Текст книги "Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 57 страниц)

Политические письма. Новое «среднее сословие» и т. д

(Новое «среднее сословие». Выборы в Петербургскую думу. «Более или менее социалистическая» демократия. «Оседло-образовательный» ценз. Кто скажет последнее слово?)

Русская «интеллигенция» дописывает последние страницы своей истории. Ее рост, развитие, упрочение ее позиций вызывают полное ее перерождение. Из своеобразного «ордена» с привлекательной романтической окраской она превращается в прозаическое "среднее сословие" буржуазного общества. В среднее сословие, ибо она стоит между крайними социальными классами, буржуазией и пролетариатом. В этом она уподобляется старому мещанству. Но в то же время она глубоко отличается от него – и по своей роли в хозяйстве современного общества и по своему политическому и идеологическому облику. Она является средним сословием нового типа. Старое мещанство, как представитель хозяйственной рутины и идейной примитивности, дробится каждым взмахом капиталистического колеса. Косное, невежественное, политически-суеверное, оно – все в прошлом… С полным основанием оно могло бы обратиться к новому "среднему сословию": "Тебе я место уступаю, мне время тлеть, тебе цвести"… Новая демократия, поглощающая нашу старую милую «интеллигенцию», не только не сокрушается развитием крупного производства, – наоборот, расцветает вместе с ним. Можно даже сказать, что эта развивающаяся группа в целом есть не что иное, как воплощенный ответ на технические, административные и «идеологические» запросы крупного производства и вырастающего с ним в связи буржуазно-демократического государства. Она живет продажей своей «умственности». Поэтому, в отличие от старого мещанства, она профессионально-интеллигентна, профессионально-инициативна, гибка, подвижна, не боится новых слов, не прячется от реформ в общественные щели, наоборот, всегда толчется на политическом солнцепеке…

Рост этой интеллигентной демократии обусловливает повышение ее нравственной самостоятельности (от "народа") и политической самоуверенности. Она организуется, сплачивается, выдвигает самостоятельно лозунги, вырабатывает (не стесняясь, разумеется, плагиатом) самостоятельные формы политического и философского мышления. Она подбирает себе не слишком скомпрометированное имя: в последнее время она предлагает называть себя "гражданской демократией", чтобы не оказаться демократией буржуазной[15]15
  См. в «Русск. Вед.» берлинские корреспонденции г. И. (Иоллоса), бернштейниански-сервированного либерала, умного и талантливого газетного фальсификатора германской политической жизни.


[Закрыть]. Нет более ни одного факта общественной жизни, на который она не налагала бы или не стремилась бы наложить свою печать. И чем дальше, тем настойчивее и увереннее. Пролетариат, поскольку он вступает в сферу политических интересов, на первых же шагах встречается с буржуазной демократией. И его борьба за классовое самоопределение на половину, если не на три четверти, будет сводиться к борьбе против опекунских посягательств буржуазной демократии. Не понимать этого имеют привилегию только те горе-социалисты, которые продолжают надеяться, что российская интеллигенция в непорочности донесет себя до социализма. Наши ссылки на политическую волю буржуазной демократии представляются им маневрированием в царстве призраков. «Излишне пускаться в хитроумные объяснения (известных явлений)… злыми кознями несуществующей (несуществующей!) у нас „буржуазной демократии“, пытающейся отнять у пролетариата предстоящую ему гегемонию во время переворота. Нашим „ах бедным“ из „Русск. Вед.“… далеко до такого маккиавелизма». («Вестн. Русск. Рев.», N 2, стр. 132). Таково противоречивое положение нашей буржуазной демократии. В то время как субъективно она вынуждается к самоотрицанию, объективно она изо дня в день и из часа в час занимается самоутверждением.

Последние выборы в Петербургскую думу, произведенные на новых началах, приобщили к избирательной кампании умеренные верхи либеральной демократии столицы в лице нанимателей дорогих квартир[16]16
  В Петербурге весьма значительную и притом наименее интеллигентную, инициативную и либеральную часть этой публики составляет бюрократия.


