Текст книги "Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 57 страниц)

Курловский набег

Не успели заглохнуть отголоски думского запроса о преследовании профессиональных союзов, а провинциальные и столичные власти уже торопятся показать, что их трудолюбию думские речи нисколько не мешают. Губернаторы, согласно министерскому циркуляру, травят потребительские лавки. В Москве задушили в ноябре союз торговых служащих, а в Петербурге от осады перешли к штурму и принялись огнем и мечом искоренять легальные рабочие организации. Начали – уж это ли не знаменательно? – с антиалкогольной комиссии профессиональных союзов. Не потому, собственно, что в борьбе с сивухой увидели подрыв государственности и косвенное оскорбление величества. Нет, тут другая, более прямая причина. Ее называет и наш петербургский корреспондент, и автор письма «По России». Рабочие шевелятся! – вот в чем дело. Бомб не делают, всеобщих стачек еще не организуют, даже прокламаций пока что почти не печатают, – но явно шевелятся, дышат и вообще обнаруживают возмутительные признаки жизни. Как некий ретивый поручик требовал от своей роты: «чтоб не дышала!» – так и люди 3 июня это же нехитрое требование предъявляют рабочей массе. – Чтоб не дышала! Ибо стоит массе неосторожно расправить оцепеневшие члены – и весь их торжественно возвещенный порядок может нечаянно полететь к чорту.

– Профессиональные союзы? Образовательные общества? Съезды по борьбе с пьянством? – Они все готовы допустить, но при одном условии: чтоб не дышала! Ибо пролетарское дыхание, как твердо знает Курлов^*, есть продукт преступной агитации, – агитация же подлежит искоренению. Но вот тут-то и возникают неодолимые трудности: несмотря на обилие провокации, опасный агитатор стал неуловим. Где он? Везде и нигде.

О профессиональных союзах и говорить нечего. Но вот потребилка, мирная, скромная потребилка, – а мятежный дух неуловимым облаком носится над нею. Устроили воскресную школу, любительский рабочий театр, общество трезвости, похоронную кассу, – глядь, «агитатор» уже откликается со всех сторон: "А я тут!" – Полицейский остолоп кружится, мечется, ищет, нюхает – и не находит. "А я тут! А я тут! А я тут!" – слышатся ему справа, слева, сверху и снизу. – Неуловим «агитатор», ибо он в массе растворился. Ибо дух массы мятежен. Ибо революция вошла во все кровяные шарики пролетарского организма – и ничем ее оттуда не изгнать.

– Вы так? – скрежещет зубами Курлов, – а мы этак! Если нельзя по агитатору, – бей по массе! Сокрушай союзы, потребилки, клубы, школы, кассы! Расшвыривай рабочих, вноси хаос на фабрики и заводы. Чтоб не дышала!

– А как же быть нам с производством? – откликается Капитал. – Ведь я жду промышленного подъема.

– А как же быть нам с социал-демократией? – возражает ему Порядок. – Ведь она ждет политического подъема…

Злобно и растерянно глядят они друг на друга: капитал и порядок. Сила сейчас у них. Но в самой силе их – слабость. Создали сложное общественное и государственное хозяйство, стремятся привлечь к промышленности английские и французские миллиарды, нуждаются в многочисленных интеллигентных, трезвых, трудоспособных рабочих. А вместе с тем травят, дезорганизуют и ожесточают их. Сегодня, для собственного успокоения, разрушают рабочие школы и антиалкогольные комиссии; а завтра, для успокоения рабочих, оказываются вынуждены снова отпустить возжи…

Кто от нового набега выиграет? Не они, а мы. Подпольем нас не удивишь: привыкли. Зато власти лучше нашего вбивают рабочим в головы сознание того, что шила в мешке не утаишь, пролетарской природы не скроешь, урезыванием своих задач никого в заблуждение не введешь. Партию строить нужно, крепкую гибкую рабочую партию, которая планомерно объединяет деятельность всех открытых рабочих организаций; которая из своего подполья заменяет их, когда полицейская метла сметает их на время с лица земли; которая призывает к их восстановлению, как только реакции приходится – а ей придется – очистить ту или другую позицию.

