Текст книги "Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника"
Автор книги: Лев Троцкий
Жанр:
Политика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 57 страниц)
Эта статья появилась в качестве ответа на следующее письмо, помещенное в том же номере журнала «Die Neue Zeit»:
В озаглавленной «Революционная романтика и Азеф» главе статьи, опубликованной тов. Троцким в N 25 настоящего журнала (см. в этом томе «Таракан во щах», главу «Революционная романтика и Азеф», стр. 344 (Ред.), Троцкий основывает свою характеристику социал-революционной партии после азефовского инцидента на журнале «Революционная Мысль», N 4. По этому поводу я решительно заявляю следующее:
"Революционная Мысль" есть орган оппозиционного меньшинства партии, руководимого, главным образом, двумя товарищами, из которых один уже несколько лет защищает особое направление, которое и обосновывает в брошюрах и статьях. Это меньшинство составляет сравнительно с большинством небольшую группу товарищей, находящуюся в Париже, где она и возникла. Она является, следовательно, плодом русской эмиграции. Меньшинство это, замечу определенно, подчиняется партийной дисциплине и признает авторитет наших высших инстанций – партийного съезда и партийного совета. Напротив того, мнение партии выражают два официальных органа – центральный орган "Знамя Труда" и "Известия Областного Комитета заграничных организаций" – и издаваемый в Париже тов. Рубановичем журнал "La Tribune russe"*. Если бы тов. Троцкий обратился к этим изданиям, в особенности к центральному органу, то его характеристика настоящего положения тактической дискуссии вышла бы совсем другой. В самом деле, сравним, например, sine ira et studio (без гнева и пристрастия) приведенный тов. Троцким N 4 «Революционной Мысли» с N 16 центрального органа «Знамя Труда» от 4 марта 1909 г. В последнем мы найдем три статьи различных товарищей, которые критикуют доселешние формы организации масс – в особенности деятельность среди рабочего класса (профессиональные союзы, кружки для самообразования) и крестьянства – и, считаясь с изменившимися условиями пропагандистской, агитационной и организационной деятельности, делают предложения относительно реорганизации нашей практической работы в массах. Стало быть, большинство партийных товарищей стоит за классовую борьбу, как conditio sine qua non (необходимое условие) борьбы за социализм, и за тот взгляд, что русская революция окончательно победит как революция социально угнетенных и бесправных масс, именно пролетариата и крестьянства, и только лидеры парижского меньшинства действительно стоят на той точке зрения, которую привел тов. Троцкий по «Революционной Мысли». Поэтому я считаю себя вправе от имени большинства товарищей протестовать против того, что нас смешивают в одну кучу с меньшинством и их взгляды выдают за наши".
М. Л., член партии социалистов-революционеров.
[Закрыть]
На письмо тов. М. Л. позволяю себе ответить следующее: моей задачей было охарактеризовать не «современное положение тактической дискуссии», а объективную судьбу террористического метода. Моя цитата была не формальным доказательством, а лишь иллюстрацией тенденции. И если эту самопожирающую тенденцию терроризма я иллюстрировал выдержкой из «безответственного» эсеровского журнала, а не «синтетическими», ничего не говорящими самооправданиями центрального органа, то за это меня никогда не упрекнет тот, кто интересуется сущностью, а не формой. – Но и с формальной стороны не все обстоит так благополучно, как хочет нас убедить М. Л.
