Текст книги "Золотой Конвой. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Промах. Противник продолжал двигаться дальше. У поручика мелькнула мысль, что когда он убьёт всадника, хорошо бы взять его коня как заводного. Его собственный 'монгол', доставшийся от Жемчужина, – ростом несколько выше чем 'конь Пржевальского', и к тому же косолапый в бабках, особых восторгов у Азанчеева не вызывал. Хлопнул выстрел, – свистнуло где-то рядом. И то верно, не дели шкуру неубитого...

Всадники кружили вокруг друг-друга, медленно сближаясь по спирали. Выстрелил противник. Выстрелили Азанчеев. Раз, другой. Промах. Близко! Промах. Вот! Опять мимо!.. Стрельба с бегущего коня тяжела. Сейчас все решала выучка, хладнокровие, чутье, и главный над всем – его величество случай. Вот момент – Азанчеев поддернул руку, и поймав полушубок спустил курок. Предчувствие уже говорило – попал! И правда, – попал. Только почему-то рухнул не всадник, а бездушной массой, – как шел так и пал -гунтер, вонзившись на ходу головой в сугроб. Всадник же, – отъявленный гимнаст! – успел выдернуть носки сапог из стремян, и взлетев над конем как над гимнастическим снарядом, приземлился на ноги. Впрочем, дальше инерция снесла его с ног, и он покатился кубарем через голову, теряя папаху и еще что-то. В душе Азанчеева мелькнуло острое мимолетное сожаление, за красавца-коня.

Поручик пришпорил своего лохмата, стремясь скорее подскочить к павшему противнику на расстояние точного выстрела, пока тот не очухался от удара. Но снизу грянул выстрел, и сам Азанчеев почувствовал, как тяжело вздрогнул его конь, и прерывисто заржав вдруг ломким шагом пошел боком. Азанчеев попробовал сдержать поводом, но почувствовал, как конь запнулся и начал валиться на бок. Он сдернул ноги из стремян, и попытался соскочить -поздно – конь увлек его за собой и придавил ногу, хорошо еще не в бедре, а низко по голени. Снег обжег. 'Два за день – слишком...' – пронеслась отрывистая мысль. Поручик вдохнул, возвращая в грудь выбитый ударом о землю воздух, машинально хлопнул по папахе, поправляя на место. И рывком подтянул к руке револьвер, улететь которому далеко не дал предохранительный шнур. Он приподнялся на локте, и глянул через тело коня. Враг, на ходу стряхивая с лица снег бежал к нему, выставив вперед руку с револьвером. Конь Азанчеева пал на правый бок, и ему никак не удавалось толком привстать, чтобы выстрелить, потому что для этого нужно было подпереться как раз на правую руку. Как-то исхитрившись, и привстав напряжением мышц тела, он все-таки пальнул, – без меткости, только чтоб осадить натиск, и выиграть себе мгновенье. Противник и правда замешкался, и чуть пригнувшись стрельнул в ответ. Пуля шлепнула в коня, и тот вздрогнул безмолвно, уже отходя. Поручик меж тем, смог таки выпростать ногу, и приподнялся, используя тело коня как бруствер.

Враг был уже совсем рядом, прикрывался стволом дерева, недостаточно впрочем, толстого, чтобы укрыть весь силуэт. Поручик холодно прицелился, и выжал спуск. Сухо щелкнуло, – боек ударил по пустой гильзе – вышли патроны. Нажал еще раз, – и щелкнуло еще. Девять патронов 'испанского нагана', это было на два больше, чем в обычном, офицерском. Пару раз это выручало, но сегодня, кончились и они... Поручик лапнул себя по плечу, выискивая ремень карабина, – но ремня не было, – разомкнулся за ветвь при падении?.. А враг, услышав щелчки, – он был скор не решение, и не робкого десятка, – мигом выскочил из-за дерева, и подскочив так, чтоб ему не мешало лошадиное тулово уставил ствол в Азанчеева. Поручик глянул в уставленное на него дуло. Но вдруг, вместо выстрела раздался тот же самый сухой щелчок.

