Текст книги "Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 57 страниц)

Третья Дума. Дума и бюджет и т. д

I. Дума и бюджет

Третья Государственная Дума сейчас в поте чела своего выполняет заданный ей бюрократией урок: торопливо рассматривает и одобряет бюджет на 1908 г.

Российская роспись государственных доходов и расходов в своем внутреннем строении отражает всю историю и весь характер царизма, – чудовищной военно-полицейской организации, которая достигла беспримерного могущества, соединив хозяйственное худосочие русского мужика с апоплексическим полнокровием европейской биржи.

Бюрократический абсолютизм на Западе развился из сословной монархии, как самодовлеющая сила, лишь тогда, когда третье сословие достаточно окрепло, чтобы уравновешивать политическое могущество феодалов и привилегированных попов. Царизм же по существу никогда не был сословной монархией, ибо ни русское дворянство, ни русское духовенство не смогли подняться на уровень политически-правящих сословий. Им помешали в этом, с одной стороны, экономическая бедность огромной худо населенной страны, с другой – неутомимая конкуренция их же обслуживавшей государственной власти. Вовлекаясь своей экстенсивной политикой в жестокую борьбу с западными соседями, у которых военно-государственная организация опиралась на несравненно более богатую хозяйственную основу, царизм хищнически эксплуатировал страну, поглощая все частицы прибавочного продукта народного труда, и, таким образом, систематически задерживал развитие привилегированных сословий, служа им и в то же время обрекая их на подчиненное себе существование. Так было с дворянством и духовенством, впоследствии – с буржуазией.

Прежде чем в России образовалось или могло образоваться сильное третье сословие, царизм уже жадно припал к сосцам европейской биржи. Научившись искусству делать государственные долги, т.-е. поглощать не только сегодняшний, но и завтрашний прибавочный продукт нации, он поставил свое государственное хозяйство на интернациональную основу. Будучи по своей социальной природе промежуточным образованием между азиатской деспотией и европейским абсолютизмом, царское самодержавие получило при посредстве биржи в свое распоряжение новейшие средства административной и военной техники Запада. Этот процесс вел к лихорадочному росту бюджета и государственной задолженности. Независимость (разумеется, относительная) царского правительства от экономического состояния страны определила его прогрессивно-возраставшую зависимость от берлинских и парижских банкиров. К началу нового века царизм вырос в колоссальную военно-биржевую организацию, беспримерную в истории. Кредит его достиг расцвета. Ротшильд верил, что самодержавие почти так же незыблемо и вечно, как биржа. Война и революция в корне пошатнули кредит. Пошатнули, но не повалили. В 1905 г. правительство занимает 800 миллионов рублей, в 1906 г. – 900 миллионов.

В настоящее время государственный долг России составляет 9 миллиардов рублей, т.-е. около 60 рублей на каждую душу населения, считая и грудных младенцев. Государственная роспись на 1908 г. сведена к колоссальной сумме 2.515 миллионов рублей. Если выключить эксплуатационные расходы и оборотные суммы (по винной монополии, железным дорогам и пр.), то чистое налоговое бремя выразится круглой цифрой в 1 1/2 миллиарда рублей. Это значит, что государство вырывает 20% из годового национального дохода. Невероятная гипертрофия бюджета лишь отражает природу государственной организации, которая с политической диктатурой, естественно, соединяет диктатуру фискальную.

Из 1.500 миллионов, получаемых путем налогов (причем прямые налоги составляют только 12,5%, меньше 180 миллионов), роспись 1908 г. предназначает: на министерства Мукдена и Цусимы – 512 миллионов, на ликвидацию войны – 67 миллионов, на погашение краткосрочных обязательств, не погашенных в 1907 г. – 53 миллиона, и, наконец, на уплату процентов по государственным займам – 386 миллионов. Таким образом, армия, флот и банкиры пожирают свыше миллиарда рублей, т.-е. не больше не меньше как две трети чистого государственного дохода. Да кроме того из бюджета министерства путей сообщения нужно сюда же перечислить убытки по железным дорогам, имеющим, главным образом, стратегическое значение, да из бюджета министерства внутренних дел – десятки миллионов, брошенные в пасть государственной «охраны». Таковы издержки производства старого порядка.

