Текст книги "Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника"

Автор книги: Лев Троцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 57 страниц)

Вокруг мужицкой земли

27 ноября Дума в окончательном виде приняла правительственный законопроект о землеустройстве. Государственный Совет, разумеется, без промедления подпишет, что ему Столыпин укажет. За подписью царской дело тоже не станет. И вот мы вскоре будем иметь – шутка ли сказать: закон о всероссийском крестьянском землеустройстве. Подойдем поближе, вглядимся попристальнее, что это за закон такой.

I. Новые собственники

Кривошеин, главноуправляющий землеустройством и земледелием, выразил задачу правительства и Думы так: «создать миллионы новых земельных собственников». Закон 9 ноября толкает крестьян к закреплению наделов в частную собственность, а принятый Думой законопроект о землеустройстве ведет к разверстанию наделов на хуторские участки. Закон 9 ноября убивает общинное землевладение, – закон о землеустройстве хочет – наряду с чересполосицей и принудительным севооборотом – уничтожить, разметать село. Не наделять маломощных крестьян помещичьей землей, а из 150 миллионов десятин крестьянской и казенной земли выкроить несколько миллионов «крепких» хуторских хозяйств. Создать мужика-фермера, фанатика частной собственности, который, по словам депутата князя Волконского, знал бы единую заповедь: «Чужого не трогай!» Этот хуторянин должен стать несокрушимым оплотом помещичьей собственности – против натиска безземельных и неимущих масс. Разве не заманчиво? Заманчиво, что и говорить, – только у этого дела есть и другая, оборотная сторона.

II. Новые пролетарии

Для хутора нужно в наших условиях никак не меньше 8 десятин. Это признают и правительство и думское большинство. Между тем 2.857.000 дворов, или 23% всех крестьянских хозяйств, имеют меньше 5 десятин, а 27% имеет 5–8 десятин земли. Значит 50%, т.-е. как раз половина всех крестьянских дворов, после разверстки получат участки, непригодные для самостоятельного хуторского хозяйства. Куда же денутся эти 6 с лишним миллионов крестьянских дворов? Некоторая часть их закабалится крестьянскому банку и по несуразным банковским ценам прикупит земли. Но подавляющее большинство, наоборот, продаст свои недостаточные участки хуторянам-кулакам. Безземельные кадры деревни страшно увеличатся в числе. Сотни тысяч, миллионы потянутся в города. – Да ведь вы играете в руку социал-демократии, вы насаждаете многомиллионный пролетариат! – пугал октябристов кадет Кутлер. – «Что поделаешь?» – отвечал ему, беспомощно разводя руками, октябристский помещик Шидловский: «Никакими мерами вы нарождение пролетариата не предотвратите».

Такова оборотная сторона их земельного законодательства. Для кулаков – землеустройство. Для бедноты землерасстройство. Создавая кадры новых земельных собственников, обезземеливают миллионы старых. Спасаясь от сословного врага, общинного крестьянина, создают классового врага, сельского и городского пролетария.