[Закрыть]. «Цвет обеспеченной, знатной и популярной интеллигенции Петербурга», – как писали наши газеты, – столкнулся с трактирщиками, подрядчиками, лесоторговцами. Победителями оказались последние, так как «интеллигенция» оказалась застигнутой врасплох и обнаружила – «отсутствие твердой организации, а также недостаток партийной дисциплины» («С-ПБ. В.»). Но урок выборов не прошел бесследно. В той напряженной возне, которая происходила во время выборов – вокруг них, на собраниях и в прессе, буржуазная интеллигенция столицы накопляла элементы организации и партийной дисциплины. И одна из петербургских газет, утешая разбитых квартиронанимателей, говорит с полным основанием: «Это период ученичества. Будем надеяться, что выделится несколько хороших „учеников“, которые могут стать учителями»… Будем надеяться!..

Некая умеренно-либеральная и умеренно-умная провинциальная газета такими речами характеризует общественный смысл петербургских выборов

"Крупный квартиронаниматель, по своему материальному обеспечению, а следовательно и по условиям жизни, ничем не отличается от домовладельцев и купцов. На этой почве (?) розни между ними нет и не может быть. Но, с другой стороны, в категорию крупных квартиронанимателей в Петербурге входит почти весь цвет русской интеллигенции. Это-то обстоятельство разделило людей, соединенных общностью материальных интересов, раскололо русскую, если можно так выразиться, буржуазию. ("Если можно так выразиться?"… Конечно, можно! Дерзайте, почтеннейший!) Другими словами, петербургские выборы лишний раз доказали, что доктринерское деление населения на буржуазию и не-буржуазию (цензура очевидно мешает сказать газете: пролетариат) не имеет никакой почвы в современной России, что если что-нибудь разделяет русское общество на две половины, то это степень культурности, умственного развития и гражданского самосознания"…

"Таким образом, у нас в сущности нет либеральной буржуазной партии. Все наши либералы в земствах, в городских думах и в литературе держатся хотя умеренной, но чисто демократической политики, так как отстаивают чисто народные интересы: заботятся о развитии местного самоуправления, о школах, о народной медицине… Все наше прогрессивное движение… опирается на интересы рабочего класса, а потому по существу своему оно носит более или менее социалистический характер. Вне социализма у нас нет в настоящее время ни одной прогрессивной политической программы".

Должен извиниться перед читателем: конец цитаты (с красной строки) взят мною не из либеральной газетки, а из "социалистически-революционного" органа ("Вестн. Р. Р.", N 1, стр. 236). Конец этот, тем не менее, как видите, прекрасно гармонирует с началом. Но пусть наш бедный подцензурный коллега не пугается сделанного сопоставления: оно означает не то, что буржуазно-либеральная газета мыслит "революционно-социалистически", а лишь то, что "социалисты-революционеры" мыслят буржуазно.

"Цвет русской интеллигенции" стоит на одном материальном уровне с домовладельцами, купцами и фабрикантами. Следовательно, "розни между ними нет и быть не может". Тем не менее, интеллигенция, в противовес капиталистам, "опирается на интересы рабочего класса" и выдвигает программу "более или менее социалистического характера". Либеральная газета, в полном согласии с «доктриной» "Рев. Рос.", думает, что "социально-политическая рознь" вызывается только разными степенями "материального обеспечения", тогда как на самом деле она определяется различными ролями в общественно-производственном процессе. Капиталисты владеют средствами производства и непосредственно эксплуатируют наемный труд. Интеллигенция средствами производства не владеет: живет продажей своей «интеллигентности»; непосредственно пролетариата не эксплуатирует. В связи с этим она заинтересована не столько в повышении нормы прибавочной стоимости, сколько в увеличении своей доли в общем фонде национального дохода. А эта доля возрастает по мере "развития местного самоуправления, школ, народной медицины", словом, по мере повышения народно-культурного уровня – на общем для всей буржуазии базисе капиталистических отношений. Вот почему деятельность интеллигенции по необходимости охватывает некоторые "чисто народные интересы", нимало не приобретая этим путем "социалистического характера". Такого рода характером отличается только деятельность по объединению пролетариата в классовую партию во имя социальной революции. Мы же до сих пор не слышали, чтобы "цвет русской интеллигенции" занимался в Петербургской думе или вокруг нее такого рода работой.