Строить партию! – вот ответ на Курловский набег.

"Правда" N 8, 21 (8) декабря 1909 г.

М. Горький и социал-демократия

Газеты все еще продолжают на все лады перетирать нелепую весть об исключении Горького из партии^*. Пользуясь случаем, либеральные журналисты всех оттенков пошлости выносят на свет божий глубокомысленнейшие суждения о несовместимости художественного творчества с партийной дисциплиной, об инквизиционной нетерпимости марксистов и о многом другом. Разумеется, они все это предвидели. Пламенно сочувствуют Горькому, – а из сочувствующих уст сочится ядовитая слюна ненависти к партии пролетариата. Их ненависть – у них для нее достаточные причины: она – незаконная дочь их нечистой совести…

Горький был певцом политической юности того поколения демократии, которое сознательно проделало бурную историю последних полутора десятилетий. В произведениях его интеллигенция 90-х годов находила золотые грезы свои, лучшую часть самой себя, – опьяненная благодарностью, она на руках носила певца революционного прибоя. Но оказалось, что Горький сотворен из другого материала, чем его аудитория. Он не прилепился к ней, не остановился с ней, – он шел вперед. Революция не была для него историческим эпизодом, – мечом она пронзила его душу, ему уж не было возврата назад. После разгрома революции, в тот период, когда всякие приблудные к нам поэты и поэтессы стадами возвращались на более сочные пастбища буржуазного литературного рынка, Горький остался с нами. Прекрасный талант свой он призвал на службу самому большому делу, которое существует на земле, и тем нерасторжимо связал свою личную судьбу с судьбою партии…

Низкая и бесстыдная травля, которую подняли против него литературные критики контрреволюции, останется одним из самых ярких проявлений того окончательного нравственно-политического разрыва между буржуазной и пролетарской демократией, который по всей линии развернулся за последние три года. Предатели никогда не прощают своим бывшим вождям их мужества. Они стали отрицать у Горького талант, искренность, будущее и прошлое, – они клялись, что Горький – не Горький. А теперь, когда «исключенный» поэт должен, по их расчетам, вернуться к ним, – о, с какой готовностью пламенеют ему навстречу их сердца! Стоит ему только свиснуть, – и они возвратят ему его талант и раскроют пред ним врата будущего.

Но тщетно станут они ждать. Горький не свиснет им призывно. Он в достаточной мере владеет даром – презирать либеральное "общественное мнение". У него другие пути, и другая аудитория пред ним. Миллионы рабочих научились читать его на всех языках культурного мира – и гордиться им. Он работает для социализма – для того будущего, от которого нет ключей у оплаченных буржуазией либеральных привратников общественного мнения.

"Правда" N 8, 21 (8) декабря 1909 г.

Карл Маркс и Россия в 1909 г[48]48
  Цитируемая статья была первоначально помещена Марксом в Нью-Йоркской «Трибуне»; в последние дни эта статья впервые появилась, во французской и немецкой партийной печати.


[Закрыть]

В 1856 г. Маркс следующими словами характеризовал тогдашнюю Пруссию.

«Различные контрреволюции, которые страна проделала со времени 1849 года, в результате своем привели правительство в зависимость от узкого класса помещиков, по отношению к которым король, сделавший все для установления их господства, оказывается теперь в таком же положении, как некогда Людовик XVIII по отношению к своей „небывалой палате“… Короткий опыт с палатой господ должен был убедить короля, что на деле юнкеры (реакционные помещики) отнюдь не склонны видеть свое счастье в том, чтобы лишь служить для бюрократии средневековым украшением, а, наоборот, делают все, чтобы низвести ее на степень простого исполнителя их классовых интересов».