III. Кому распоряжаться мужицкой землей

Земельным делом на местах руководят уездные землеустроительные комиссии. Они проводят в жизнь закон 9 ноября, разверстывают надельную землю на хутора, руководят распродажей казенных и банковских земель, подбирают партии переселенцев. Вся судьба крестьянского землевладения ныне в их руках. Кто же входит в состав комиссий? Во-первых: предводитель дворянства, председатель земской управы и земский начальник – т.-е. три чиновника из местных помещиков. Во-вторых: три представителя от уездного земства, снова значит три помещика. В-третьих: член окружного суда и назначенный правительством непременный член, – два чиновника. И, наконец, в-четвертых: 3–4 представителя от крестьян. По составу своему землеустроительные комиссии – ни дать, ни взять третья Государственная Дума: 8 помещиков и чиновников да 3–4 крестьянина. Значит помещичье-чиновничьи комиссии во исполнение закона, проведенного помещичье-чиновничьей Думой, будут на местах по произволу распоряжаться – не помещичьей, а крестьянской землей. Но ведь за свои наделы крестьяне через посредство государства выплатили помещикам не только полную цену, но и 25% лишку, – какое же помещикам дело до мужицкой земли? Так-то так, да заповедь: «чужого не трогай!» касается только крестьян, а не дворян. Сила и власть сейчас у помещиков – вот господа предводители дворянства и вооружаются ножницами, чтобы кроить и перекраивать крестьянскую собственность. На этот счет они мастера. Отцы их, консервативные, как и либеральные, в 61-м году на славу обкорнали крестьянские наделы, и при помощи воровских отрезков от общинной земли до сих пор понуждаются крестьяне к кабальной аренде. Этой нарочито созданной чересполосицы столыпинские землеустроительные комиссии, конечно, не уничтожат. Наоборот, по мере сил приумножат ее. Уж они сумеют так разверстать хутора и отруба, чтоб мужику не вывернуться было из помещичьей петли. Эту-то истину каждый крестьянин должен твердо зарубить у себя на носу: не освобождение, а жестокую кабалу несет сельским массам землеустроительная диктатура (господство) помещиков – в центре и на местах.

IV. Кадеты и мужик

«Раз вы хотите на лошади работать, – усовещевал думское большинство кадет Березовский, – вы должны ее накормить. Так же поступите вы и с крестьянином… Накормится он сам, – накормит и вас, как кормил предшествовавшие поколения…»

Что крестьянин рожден для того, чтобы накормить нынешние и будущие дворянские поколения, в этом либеральный депутат не сомневается. Но именно для этой цели не нужно, видите ли, слишком дразнить мужика дворянским засильем. От имени кадетской партии Березовский поэтому предлагал Думе такой состав землеустроительных комиссий: три земца-помещика, два чиновника и пять крестьян. Поровну, по «справедливости», пять против пяти. Но председателем, по кадетскому проекту, предусмотрительно назначается чиновник, а председательский голос решает вопрос, когда комиссия делится пополам. Значит, кадеты не только согласны припустить помещиков к делу разверстания крестьянской земли, но и сознательно готовы дать им вместе с чиновниками перевес над хозяевами этой земли, крестьянами. Чьи же интересы кадеты принимают ближе к сердцу: мужицкие или помещичьи? Подумай об этом, крестьянин!..

V. Крестьянские депутаты и землеустройство

Как же отнеслись к столыпинскому землеустройству депутаты самого крестьянства? Не одинаково.

Начать с трудовиков. Для них новый закон – нож острый. Они представляют интересы деревенских середняков, нетвердо стоящих на ногах хозяев, которые ногтями и зубами вцепились в свои тощие участки, держатся, оторваться боятся. И видят, что думское законодательство с головой выдает их "крепким и сильным". Они упираются, протестуют. Но нет уверенности в речах трудовиков: то грозят, то упрашивают. Хотят крестьянского большинства в землеустроительных комиссиях, но соглашаются там отвести места и для царских чиновников. "Хоть шерсти клок", думают. Но напрасно, клочка шерсти не получат, зато своими колебаниями сбивают с толку деревенские массы.

Послушать иных правых крестьян-депутатов – те же трудовики. "Вы только защищаете свои личные интересы, – бросил Думе в упор правый Амосенок, – а на крестьян швыряетесь!" "Этот законопроект – заявил правый Данилюк – может только послужить для 10% населения, а 90% – погибших". Казалось бы, верно? Да суть-то в том, что среди октябристских и правых крестьян преобладают именно представители 10, а не 90%. Они в ладу со своими дворянскими депутатами, у них свои ходы и в уездные комиссии и к губернатору, – от землеустройства они в накладе не останутся. Данилюки и Амосенки способны еще иной раз сказать думским помещикам пару горьких слов, особенно если вспомнят, что на местах придется давать отчет своим избирателям-крестьянам. Но чуть дело дойдет до решения, до голосования, – и все эти правые мужички покорно и позорно идут в поводу у думского большинства. Так и тут. Попробовали было они настаивать на увеличении числа крестьян в землеустроительных комиссиях, но их припугнули роспуском Думы, утратой депутатского жалованья, – и они мигом поджали хвосты, сомкнули уста и молча предали кровные интересы многомиллионного крестьянства.