Что бюджет царизма непосилен для разоренной страны, что его сохранение означает дальнейшее истощение внутреннего рынка и хозяйственный паралич, это стало общим местом еще до революции. Но от признания этой мысли до фактического «оздоровления» бюджета оставалось и остается еще, как показали дальнейшие события, пройти большой путь.

Социал-демократия в бюджете видела только приходо-расходную проекцию самодержавного строя. Поэтому вопрос о борьбе с фискально-финансовой системой сводился для нее к вопросу о революционном низвержении царизма. Декабрьским событиям 1905 г. предшествовал знаменитый "финансовый манифест" Совета Рабочих Депутатов^*, который так именно и формулировал задачу: «Исход один – свергнуть правительство… Необходимо это не только для политического и экономического освобождения страны, но и, в частности, для упорядочения финансового хозяйства государства».

После того как восстание было раздавлено и преемником революции стал казаться либерализм, этот последний все более становился на точку зрения универсального наследования не только всего инвентаря, но и всех долгов и преступлений старого режима, с расчетом погашать их по частям. Покончив в первой Думе с тактикой шумной хаотической оппозиционности, бессильной – за «принципиальным» отказом от революционных действий – и тем не менее приведшей его к выборгскому воззванию, этой бледной копии финансового манифеста Совета Депутатов, либерализм в лице кадетской партии вотирует правительству второй Думы военный контингент и обязуется вотировать бюджет и заем. Он надеется таким образом завоевать доверие монархии, через посредство этого доверия получить влияние на бюджет, а через посредство бюджета – на государственную власть. Но вторая Дума разогнана, – и в качестве преемника революции выступает уже консервативный национал-либерализм в лице Союза 17 октября. Как кадеты казались себе наследниками задач революции, так октябристы оказались наследниками кадетской тактики соглашения. Кадеты могут строить какие угодно презрительные рожи за спиною октябристов, но эти последние только делают выводы из кадетских посылок: раз нельзя опереться на революцию, остается опереться на конституционализм Столыпина. Сами кадеты это прекрасно сознают. И если фракция Милюкова разрешает себе время от времени роскошь оппозиционного жеста, то только потому, что ее мужество питается надеждой на спасительную тактику октябристского большинства.

Стоя обеими ногами на точке зрения "универсального наследования", третья Дума дала царскому правительству военный бюджет, хотя до этих пор вся реформа в ведомстве Куропаткина ограничилась новыми погонами, нашивками и киверами. Она вотировала бюджет министерства внутренних дел, которое 70% территории страны отдало в распоряжение сатрапов, вооруженных удавной петлей исключительных законов, чтобы на пространстве остальных 30% душить и вешать на основании законов нормального времени. Она поставила правительству, по закулисному внушению Столыпина, финляндский, т.-е. антифинляндский запрос, чтоб облегчить министерству государственного переворота реставрацию бобриковского режима в Финляндии^*. Только смету министерства путей сообщения Дума уменьшила на один рубль, чтобы таким путем отметить свое несогласие с незаконным способом проведения штатов, причем невозможно допустить, чтоб и на эти оппозиционные сто копеек не взята была предварительная индульгенция у Столыпина. Земельная комиссия Думы приняла все основные положения знаменитого указа 9 ноября 1906 года^*, проведенного на основании § 87^* и имеющего своей задачей высвободить из крестьянства слой крепких собственников, а остальную массу предоставить действию естественного отбора в биологическом смысле этого слова, т.-е. и в смысле прямого вымирания. Если Дума не торопится поставить этот вопрос в порядок дня, то только потому, что принятием великой столыпинской реформы она боится оттолкнуть влево правых крестьянских депутатов, которые, – как жалуется один из лидеров октябризма, – все еще находятся в плену экспроприационных иллюзий. И тем не менее эту «работоспособную» законопослушную Думу приходится «спасать» семь раз на неделе.