"Буржуазия, предавшая революцию 1848 г., оказывается теперь, в тот самый час, когда она увенчивает свою социальную победу неограниченным накоплением капитала, политически совершенно уничтоженной. Более того, помещики-дворяне находят особое удовольствие в изыскании поводов для смертельных издевательств над нею и не находят нужным соблюдать по отношению к ней хотя бы элементарнейшие правила этикета. Когда буржуазные ораторы поднимаются с мест для произнесения речей, юнкеры гуртом покидают свои скамьи, а когда их просят хотя бы только выслушать мнения, с которыми они не согласны, они смеются представителям буржуазной левой в лицо. Когда эти последние жалуются на затруднения, учиняемые при выборах, их вразумляют, что прямая обязанность правительства – охранять массы от обольщения. Когда они свободу дворянской прессы противопоставляют тому гнету, который тяготеет над прессой либеральной, им напоминают, что свобода человека в христианском государстве не в том состоит, чтобы делать то, что заблагорассудится, а то, что богу и власти угодно… Если же подчас гнев, который душит их, одерживает победу над страхом, и если им время от времени удается собраться с духом, чтобы с высоты своих парламентских кресел пригрозить юнкерам близкой революцией, – тогда им отвечают с насмешкой, что революции предстоит подвести такой же большой счет с буржуазией, как и с дворянством".

"И действительно представляется невероятным, чтобы крупная буржуазия снова, как в 1848 г., выступила во главе прусской революции. Крестьяне Восточной Пруссии не только потеряли все, что принесла им революция в смысле освобождения, но они сверх того снова запряжены в дворянское ярмо… В рейнской Пруссии… они попали в руки ипотечных кредиторов… Что же касается рабочего класса, то правительство воспрепятствовало ему принять участие в барышах его предпринимателей, карая его за участие в стачках и систематически держа его вдали от политики. Разъединенная династия, разбитое на враждебные лагери правительство, бюрократия, которая ведет борьбу с дворянством, дворянство – в раздоре с буржуазией, всеобщий торговый кризис и неимущий класс, который дышит возмущеньем против всех верхних слоев общества – таков сейчас облик Пруссии".

Речь идет, как видим, о Пруссии – в 1856 г. Но разве не кажется, что Маркс рисует Россию в 1909 г.? Разве наш дикий помещик не превратил, подобно прусским юнкерам, государственный аппарат в орудие своих классовых интересов? Разве наша буржуазия менее позорно, чем прусская, предала революцию 1905 г.? И разве она сама не оказалась политической жертвой своего предательства? После того как она помогла правительству раздавить революцию, – разве не тщетно умоляет она это самое правительство ввести в государственный словарь хотя бы только имя конституции? И в то время как испуганные диким произволом буржуазные партии третьей Думы обсуждали законопроект о неприкосновенности личности, разве не разносится по стране удалое пощелкивание толмачевского и думбадзевского арапника^*? – И далее. Разве крестьянство русское не лишилось дочиста всех тех завоеваний, которыми поманил его 1905 г.? Разве дворянские землеустроительные комиссии, с одной стороны, а крестьянский банк, – с другой, не впрягают пытавшегося было вырваться мужика в ярмо и не опутывают его сетями ипотечной (земельной) задолженности? До мелких подробностей совпадает подчас картина: г. Милюков имеет право напомнить нам, что и ему, подобно депутатам прусской левой, приходилось наблюдать спины удалявшихся с гоготом черносотенцев в ту минуту, когда он всходил на трибуну, чтобы заявить о своей любви к порядку или о своем патриотизме.

Как поразительно сходство, но вместе с тем – как колоссально различие! Прусский пролетариат в 1856 г., поскольку участвовал в политике, шел почти безраздельно за либералами. Пролетариат России еще до революции выступил под собственным знаменем. Можно сказать одно: если «победы» немецкого юнкерства и предательства немецкой буржуазии привели на основе мощного капиталистического развития к образованию сильнейшей в мире германской социал-демократии, то неизмеримые перспективы открываются перед партией российского пролетариата, развивающегося на основе самой концентрированной в Европе индустрии и с первых шагов своих опирающегося на политический опыт международного социализма.

"Правда" N 7, 4 декабря (21 ноября) 1909 г.

С Думой или без Думы?