"Вы цитируете орган меньшинства и выдаете эту цитату за мнение партии", так говорит автор письма. Но где меньшинство? И где большинство? И с кем партия? Кто в силах и кто в праве ответить на эти вопросы? Сейчас в эсеровской партии царит, само собой разумеется, глубокое уныние и смущение. Один полагает, что партии следовало бы «спуститься» к экономическим рабочим организациям, которые до сих пор она только признавала «теоретически», но на практике обходила ("Известия", N 9). Другой хотел бы, чтобы центр тяжести партийной деятельности был перенесен в крестьянство. Третий предлагает использовать, как революционный фактор, националистические и религиозные чувства масс. Официальные заграничные «Известия» находят, что "теперь, когда массовые выступления почти невозможны, отказаться от террористического метода значило бы свернуть знамя революции", и далее: "Террористический метод отразит все удары и завоюет все (!) позиции", – т.-е. говорит по существу то же самое, что сказано и в моей опороченной цитате. Центральный орган «синтезирует» все это вместе. Но кого представляет он сейчас: «партию» или только свою собственную группу? Как распутается клубок мнений и направлений, сейчас не так-то легко определить; но в одном пункте согласны сторонники всех направлений эсеровской партии: если есть в партии учреждение, непоправимо скомпрометированное делом Азефа и потерявшее всякий авторитет, то это «руководящий» центр, к которому принадлежит и центральный орган. Позиция последнего в первом номере после разоблачения Азефа официально успокоительна и формально консервативна. "Все остается по-старому" – таков лозунг[54]54
N 16, к которому так обстоятельно отсылает меня мой оппонент, еще не появлялся в печати, когда я писал свою статью. Но и этот номер ничего не меняет в моих соображениях.
[Закрыть]. Мое преступление, значит, в том, что я эти казенные заверения партийного центра, который, по собственному его признанию, ждет своей смены, не положил в основу своих рассуждений. Mea culpa! (моя вина!). Но это преступление я готов повторить и после письма товарища М. Л. Да и как же иначе? Что стремления консервативных элементов партии сохранить эту последнюю со всеми ее противоречиями (терроризм плюс массовая борьба; классовая борьба пролетариата плюс этический интеллигентский социализм плюс крестьянские производственные кооперативы и т. д.) увенчаются желанным успехом – поверить этому я после уроков революции могу еще меньше, чем до того. Дело Азефа ускорит и без того опустошительное дезертирство молодежи; от террористической интеллигенции ничего не останется, кроме разве небольших групп сторонников Бурцева, единственное отношение которых к массе заключается в том, что они ее высокомерно презирают.
Однако, бурцевское «меньшинство» – «определенно» замечает М. Л. – подчиняется партийной дисциплине. Неужели? Но вот это столь покорное меньшинство совершенно «определенно» утверждает в своем органе (N 4), что "партия социалистов-революционеров, как организация, сейчас не существует". Признаюсь откровенно, я никак не могу понять, каким это образом меньшинство ухитряется подчиняться партийной дисциплине и в то же самое время отрицать существование партии.
Мне казалось, что я не вправе занимать столбцы этого журнала изложением всех этих организационных вопросов – ибо они не могут быть проверены немецкими товарищами и не очень-то для них поучительны. Но М. Л. принудил меня к этому. В заключение я позволю себе, однако, отвлечь внимание читателей от этих незначительных обстоятельств, от цитат и контр-цитат, от субъективной логики партийных учреждений – к объективной логике терроризма. Эту самоубийственную логику можно схематически изобразить следующим образом:
Вначале появились классики терроризма – народовольцы. Они не опирались ни на какой революционный класс. Им фактически не оставалось ничего другого, как помножать свое собственное бессилие на взрывчатую силу динамита.
Затем пришли эпигоны, социалисты-революционеры. Они явились тогда, когда революционный класс уже был налицо. Но террористы не хотели или не могли понять и оценить этот класс во всем его историческом значении. Они заключили теоретически недостаточный и практически несостоятельный компромисс между массовой тактикой и террористическим методом, основанным на недоверии к массам. Дело Азефа знаменует собой полный крах этого терроризма эпигонов. Этого факта не уничтожит никакой центральный орган.
Теперь наступает время террористических декадентов. В тот момент, когда центральный комитет провозглашает роспуск боевой организации, во главе которой стоял Азеф, Бурцев высоко поднимает знамя чистого бомбизма. Только теперь это направление готово, по-видимому, превратиться из индивидуальной причуды своего основателя в политическое явление. Оно отказывается от тягостного компромисса, открыто поворачивается спиной к массе и силится создать неуязвимую группу сверхчеловеческих террористов, возвышенных над тревогами и неудачами классовой борьбы.