Сами октябристы, хозяева парламентского положения, не только не приближаются к роли правящей или хотя бы только правительственной партии, но, наоборот, оказываются все в более и более бессильной и унизительной роли партии услужающей. Они вотируют все, чего хочет правительство, выполняют все грязные поручения Столыпина – и в результате не могут даже добиться упразднения ежегодной ассигновки в 100.000 рублей из народных средств на карманные расходы ее величества королевы Эллинов.

"Слава богу, у нас нет парламента!" – жизнерадостно воскликнул министр финансов, наблюдая ту трусливую покорность, с какою Дума пропускает через себя «его» старый милый бюджет.

"Слава богу, у нас есть конституция!" – твердо возразил ему недремлющий Милюков, подводя блестящие итоги тактике соглашения.

Эта комическая словесная дуэль, с господом-богом в качестве секунданта, и все обстоятельства, которые ее сопровождали: скромное замечание октябриста-председателя по поводу «неудачного» выражения министра финансов, отвергающего политическое бытие «парламента», у которого он состоит на учете; угроза Столыпина выйти, ввиду этой дерзости, в отставку; грозная опасность того, что вместе со Столыпиным полетит к чорту вся "слава-богу-конституция"; торжественное извинение председателя пред лицом Думы в том, что он осмелился верить в ее бытие; радостные аплодисменты Думы, убедившейся, что она может и впредь существовать, позволяя правительству игнорировать свое существование, – все это с излишней наглядностью обнаружило реальнейшее и несомненнейшее бытие политической и фискальной диктатуры самодержавной бюрократии. Выход из тупика приходится и теперь, после опыта трех Дум, формулировать словами финансового манифеста революции: "исход один – свергнуть правительство".

II. Амурский патриотизм

Самым замечательным деянием третьей Думы является, однако, принятие ею в порядке спешности правительственного проекта Амурской железной дороги, осуществление которого, впрочем, началось еще во время междудумья по 87-й статье.

По смете правительства Амурская дорога обойдется в 238 миллионов; по вычислениям гр. Витте – в 350 миллионов. Это значит новый ежегодный расход на уплату процентов и на покрытие неизбежных дефицитов в 22–30 миллионов рублей, – около половины всей сметы министерства народного просвещения. Одно это решение достаточно для того, чтоб ответить на вопрос: удастся или не удастся Думе эскамотировать революцию, разрешив ее элементарные задачи в союзе с исторической властью. После страшнейшего в мировых летописях военного разгрома, после нескольких лет непрерывных революционных потрясений, самодержавная бюрократия, почувствовав себя окрепшей, открывает "эпоху реформ" колоссальным расходом на железную дорогу в далекой, пустынной и почти неисследованной окраине. В дышащей наглой уверенностью, что теперь правительству снова все позволено, речи Столыпин цитировал чье-то дилетантское мнение, что Амурский край похож на "Германию времен Тацита". "Но, господа, – патетически воскликнул премьер: – вспомните, что Германия представляет из себя теперь". И «парламент» нищей страны, в которой крестьянство не выходит из голодовок, в порядке неотложности вотирует кредиты на превращение амурской пустыни в современную Германию. Но Амурская дорога только первый шаг. Как уже указывали сами представители правительства, этот первый шаг неминуемо влечет за собою второй: проведение второй сибирской линии. Эти предприятия вместе с улучшением материального положения армии, что также стоит на первой очереди, потребуют, – по исчислениям Коковцева^* – около 800 миллионов рублей. Миллиардную ассигновку на флот думская комиссия, правда, отклонила. Но мирный, лишенный даже внешнего драматизма исход этого «отклонения» заставляет видеть в нем результат предварительного уговора со Столыпиным – в целях определенных бюрократических перемещений, – и не будет ничего неожиданного, если Дума, получив какие-нибудь «гарантии» в личном составе морского министерства, примет в том или другом виде флотский законопроект.