Повторяем. Различия в политических физиономиях известных групп определяются не степенями материальной обеспеченности, а характером выполняемых этими группами общественных функций. Капиталисты, в том числе землевладельцы и домовладельцы, несущие известный налог с имущества, всегда тяготеют к установлению имущественного ценза во всех общественных и государственных учреждениях. Наоборот, интеллигенция в целом всегда против «несправедливого» имущественного ценза. Ее симпатиями пользуется ценз образовательный.

Джон Стюарт Милль^* в своем «Представительном Правлении» высказывает ту мысль, что «только в просвещенном меньшинстве можно найти восполнение или корректив стремлениям демократического большинства». В интересах такого «корректива» Милль допускает множественность вотума[17]17
  Избиратели одной категории имеют по одному голосу, избиратели другой – по два и т. д. Такова, например, система в Бельгии.


[Закрыть], но он не склонен обосновывать ее на имущественном цензе, ибо «критерий этот очень несовершенен в житейской борьбе: случай играет несравненно более значительную роль, чем заслуга, и весьма трудно, – с горечью жалуется Милль, – образованием обеспечить себе соответственное социальное положение». Посему – «единственным основанием для предоставления одному лицу нескольких голосов может служить личное умственное превосходство». Не следует только забывать, прибавим мы, что это «личное умственное превосходство» (образование) составляет монополию господствующих классов.

Образовательный ценз, как дань "личному умственному превосходству", всегда выдвигался нашей "более или менее социалистической" демократией против чумазого думского купечества и против дикого земского дворянства. В этом, если хотите, «прогрессивная» идея образовательного ценза. Но другой своей стороной он выдвигается против всеобщего равного избирательного права, выталкивая за черту политической активности широкие народные массы. В этом его глубоко-реакционная сторона, которая заставляет нашу партию видеть в "образовательном цензе" не что иное, как "козни буржуазной демократии", обусловливаемые ее сознательным или бессознательным стремлением отнять у пролетариата "гегемонию во время переворота"…

В связи с разбиравшимся в земствах вопросом о понижении избирательного ценза в нашей литературе снова была выдвинута «симпатичная» идея "оседло-образовательного ценза", в пользу которого все чаще "раздаются голоса". Основными требованиями указанного ценза выставляются: возраст 25 лет, три года жительства в данной местности и образование не ниже полного среднего. Для уездов в Саратовской губернии (вне городов) этот критерий означал бы приращение в 286 избирателей: земских служащих – 152, служащих в экономиях – 77, других служащих – 57. При этом среди земских служащих 59 врачей, 26 ветеринаров, 10 страховых агентов и 57 учителей. Все это кадры "несуществующей у нас буржуазной демократии". Но стремится ли она сама к политической роли? Несомненно. В той же Саратовской губернии были опрошены все врачи, ветеринары и страховые агенты по губернии – не согласились бы они уплачивать за право голоса от одного, до двух процентов со своего жалованья. Из 102 опрошенных лиц 99 высказали полное согласие[18]18
  Три высказались против, но не потому, что их пугал налог на жалованье, а по другим соображениям.


[Закрыть]. Здесь гражданская зрелость «гражданской» демократии выдержала серьезное испытание. А как относятся к «оседло-образовательному» принципу хотя бы, например, «Русские Ведомости»? С горячей симпатией. Значит ли это, что наши «ах бедные» из «Русск. Вед.» ставят себе прямую задачу – исторгнуть гегемонию у пролетариата? Нет, не думаем, – к этой цели сознательно стремятся пока лишь наши «ах бойкие» из «Рев. России». Что же касается широкой легальной «более или менее социалистической» демократии, то она «просто» строит политические формы по образу и подобию своему. Она оседла, она образована. А значит – «оседло-образовательный» ценз.