Первейший долг каждого сознательного и честного крестьянина – беспощадно обличать шашни и плутни этих предателей пред темными деревенскими массами.

VI. Голос социал-демократии

Ясно, четко и решительно высказала свое отношение к землеустройству контрреволюции социал-демократическая фракция.

– Вы поете, – сказал Думе т. Белоусов, – будто все зло от чересполосицы. Вздор! Мы, социал-демократы, думаем, что злейшим врагом сельскохозяйственного прогресса являются помещичьи латифундии, – колоссальные имения, которые, как кольца удава, обвили крестьянские поля. Наше решение то же, что и в 1905 г.: конфискация помещичьих земель. Кто должен распределять эти земли? Уж, конечно, не вы, господа дворяне и чиновники, а народные землеустроительные комиссии, избранные посредством всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. – Другое препятствие на пути сельскохозяйственного развития – ваша государственная машина, которая поит и кормит вас на народный счет, охраняет ваши латифундии и в то же время душит и истощает мужика. Поэтому мы зовем народ на борьбу с самодержавными землеустроителями, хозяйничающими на русской земле!

Нет более непримиримого врага у этих самодержавных землеустроителей, чем социал-демократия. И тем не менее она – единственная партия, которой нечего бояться столыпинского землеустройства. Всеми своими мерами контрреволюция удесятеряет процесс пролетаризации масс. Быстро растет и складывается многомиллионный сельский пролетариат, которому предстоит великая роль в судьбах нашей страны. Или Столыпин думает, что «слабые», которых он срывает с наделов, так и останутся слабыми? Ошибается! Мы их сделаем сильными. Мы просветим их головы, мы объединим их в союзы, мы свяжем их с рабочими организациями городов, мы соберем их под знамена международного социализма.

Работайте, работайте, самодержавные землеустроители, – мы не отстанем от вас. Энергия наша неистощима, ибо мы твердо знаем и всегда помним: не вам, а нам принадлежит будущее!

"Правда" N 9, 14 (1) января 1910 г.

Чересполосица и социализм

«Чересполосица, не объяснимая никакими особенностями почвы, рельефа (поверхности) или водоснабжения, это ли – сказал в Думе министр Кривошеин – не величайшая помеха для всякого улучшения сельскохозяйственной культуры?» Положим, величайшей помехой является сейчас не чересполосица, а сами самодержавные землеустроители в помещичьих и чиновничьих уездных комиссиях, в Таврическом дворце и в министерских канцеляриях. Однако, бесспорно, и чересполосица – великое зло. Только как же правительство с Думой искореняют ее?

Они собираются уничтожить чересполосицу, выросшую из общинных порядков, внутри отдельных хозяйств, – зато не менее горькую чересполосицу мелкой собственности насаждают они в земельном владении всей страны. 80 миллионов десятин, принадлежащих средним и крупным помещикам, они оставляют неприкосновенными в руках владельцев. А 150 миллионов крестьянской и казенной земли хотят разбить на несколько миллионов хуторов. На каждом хуторе – свои орудия, свой скот, своя изба, своя конюшня, свой колодезь, свой огород. Это – на 8 и 10 десятинах! При запашке, при посеве – не с почвой приходится считаться, не с климатом, не с водоснабжением, а с границей владения, с межой, с вехой, поставленной землемером!

Сколько труда человеческого, сколько сил почвенных было бы сбережено на пользу общую, если бы все это сплошное поле в 230 миллионов десятин мог поднять и засеять, подчиняясь только климату и свойствам почвы, один совокупный хозяин и совокупный работник – народ, объединяющий свои силы и средства в социалистическом производстве.

Общинной чересполосице правящие классы противопоставляют слабый, изолированный, беспомощный хутор. Чересполосице хуторского хозяйства пролетариат противопоставляет социалистическую обработку общественной земли.

"Правда" N 8, 21 (8) декабря 1909 г.

