Текст книги "Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 57 страниц)

Зубатовцы в подпольной печати

Если бы кто-нибудь предсказал Николаю I те меры, какими правительство его правнука будет отстаивать устои Российской Державы, непреклонный прадед несомненно отравился бы еще до Севастопольского погрома^*. И было бы отчего!

Правительство Николая I запрещало холопского духа писателям расточать подобострастные хвалы мудрости начальства: власть не нуждается в одобрении подданных. Правительство Николая II содержит на народные деньги целый ряд газетчиков и ораторов, назначение которых – хвалить премудрость властей до притупления перьев, до хрипоты в голосе…

Правительство Николая I имело силу и власть оставить народные массы без печатного слова, запрещая дешевые книги и газеты, способные, по словам графа Уварова, "привесть массы в движение".

Правительство Николая II оказывается вынужденным доказывать рабочим неизбежность "рабочего движения". И доказывать – как? Посредством нелегальных произведений, направленных против социализма. У нас под руками одно из таких произведений. Издано оно посредством машинки Ремингтона. Место издания не обозначено, но, – судя по содержанию, – недалеко от Охранного Отделения. Подписано – "Группа сознательных рабочих". Простая ли это фальсификация, или к произведению действительно приложили руку те "сознательные рабочие" зубатовской фабрикации, имена которых будут записаны историей русского рабочего движения в главе "О предателях", – не все ли равно?

Подпольное произведение, защищающее самодержавие от революционной критики, остается все таким же глубоким знамением полного внутреннего разложения «устоев» Российской Державы…

Основные положения теории полицейского социализма таковы.

С возникновением класса рабочих, возникло и рабочее движение. "Эта борьба возникла естественно, сама собой, как борьба вновь народившегося класса, она вытекла из склада самой жизни и остановить ее нельзя ничем: она неизбежна и неудержима".

Но как бороться? Есть путь эволюции и есть путь революции, путь "планомерного восхождения" и путь "фантастических скачков". Но путь революционных скачков уже давно скомпрометировал себя в глазах всемирного пролетариата. Французские рабочие, например, произвели революцию, "весь Париж залили своей кровью, осиротили свои семьи и добились уничтожения правительства… а дальше… дальше: власть перешла к буржуазии, и буржуазия сейчас же, для защиты себя от «буйных» рабочих, кровью которых только что получила власть, издала закон, согласно которому, если толпа не рассеется по первому требованию, то вооруженные власти должны открыть против нее огонь. Простой народ увидел обман революционеров, но было уже поздно".

Уж, конечно, не мы, социал-демократы, будем защищать французскую буржуазию, которая при помощи ружей заставляла, подчас заставляет и теперь, рабочих расходиться, – но как вам покажется демагогическая наглость «теоретика» зубатовщины, который кивает на кровожадный эгоизм европейской буржуазии, забывая о Домброве, о Тихорецкой, о Кишиневе, о Златоусте^*, обо всех тех адских деяниях русского самодержавия, которые вызывают чувство ужаса даже у европейской буржуазии!

Итак, путь революции – не путь рабочего класса. Ему нужен союз с правительством и с "общественным мнением". "Если бы мы не смотрели на все сквозь листы подпольных изданий (не забывайте, читатель, что это говорится в подпольном издании!), глазами наших самозванных учителей-революционеров, то знали бы, что правительство само идет нам навстречу; мы бы знали о том, что в некоторых больших городах рабочим, ставшим на путь экономического движения, разрешено уже устраивать союзы, иметь своих представителей" и пр., и пр., и пр.

Жаль только, что автор забывает прибавить, что эти «союзы» состоят под руководством провокаторов, что независимые «представители» рабочих немедленно арестовываются, и, наконец – а это главное, – что самый вопрос о рабочих «союзах» был поставлен правительством только под давлением революционного движения пролетариата.

Союз с "общественным мнением"! Опять-таки автор не поясняет, говорит ли он о мнении буржуазии, которая, как мы уже знаем, не прочь противопоставить пролетарским требованиям ружейные дула, или о мнении пролетариата, который, как вероятно известно автору, все решительнее и решительнее идет за "самозванными учителями-революционерами".