Это развитие (вернее, вырождение) терроризма и имел я ввиду, цитируя "Революционную Мысль" и не обращая внимания на сглаживающую все углы официальную фразеологию центрального органа.
"Die Neue Zeit", май 1909 г.
Терроризм, провокация и революцияI
На конспиративно-охранной квартире в Петербурге бомба разорвала на несколько частей охранного конспиратора, полковника Карпова. Другой конспиратор, доверенный шпик, оказался ранен. Третий конспиратор арестован и посажен в Петропавловку. После этого еще не разорванные охранные конспираторы дали обо всем происшествии самые успокоительные сведения прокурору Корсаку, а тот – «у нас, слава богу, есть конституция!» – в краткой речи успокоил и Думу.
Да и впрямь беспокоиться не было причин. Ничего особенного не случилось. Начальник охранного отделения расположился выпить чайку на квартире у террориста. Доверенный шпик снял с ноги сапог и мирно раздувал самовар. Оба чувствовали себя, надо думать, превосходно, ибо сапог шпика и конспиративный самовар и квартира террориста, – все было куплено и обставлено за счет неистощимого государственного бюджета. И все закончилось бы ко всеобщему удовольствию, если бы под полковником, в сиденье кресла, не оказалась заделанной бомба. Правда, бомба совсем особенная, построенная на государственный счет, – так что даже г. Милюков несомненно вотировал на нее средства, когда подавал в Думе свой голос за бюджет. Тем не менее, когда хозяин-террорист нажал кнопку, государственная бомба разорвалась точь-в-точь так же, как если бы она была начинена на средства "боевой организации" – и прекратила не только карповское чаепитие, но и карповскую карьеру.
Так как жандармские полковники не во всех конспиративных квартирах вешают на стенку мундир и надевают туфли, то приходилось с самого начала предположить, что прежде чем охранник нашел нужным напиться чаю у террориста, террорист приходил пить чай к охраннику. Так оно и оказалось. Только по утверждению правительства охранник был, что называется, душа на распашку, террорист же распивал с ним чай не от чистого сердца, а выполняя приговор некоторой организации, которая считала, что сильно подвинет вперед дело освобождения масс, если подложит охранному полковнику под седалищную мякоть два фунта гремучего студня. Это же истолкование петербургскому взрыву дают парижские центры социалистов-революционеров. Возможно, что и так. Но с точки зрения политической это, в конце концов, совершенно все равно. Для нас, для простецов, для непосвященных, для массы, – а в ней ведь суть – тут ясно и отчетливо выступает лишь один факт: бомба бесследно утратила политическую физиономию. Теперь после каждого динамитного взрыва обеим сторонам приходится спрашивать друг друга: "Где ваши? Где наши?" Где кончается бескорыстное самоотвержение, где начинается жирно смазанная провокация?..
II
Карповский скандал пал гнойным плевком на непромокаемые физиономии людей 3 июня. Вместо того, чтобы скромно утереться в углу обшлагом октябристской ливреи, г. Гучков взошел на думскую трибуну и при сочувственном лае думских шакалов принялся пинать революцию сапожищами своего нравственного негодования.
– Азеф, это – революция. Гартинг – революция, Петров-Воскресенский – революция*. Революция, это – «разбойничество и хулиганство», революция, это – низменный кутеж после экспроприации, революция, это – комиссионное взяточничество при приемке с завода негодных браунингов. Наконец, революция, это – «еврейство»… Революция бессильна, продажна, развращена – выродилась и ожидовела.