5. Вырождение терроризма

Таракан во щах

I. Дума и Азеф

Казалось, все идет прекрасно. Дума «властно» вмешалась во внешнюю политику и ободрила Извольского к более решительным шагам на Балканах. Дума приняла закон 9 ноября и открыла эру «органического устроения» деревни. На очереди стояло дальнейшее «оздоровление страны». И люди государственного переворота 3 июня уже предсказывали скорое наступление тех дней, когда горшок щей появится на столе у каждого русского крестьянина. Казалось, все идет прекрасно… Как вдруг в том государственном котле, где изготовлялись щи национального благосостояния, оказался – таракан. «Осведомительное бюро» попробовало было его не признать. Но таракан выдался уж слишком матерой, так что его заметили даже на французской бирже, где незадолго перед тем Коковцев учел эти самые щи – по весьма жалкому курсу. Волей-неволей пришлось давать объяснения пред Европой. Так выросли совершенно не предусмотренные думскими режиссерами дебаты об Азефе^*.

Больше всего взволновались либералы. Они одновременно скорбели и ликовали: ликовали, ибо они "всегда это предвидели", скорбели – за русскую государственность. Но больше ликовали: мировой азефовский скандал одним концом бил по «революции», другим – по военно-полевой столыпинщине; кому же и быть в выигрыше, как не либерализму, который стоит между ними? Либеральный юрист Набоков^* готовил новое и безукоризненное определение провокации, правый кадет Маклаков искал «общей почвы», т.-е. общей «большой посылки» для объяснений с министерством («государственность», «законность» и пр.), а кадетский трибун Родичев лихорадочно перелистывал речи Мирабо^*. Увы! жестокое разочарование ожидало их.

В первый момент господами положения овладела растерянность, граничившая с оцепенением. Конечно, совершенно правы ораторы левой, что дело Азефа не единично, а типично и от тысячи других подобных дел отличается лишь масштабом. Можно сказать, что в каждой ложке правительственного умиротворения сидит маленький таракан. Но тем не менее арифметическая сумма всех этих тараканов еще не дает Азефа. Здесь мы имеем именно тот случай, когда количество переходит в качество. Как ни закаливались октябрьские мозги в огне контрреволюции, но и им трудно было переварить тот факт, что страшная террористическая организация является орудием революции с одной стороны; с другой же стороны – это лишь кегельный шар в руках охраны, причем роль кегельных болванок выполняют губернаторы, министры и великие князья. Октябристы потребовали десять дней на размышление. "Это дело надо разжевать", откровенно признался их оратор фон-Анреп. В действительности же прошло целых пятнадцать дней, прежде чем они разжевали Азефа.

II. Столыпин хочет только правды

24 февраля Столыпин выступил с разъяснениями по предмету запроса. Нужно отдать справедливость этому рыцарю удавной петли: он знает своих людей. Он знает своих оппозиционных погромщиков, своих друзей справа, которые всегда простят ему его «конституционный» жест ради трех тысяч виселиц, которые он построил; и он знает «своих» оппозиционных либералов, своих враго-друзей слева, которые в трудную минуту всегда простят ему его три тысячи виселиц ради его конституционного жеста. И лучше всего он знает своих октябристов, эту пьяную от благодарного восторга орду, которая видит в нем Георгия-Победоносца контрреволюции, сохранившего за собственниками их собственность и введшего их – за хвостом своей лошади – в зал Таврического дворца. Спасенные от «ужасов» экспроприации, они готовы благодарными языками слизывать не одну только ваксу с его сапог.

Никому так не нужна благородная внешность, как шулеру: она для него то же, что ряса для священника или билет охранника для русского грабителя (экспроприатора). И чем наглее его игра, тем большим благородством должен отличаться его жест. Нужно опять-таки отдать справедливость Столыпину: безошибочным инстинктом дикаря он быстро ориентировался в чуждой ему обстановке парламентаризма и, не заглянув даже в школу либерализма, он без труда усвоил себе все то, что нужно палачу, чтобы не только казаться, но и чувствовать себя джентльменом. И стоит ему ныне сделать на думской трибуне движение рукой, натертой до мозолей веревками виселиц, и он – как выражается октябристский центральный орган – мгновенно "рассеивает те пугливые сомнения, которые, может быть, шевелились" в верных ему сердцах.