Критика социализма у нашего автора из рук вон плоха. "Что касается раздела всех благ, – говорит он, – то это уж совсем мудреное дело": дома, видите ли, неодинаковы, земля тоже в разных местах неодинакова, многих предметов (машин, что ли?) и вовсе "на всех не хватит". Как тут делить? "Много насилий, много страданий вызвал бы такой раздел, а равенства все равно не было бы: люди более способные, трудолюбивые, ловкие сейчас бы выделились и стали быстро богатеть на счет остальных, и в результате получилось бы только «перемещение» богатств от одних к другим".

Эх, г. Зубатов, надо бы поискать более приличного теоретика! Кто же в наши дни, когда всюду и везде распространены социал-демократические издания, не знает, что социализм не означает раздела земли и фабрик, что только мелкобуржуазные демократы вздыхают об «уравнительном» распределении земли? Социал-демократия требует перехода всех средств производства в общественную собственность. Такой переход, уничтожив товарное хозяйство, тем самым положит раз-навсегда конец "обогащению одних насчет других". Нет, нет, совсем не достаточно служить в Охранном Отделении, чтобы «разнести» социализм по кускам!..

Подпольно-полицейское произведение заканчивается такой фразой: "Не верьте, братцы, что без труда можно чего-нибудь добиться, что с переменой правительства вдруг станет всем хорошо жить, это – гнусный обман, которым только хотят завлечь нас, чтобы воспользоваться нашей силой…" Мы, социал-демократы, прекрасно вооружены против такой демагогии. Мы не устаем повторять массам, что с переменой правительства далеко не «вдруг» станет всем хорошо жить. Мы не устаем твердить, что для нас политическая свобода – значит свобода дальнейшей революционной пролетарской борьбы за социализм. Мы не устаем работать над созданием самостоятельной пролетарской партии, которая и в момент грядущей «буржуазной» революции сумеет отстоять пролетарские интересы от либерально-цензовых и буржуазно-демократических посягательств. И вот почему, между прочим, и в борьбе с зубатовской демагогией, социал-демократия должна резко отделять себя от революционеров, склонных к буржуазно-демократической демагогии, от революционеров, способных говорить массам, будто "весь секрет" в том, чтоб "посадить царя на учет", будто после низвержения самодержавия наступит на Руси «мир» и «равнение» (см. «популярную» литературу "Аграрно-социалистической лиги" и "Партии соц. – рев.").

Да, усердно работают зубатовские птенцы над развитием рабочего движения "в чисто русском духе". Этой работе пора бы – в целях социал-демократической агитации – подвести кое-какие итоги. Сколько-нибудь полно и обстоятельно это можно сделать только в форме брошюры, – и мы пользуемся случаем, чтобы попросить товарищей, живущих на местах зубатовского «творчества», доставить нам все документы и сведения, характеризующие эту поистине непредвиденную полосу нашей "внутренней политики".

Самодержавие не дает места нашей революционной печати на вольном воздухе. И что же? Оно само оказывается вынужденным спуститься к нам в подполье… Милости просим, милости просим… Тут мы впервые померяемся "на равных правах"! – словом против слова.

"Искра" N 43, 1 июля 1903 г.

Фабричная инспекция и децентрализованная помпадурия

30 мая текущего года Николай II написал «Утверждаю» на новом документе, дополняющем и без того выразительный облик нашего «декадентского» правительства.

Документ этот называется "О порядке и пределах подчинения чинов фабричной инспекции начальникам губернии и о некоторых изменениях во внутренней организации ее".

Суть его состоит в том, что губернаторы становятся полными хозяевами фабричной инспекции, которая лишается последней тени самостоятельности, – и с этой стороны, полная передача фабричной инспекции в ведение министерства внутренних дел, о чем не раз говорилось в печати, очень мало способна прибавить к последнему «повелению». Правда, институт фабричной инспекции пока еще остается формально составной частью министерства финансов, но "местные чины фабричной инспекции действуют под руководством губернатора (градоначальника, обер-полицмейстера"). Самое назначение на должность фабричных инспекторов производится по соглашению с губернатором. Ему же предоставляется право требовать от чинов фабричной инспекции представления очередных и срочных докладов по делам инспекции и – что особенно важно – ему же дана власть отменять ("в нетерпящих отлагательства случаях") "противоречащие законам и интересам общественного порядка распоряжения чинов фабричной инспекции, с доведением о сем до сведения министерства финансов". Слишком ясно, что при таких условиях фабричный инспектор превращается, в сущности, в чиновника особых ("фабрично-заводских") поручений при особе губернатора.