Предупредительность Думы в вопросе об Амурской железной дороге кажется безумием, но в действительности это совершенно закономерно. Большинство третьей Думы состоит из непримиримых между собою социальных элементов, объединенных голой ненавистью к социальным тенденциям революции. И оно само сознает это. Вопросы внешней политики, "сила и мощь" государства, являются единственной сферой, где Дума, преодолевая свои внутренние противоречия, надеется найти ответ на те вопросы, которые породили революцию и от разрешения которых никуда не уйти. И мы видим, как настойчиво внимание «образованных» классов передвигается в последние месяцы с внутренних вопросов на вопросы внешней политики. Что правая голосовала за Амурскую дорогу, это достаточно объясняется уже тем, что правительство обещает отвести на Амуре миллионы десятин для крестьянских переселенцев. Что может быть заманчивее плана выслать аграрный вопрос к берегам Тихого океана? Сидящие в октябристском центре представители крупного капитала в амурском патриотизме видят, прежде всего, триста миллионов рублей, которые посредством государственного займа попадут в руки отечественной промышленности. При тяжком промышленном кризисе, при дороговизне денег на европейской бирже остается снова сосредоточить надежду на казенных заказах, раз проведение широких внутренних реформ, которые должны поднять производительные силы страны, приходится отсрочить на неопределенное время. А что октябристы совершенно примирились с этой мыслью, показывает полное ничтожество прений по бюджету министерства торговли и промышленности.

Кадеты голосовали против Амурской дороги. Мы не станем рассуждать о том, как поступили бы они, если б от их голосов зависела судьба правительственного предложения. Достаточно того, что в кадетской партии имеется сильное течение в пользу дальневосточного строительства; и сам Милюков выступил энергичным представителем этого меньшинства внутри своей фракции. С другой стороны, Петр Струве, чувствительный политический термограф либерального мещанства, открыл энергичную кампанию против «антигосударственных» традиций русской интеллигенции, приглашая ее понять, что государство, как "мистическая личность", есть «самоцель», и что в вопросах мощи "Великой России" нет места партийным рассуждениям. На Балканский полуостров он указывает, как на ту территорию, где мистическая личность с помятыми в Манчжурии боками должна осуществлять свое всеславянское предназначение. Эта национал-либеральная перелицовка архаического славянофильства, особенно выразительная под пером Петра фон-Струве, немца по происхождению и марксиста по прошлому, уже привела к созданию профессорских и студенческих славянских обществ, руководимых кадетами. Политически примирение образованного общества с мистической личностью романовской державы выражается в том, что кадетская фракция, закрыв глаза, вотирует кредиты на внешнее представительство и аплодисментами встречает и провожает каждое выступление министра иностранных дел. Принципиальнее октябристов в теории, но трусливее их на практике, кадеты в империализме ищут разрешения тех задач, которых не разрешила доселе революция. Партия, которая всеобщее избирательное право наравне с "диктатурой пролетариата" относит ныне к "поблекшим иллюзиям", приведена событиями революции и контрреволюции к объективной необходимости фактического отказа от идеи отчуждения помещичьих земель и демократизации всего социального строя, а, значит, и от надежды создать для всего капиталистического развития крепкую базу в виде устойчивого внутреннего крестьянского рынка. Но в таком случае государство, естественно, превращается для нее в «самоцель», мистическое назначение которой – обеспечить обладание внешними рынками. Оппозиционно-окрашенный империализм Милюкова как бы наводит некоторый идеологический грим на контрреволюционную комбинацию из самодержавного бюрократа, дикого помещика и паразитического капиталиста, лежащую в основе третьей Думы.