Депутатам, говорящим в Думе от лица революции, только и оставалось спросить: отчего же это вы, торжествующие победители, так позорно боитесь революции? отчего при одном имени ее с вас сползает сусальная позолота «культуры», и вы, в чем мать родила, взбираетесь на думскую кафедру – кто с ушатом помоев, кто с арапником, кто с песьей головой у пояса?.. Революция подкупна – говорите вы? Тогда зачем же дело стало, – подкупите ее! Денег не хватает, что ли? Найдете! На подкуп революции вам достанет сколько угодно денег европейская биржа. Хоть вы и говорите, что "в торжестве революции еврейство видит свое собственное торжество", однако же ваши кумовья, биржевые евреи Ротшильд и Мендельсон, дадут вам сотни миллионов на подкуп революции, как давали на распятие ее. Так в чем же дело, господа победители?
Да в том, что они глупо и беспомощно лгут. Купить можно Азефа, пару, дюжину Азефов. Но Азеф не революция. Среди двенадцати первых учеников Христа один оказался Иудой. Но разве Искариот – христианство? А нас ведь не 12 душ. Нас сотни тысяч рассеяно по стране. Случайных попутчиков, ничтожных духом, золото превращает в предателей. Но что воплощают собою негодяи, продающие себя реакции? Не «продажность» революции, из которой они бегут, а негодяйство реакции, которая покупает их для своих целей.
В тупом переулке терроризма уверенно хозяйничает рука провокации. Но разве террор создал 9 января? Или октябрьскую стачку? Революция – не лабораторная, не химическая, не та, которая в кресло заделывается, а настоящая, подлинная, народная, уличная – держится не на динамите Воскресенских, а на борьбе масс. Но никакой Азеф не властен отклонить революционное движение масс от предопределенных историей путей или наложить на него печать своей подлости. Гапон, в конце концов, обернулся предателем, но 9 января и по сей день живет и действует, как великая революционная пружина в душе пролетариата. Массы рабочие – вот революция во плоти! А их нельзя ни развратить, ни подкупить. Их нельзя и задавить, не разрушая государства. Их можно только придавить – да и то временно.
Клеветники-Гучковы чувствуют это. И хоть прикидываются уверенными в завтрашнем дне, но в груди у них неугомонно скребется и мяукает черная кошка страшного предчувствия. "Ох, быть беде! Недолго продержится наш романовско-карповский порядок. Оживают массы, оттаивают. Занесут они снова над нами великую метлу. И та пролетарская метла во сто тысяч раз страшнее самой страшной динамитной бомбы".
"Правда" N 9, 14 (1) января 1910 г.
Терроризм(Перевод с немецкого)
Наши классовые враги имеют обыкновение жаловаться на наш терроризм. Не всегда ясно, что они под этим понимают. Они хотели бы собственно заклеймить именем терроризма все действия пролетариата, направленные против их интересов. Стачка в их глазах – главный метод терроризма. Угрозу стачкой, организацию стачечного пикета, экономический бойкот хозяина-живодера, моральный бойкот предателя из собственных рядов, – все это и многое другое они называют именем терроризма. Если, таким образом, понимать под терроризмом всякое действие, наводящее страх на врага или причиняющее ему ущерб, тогда, конечно, вся классовая борьба есть не что иное, как терроризм. Спрашивается только, имеют ли буржуазные политики право изливать на пролетарский терроризм потоки своего морального негодования, когда весь их государственный аппарат, с его законами, полицией и армией, есть не что иное, как аппарат капиталистического террора!
Однако, нужно сказать, что когда нас упрекают в терроризме, то этому слову стараются – хотя и не всегда продуманно – придать более узкое и непосредственное значение. Порча машин рабочими есть, например, терроризм в этом собственном смысле слова. Избиение предпринимателя, угроза поджечь фабрику или убить ее владельца, покушение на министра с револьвером в руках – все это террористические акты уже в подлинном смысле слова. Однако, кто имеет представление о сущности интернациональной социал-демократии, тот должен знать, что против такого рода терроризма, как метода борьбы, она всегда восставала самым непримиримым образом.