По закону фабричная инспекция, учрежденная в 1882 году для надзора за применениями закона о работе малолетних, подчиняется, как известно, непосредственно департаменту торговли и мануфактур (министерство финансов).

Когда в 1886 г. поставлен был на очередь вопрос о расширении компетенции фабричной инспекции до общего надзора за "законностью в отношениях между фабрикантами и рабочими", общее собрание Государственного Совета, рассматривая соответственный законопроект, обсуждало, между прочим, вопрос о подчинении инспекции непосредственному губернскому начальству и пришло к тому выводу, что "столь коренное изменение в ее устройстве едва ли вызывается указанием опыта. Успешная деятельность инспекции, в течение четырех лет со времени ее учреждения, доказывает, что непосредственное руководство ею со стороны центральных ведомств, нисколько не колебля влияние губернского начальства, во многом обеспечило спокойное и согласованное с видами правительства применение закона о работе малолетних".

Но те условия, которые в 1886 г. обеспечивали относительно "спокойное и согласованное с видами правительства" применение законов, между прочим и узкая сфера ведения фабричной инспекции, – совершенно изменились к 1903 г. Отделяющий эти два момента период времени составляет историю русского рабочего движения, – и вот ныне интересы "закона и общественного порядка" требуют того, что во имя их отвергалось 17 лет тому назад – требуют полного подчинения фабричного инспектора губернаторской власти.

Связь нового полузаконодательного акта с "идеей русского четвертого сословия" несомненна. Этой связи способен не заметить разве только русский либерал, который в "социальной политике" самодержавия не усматривает ничего, кроме чередования моментов "государственной мысли" и "государственной бессмыслицы", который за законодательным экраном не видит борющихся социально-классовых сил, бросающих на экран свои прямые или обратные отражения.

Самый факт учреждения фабричной инспекции был, в известном смысле, актом «революционным»: он полагал, в сущности, конец лицемерным апелляциям и палочно-нагаечной патриархальности, якобы составляющей атмосферу наших фабрично-заводских отношений. Фабричная инспекция, как постоянный аппарат "миролюбивого соглашения сторон", означает признание нормальности частых, если не хронических, недоразумений между этими «сторонами». Самый факт возможности искать разрешения известных вопросов у надлежащей инстанции может стать и, конечно, становится для «серых» рабочих первым толчком к робким неоформленным размышлениям в сторону "идеи четвертого сословия".

И в этом именно – состав преступления фабричной инспекции. Она виновата, она сугубо виновата в том, что стоит на пересечении враждебных интересов пролетариата и буржуазии. И как бы фабричный инспектор ни старался нейтрализовать социальные противоречия в интересах порядка, т.-е. абсолютизма, классовые тенденции пролетариата сохраняют свою внутреннюю логику, глубоко-революционную, непримиримо враждебную самодержавию, – и они готовы, в том или другом случае, сделать и правительственного фабричного инспектора исходным пунктом своего развития.

И для нас новое правительственное распоряжение поучительно прежде всего в том отношении, что лишний раз показывает, как всякий правительственный орган, не непосредственно приставленный к охранению "общественного спокойствия", т.-е. не состоящий по министерству внутренних дел, может стать и становится ферментом, вызывающим политическое брожение.

Тут перед нами одно из бесчисленных проявлений полного взаимонепризнания интересов самодержавия и интересов общественного прогресса. Задача самодержавия – подчинить общественную жизнь, – в целях "порядка и спокойствия", – министерству внутренних дел. Задача нашей общественной жизни – использовать все, что имеется под руками, в целях "нарушения общественного спокойствия", – и в этом процессе жизнь стремится оторвать каждый орган, не непосредственно уполномоченный "тащить и не пущать", и сделать его виновником, обыкновенно невольным и бессознательным, но все же виновником тех или других общественных «беспокойств».