Правда, для реализации мистического предназначения нужны огромные средства. Между тем положение государственного казначейства крайне печально. Золотой запас систематически убывает, поглощаемый уплатой процентов по внешним займам. В комиссии Государственного Совета Витте уже не раз выражал опасение за судьбу золотой валюты. Министр финансов, конечно, лучше кого бы то ни было знает, насколько эти опасения справедливы. Он выражает, однако, свою уверенность в том, что если не налегать на казначейство с дорогостоящими реформами, как аграрная, или как введение всеобщего обучения, то на очередные патриотические цели денег можно достать. И эту уверенность трудно оспаривать. При нынешнем угнетенном состоянии торгово-промышленного рынка государственные бумаги являются наиболее привлекательной формой помещения освобожденных капиталов. Риск? Но, во-первых, риск рассеивается среди держателей бумаг, а чудовищная прибыль от операции сосредоточивается в немногих руках; во-вторых, в те чудовищные проценты, которые пожирают русский бюджет, входит и премия за политический риск. Кроме того, сейчас, когда в стране царит видимое «спокойствие», хотя бы и под аккомпанемент непрерывных экспроприаций и военно-судебных убийств, когда Дума идет рука об руку с правительством, когда оппозиция почтительно аплодирует министру иностранных дел, риск кажется меньше, чем когда бы то ни было. Наконец, сближение с Англией, происшедшее при деятельном участии французской дипломатии, открывает для амурского патриотизма британский денежный рынок, и есть все основания думать, что предстоящий вскоре визит английского короля русскому царю будет лишь декоративным прологом к колоссальному русскому займу на лондонской бирже.

Создавшееся таким путем положение чревато самыми неожиданными последствиями. Правительство, которое похоронило репутацию своей силы в водах Цусимы и на полях Мукдена^*, на голову которого обрушились страшные последствия его политики авантюр, теперь неожиданно оказывается в фокусе патриотического доверия представителей «нации». Оно не только получает без возражения полмиллиона новых солдат и полмиллиарда на текущие военные расходы, но и находит поддержку Думы в своих новых экспериментах на Дальнем Востоке. Мало того. Справа и слева, от черносотенцев и от кадет, оно слышит упреки в недостаточной активности своей внешней политики. Таким образом, царское правительство всей логикой вещей толкается на рискованный путь борьбы за восстановление своего мирового положения. И кто знает? Может быть, прежде, чем участь самодержавия окончательно и бесповоротно решится на улицах Петербурга и Варшавы, она подвергнется повторительному испытанию на полях Амура или на побережье Черного моря.

"Die Neue Zeit", апрель 1908 г.

Царская рать за работой

(«Материалы к истории русской контрреволюции». Том I. «Погромы по официальным данным». С.-Петербург. 1908)

Эта объемистая книга, состоящая из пресных канцелярских бумаг, производит поразительное впечатление. Перед нами – портрет царизма эпохи революции, написанный им самим – его сенаторами, его градоначальниками и губернаторами, его прокурорами и его приставами. Портрет убийственно верен. И даже в тех случаях, когда ревизующий сенатор или защищающийся градоначальник сознательно и явно уродуют факты, они кладут только лишнюю черту бесстыдства рядом с кровавым пятном адского свирепства.

Большая часть книги посвящена материалам, относящимся к октябрьским погромам 1905 г.^*. Из официально-фальсифицированных сенаторских докладов, из полицейских донесений и свидетельских показаний, как живые, выступают те страшные дни, когда исступленные проклятья матерей, плач избиваемых младенцев, предсмертное хрипение стариков и дикие вопли всеобщего отчаяния были первым приветом русской конституции. Сто городов и местечек превратились в ад. Это старый порядок мстил за свое унижение.

"…Факты, даже взятые из дел департамента полиции, – говорит записка, составленная в ноябре 1905 г. по поручению гр. Витте для борьбы с «треповцами», – с полной очевидностью показывают, что значительная часть тяжелых обвинений, возведенных на правительство обществом и народом, в ближайшие после манифеста дни, имели под собою вполне серьезные основания: существовали созданные высшими чинами правительства партии для "организованного отпора крайним элементам"; организовывались правительством патриотические манифестации и в то же время разгонялись другие; стреляли в мирных демонстрантов и позволяли на глазах у полиции и войск избивать людей и жечь губернскую земскую управу; не трогали погромщиков и залпами стреляли в тех, кто позволял себе защищаться от них; сознательно или бессознательно (?) подстрекали толпу к насилиям официальными объявлениями за подписью высшего представителя правительственной власти в большом городе, и когда затем беспорядки возникли, не принимали мер к их подавлению. Все эти факты произошли на протяжении 3–4 дней в разных концах России и вызвали такую бурю негодования в среде населения, которая совершенно смыла первое радостное впечатление от чтения манифеста 17 октября"[37]37
  «Материалы», стр. LXXXVII.