Почему?
Терроризировать угрозой стачки и действительно провести стачку могут только промышленные или сельскохозяйственные рабочие.
Общественное значение стачки находится в прямой зависимости, во-первых, от размеров предприятия или промышленной отрасли, на которую она распространяется, и, во-вторых, от организованности, дисциплины и боевой готовности участвующих в ней рабочих. Это относится столько же к экономической стачке, сколько и к политической. Она всегда остается методом борьбы, непосредственно вырастающим из производственной роли пролетариата в современном обществе.
Для своего развития капиталистический порядок нуждается в парламентской надстройке. А так как он не может загнать современный пролетариат в политическое гетто, то он должен раньше или позже допустить рабочих к участию в парламентаризме. В выборах находят свое выражение массовидность и степень политического развития пролетариата – свойства, определяемые опять-таки его социальной, т.-е. прежде всего производственной ролью.
Как в стачке, так и на выборах метод, цель и результат борьбы всегда находятся в зависимости от общественной роли и силы пролетариата как класса.
Провести стачку могут только рабочие. Поломать машины, поджечь фабрику или убить ее владельца могут и ремесленники, разоренные фабрикой, и крестьяне, которым она отравляет реку, и люмпен-пролетарии – с целью грабежа.
Только сознательный и организованный рабочий класс способен послать в стены парламента сильное представительство, стоящее на страже пролетарских интересов. Но для того, чтобы убить крупного чиновника, нет надобности иметь за собой организованную массу. Рецепты взрывчатых веществ доступны всем, и браунинг можно достать повсюду.
В первом случае – социальная борьба, методы и средства которой принудительно вытекают из природы господствующего общественного порядка; во втором случае – чисто механическое воздействие, всюду одинаковое, в Китае такое же, как и во Франции, очень яркое по своей внешней форме (убийство, взрыв и т. д.), но совершенно безвредное для социального строя.
Стачка, даже самая скромная, влечет за собой социальные последствия: укрепление самоуверенности рабочих, рост профессионального союза, нередко даже усовершенствование техники производства. Убийство фабриканта влечет за собой только полицейские последствия и не имеющую общественного значения смену собственников.
Вносит ли террористическое покушение, даже «удавшееся», замешательство в господствующие круги или нет, это зависит от конкретных политических обстоятельств. Во всяком случае, это замешательство может быть только кратковременным; капиталистическое государство опирается не на министров и не может быть уничтожено вместе с ними. Классы, которым оно служит, всегда найдут себе новых людей, – механизм остается в целости и продолжает действовать.
Но гораздо глубже замешательство, вносимое террористическим покушением в ряды самих рабочих масс. Если достаточно вооружиться пистолетом, чтобы добиться своего, то к чему усилия классовой борьбы? Если наперстка пороха и кусочка свинца достаточно для того, чтобы прострелить шею врага, то к чему классовая организация? Если есть смысл в запугивании превосходительных особ грохотом взрыва, то к чему партия? К чему собрания, массовая агитация, выборы, если с парламентской галерки так легко взять на прицел министерскую скамью?
Индивидуальный терроризм в наших глазах именно потому недопустим, что он принижает массу в ее собственном сознании, примиряет ее с ее бессилием и направляет ее взоры и надежды в сторону великого мстителя и освободителя, который когда-нибудь придет и совершит свое дело.
Анархические пророки "пропаганды действием" могут сколько угодно рассуждать о возвышающем и стимулирующем влиянии террористических покушений на массы. Теоретические соображения и политический опыт доказывают противное. Чем «эффектнее» террористические акты, чем большее они производят впечатление, чем больше они сосредоточивают на себе внимание массы, тем больше они понижают ее интерес к самоорганизации и самовоспитанию.
Но вот дым взрыва рассеивается, паника исчезает, появляется преемник убитого министра, жизнь снова входит в старую колею, колесо капиталистической эксплуатации вертится по-прежнему, только полицейская репрессия делается более жестокой и бесстыдной – и, в результате, на смену возгоревшихся надежд и искусственно вызванного возбуждения наступают разочарование и апатия.