Земский врач, если он с интересом и преданностью относится к своему делу, неминуемо приходит к переоценке всех ценностей самодержавия с точки зрения интересов народного здоровья. Хроническое недоедание и острые голодовки, как один из результатов "внутренней политики", порка, как один из ее методов – фатально ведут к физическому вырождению населения. И земскому врачу приходится либо превратиться в полицейского агента по медицинским делам, либо стать одним из элементов оппозиции. Земский агроном неминуемо приходит в столкновение с мероприятиями правительственного хищничества, ставящими непреодолимую преграду всем агрономическим попыткам повысить производительность крестьянского хозяйства. Агроному остается признать тщету своих культурных усилий при дальнейшем сохранении антикультурнейшего института – самодержавия.

Фабричная инспекция – незачем и говорить, что она не стояла и не могла стоять на страже нужд русского рабочего класса; но поскольку она была призвана к наблюдению за нормальным ходом промышленной жизни, она приходила и не могла не приходить, в лице своих органов, в сравнительно частые столкновения с агентами полицейской власти. Промышленности нужен работоспособный, по возможности культурный пролетарий, – самодержавию нужен по возможности темный, забитый и запуганный подданный. Вот основа неизбежных трений, а значит и основа для законодательных актов в духе подчинения, ограничения и согласования.

Несогласованность органов, порождающая потребность в подобного рода мерах, вызывается, как мы видели, стихийным стремлением общественного процесса оторвать все не-прямо полицейские члены правительственного организма и придать им сколько-нибудь культурное назначение. Такое явно злоумышленное стремление является, в свою очередь, результатом взаимонепризнания социальной эволюции и департамента полиции. А в конечном итоге несогласованности органов и взаимонепризнания, эволюции и полиции, является необходимость для самодержавия более непосредственно подчинить все жизненные функции и соответствующие им органы центральной нервной системе самодержавия, т.-е. министерству внутренних дел. Такое подчинение делает опеку самодержавия еще более невыносимой для социального развития и тем самым заставляет самодержавие еще упорнее подчинять социальное развитие своей опеке.

Но так как всепредусматривающая централистическая полицейская опека становится технически все менее и менее возможной вследствие возрастающей сложности сталкивающихся интересов, то самодержавие вынуждено вплотную подойти к тому идеалу, который был определен еще Щедриным^*, как децентрализованная помпадурия. Идеал этот был открыто возвещен в «золотых словах» последнего царского манифеста о «крепкой местной власти, пред нами ответственной».

Дореформенное самодержавие, цельно воплощенное Николаем и ранее его доведенное до абсурда Павлом, не знало этих противоречий. Оно считало себя правоспособным непосредственно полицейскими мерами разрешать все проблемы и утирать голубым обшлагом все слезы. При Павле оно стригло и брило подданных по официальному образцу и составляло для них словарь разговорной речи, при Николае оно заботилось о поэтических достоинствах баллад. Цензура должна была не только подстригать и предостерегать, но и «споспешествовать».

С банкротством Николаевщины правительственная тактика меняется. Делается широкая попытка отделить чисто полицейские функции от культурных, поручая последние либо органам общественного самоуправления и общественной самодеятельности (земства, думы, комитеты грамотности и др.), либо специальным органам и чиновникам правительства (например, фабричные инспектора). Вместе с тем создаются полицейские нормы, за которые деятельность культурных органов не должна переступать, и которые, по замыслу законодателя, должны явиться достаточными "гарантиями неприкосновенности" для принципов самодержавия[13]13
  Очень недавно с. – петербургский фабричный инспектор в своем секретном донесении управляющему отделом промышленности такими выразительными чертами характеризовал «политические» взгляды с. – петербургского градоначальника: «Закон должен поставить все организации в строго определенные рамки, соответственно целям каждой, и обратить внимание на полную гласность делопроизводства; никоим же образом, по его мнению, нельзя допустить в этом деле руководство какого-либо одного административного органа, в особенности же со стороны департамента полиции, деятельность коего, в силу особых условий, ей присущих, всегда может вызвать в публике нередко совершенно незаслуженные инсинуации».