Отсюда видно, что не только «социалистический», но и чисто-демократический характер значительнейшей части нашей интеллигенции является чрезвычайно сомнительным. Вся она и материально и духовно – в крайнем случае, только «духовно» (в литературе) – связана с органами общественного самоуправления – сословно и имущественно – с привилегированными земствами, отчасти – с думами. Земство рисуется ей провиденциальным хозяином России. За пределами земской элиты начинается пассивный демос, опекаемый народ. Очертить из земского центра избирательный круг тем или другим "оседло-образовательным" радиусом – таков пока максимальный размах гражданского демократизма нашей гражданской демократии.

"Обвинение" большинства интеллигенции в недемократизме может показаться продуктом болезненной политической подозрительности. В самом деле, мы так привыкли верить в несколько неопределенные, но все же лучшие чувства интеллигенции к народу. И эта столь знакомая нам публика может отказать народу в политических правах? Клевета! На это мы ответим. В истории никогда не следует полагаться на добрых знакомых. Ибо их лучшие чувства могут прийти в конфликт с их общественным положением, и тогда они предадут, – разумеется, "скрепя сердце", может быть, "со слезами на глазах" – но все-таки предадут…

И психологические и политические моменты такого предательства подготовляются совершенно независимо от воли самой интеллигенции. Выше мы отчасти наметили уже механизм этого процесса. Интеллигенция выдвигала против думских и земских хозяев свой принцип образовательного (или пониженного имущественного) ценза. В этом проявлялось и проявляется ее народолюбие, так как именно во имя интересов народа она требует для себя избирательных прав. В процессе ее постепенного общественного самоопределения этот ценз становился для нее естественной нормой, – естественной тем более, что он дает опорный базис для борьбы на два противоположные фронта: сегодня – с реакционной буржуазией, завтра – с революционным пролетариатом. Такова тенденция. Она не исключает, разумеется, дальнейшего выделения из интеллигенции радикальных элементов.

Нужно помнить при этом, что демократия в целом поставлена в гораздо более благоприятные условия политического развития, чем пролетариат: к ее услугам громадный литературный аппарат легальной прессы; вся практика органов нашего самоуправления и наших легальных съездов упражняет и закрепляет в известных формах ее общественные инстинкты и развивает в ней вполне определенные навыки политического мышления, – и не только в тех верхах интеллигенции, которые уже теперь достучались в городские думы, но и в широкой «периферийной» интеллигентской массе, которая составляет агитационный аппарат всех избирательных кампаний, легкую кавалерию всех оппозиционных «оказательств».

Не будет, поэтому, ничего неожиданного, если демократия окажется способной сказать свое определенное и очень веское слово в момент ликвидации нынешнего государственного режима.

"Долой самодержавие!" скажет на уличных баррикадах революционизированный нами пролетариат. – "И да здравствует оседло-образовательный ценз!" отзовется согласным хором интеллигентная буржуазия, приступая к созыву Учредительного Собрания. В этом решающем «диалоге» последнее слово должно принадлежать пролетариату – должно, если не жалкой насмешкой над собственным бессилием были наши речи об авангарде… Это последнее слово прозвучит так: "Да здравствует всеобщее, равное, тайное и прямое избирательное право!".

"Искра" N 59, 10 февраля 1904 г.

Политические письма. Картина патриотической Руси и т. д

(Картина патриотической Руси. Роль города. Выигрышная позиция реакции. Либеральные лозунги по сю и по ту сторону Вержболова. Фактическое самоустранение либерализма)

"Россия едина"… Впереди – с манифестом – царь, заплетающийся ногами в длинном хвосте собственного титула, а за ним в хаотическом энтузиазме русский «народ» – весь, всем стадом… Петербургское дворянство и харьковские студенты, таганрогское военное собрание и ростовские мастеровые, жители Новой Бухты и брянские гимназисты, святейший синод и чистопольские старообрядцы, – все готовы принести животы свои и достояние свое на защиту России.

