландер выступил со статьей «Россия и Швеция сегодня» (Му1апс1ег 1947), в которой идиллическая картина истории шведско-русских связей рисуется в таких выражениях: «...По крайней мере за тысячу лет до Колумба шведские гребцы из района Стокгольма... и с острова Готланд... совершали торговые и грабительские рейсы в Россию, которая была в то время, так сказать, широко открытой, а также и через нее». Далее Ниландер живописует, как шведские «гребцы» во главе с Рюриком организовали «на Руси нечто вроде колонии или доминиона», а затем «ядром современной России» стал «район вокруг "шведских факторий"».

Советские историки расценили это как уже открытый вызов. С ответом в «Новом времени» выступил академик Б. А. Греков (1947). Арне отозвался новой статьей (Ате 1953)... Через сто лет после диспута Костомарова с Погодиным спор снова был перенесен из академических кабинетов и толстых книг на широкую арену массовых публичных изданий. Теперь за аргументами ученых следили уже миллионы людей. Словно нарочно через каждые сто лет спор по варяжскому вопросу разгорался с новой силой, с каждым разом перед все более обширной аудиторией, на более высоком уровне научных знаний и с новым запасом аргументов.

Выступление Арне свидетельствовало о начале нового этапа спора – теперь центр дискуссии передвинулся в археологию. Археологами были и Миллер, и Забелин, но тогда они работали не с археологическими, а с филологическими аргументами. Арне взялся за артефакты, за археологические остатки норманнской культуры в России, за материалы из раскопок российских археологов. Причиной этого сдвига полужили два обстоятельства. С одной стороны, теперь того факта, что варяги – это норманны, скандинавские германцы, не отрицал практически никто из серьезных исследователей. С другой стороны, советские ученые встали на ту точку зрения, что государство и культура образуются в результате социально-экономического развития, а внешний фактор (в данном случае татары или варяги) не может быть определяющим.

Арне (в указанных книгах и в новых работах), а затем его ученик Хольгер Арбман (этот – в книге «Шведы в восточных походах») представили солидно обоснованные сводки скандинавских древностей, которые они усмотрели в российских археологических материалах: погребения по норманнскому обряду (сожжения в ладье, камерные могилы и т. п.) в обширном мо^гильнике в Гнездове под Смоленском, а также в Шестовицах под Черниговом и др., культовые норманнские украшения (подвески в виде молоточков Тора), рунические надписи, европейские мечи, которых до пришествия варягов на славянской территории не было. Арне трактовал это все как свидетельства завоевания скандинавскими викингами восточнославянских земель, подобного таким же норманнским завоеваниям в Англии и других местах Европы (Ате 1931; 1939; 1952; 1953; АгЬтап 1955; 1960 [1962]).

Типично скандинавские фибулы (плечевые застежки женской одежды) говорили о том, что норманны прибыли со своими знатными женщинами. Это и другие данные позволили ряду исследователей выдвинуть идею об основании норманнами факторий на славянской и финноязычной территории и о земледельческой колонизации скандинавами славянских земель. Рихард Эк-блом и Макс Фасмер подкрепляли это выявлением скандинавской топонимики на восточнославянской территории (Тиандер 1915; ЕкЫот 1915; Вгаип 1924; Уазтег 1931; СНасМск 1946; Сгозз 1946).

Советские археологи – А. В. Арциховский и его ученик Д. А. Авдусин – выступили с опроверженими, стремясь доказать, что варягов на территории Киевской Руси не было или почти не было, что русская дружина была в основном славянской (Арциховский 1939; [1966]; Авдусин 1949; 1953). А против концепции колонизации выступила филолог Е. А. Рыдзевская, ссылаясь на славянский характер Ладоги в УП-УШ вв. и данные топонимики (Рыдзевская 1934; 1945).

К скандинавским ученым, выступившим застрельщиками в новой дискуссии, присоединились многие историки Западной Европы и Северной Америки. В их писаниях апология норманнов зачастую отдает явственным душком антисоветской пропаганды. Дело в том, что отрицание творческих сил за русским народом, отрицание его способностей к самостоятельному государственному развитию, выраженное в конкретных примерах, назойливо выдвигается как «тонкий намек» на неправомерность, непрочность современного независимого существования советского государства и его высокого авторитета в мире. В древние времена не стало в стране порядка, как только попытались обойтись своими силами, без варягов, и теперь в стране стараются строить какой-то новый лад, не следуя примеру Запада; ясно, что не будет из этого толка. Не было в стране порядка, пока не догадались призвать варягов, – и теперь, как ни кинь, а без варягов не обойтись, придется в конце-концов идти на поклон к Европе...