[Закрыть]. Но жизнь сплошь и рядом наполняла эти «нормы» заведомо «тенденциозным» содержанием. Земская статистика, частная помощь голодающим, земское продовольственное дело, учебное дело – все эти, казалось бы, скромные отрасли культурной работы, обольщенные «хитростью» исторического «разума», оказываются сплошь политически «неблагонадежными». Даже земские больничные умывальники имеют, как известно, слегка якобинскую физиономию. В результате – самая скромная «автономия» культурных органов ведет за собой систематический полицейский поход против земств вообще, против земских «третьих лиц» (врачей, статистиков, агрономов и пр.) в особенности, против частных благотворителей, не заручившихся губернаторским рукопожатием, против целого ряда культурных и благотворительных обществ, – поход, ознаменованный такими героическими мерами, как закрытие столовых и упразднение «статистики»!

Земские агрономы отдаются под надзор урядников. Университетская наука не выходит из-под контроля полицейской инспекции. Земства и думы превращаются в придатки губернаторских и градоначальнических канцелярий. И, наконец, фабричные инспектора поступают под опеку губернаторов. Те самые фабричные инспектора, которые, в сущности, представляют лишь оттенок общегосударственной полиции, которые ближе, гораздо ближе, к кабинету фабриканта и жандармской канцелярии, чем к рабочей квартире, – и они оказываются способными принять решения, противные закону и общественному порядку!..

Это сосредоточенное недоверие жандармско-полицейского аппарата ко всему, что стоит вне его, прекрасно иллюстрируется законопроектом о фабричных старостах^*, к которому мы вернемся, когда (если?) он станет законом[14]14
  Газеты сообщают, что этот законопроект уже прошел в Государственном Совете.


[Закрыть]. Теперь отметим лишь следующую основную черту законопроекта. Несмотря на то, что выбор рабочими старост происходит не иначе, как в рамках, очерченных фабрично-заводским управлением, и притом под назойливым контролем фабричной инспекции, которая, в свою очередь, поставлена теперь под ближайший контроль губернатора, – законопроект включает в себе такое предусмотрительное «примечание»: «Губернскому начальству предоставляется в тех случаях, когда по дошедшим до сего начальства сведениям рабочие, избранные в старосты, не удовлетворяют своему назначению (?), устранять их от исполнения обязанностей старост и до срока, на который они избраны». Таким образом, уже здесь, в законопроекте, полиция вступает в единоборство с жизнью, которая уже достаточно зарекомендовала себя со стороны уменья обращать против самодержавия учреждения и установления, им же самим вызванные к жизни в целях собственного ограждения.

Комментарии осведомленного "Нового Времени" к "высочайшему повелению" 30 мая очень назидательны. Эта газета справедливо считает новое постановление "весьма характерным для руководящих идей настоящего времени". Правда, приходится признать, что в создаваемом ныне положении имеются "кое-какие щекотливые стороны": чиновники министерства финансов ставятся в зависимость от чиновников министерства внутренних дел, что неминуемо создаст бюрократические «трения». Но "есть основания ожидать, – говорит газета, – что губернатор будет поставлен как представитель не одного ведомства, а высшей власти вообще". Каждая губерния превратится в более или менее автономную помпадурию, управляемую твердой рукой губернатора, пред «Нами», т.-е. перед министром внутренних дел, ответственного.

Итак, губернатор, властной рукой натягивающий на месте все «бразды», переступающий уверенной ногой все законы и отменяющий мимоходом распоряжения фабричной инспекции в высших интересах "общественного порядка", – и тот же губернатор, получающий из центра внушения по части своевременности избиения евреев опять-таки в высших целях "общественного порядка" – таково последнее слово практики оглашенного самодержавия.

Но, несмотря на весь свой поистине адский характер, эта практика обуздания общественной стихии имеет много общего с попытками Диккенсовской героини задержать щеткой волны морского прилива…

О! Конечно, мы знаем, что орудие, каким пользуется озверевшая российская власть, бесконечно грознее жалкой половой щетки. О! Разумеется, мы помним, что всеочистительная «щетка» русского самодержавия снабжена острыми железными зубьями, которые – при каждом новом правительственном эксперименте – впиваются в тело, в живое тело русского народа… Но мы в то же время знаем, – и в этом залог нашей победы, – что и самой гигантской жандармско-полицейской щетке не дано задержать волны революционного прибоя!

"Искра" N 43, 1 июля 1903 г.