Сверху донизу – все объединены чувством патриотического братства. Студенты качают офицеров, генералы целуют студентов, "изменники и гады", по уверению "Московских Ведомостей", «расползлись», «консерваторы», «либералы» и «реакционеры» дружно поют "Боже, царя храни", кишиневская еврейская община конкурирует в христианском всепрощении и в монархической преданности с Сувориным, Юзефовичем и Крушеваном^*, дирекция казенного завода, строящего броненосцы, называет рабочих в патриотической прокламации «товарищами», царь величает отправляемых им на убой солдат «братцами»… Такова суздальская картина, которую рисуют патриотические простаки и газетные проходимцы. В этой картине много художественных «дефектов», но самый важный – полное отсутствие перспективы. Мы хотим восстановить ее для некоторых элементов картины.

Но прежде всего обратим внимание на то поучительное обстоятельство, что главным, почти исключительным, полем картины является город.

В критические минуты политической жизни нашей «крестьянской», нашей «деревенской» России о мужике и о деревне почти совсем забыли. Патриотические адреса и денежные «даяния», извлекаемые земскими начальниками из «вверенного» им крестьянского населения, проходят почти незаметно, тогда как патриотический визг двухсот или трехсот студентов находит всероссийский, можно сказать – всемирный резонанс. Относительное политическое значение города и деревни вырисовывается – и для реакционных и для революционных стародумов – с замечательной яркостью. Налицо выступает тот несомненный факт, что организующая рука реакции шарит в тех же местах, которые посетила рука революции, что спешно вербуемые кадры царистской армии по необходимости рекрутируются не из целинных «мужичьих» пластов, а из политически взбудораженных масс городского населения. В приближающийся "судный день" судьбу России решит город.

Техника мобилизационной кампании патриотизма была подготовлена многочисленными прежними, более частными попытками реакции овладеть толпой и создать среди ее составных частей – студентов, рабочих, городской буржуазии – постоянные организованные ячейки, как опорные пункты дальнейших операций… В этом отношении патриотические демонстрации прибавили мало нового к московскому опыту монархического празднования 19 февраля или к практике антиеврейских погромов.

Что в последних событиях ново и чрезвычайно важно, так это та благородная позиция, на которую попала реакция.

Воинствующий шовинизм – одна из немногих форм политического идеализма, доступного еще сегодня силам реакции. Патриотические иллюзии, наиболее отдаленные от повседневных толчков жизни, позже других реакционных иллюзий разъедаются ее стихийной критикой, дольше других удерживаются в сознании массы… Патриотические лозунги были поставлены войной в порядок дня, – и реакция взыграла.

Те самые студенты-"антиобструкционисты", которые во время студенческих волнений жались к стене, те самые думские и земские гласные, которые решались проваливать школы и больницы преимущественно при закрытой баллотировке, те самые мещане, купцы, студенты и журналисты-юдофобы, которые были покрыты плевками общественного презрения после антисемитских вакханалий прошлого года, – теперь все оказались вынесенными на широкую улицу, вдвинутыми в самую гущу политических событий. Они дают улице лозунг, они поют первый голос в народном гимне, властно вызывают на улицу театральные оркестры, они во главе, они вожди, они герои…

А либерализм?

Большие события сшибли его с ног. Он привык к мелким схваткам. Он отваживался встречать реакционного врага законным, но дешевым свистом, когда враг выступал в явно позорной роли земского (в Твери) или уличного (в Кишиневе) громилы. Но теперь, когда вчерашний громила волной событий вознесен на выигрышную позицию выразителя патриотических «энтузиазмов» нации, – либерализм затрубил отступление.