I. Кому и на что нужна Дума

Пока революция стояла перед ними, как живой угрожающий враг, у них у всех была одна общая задача, общий план действий и общий вождь. На обломках народных организаций, выросших из революции, на развалинах двух Дум, где слишком много места занимали рабочие и крестьяне, победители воздвигли третью Думу – политический клуб перепуганных собственников.

Но, по мере того как революция затихала, скрывалась с глаз, всасывалась в почву, у контрреволюции исчезла общая задача, а различие интересов имущих классов, их взаимная вражда и жадная зависть выступали наружу.

Столыпинская программа была очень проста: виселицы – для охраны старых собственников, и закон 9 ноября – для создания новых собственников.

Помещики-дворяне, разъяренные медведи, которых рогатина революции подняла из их берлог, после некоторых колебаний приняли существо столыпинской программы целиком. Что им было не по нутру – это ее конституционная форма.

Землевладельческое дворянство, плотным кольцом окружающее своего монарха и заполняющее своими людьми все значительные бюрократические и офицерские посты, не нуждается в сложной парламентской механике, чтобы направлять правительственную деятельность в стране. Оно командует прямо и непосредственно. Гласное же обсуждение бюджета и думские запросы того и гляди урежут государственные подачки дворянству и оптовое воровство чиновничества.

Но в конституции заинтересован торгово-промышленный класс. Ему необходимо развитие производительных сил, как условие роста барышей. А для этого нужно: расширение рынка, повышение потребностей народа, рост просвещения, экономическая инициатива, прочный судебный порядок. Нужна пресса, освещающая потребности страны. Наконец, нужно народное представительство, устанавливающее расходы и доходы государства и контролирующее работу администрации. Капиталу нужен либеральный порядок. Но на беду политической свободой научился пользоваться рабочий класс. Парламентаризм – значит пробуждение и организация масс. Чем это пахнет, капитал изведал во время революции. Против напора масс ему нужно сильное и самостоятельное царское правительство, свободно располагающее полицией, армией и денежными средствами. А сильное правительство означает слабый парламент. Конституция необходима, – конституция опасна. В этом и состоит политика октябристов.

Царскому правительству «конституция» так же мила, как собаке намордник; однако же оно вынуждено терпеть ее. Разогнав две первые Думы, Столыпин не для забавы созвал третью. Правительству нужна современная армия, нужны деньги. Крепкая армия невозможна без развитого солдата; рост государственных доходов невозможен без роста производительных сил. До-революционное самодержавие не справилось с этими задачами, тем менее справится теперь, когда страна прошла через испытания войны и революции. Наконец, и помещики, столь тесно связанные с правительственной властью, приспособляются в лице своих более сознательных представителей к новому порядку, раз он сохраняет за ними все их привилегии. Они лишь стараются ослабить Думу, усиливая себя тем в придворной камарилье и в провинциальных сатрапиях.

II. Дума и внутренний рынок

Но соловья баснями не кормят. Думские прения сами по себе страны не обогащают. Жрет самодержавное чудовище столько же, сколько и без Думы. Виселица тоже денег не чеканит. А страна не выходит из кризиса. Рынок внутренний не растет, а скудеет. Какие деньги мужик выцарапывает ногтями из земли, те за землю идут – крестьянскому банку, или за аренду – помещикам. Закон 9 ноября не завтра и не послезавтра скажется: «Моя программа на 20 лет рассчитана», говорит Столыпин. Но что через 20 лет будет, о том не Столыпину предсказывать, – а сейчас в торгово-промышленной деятельности жестокий развал. Рынки нужны, свежие капиталы нужны. Дело уже идет не о свободах, не о конституции («мы ждем!» говорит на этот счет Гучков в Думе), о барышах идет дело, о кармане, а тут ждать нельзя. Внешних рынков для русского капитала никто не заготовит, – их нужно, не теряя ни минуты, брать с бою. Манчжурия, Персия, Финляндия, Балканский полуостров – всюду много могущественных соперников, везде Россия стоит во второй, третьей, а то и десятой очереди. «Проталкивайся вперед!» понукает буржуазия царя. «Работай локтями, веди нас за собой». Не только октябристы, но и кадеты готовы примириться с царским правительством – при условии: чтоб оно было сильным не только внутри, а и вовне. Но тут-то и открывается гибельная щель в государственном здании Столыпина-Крупенского-Гучкова-Милюкова.