Старания реакции прекратить стачки и вообще массовое рабочее движение всегда и всюду оканчивались неудачами. Капиталистическому обществу нужен активный, подвижной и интеллигентный пролетариат, оно не может, поэтому, надолго связать его по рукам и ногам. С другой стороны, анархистская пропаганда действием всякий раз обнаруживала, что средствами физического разрушения и механической репрессии государство всегда гораздо богаче, чем террористические группы.
Если это так, то как же обстоит дело с революцией? Она этим нисколько не отрицается и не объявляется невозможной. Ведь революция не есть простая совокупность механических средств. Революция может возникнуть только из обострения классовой борьбы, и только в социальных функциях пролетариата может она найти гарантию своей победы. Политическая массовая стачка, вооруженное восстание, завоевание государственной власти, – все это определяется степенью развития производства, соотношением классов, общественным весом пролетариата и, наконец, социальным составом армии, ибо вооруженная сила есть тот фактор, который решает во время революции судьбу государственной власти.
Социал-демократия достаточно реалистична, чтобы не пытаться уклониться от революции, вырастающей из исторических отношений; наоборот, она идет ей навстречу с открытыми глазами. Но – в противоположность анархистам и в прямой борьбе с ними – она отклоняет все методы и средства, имеющие целью искусственно форсировать общественное развитие и недостаток революционной силы пролетариата заменить химическими препаратами.
* * *
Прежде чем он возводится на степень метода политической борьбы, терроризм проявляется в форме единичных актов мести. Так было в России, классической стране терроризма. Порка политических узников побудила Веру Засулич* дать исход чувству всеобщего возмущения в покушении на генерала Трепова. Пример нашел подражание в кругах революционной интеллигенции, за которой не стояли массы. То, что было сперва делом нерассуждающего чувства мести, развилось в целую систему в 1879–1881 г.г. Анархические покушения в Западной Европе и Америке вспыхивают всегда после каких-нибудь правительственных зверств, – после расстрела бастующих или после казней. Ищущее выхода чувство мести есть всегда важнейший психологический источник терроризма.
Нет надобности распространяться о том, что социал-демократия не имеет ничего общего с теми состоящими на содержании моралистами, которые по поводу всякого террористического покушения торжественно декламируют об "абсолютной ценности" человеческой жизни. Это они же в других случаях, во имя других абсолютных ценностей, напр., чести нации или престижа монархии, готовы толкнуть миллионы людей в ад войны. Сегодня их национальным героем является министр, приказывающий стрелять в безоружных рабочих – во имя священнейшего права собственности; а завтра, когда рука отчаявшегося безработного сожмется в кулак или возьмется за оружие, они будут заниматься пустословием о недопустимости всякого насилия.
Что бы там ни говорили евнухи и фарисеи морали, чувство мести имеет свои права. Рабочему классу делает величайшую нравственную честь то, что он не в состоянии с тупым равнодушием смотреть на то, что творится в этом лучшем из миров. Не гасить неудовлетворенное чувство мести пролетариата, а, наоборот, снова и снова возбуждать его, углублять его и направлять на действительные причины всякой несправедливости и человеческой низости – такова задача социал-демократии.
Если мы восстаем против террористических актов, то лишь потому, что индивидуальная месть нас не удовлетворяет. Слишком велик счет, по которому мы должны расплатиться с капиталистическим порядком, чтобы предъявлять его чиновнику, называющемуся министром. Во всех преступлениях против человека, во всяком заушении человеческого тела и человеческого духа учиться видеть уродливые проявления социального строя, чтобы всю силу направить на коллективную борьбу с этим строем, – вот тот путь, на котором пламенная жажда мести может найти свое высшее нравственное удовлетворение.
"Der Kampf"*, ноябрь 1911 г.