[Закрыть]. Бывший директор Департамента Полиции Лопухин^* в своем письме к Столыпину говорит уже более решительно о «систематическом подготовлении властями еврейских и иных погромов»[38]38
  «Материалы», стр. XCIII.


[Закрыть].

Посмотрим, какую картину раскрывают официально-запротоколированные факты.

"Зачинщиками и руководителями, – пишет сенатор Турау в своем отчете о киевском погроме, – в большинстве случаев были лица из той же толпы громил; случалось, что подстрекали к погрому мелкие лавочники – конкуренты евреев, дворники, некоторые домовладельцы, хозяева ремесленных заведений и даже, как утверждают многие потерпевшие, низшие полицейские чины"[39]39
  «Материалы», стр. CCXXXIII.


[Закрыть].

Первые навыки массовых уличных действий были приобретены громилами в «патриотических» демонстрациях начала русско-японской войны. Тогда уже определились основные аксессуары: портрет императора, бутылка водки, трехцветное знамя. С того времени планомерная организация социальных отбросов получила колоссальное развитие: если масса участников погрома – поскольку тут речь может идти о «массе» – остается более или менее случайной, то ядро всегда дисциплинировано и организовано на военный лад. Оно получает сверху и передает вниз лозунг и пароль, определяет время и размер кровавых действий. "Погром устроить можно какой угодно, – заявил чиновник Департамента Полиции Комиссаров, – хотите на 10 человек, а хотите на 10 тысяч"[40]40
  Факт сообщен в первой Думе бывшим товарищем министра внутренних дел кн. Урусовым.


[Закрыть].

О надвигавшемся погроме знают все заранее: распространяются погромные воззвания, появляются кровожадные статьи в официальных "Губернских Ведомостях", иногда начинает выходить специальная газета. Одесский градоначальник выпускает от своего имени провокационную прокламацию. Когда почва подготовлена, являются гастролеры, специалисты своего дела. С ними вместе проникают в темную массу зловещие слухи: евреи собираются напасть на православных, социалисты осквернили святую икону, студенты порвали царский портрет. Где нет университета, там слух приурочивается к либеральной земской управе, даже к гимназии. Дикие вести бегут с места на место по телеграфной проволоке, иногда со штемпелем официальности. А в это время совершается подготовительная техническая работа: составляются проскрипционные списки лиц и квартир, подлежащих разгрому в первую очередь, вырабатывается общий стратегический план, из пригородов вызывается на определенное число голодное воронье. В назначенный день – молебствие в соборе. Торжественная речь преосвященного. Патриотическое шествие – с духовенством во главе, с царским портретом, взятым в полицейском управлении, со множеством национальных знамен. Непрерывно играет оркестр военной музыки. По бокам и в хвосте – полиция. Губернаторы делают шествию под козырек, полицмейстеры всенародно целуются с именитыми черносотенцами. В церквах по пути звонят колокола. "Шапки долой!" В толпе рассеяны приезжие инструкторы и местные полицейские в штатском платье, но нередко в форменных брюках, которых не успели снять. Они зорко смотрят вокруг, дразнят толпу, науськивают ее, внушают ей сознание, что ей все позволено, и ищут повода для открытых действий. Для начала бьют стекла, избивают отдельных встречных, врываются в трактиры и пьют без конца. Военный оркестр неутомимо повторяет: "боже, царя храни", эту боевую песнь погромов. Если повода нет, его создают: забираются на чердак и оттуда стреляют в толпу, чаще всего холостыми зарядами. Вооруженные полицейскими револьверами дружины следят за тем, чтоб ярость толпы не парализовалась страхом. Они отвечают на провокаторский выстрел залпом по окнам намеченных заранее квартир. Разбивают лавки и расстилают перед патриотическим шествием награбленные сукна и шелка. Если встречаются с отпором самообороны, на помощь являются регулярные войска. В два-три залпа они расстреливают самооборону или обрекают на бессилие, не допуская ее на выстрел винтовки… Охраняемая спереди и с тылу солдатскими патрулями, с казачьей сотней для рекогносцировки, с полицейскими и провокаторами в качестве руководителей, с наемниками для второстепенных ролей, с добровольцами, вынюхивающими поживу, банда носится по городу в кроваво-пьяном угаре[41]41
  «Во многих случаях сами полицейские чины направляли толпы хулиганов на разгром и разграбление еврейских домов, квартир и лавок, снабжали хулиганов дубинами из срубленных деревьев, сами совместно с ними принимали участие в этих разгромах, грабежах и убийствах и руководили действиями толпы» (Всеподданнейший отчет сенатора Кузьминского об одесском погроме). «Толпы хулиганов, занимавшиеся разгромом и грабежами, – как признает и градоначальник Нейдгарт, – восторженно его встречали с криками ура». "Командующий войсками барон Каульбарс… обратился к полицейским чинам с речью, которая начиналась словами: «Будем называть вещи их именами. Нужно признаться, что все мы в душе сочувствуем этому погрому».