III. Царизм и внешние рынки

Революция и контрреволюция доконали военные силы царизма. Солдаты, что стоят теперь под ружьем, все набраны после 1905 г. Это либо сознательные и непримиримые враги правительства, либо темные, запуганные, а то и развращенные реакцией выходцы захолустий. Офицерство сплошь воспитывалось на борьбе с народом. Лучшие элементы ушли или изгнаны, на всех высших постах командных – подбор бесстыдства, негодяйства и кровожадности. Позорище интендантских порядков лишний раз обнаружило пред всем миром, какова есть царская армия. Само правительство лучше, чем кто бы то ни было, знает ей цену. Войны оно боится, как смерти. Война с Японией ли, с Австрией или с Германией – может принести ему только полный разгром извне, революцию внутри. «С сильным не борись!» это царь твердо зарубил у себя на носу. И во внешней политике его правительство, несмотря на все подзуживания октябристов и кадет, теперь твердо знает только одно правило: молча проглатывать унижения, с христианской кротостью переносить пощечины.

В Манчжурии – напирает Япония. Она укрепилась в южной части и правильно движется к северу. В конце прошлого года северо-американское правительство предложило нейтрализовать Манчжурию, т.-е. освободить ее от японского и русского захвата. Царь и его министры с радостью унесли бы из Манчжурии ноги, подальше от Японии, – но не смеют. Почему? Япония не позволяет. Она не только разбила царскую армию, но и подчинила себе дальневосточную политику царизма. Только из страха перед Японией, которая не хочет очищать Манчжурию, царское правительство не отсекает от себя свою манчжурскую железную дорогу – хвост, ущемленный в тисках Дальнего Востока.

Пробовал царь воспользоваться смутами в Персии и захватить ее северную часть. Но в Персии победила революция – и приступиться к ней не легко.

Кадеты и октябристы изо всех сил тащат царскую дипломатию на Ближний Восток, в богатые будущностью земли Балканского полуострова. Но эта задача царю совсем не под силу. Турция, государственным трупом которой мечтали поживиться петербургский коршун и все капиталистическое воронье Европы, возрождается и крепнет благодаря победе революции. Когда Австрия, воспользовавшись периодом замешательства на Балканах, окончательно укрепила за собой две населенные сербами провинции, Боснию и Герцеговину, "защитник славянства" – царь стоял, бессильно опустив руки. Одним этим ударом Австрия, опиравшаяся на Германию, вышибла с Балкан царскую дипломатию со всей ее октябристско-кадетской славянобратской челядью^*. Великие патриоты из среды думского большинства и «ответственной» (кадетской) оппозиции несколько месяцев подряд жалобно скулили, показывали австриакам кукиши в кармане и отравляли воздух испарениями своего негодования. Подстрекаемый ими Извольский^* поднял шум на всю Европу и даже прервал правильные дипломатические сношения с Австрией. Но – «с сильным не борись!» И вот на днях Извольский, не получив от Австрии ломаного гроша, отказался от всех своих претензий и сдался на капитуляцию. Как на Дальнем Востоке царское правительство из страха перед Японией поддерживает японскую политику, так на Востоке Ближнем оно из страха пред Австрией и Германией склоняется пред политикой Австрии. Таково действительное положение дел. И никакие царские поездки в Италию, никакие торжественные приемы балканского и сербского князей в Петербурге не скроют и не затушуют того факта, что вся внешняя политика контрреволюции есть сплошная летопись унижений и позора!