Во всем этом деле правительство заинтересовано в одном: внести "полный свет". Именно поэтому, очевидно, оно в первом своем официальном сообщении начисто отреклось от Азефа, а во втором – призналось во лжи. "В этом зале для правительства нужна только правда". Именно поэтому он, Столыпин, с документами департамента полиции в руках хочет доказать, что чины департамента не повинны "не только в попустительстве, но даже и в небрежности". Азеф – "такой же сотрудник (!) полиции, как и многие другие". Если он 17 лет состоял параллельно в полиции и в революционных организациях, тем хуже для революции и тем лучше для полиции. Конечно – "для видимости и сохранения своего положения в партии" – «сотрудник» должен выказывать сочувствие ее задачам. Но до каких пределов? Этого он, Столыпин, не сказал. И не мог сказать. Ибо это вопрос, который решается чисто эмпирически – от случая к случаю. И если Азефу, такому же сотруднику, как и многие другие, пришлось – "для видимости" – оторвать одному или другому министру голову или раскидать по мостовой мозги великого князя, то в полицейских донесениях Азефа во всяком случае не видно следов не только провокации или попустительства, но даже и небрежности. "Правительству нужна только правда". Поэтому знайте: если Столыпин сегодня заявляет, что уличенный провокатор действительный ст. советник Рачковский^* «с 1906 г. никаких обязанностей по министерству внутренних дел не исполнял», то завтра соц. – демокр. Гегечкори докажет, что Рачковский и по сей день состоит помощником начальника охраны в Царском Селе. Рачковский оказался слишком отъявленным негодяем, чтобы занимать видный пост в департаменте полиции, но он все же достаточно хорош для того, чтобы охранять священную особу монарха от любви его народа.

Лозунг правительства – «правда». И если Столыпин лжет в Думе, как любой клятвопреступный полицейский в политическом процессе, то это потому, что он слишком уверен в своей безнаказанности: он знает своих людей. Он знает, что не только октябрист граф Уваров поручится за его "кристальную чистоту", но что и причесанный a la Мирабо Родичев поспешит поклясться в искренности столыпинской «слепоты». Слепота! Несчастный Онорэ-Габриель-Рикетти Родичев! Если бы у него и его партии была хотя бы десятая часть той политической зоркости, с какой Столыпин разглядел бессилие адвокатски-профессорского либерализма!

III. Октябристы не знают колебаний и отступлений!

Хуже всего пришлось в азефском скандале октябристам – и они обнаружили похвальную политическую стойкость. В те самые дни, когда европейская пресса стала знакомить широкие круги с русским полицейски-террористическим романом, гучковский «Голос Москвы»^* с замечательной ясностью формулировал свое политическое credo, более того – объективную историческую позицию октябристов. Газета получила вызов слева. Несколько демократических журналистов поспешили, основываясь на разоблачениях всероссийских административных грабежей и хищений, втолковать торговой и промышленной буржуазии, что ее единственное спасение заключается в разрыве с земледельческим дворянством и вступлении на путь принципиальной оппозиции:

"Голос Москвы" отвечал:

"Ясно ведь, что буржуазия сама по себе недостаточно сильна, чтобы с успехом воздействовать на правительство. Стремления буржуазии должны в этом направлении объединиться со стремлениями других элементов.

"Кто же может быть этим союзником буржуазии?

"Интеллигенция, не имеющая никакого влияния на хозяйственную жизнь, радикальная печать?.. Это было бы весьма сомнительным плюсом.

"Естественным союзником буржуазии являются другие экономические классы, связанные с ней непосредственным участием в хозяйственной жизни и действительно заинтересованные в повышении производительности национального труда.

"В настоящий исторический момент в России в этом заинтересованы все классы русского народа: буржуазия и помещики, крестьяне и рабочие.