[Закрыть]…Босяк царит. Трепещущий раб час тому назад, затравленный полицией и голодом, он чувствует себя сейчас неограниченным деспотом. Ему все позволено, он все может, он господствует над имуществом и честью, над жизнью и смертью. Он хочет – и выбрасывает старуху с роялем из окна третьего этажа, разбивает стул о голову грудного младенца, насилует девочку на глазах толпы, вбивает гвоздь в живое человеческое тело… Истребляет поголовно целые семейства; обливает дом керосином, превращает его в пылающий костер, и всякого, кто выбрасывается из окна, добивает на мостовой палкой. Стаей врывается в армянскую богадельню, режет стариков, больных, женщин, детей… Нет таких истязаний, рожденных горячечным мозгом, безумным от вина и ярости, пред которыми он должен был бы остановиться. Он все может, все смеет… «боже, царя храни». Вот юноша, который взглянул в лицо смерти – и в минуту поседел. Вот десятилетний мальчик, сошедший с ума над растерзанными трупами своих родителей. Вот военный врач, перенесший все ужасы порт-артурской осады, но не выдержавший нескольких часов одесского погрома и погрузившийся в вечную ночь безумия. «Боже, царя храни»… Окровавленные, обгорелые, обезумевшие жертвы мечутся в кошмарной панике, ища спасения. Одни снимают окровавленные платья с убитых и, облачившись в них, ложатся в груду трупов – лежат сутки, двое, трое… Другие падают на колени перед офицерами, громилами, полицейскими, простирают руки, ползают в пыли, целуют солдатские сапоги, умоляют о помощи. Им отвечают пьяным хохотом. «Вы хотели свободы – пожинайте ее плоды». В этих словах – вся адская мораль политики погромов… Захлебываясь в крови, мчится босяк вперед. Он все может, он все смеет, – он царит. «Белый царь» ему все позволил, – да здравствует белый царь![42]42
  «В одной из таких процессий впереди несли трехцветное знамя, за ним портрет Государя, а непосредственно за портретом серебряное блюдо и мешок с награбленным» (Отчет сенатора Турау).


[Закрыть] И он не ошибается. Никто другой, как самодержец всероссийский, является верховным покровителем той полуправительственной погромно-разбойничьей каморры, которая переплетается с официальной бюрократией, объединяя на местах более ста крупных администраторов и имея своим генеральным штабом придворную камарилью. Тупой и запуганный, ничтожный и всесильный, весь во власти предрассудков, достойных эскимоса, с кровью, отравленной всеми пороками ряда царственных поколений, Николай Романов соединяет в себе, как многие лица его профессии, грязное сладострастие с апатичной жестокостью. Революция, начиная с 9 января, сорвала с него все священные покровы и тем развратила его самого в конец. Прошло время, когда, оставаясь сам в тени, он довольствовался – агентурой Трепова по погромным делам[43]43
  «По распространенному мнению, Трепов докладывает Е. И. В. Государю Императору сведения о положении вещей… и влияет на направление политики… Будучи назначен дворцовым комендантом, генерал Трепов настоял на назначении в его распоряжение особых сумм на агентурные расходы…» (Письмо сенатора Лопухина).