Вероятно, именно поэтому «норманнская теория» оказалась особенно привлекательной для историков-белоэмигрантов и исследователей, эмигрировавших из России-СССР и стран народной демократии, – Вернадского, Васильева, Пашкевича, Таубе и др. (/егпас15ку 1943; 1959; УазНеу 1946; ТаиЬе 1947; Ра$2к1еллс2 1954 [1963]).

В этой борьбе в пылу полемического увлечения те ученые, которые выступали от имени советской исторической науки, стали огульно отрицать все положения норманистов, не задумываясь над тем, какие из этих положений действительно противоречат марксистскому пониманию истории, а какие сами по себе не являются антимарксистскими или вообще порочными и, более того, неплохо доказаны фактами. Эти историки утратили ясное видение основной линиии, по которой идет борьба, забыв и о силе основного своего аргумента, который неотразимо действует на основной линии спора, хотя и не отвергает второстепенных, побочных аргументов противника.

Увлекшись борьбой против этих необязательных положений норманиз-ма, советские историки стали некритически повторять аргументацию старых антинорманистов, которая ведь также в основном далека и от марксизма и от современной методики и техники исследования.

Норманисты не преминули использовать эти промахи.

Смещение целей и засорение методов в исследованиях советских антинорманистов произвели замешательство среди марксистских историков. К тому же расстроились казавшиеся недавно прочными представления советских историков о конкретных истоках древнерусской государственности. Очень древние племена Северного Причерноморья, обладавшие высокой культурой и зачатками государственности, ныне уже не считаются несомненными прямыми предками восточных славян Киевской поры (Артамонов 1950; Куха-ренко 1955; Клейн 1955; Корзухина 1955; [также Щукин 1977]). Признание их предками восточных славян позволяло раньше рисовать наглядную картину многовекового непрерывного процесса подготовки и становления восточнославянской государственности. Теперь эта картина распалась. Конкретные внутренние истоки древнерусской государственности нужно искать заново. Но где искать? Вопрос о происхождении восточных славян еще не решен на новой методической базе [(Клейн 1966; Мачинский 1976; Щукин 1987; Лебедев 1987)].

В результате этого ослабления позиций антинорманизма группа польских историков-марксистов выступила в 1958 г. за принятие «норманнской теории», поскольку она, по их мнению, хорошо обоснована фактами и вполне укладывается в рамки марксистской исторической науки (ОсНтаПБИ 1958). В том же году собрание советских историков в Ленинграде пришло к выводу о необходимости пересмотреть прежние взгляды советской науки на варяжский вопрос, уточнить, какие положения по этому вопросу приемлемы для советской науки, какие неприемлемы, проверить фактические доказательства [здесь я хотел сослаться на отражение этого собрания в печати, но не нашел следов].

Вот почему спор все еще продолжается.

На примере истории этого спора можно видеть, что древние исторические сведения приобретают то или иное политическое звучание для потомков не сами по себе, а благодаря тому употреблению, которое из них делают историки в определенной политической обстановке.

Эпизод с признанием варягов звучал вначале как лозунг борьбы за национальную независимость русского государства: в эпоху, когда летописец описывал этот эпизод, византийский престол и византийская церковь притязали на верховенство над Русью; в этих условиях заявление о том, что русская княжеская власть исходит не от византийского императора, а из иного источника, звучало гордо. А что до вывода княжеской династии из-за границы, то такая родословная была обычной для многих династий Европы: французские короли выводили свою родословную от троянцев, немцы – от римлян, и т.д.

Позже этот же эпизод получил звучание, оскорбительное для патриотических чувств русских людей.

Затем он воспринимался как доказательство законности и естественности господства правящих эксплуататорских верхов в России и, соответственно, положительно оценивался реакционерами и отрицательно – прогрессивными мыслителями.

Далее он приобрел прямо противоположное значение: принимался революционерами как оружие против великодержавного шовинизма и отвергался сторонниками старого режима.

Наконец, в наше время его вновь выдвигают как довод в пользу реакционной и порочной исторической концепции... Значит ли это, что принадлежность

Николай Иванович Костомаров, участник дискуссии 1865 г. (фото 1870-х годов)

.^г1ит II Пвчаг-

В Вадькевичъ въ ВзршэвЬ изъ фотогра И Мбчковскаго

Михаил Петрович Погодин, участник дискуссии 1865 г., гравюра с фотографии начала 1870-х годов

к прогрессивной исторической школе обязывает отрицать достоверность этого эпизода?

Норманисты всегда обвиняли антинорманистов в том, что те жертвуют научными принципами в угоду национальному самолюбию. В свою очередь антинорманисты предъявляли норманистам обвинение в тенденциозности и злономеренном искажении истины. И те и другие отличались острой нетерпимостью в отстаивании занимаемых позиций, и те и другие отталкивали от себя ученого, отрицающего достоверность хоть одного какого-нибудь положения их системы, и спешили зачислить его в лагерь противника.