Сила реакции сказалась в том, что ее лозунги – очень общие – в это время отвечают великому национальному событию – войне. Либерализм не нашел в своем арсенале ничего равносильного, ничего равноценного.

И не мог найти. Противопоставить лозунгам реакции можно только один единственный лозунг: Долой войну и ее виновника – самодержавие! Но это лозунг – революционный.

Сделав сперва попытку сохранить под цензурным прикрытием (цензура во многих случаях – непроницаемая броня либерализма!) вынужденный нейтралитет, либерализм не устоял на этой позиции под высоким давлением с обеих сторон. Тогда он решил (конечно, без сговора) подхватить всей грудью лозунг, данный реакцией. Поняв, – а понять было нетрудно, – что поднятый патриотическими хулиганами поход есть злейшая, энергичнейшая, ни перед чем не останавливающаяся травля либерализма, либеральное «общество» после минутного раздумья бросается вперед с диким криком: "Держите вора!" и… тонет в общем потоке. Одновременно оно спасает себя и – предает либерализм.

Разумеется, оно обольщает себя при этом тем, что борется с врагом его же оружием. Ему кажется, что сделав – "внешним образом" – лозунги реакции лозунгами «общества», более того – «народа», оно обезвредит их, лишит их первоначального, то есть реакционного, значения и может быть даже перетянет их, за неимением других, на службу либерализму.

И не только либерализм по сю сторону Вержболова, но и либерализм "по ту сторону", либерализм штуттгартский поднялся до уровня событий. Г. Струве, в течение долгого времени систематически отклонявшийся влево, тоже оказался вышибленным налетевшей волной из седла. Он снова, – как в своей игре со славянофилами, – пытается дать лозунг, "ценный своей неопределенностью", лозунг, который не врезался бы резко диссонирующей нотой в шумный шовинистический хор.

Рядом с возгласом в честь «свободы» (политической?) г. Струве рекомендует кричать: "Да здравствует армия!" и "Да здравствует Россия!"

Какая армия? Армия ярославских "молодцов-фанагорийцев"^*, армия златоустовских убийц^*, армия, топчущая Польшу, армия, закрепляющая царские хищения на Кавказе? Или ему предносится армия, стряхнувшая с себя казарменный идиотизм и сдающая ружья революционной улице? Но если г. Струве думает об этом, если он верит в это, – тогда лозунгу: «Да здравствует армия!» должен предшествовать лозунг «Да здравствует революция!» Иначе г. Струве будет слишком напоминать иезуита, который, давая ложную клятву, про себя произносит частицу не.

"Да здравствует Россия!" Но какая? Россия, наступившая сапогом на грудь Финляндии, Россия, штыками пришившая к себе Польшу, Россия, жадно протянувшая руку к Манчжурии и Корее? Россия – историческая хищница? Или тут речь идет о той России будущего, которая признает за каждой нацией право на самоопределение? Если так, – тогда, вместо того, чтобы спекулировать на ложный патриотизм, который знает только одну – кровью и железом спаянную Россию, необходимо иметь (а если нет – добыть) политическую честность и политическую отвагу – выдвинуть другой лозунг: "Да здравствует свобода национального самоопределения!"

Но, нет, – "в настоящий трудный момент неуместны (!) и потому нежелательны (!) другие более острые и воинствующие лозунги" ("Лист. Освоб." стр. 2).

Это "в настоящий момент", когда вопрос о судьбе самодержавия вынесен на улицу самим самодержавием, – неуместны воинствующие лозунги!