[Закрыть]. Теперь он бравирует своей связью с разнузданной сволочью кабаков и арестантских рот. Топча ногами глупую фикцию «монарха вне партий», он обменивается дружественными телеграммами с отъявленными громилами, дает аудиенции «патриотам», покрытым плевками общего презрения, и по требованию Союза русского народа дарит свое помилование всем без изъятия убийцам и грабителям, осужденным его же собственными судами. Трудно представить себе более разнузданное издевательство над торжественной мистикой монархизма, как поведение этого реального монарха, которого любой суд любой страны должен был бы приговорить к пожизненным каторжным работам, если бы только признал его вменяемым…

В черной октябрьской вакханалии, перед которой ужасы Варфоломеевской ночи кажутся невинным театральным эффектом, 100 городов потеряли от трех с половиною до четырех тысяч убитыми и до 10 тысяч изувеченными[44]44
  «Число убитых и тяжело раненых в последовавшие за опубликованием манифеста четыре или пять дней, – пишет автор уже цитированной нами записки гр. Витте, составленной по документам Департамента Полиции, – трудно исчислить, но по вполне достоверным источникам оно определяется в десятки тысяч». («Материалы», стр. XXIV).


[Закрыть]. Материальный ущерб, исчисляемый десятками, если не сотнями миллионов рублей, в несколько раз превышает убытки помещиков от аграрных волнений. Так старый порядок мстил за свое унижение.

Вышедший том «Материалов» (уже конфискованный) содержит данные, относящиеся к погромам в Одессе, Киеве и Ростове и к расстрелу народного митинга в Минске (октябрь 1905 г.), документы по расследованию гомельского погрома (январь 1906 г.) и два документа, относящиеся к седлецкому погрому (август 1906 г.). То, что сразу бросается в глаза при сравнении материалов, относящихся к этим трем последовательным моментам, это растущая обнаженность действий контрреволюционной бюрократии. В октябре мы еще видим массы громил, – сотни, может быть, тысячи. Их извлекают из трущоб, их созывают из окрестных деревень, – словом, их находят. Видимая для всех роль бюрократии сводится, главным образом, к тому, что она «попустительствует» громилам, охраняя их в то же время от самообороны. Гомельский погром дает уже несравненно более упрощенную картину отношений. "Беспорядки 13–14 января, – докладывает член совета министерства внутренних дел Савич, – явились результатом не массовой борьбы христианского населения против евреев…, а нападением на имущество определенных лиц еврейского происхождения со стороны небольшой, 10–15 человек, шайки вооруженных людей" ("Материалы", стр. 380), руководимых "тайным союзом патриотов" с местным жандармским ротмистром во главе. Наконец, в Седлеце, всего через несколько месяцев, уже совершенно обходятся без «народа». Погром рассчитан и проведен подполковником Тихановским, как военный парад. Драгуны врываются в квартиры, требуют денег, насилуют и убивают. Затем поджигают дома, пользуясь для этого керосином уличных фонарей. Время от времени они являются в штаб-квартиру – за инструкциями и за патронами. "Мало убитых", внушает им Тихановский. Он считает необходимым "поднять дух войск" и с этой целью собирает песенников. "Среди трескотни выстрелов, кровопролития, грабежа и пожаров в народе раздавалось пение"[45]45
  Доклад ротмистра Петухова. «Материалы», стр. 407.


[Закрыть]. А затем, чтобы пояснить то, что и без того чудовищно ясно, командующий войсками варшавского округа генерал Скалон в особом приказе благодарит Тихановского за энергию и распорядительность.