Человек перед Азанчеевым, коротко глянул на свой револьвер. Он был красив, круглолицый, с силой во взгляде, наверно нравился женщинам... Без потерянной папахи уши его покраснели от мороза. Ситуация будто бы потеряла запал. Как греческая трагедия, в которой отыграли решающую сцену. Азанчеев шумно выдохнул, прошелся правой рукой по борту полушубка.

– Оба, значит, до железки, – без явной неприязни сказал человек, спокойно засунул свой наган в кобуру, а затем плавным движением вытянул из ножен саблю. – Значит, придется по старинке. Вставайте поручик, лежачего бить не буду.

Азанчеев присмотрелся. С поправкой на местность и тяжелую одежду, противник стоял практически в классической стойке. Это была не казачья размашистая удаль, а европейская школа фехтования. И оружие, – не клыч, не шашка, годные только рубать, а кавалерийская офицерская сабля образца 27го года. С клинком несильного изгиба, и довольно развитой гардой, которая позволяла колоть, оберегая руку от встречи. Такая же сабля была у самого поручика. Ну-ну...

Азанчеев поднялся, утер лицо рукавом, вытащил свою саблю, и перейдя коня встал перед противником.

– В каком полку служили? – Спросил он.

– Семнадцатый гусарский; 'красные фуражки', – лаконично ответил противник.

– Пятый гусарский; 'бессмертные', – отрекомендовался Азанчеев, и невесело усмехнулся. Ну здравствуй, собрат... А училище?

– Александровское.

– И я, Александровское... – Перед внутренним взглядом поручика мелькнул вид родных стен. Корпус роты, огромный колонный зал, в котором идеальными рядами стоят заправленные койки, с приставленными к оножью табуретами... Свисающие с потолка лампы на длинных шнурах... Уютная библиотека, с низким сводчатым потолком. Бесконечный классный коридор, с высоченными дверями. Гимнастический зал в летнем лагере. Молебны на плацу. Сцены из счастливой юности. Сцены из другой жизни...

– Какого году выпуск? – Спросил Азанчеев, и тут же прервал себя, – хотя... не надо. – Стоявший напротив был младше, на год, может два. И Азанчеев не хотел знать. Потому что не хотел вдруг вспомнить это лицо другим, юным, -мальчишкой из прошлой жизни. Вместо этого он тихо спросил.

– Как ж ты?.. С этими?

– Нет, брат-гусар, – упрямо мотнул головой человек напротив – Это ты как? С этими?

– Что мелешь?! – Вскипел Азанчеев. – На мне погоны русского офицера! А ты что? Все предал!

– Зато солдаты от вас к нам бегут, – в английской форме. – Рявкнул круглолицый. – Привели в старину иноземцев. На тебе погоны русские, – а при мне честь! Русского офицера!

– Ты!.. Про честь!.. – Азначеев до крови закусил губу. – К черту! В позицию!

– И правда. А то уши мерзнут.

Но сабельный бой не терпит горячей головы, поэтому Азанчеев выдохнул ярость, и подступая уже, холодно пообещал:

– Убью тебя. Встречу кого из 17го полка, – расскажу, что смысл с их мундира пятно.

– Не говори гоп... – Ответил противник.

Азанчеев ударил первым.

Сабельный бой стремителен и скоротечен. Редко, когда сходка длится больше двух трех ударов. Правда сейчас, противников тяжелила зимняя одежда. Меньше маневра ногам, все решит кисть. Азанчеев встретил твердую руку. Выпускник Александровского должен был быть хорош, – на меньшее нельзя рассчитывать. Сам Азанчев знал себе цену, – сильно выше середняка. Сильно выше. Сейчас перед ним обнаружился соразмерный противник. Клинки перекликнулись звоном голоменей, – раз, два, три! – Соперники развалились на шаг в сторону.

– Может последний холодный бой? – ухмыляясь спросил красный. – Сабля умирает. Жалко.

– Божий суд. – Вымолвил поручик. – Кто победит, тот и прав.

Снова сошлись, раз-два-три-четыре!..

Грохнул выстрел, и в дерево рядом с головой Азанчеева вонзилась пуля. Оба противника замерли, машинально разорвали дистанцию, и посмотрели на звук. В нескольких десятках метрах тяжело дыша стоял солдат с красной лентой на папахе, и тяжело дыша передергивал затвор.