Заигрывая с военным шовинизмом ("да здравствует армия!" ибо "армия – вооруженный народ"), заигрывая с штатспатриотизмом ("да здравствует Россия!"), штуттгартский либерализм хочет направить патриотический поток на колесо либеральной мельницы. Он не замечает, что у этой мельницы нет колеса, ибо она… ветряная!.. И патриотический поток несется мимо нее – на мельницу реакции…

Слишком ясно, слишком очевидно – почему. Так как армия не есть, как думает нелегальный либерализм, "вооруженный народ", но его искусственно дрессированная часть, вооруженная против народа; так как в международной игре военных сил в одной из ставок теперь является не честь государства, – как говорит легальный либерализм, – а честь его бесчестья, то есть самодержавия; так как войной затронуты не "национальные интересы", но интересы самого антинационального учреждения России, того же самодержавия, – то лозунги в честь России и армии, хотя бы и перенесенные на страницы либеральных органов, остаются верными своей реакционной природе, служат мобилизации темных сил и выполняют единственную миссию – развращения политической совести общества.

Выражая радостную уверенность в «нашей» победе – ибо «мы» сильны и богаты – официальное либеральное общество (думы, земство, пресса…) твердо знает, что мы бедны и слабы. Оно лжет, оно сознает свою ложь, и оно не может не понимать, что его по достоинству оценят и вверху и внизу. Посылая вслух патриотические проклятия Японии, общество снова лжет и лжет цинично, ибо втихомолку оно желает «нашим» войскам поражения, и – как увидим далее – не может не желать, так как именно на этом оно строит в настоящий момент все свои политические расчеты.

Какой урок!.. Либерализм, который последнее время пытался вдохновиться священным огнем на вершинах метафизики и религии, как будто только ждал критического момента, чтобы непосредственно с этих высот с головой окунуться в лужу политического предательства. "Умеренность обязывает", учило «Освобождение». Теперь мы видим, что умеренность обязывает – к политическому цинизму.

Не внушая большого доверия и уважения к себе соседу справа, реакционному вою которого он подражает, выбивая последние остатки доверия из соседа слева, революционный лозунг которого он не в силах поддержать, либерализм просто сбрасывает себя со счетов на весь критический период. Конечно, он выступит снова – либо к моменту новой временной реакции, если, вопреки всем вероятиям, переживаемый нами политический подъем, не найдя исхода и утомившись внутренней работой, снова разобьется на дробные политические трения; – либо только к моменту окончательного подведения итогов… И либерализм силится ускорить наступление этого торжественного момента, своей лицемерной патриотической лояльностью стараясь облегчить самодержавию душевную драму «сближения».

Но и с точки зрения голого "подведения итогов" – либерализм беспощадно обворовывает свое будущее.

Полтора года тому назад Антон Старицкий ("Освоб." N 7) советовал земским либералам "не спешить учесть свое первородство". Этот совет можно бы теперь повторить с удвоенной энергией. Именно "в настоящий трудный момент", когда так туго приходится врагу – мы говорим конечно о самодержавии, а не об Японии, – ясный и нетрусливый политический расчет должен был бы заставить либералов повысить энергию своего оппозиционного давления, выдвинуть "более острые" и "более воинствующие" лозунги и уж во всяком случае не торопиться с учетом своего первородства… Но они не ждут – и они не вольны ждать: их неудержимо влечет по уклону их собственная классовая тяжесть, а сзади их подгоняет мятежная революционная волна.

Им не терпится, и в этом – свидетельство того, что либерализм разлагается прежде, чем успел сложиться. Близорукий и тупой, он разделяет судьбу немецкого либерализма, основные черты которого он несет в себе.

А эти черты таковы.