В основе дипломатических поражений лежит, как сказано, бессилие царской армии. А военное ничтожество царизма наводит буржуазную Европу на размышления о непрочности всего третьеиюньского порядка. Биржа готова давать царизму миллиарды на самые грязные дела, – если только царизм силен. Но если царизм слаб, то никакие ручательства Маклакова не смягчат сердца биржи. Новый бюджет подвели без дефицита, чтоб не стучаться к французам за мелочью. Но о новых колоссальных займах мечтают все: и Коковцев, и Гучков, и Милюков. Флот строить, армию реформировать, железные дороги проводить, промышленность «поощрять» – на это нужны большие миллиарды. Но биржа не торопится отвалить их людям 3 июня. Перед приехавшими в Россию французскими парламентскими и биржевыми дельцами извивались без всякого отдыха. Либералы водили гостей в Думу: "у нас, слава богу, есть конституция". Коковцев водил французов в банк, показывал золото и в слитках и в мешках: "мы, слава богу, не мошенники". Французы любезно улыбались, но пиджаков не расстегивали и даже дали откровенно понять Коковцеву, что дело не в банковском золоте, – оно может улетучиться в несколько месяцев, – а в развитии производительных сил страны.

IV. Дума в опасности

Оказывается, что революционные задачи нельзя ни обойти, ни на кривой объехать. Контрреволюционный блок, с кадетами в пристяжке, подходил к ним так и этак, пытался развернуть широкую внешнюю политику, чтоб уйти подальше от внутренней, – но каждый раз упирался в военное бессилие царизма. Кадеты первые пытаются скинуть с себя ответственность за империалистические планы и неудачи. Они теперь с головой выдают Извольского, которого год тому назад собственными боками защищали от ударов социал-демократических депутатов. «Неославизм зачах, – пишет „Речь“, – не успев расцвесть». Как будто не кадеты были запевалами в славянофильском хоре. За кадетами пошли народовцы^*. После законопроекта о выделении Холмщины^*, после отнятия костелов, разгрома польских школ и культурных учреждений, народовцам славянофильствовать не с руки. «Мы ни в чем не видим реального единства славян», заявляет их вождь Дмовский, еще недавно распинавшийся за Великую Россию. Недовольны и октябристы. Черная кошка прошла между ними и властью. Они не могут простить ей международных унижений. С другой стороны, октябристская Дума так же мало дала правительству, как правительство – октябристской буржуазии. И Столыпин видит все меньше интереса ласкать октябристов и обнадеживать их. «Я сам помещик!» заявляет он, группируя вокруг себя «национальную» бюрократически-помещичью партию. Хомяков^*, помещик-октябрист, сочетание самодура и добродушного папаши, примиряющего все имущие партии с председательского стула, первый пал жертвой начинающегося раскола между октябристами и национальными столыпинскими молодцами. Ему на «смену» пошел сам Гучков. Он решил, что дело не в Думе, а над Думой – в этих придворных сферах, где опять пытаются при помощи золота поставить на ноги «Союз русского народа» и двинуть его против Думы. Он покидает руководство партией, чтобы в качестве председателя Думы найти непосредственный доступ к царю. Чего не дал Столыпин, то даст царь. Нужно только прорвать придворное кольцо дворянской камарильи, нужно довести октябристскую правду до царя. Превращение лидера партии в шептуна при царе, это – последняя и самая жалкая попытка октябристов спасти третьедумскую колымагу, которая скрипит, громыхает и вот-вот развалится.

* * *

Как скоро развалится, сказать нельзя. Но мы, социал-демократы, умеем ждать. И ждать не бездеятельно. Принесет ли дальнейшее прозябание третьей Думы пользу гучковской «конституционной монархии» или нет, но работа нашей фракции в Думе во всяком случае сослужит делу сплочения пролетарских сил немалую службу.

Но если борьба имущих классов и клик приведет к скорому взрыву, и царь уберет Думу вон, – мы-то во всяком случае не испугаемся. При обнаженном абсолютизме и задачи политической борьбы предстанут пред народом во всей своей революционной наготе.

С Думой, как и без Думы – мы ведем линию революции. И на неизбежный кризис Думы 3 июня мы ответим нашим старым, но не устаревшим лозунгом: Учредительное Собрание на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права!

"Правда" N 11, 31 (18) марта 1910 г.