Конечно, и у тех и у других на их подходе к историческим материалам сказывались национальные чувства и политические симпатии, в одних случаях благородные, в других – неприглядные, у одних резко, отчетливо и намеренно проводимые, у других – слабо, подсознательно, незаметно для них самих. Несомненно, что многие ученые старались беспристрастно, непредвзято разобраться в материале, найти объективное решение – таких-то чаще всего не принимали ни в тот, ни в другой лагерь.

Но вполне очевидно, что выяснение побуждений, приведших того или иного ученого к определенному решению, хотя и помогает уяснять причины популярности той или иной теории в данной среде, но не может служить аргументом в споре, не может опровергнуть ничьих доводов, не может определить справедливости или несправедливости теорий и их доказательств. Чтобы выяснить, кто и в чем прав, надо обратиться к самим этим доказательствам.

Давайте же обратимся к доказательствам, рассмотрим утверждения и доводы обеих сторон, положим аргументы на чаши весов. Ведь Погодин обращался к нам с апелляцией, пора ее разобрать.

Часть И.

Аргументы на чашах весов

1. Суть норманизма и согрш йеНсН

Идея, в которой заключается дух и суть норманизма, собственно говоря, почти никогда открыто не высказывалась норманистами, не выдвигалась и не защищалась. Норманисты-ученые обычно не заявляли, что ставят себе целью доказать неспособность славян к самостоятельному историческому развитию вообще, природную тупость и пассивность народных масс России. Многие из этих ученых субъективно и не ставили себе такой цели. Они лишь провозглашали и защищали частный тезис, – но тезис, послуживший конкретным воплощением этой общей идеи, ее материальной основой, – тезис о том, что в древности славяне не сумели цивилизоваться, создать государство и высокую культуру самостоятельно, без призвания норманнов.

Неблаговидное дело возведения этого тезиса в абсолют, развития его в общую идею о природном превосходстве германцев над славянами норманисты-ученые, вне зависимости от того, придерживались они сами этой идеи или нет, обычно предоставляли политикам и журналистам. Впрочем, иной раз она проскальзывала и в ученых трудах профессоров – например, в уже приводившихся высказываниях Шлёцера. Эта идея широко известна и в другом обличье – в виде фашистской «расовой теории», учения о природном превосходстве «нордической расы», северных арийцев, над всеми прочими.

Прежде чем обратиться к проверке обоснованности главного конкретного тезиса норманистов, необходимо раз и навсегда уяснить себе, что на самом деле из этого частного тезиса, даже если бы он оказался верным, по здравой логике вовсе не вытекает та злокачественная общая идея природного национального неравенства, с которой этот тезис оказался тесно связанным в результате длительного совместного бытования в науке. Иначе говоря, связь между этим частным тезисом и общей идеей не логическая, а историческая.

Из того, что на каком-то отрезке времени тот или иной народ оказался позади других и, чтобы быстрее ликвидировать отставание, прибег к заимствованию культурных достижений у соседей, учился у соседей, из всего этого еще вовсе не вытекает, что данный народ и вообще не способен к самостоятельному развитию. В наше время многие народы азиатской части СССР с братской помощью русского народа быстро ликвидировали свое отставание и ныне показывают высокие образцы творческой одаренности и общественной зрелости. [Сей аргумент несет отпечаток своего времени. Ныне, после распада СССР и после самоопределения народов Средней Азии, такого, какое получилось, я бы повторил тезис о творческой одаренности, но вот насчет общественной зрелости некоторых из них, пожалуй, воздержался бы.]

Из того, что на каком-то отрезке времени тот или иной народ не имел своей государственности, находясь под властью пришельцев-завоевателей, тоже еще вовсе не вытекает, что данный народ и вообще не способен к самостоятельному государственному строительству. На наших глазах многие народы, бывшие под пятой чужеземцев, сбросили иностранное иго и создали собственными усилиями независимые государства.

Значит, сам по себе тезис о создании Древнерусского государства норманнами не может обосновать ту идею, против которой, собственно, и поднимали оружие антинорманисты, – идею о роковой природной обездоленности русского народа и о превосходстве германцев над славянами. Этими соображениями определяется и отношение советских ученых к современным норманистам. Вполне очевидно, что сторонники этой бредовой расистской идеи являются нашими политическими врагами. Что же касается ученых-норманистов, которые ясно и искренне отмежевываются от этой идеи, хотя и признают конкретный норманистский тезис в ограниченном значении для узкого исторического периода, то для советских историков-антинорманистов такие ученые являются не политическими врагами, а лишь противниками в идейном и научном споре. (Разумеется, здесь имеются в виду только взаимоотношения по рассматриваемому вопросу, тогда как на деле в каждом конкретном случае могут оказаться и другие разногласия, характер которых здесь не может быть учтен.)