"Немецкая буржуазия развивалась так лениво, трусливо и медленно, что в тот момент, когда она враждебно противостала феодализму и абсолютизму, она увидела, что ей самой враждебно противостоят пролетариат и все фракции буржуазных классов, интересы и идеи которых родственны пролетариату… Оппозиционно настроенная к обоим и нерешительная по отношению к каждому из своих противников, врозь взятому, потому что она всегда видела – одного впереди, другого позади себя; с самого начала склонная к предательству народа и к компромиссу с коронованным представителем старого общества, потому что она сама уже принадлежала к старому обществу… без веры в себя, без веры в народ, брюзжа против верхов, дрожа перед низами, эгоистичная на оба фронта и сознающая свой эгоизм… не доверяющая своим собственным лозунгам, с фразами вместо идей, запуганная мировой бурей и ее же эксплуатируя… пошлая за отсутствием оригинальности и оригинальная в пошлости – барышничая своими собственными желаниями, без инициативы, без веры в себя, без веры в народ, без мирового исторического признания… без глаз, без ушей, без зубов, без всего…" – такою являлась немецкая либеральная буржуазия около 1848 года… А «самобытный» дух нашей истории ничего не нашел нужным прибавить к этим чертам. Из них и нужно исходить, уясняя себе линию поведения современного русского либерализма. Какие перспективы открываются перед ними? Каждый новый день политической жизни толкает самодержавие далее по его пути, накопляет недовольство в массах и, таким образом, заостряет противоречие, все более и более уменьшая возможность "мирного обновления" и увеличивая за счет этой возможности исторические шансы революции, – а, вместе с тем, перенося центр тяжести с буржуазной оппозиции на революционные массы, в первую голову – на городской пролетариат. Отсюда – политическое суеверие либерализма, его жадные надежды на вмешательство чего-то третьего – случая, судьбы…

Является война. Либеральная буржуазия приветствует ее, как мессию. Война должна взять на себя ту задачу, выполнить которую у оппозиции нет энергии, отказаться от которой нет возможности. Как? Тут открываются два пути.

Первый путь, это – колоссальный погром извне, повторение Севастополя. Крах военного «могущества» скомпрометирует весь правительственный персонал, более того, – самый режим. Неизбежное следствие отсюда – необходимость правительственного обновления, а единственное средство обновления – обращение к «обществу».

Не исключена возможность и другого более «планомерного» пути. Прийти к полному внешнему разгрому самодержавие может лишь исчерпав все возможности победы, а значит – доведя до высшего напряжения все силы и средства государства. Но максимальная степень такого напряжения – если отвлечься от общего хозяйственного положения страны – определяется объемом общих интересов, связывающих правительство с обществом. Взяв от последнего все, что можно было взять, и даже сверх того, самодержавие, прежде чем расшибить свою преступную голову об англо-японский бронированный кулак, может попытаться расширить поле соприкосновения правительственных интересов с интересами «общества», т.-е. заинтересовать господствующие классы в успехах правительственного предприятия в целом, поставив его, в той или другой части, под их контроль. На либерально-канцелярском жаргоне это значит "призвать к участию в правительственных трудах земские силы страны". Незачем, разумеется, говорить, что такого рода «призыв» будет означать не энергичную ликвидацию пришедшего к банкротству государственного хозяйства, а лишь внесение в него некоторых коррективов. Но незачем, пожалуй, и разъяснять, что класс, "с самого начала склонный к предательству народа и к компромиссу с коронованным представителем старого общества", ни на что больше и не посягает. И он не только не пытается отрезать монархическое правительство с его авантюрой от всего общества, наоборот, с дряблым пафосом говорит о «нашей» войне, «наших» успехах, о «нашем» миролюбии и о вероломстве «нашего» врага. Буржуазные инстинкты подсказывают оппозиции необходимость не наносить ударов тем фетишам, которые называются "национальной честью", "национальной славой", "национальным делом", которые играют по отношению к интересам господствующих классов роль добрых исторических гениев – не только при крепостническом абсолютизме, но и в самой свободной из демократий. Эти националистические иллюзии, переходящие в народное сознание со страниц школьных учебников, с церковной паперти, с ораторской трибуны, со столбцов буржуазной прессы, позволяют господствующим классам поддерживать в народе необходимое душевное равновесие в то время, когда фискальный аппарат – во имя колониальной политики – тянет из народа жилы щипцами милитаризма. Останавливаясь сегодня с лицемерным уважением перед образами националистической мифологии, либеральная буржуазия обнаруживает этим, что она не решается плевать в колодезь, из которого ей еще не раз придется утолять свою жажду. "Да здравствует Россия!" и "Да здравствует армия!"