"Но, к несчастью, крестьяне и рабочие, как только они начинают относиться «сознательно» к окружающему, становятся большей частью жертвой социалистической пропаганды, идущей от интеллигенции, и начинают видеть в буржуазии своего главного политического врага. Поэтому о крестьянах и рабочих, как политических союзниках буржуазии, не может быть и речи.

"У буржуазии остается, таким образом, сейчас только один единственный союзник – помещики… И поэтому объединение представителей обоих этих классов в Союзе 17 октября вызвано не случайными причинами, а продиктовано всем ходом русской политической эволюции[51]51
  Та точка зрения, с которой в немецкой литературе констелляция классов в русской революции была формулирована тов. Каутским, подверглась суровой критике со стороны части русских товарищей (Плеханова, Мартова и др.). Так, тов. Дан в своих статьях в «Die Neue Zeit» (XXV, NN 27 и 28) встал на ту точку зрения, что исходным пунктом нового подъема революции может быть только разрыв между буржуазией и помещиками (как «вещь в себе», буржуазия, по учению этой разновидности марксизма, революционна). Приведенная цитата из руководящего органа октябристов показывает, что архи-буржуазные журналисты иногда лучше ориентируются в классовых отношениях, чем иные марксисты.


[Закрыть].

Буржуазия могла бы забрать в свои руки правительство, только оперевшись на массы. Но так как массы относятся к ней враждебно, то буржуазия вынуждена не бороться против правительства, а держаться за него обеими руками. Октябристы слишком реалистичны, чтобы на авось заниматься «оппозицией», как кадеты. И они последовательно проводят эту свою точку зрения, несмотря на все испытания судьбы. Правда, после первых громовых ударов азефовщины и они позволили себе ахнуть. Но уже очень скоро заставили себя понять, что Азеф ничего не меняет в "ходе русской политической эволюции", ибо он всего-навсего – таракан, неосторожно всплывший на поверхность их же собственных октябристских щей, и что выплескивать щи из-за таракана противоречит не только интересам, но и национально-бытовым традициям московского купечества. И когда им слева доказывали, что таракан – не случайность, а неизбежность, они отвечали: "что ж? – остается, благословясь, проглотить и таракана". И проглотили, не поморщившись.

IV. Эпитафия кадетской тактике

В кадетских речах об Азефе было много красивых мест, счастливых выражений и даже мыслей. Но никогда еще безнадежность кадетства не выступала с такой яркостью, как в этих дебатах. По мысли милюковской фракции, запрос должен был оказаться клином, вогнанным в тело третьедумского блока, и если не повалить министерство, то затруднить для октябристов роль правительственной партии. Оказалось наоборот. Повторилось то же, что и после прежних разоблачений. Все помои, весь мусор и дрянь, которыми история последних двух-трех лет облила и забросала царское самодержавие, не только не нанесли ущерба контрреволюционному союзу, но, наоборот, еще теснее сплотили его цементом общего позора. – Хлеб, украденный Гуркой у голодающих крестьян? Взятка губернатору? Братание царя с осужденными громилами? Икона, начиненная взяткой градоначальнику? Дома терпимости, как устои патриотизма? Волосы, поодиночке вырванные во время пыток? Что там еще? Нет ли чего посильнее? Экспроприации под командой полиции? Изнасилование старух казаками? Расстрелы без суда? Наконец, Азеф? Министры, убитые при содействии полицейских террористов?.. Давайте все сюда! Все пойдет в дело! Столыпин с Гучковым выводят здание новой России – им нужен строительный материал!