– Ах ты бес, дыхалку потерял... – буркнул солдат, загоняя новый патрон. -Держись краском! Щас я его!...

– Отставить Латкин! – Гаркнул стоявший перед Азанчеевым, не выпуская его из вида. – Ты почему здесь? Был сигнал сбора!

– Малость, поотстал, товарищ Резнов, – выдохнул солдат. – Так чего, мне?..

– Догоняй наших, Латкин. Я здесь... приберу. Ты меня знаешь.

– Известное дело, – кивнул солдат. – Разрешите?

– Бегом!

Латкин кинул, и развернувшись закосолапил к дороге.

'Даже честь не отдал, – подумал Азанчеев. – Банда, одно слово... А ведь не уйдет этот Латкин. Сядет где-то рядом. И даже если я выиграю... Одна надежда – мазила. Но уж этого я всяко с собой заберу'.

– Готов? – Хрипло спросил Азанчеев.

– Жду вас, поручик.

Дзынг-дзынг! Раз-два!..

Раз-два-три четыре!..

Клинок под грудиной сперва обжег чужим холодом, а потом растекся вспышкой непереносимой убийственной боли. Азанчеев выронил саблю. Змея в груди шевельнулась, и полотно клинка вышло из него, но лучше не стало. Азанчеев попятился, столкнулся спиной со стволом, и обламывая старые сучья, осел в снег. Все вокруг как-то перевернулось, будто он смотрел не своими глазами, слушал не своими ушами. Левая рука царапала по груди, пытаясь найти рану, остановить убегающую жизнь.

– Туше, – хмуро произнес краском Резнов, – и отсалютовал саблей. Перед глазами Азанчеева на миг снова встало училище, фехтовальный зал... Другое время, другая жизнь, когда после поединка, все уходили на своих ногах.

– Ку де метр... – выдохнул Азанчеев. – Ловко, краском...

– У вас было немного шансов, поручик, – пояснил Резнов, – я чемпион выпуска.

– Ну, тогда... вот тебе... приз...

Рука Азанчеева скользнула в правый карман тулупа, и нашарив там, вышла наружу с маленьким жилеточным 'браунингом'. Рука Азанчеева почти не дрожала. Краском побледнел, лицо его вытянулось.

Азанчеев махнул рукой, и пистолетик кувырком улетел в снег.

– Бери... Мне, теперь... вроде, ни к чему...

– Почему сразу не стрелял? – подойдя, тихо спросил краском.

– А ты почему... своему солдату... стрелять... не дал? – В Свою очередь спросил Азанчеев.

– Неловко было. Вроде как, у нас поединок.

– А я... сперва не успел... вынуть... А потом как ты с саблей встал, тоже... неловко... На свое мастерство... понадеялся...

Резнов помолчал.

– Подарок, возьми... – Выдохнул Азанчеев, мотнув головой на пистолет. – Не оставляй... Не хочу, замерзать... А самоубийство... грех.

– Хорошо, – кивнул Резнов. – Папаху твою возьму. А то моя, черт знает куда закатилась.

– Кокарду только... оставь... Моего полка...

Краском Резнов кивнул, подошел, вытер со своей сабли кровь, о штаны Азанчеева. Выудил из сугроба жилеточный пистолетик. Разобрался, как он снимается с предохранителя, сунул в карман. Затем снял с Азанчеева папаху, и немного повозившись, скрутил с неё 'адамову голову. Знак он вложил Азанчееву в руку. Азанчеев не чувствовал холода непокрытой головой, и почти не чувствовал знак в руке. Он судорожно сцепил бесчувственную кисть, чтоб не потерять святыню. Резнов достал крохотный пистолет, щелкнул предохранителем.

– Готов? – Спросил Резнов.

Азанчеев кивнул. Все темнело, Резнов плыл и растворялся. Перед глазами Азанчеева встал полковой сбор. Не те, – набитые в чуждую им форму 'скороспелы', жалкие подделки под оригинал. А кадровый состав, почти весь оставшийся на полях Великой Войны. Все были живы. Светило солнце, сияла парадная одежда, и оружие. Ветер развивал стяг. Полковой хор тянул: 'кто не знал, не слыхал, про гусар бессмертных?..'. Громыхнул вдалеке невесть откуда гром. Ветер взметнул полковое знамя, и оно бережно укрыло Азанчеева.