"Почему – вопрошал Маклаков октябристов и правительство – в деле, где мы, как будто, исходим из одинаковой позиции, мы начинаем в конкретных случаях говорить на разных языках"? Почему? Недоумение "блестящего юриста" Маклакова разрешил аляповатый политик Милюков. Правительство хочет "победить революцию", но не может: отсюда его слабость. "Кадеты думали иначе: они надеялись приостановить революцию". Исходили, значит, из той же позиции, только метод предлагали другой. Что ж, имели успех? Увы! "Правительство, привыкшее опираться на силу, – жаловался Милюков – считалось с нами, когда видело в нас большую революционную силу. А когда увидело, что мы – только конституционная партия, то в нас надобности уже не оказалось". Понимал ли Милюков, что говорил? Сознавал ли, какой убийственный итог подводит трехлетней истории своей партии? Она стала спиной к революции, спекулируя на доверие власти – и это погубило ее. В тщету обратились усилия ее, весь позор ее унижений и предательств не дал ей ни крупицы власти. И роль ее собственного вождя превратилась в жестокую эпитафию на могиле ее «демократического» либерализма…

V. Революционная романтика и Азеф

Рядом с поучительной, но нравственно-отталкивающей историей либерального Санхо-Пансо^*, который почти целиком вернулся к своему старому дореволюционному ничтожеству, но уже без старых надежд и возможностей, судьба террористического Дон-Кихота способна была бы вызвать к себе живейшее сочувствие. Если бы только этот бедный рыцарь печального образа изъявил решительное намерение очистить свою голову от романтического вздора и понять, что, по воле истории, он всегда был лишь оруженосцем при плутоватом Санхо-Пансе, который хотел при его помощи стать губернатором острова… Но предрассудок терроризма имеет свое упорство и свой энтузиазм. И вместо сочувствия к ошибкам, которые он уже сотворил, он вызывает необходимость активного отпора ошибкам, которые он только готовится сотворить.

Глядите: вместо того, чтоб отбросить прочь негодные доспехи, которыми сумела овладеть рука полицейского прохвоста; вместо того, чтоб засучить рукава и приняться за серьезную революционную работу, романтики выбрасывают из своей головы последние крупицы политического реализма, начисто отказываются от организации пролетариата и крестьянства во имя голого террора (см. "Революционная Мысль", N 4) и берутся – в который уже раз! – собственными средствами покончить с царизмом^*. Теперь они уже твердо знают, как избежать подводных отмелей и рифов. Они создадут новую сеть «неуловимых» автономных дружин, они выдумают новые пароли, которых не знает Азеф, и, наконец, самое главное – они сварят большой котел динамита, в полтора раза большей силы, чем динамит азефовский. А чтоб не перепутать паролей и не переварить динамита, они обобьют толстым войлоком окна и двери своей алхимической лаборатории, – отныне ни один крик улицы, ни один отзвук фабричного гудка не ворвется к ним и не помешает им приготовлять то колдовское варево, расхлебывать которое придется – увы! – неизвестно кому… Удастся ли им на этом пути совершить еще какое-нибудь «эффектное» предприятие, мы не знаем. Но мы твердо знаем, что они идут навстречу еще худшему и горшему концу. Сейчас у них может, по крайней мере, оставаться то утешение, что банкротство террористической тактики пало страшным плевком истории на физиономию третьедумского царизма. Но им мало этого великодушия истории. Они снова осмеливаются провоцировать ее с упорством, в котором нет даже дерзости, ибо оно поражено слепотой. И они добьются последнего жестокого пинка.

Уже на горизонте стоит в своем роде символическая фигура, в профессиональных темных очках, которая бросает от себя тень на грядущую новую эпоху террора. Это – Бакай^*. Он выступает теперь – в сообществе своего импрессарио, злосчастного фанатика Бурцева^* – во всех искариотских процессах последнего времени, как свидетель и заслуженный эксперт, и его речи дышат жизнерадостной уверенностью в том, что как минус на минус дает плюс, так и двойное предательство возвращает нравственной репутации ее девственную свежесть… В конце концов мы имели бы право предоставить мертвым хоронить своих мертвецов, если б у нас в этой среде не было обязанностей по отношению к живым. Это прежде всего – рабочие-эсеры. Мы пойдем к ним и скажем: «Смотрите, – ваши вожди открыто заявляют, что по условиям своей профессии вынуждены повернуться к рабочему классу спиною; вам, рабочим, остается одно: раз навсегда повернуться спиною к этим вождям!».

"Die Neue Zeit"^*, март 1909 г.