Будто мать-птица крылом.

***

Лежали цепью. После того как головной дозор упредил стрельбой, и не вернулся Гиммер распорядился свернуть в лес. Лошади трудно шли, пробираясь по снегу и старому ветровалу. Когда начало темнеть, конвою дали пройти вперед, и начали обустраивать ночевку, оставив позади заставу, Гиммер, Гущин, и Эфрон, Медлявский, Гарткевич, и взвод солдат-поводырей, легли в лесу. Если противник пошел по следу конвоя, он должен был выйти сюда. Темнело, лежать без движения было стыло, опытные солдаты растирались, ерзая в снегу. Погони не было.

– Черт бы драл эти шакельтоновские сапоги, – бурчал Гущин, осатанело покусывая ус. – Стынут ноги.

– Я вам говорил, что валенки лучше, – отвечал Эфрон, поудобнее укладывая на импровизированный снежный бруствер свой пистолет-карабин. – Все вас тянет на иностранное.

– Да ведь как хвалили... Говорили, создатель специально сделал их для полярных исследований...

– Это потому что он валенок не знал. Вот и приходилось ему вилкой суп хлебать, изобретать квадратное колесо... Не лежите просто так, шевелите пальцами ног. А то обморозите.

– Да я шевелю... Т-сс! – Гущин напрягся, глядя в расплывчатый сумрак. -Кто там? Видите?

– Да. – Эфрон приложился к своему 'Маузеру', – Кто-то идет... Вы видите? Сколько их?

– Определенно я видел не менее двух. – Прошептал Гущин. – А вы?

– Не знаю. Все плывет в этом мареве... Может, наши?

Оба напряженно вглядывались в мелькающий между деревьев расплывчатый сумрак.

– Мне кажется... красная лента на папахе. – Пробормотал Гущин.

– Значит, догнали собаки. – Эфрон повел стволом пистолет-карабина. -Чертовы сумерки, я совсем теряю мушку... Ну, лови большевичок!

Выстрел разорвал тишину, человек вперед упал как срезанный.

– Кажется, попали, – пробормотал Гущин.

– Прекратите палить! – Раздался спереди из снега хриплый голос. – Это я! Краузе!

Эфрон опустил карабин. Это был редкий момент, когда его можно было видеть растерянным.

– Пардон муа, портэ-итондард! – От смущения Эфрон перешел на французский -Лёр онтр шья и лю; же не ву реконетр па!

– Уи, уи! Тьюи ле тус, дью реконетра ле сьен!.. – Отозвался Краузе. -Эфрон, вы? Вы случайно не папский легат?

– Я же извинился, прапорщик. – Эфрон уже оправился. – Хватит греть сугроб, давайте сюда!

Краузе показался из снега, поднялся, и заковылял к позиции.

– Вы же говорили, что видели красную папаху?.. – Укорил Эфрон Гущева.

– Вы тоже были здесь, и тоже смотрели, – не принял упрек Гущин.

Краузе тем временем подошел, и присел у дерева рядом с ними.

– Я вас не задел, прапорщик? – Спросил Эфрон Краузе. – Мне было бы дьявольски неловко.

– Нет, слава богу. Но где же ваша хваленая меткость?

– Помилуйте, я даже не вижу прицельных. Всегда говорил, что не разделяю моду на эти тонкие мушки.

– А я так теперь их самый большой сторонник, – пропыхтел Краузе.

По цепи лежащих людей, слева к ним пригибаясь бежал штаб-ротмистр Гиммер.

– Что там? – На ходу присмотрелся он. – Краузе, вы?

– Так точно, Штаб-ротмистр.

– А Жемчужин и Азанчеев?

– Жемчужин – все. С Азанчеевым мы разошлись. Значит... он не вернулся?

– Нет.

Все тягостно помолчали.

– С кем вы столкнулись? – Продолжил Гиммер.

– Черт разберёт. Кажется, красные.

– Много их?

– Не знаю. Судя по интенсивности огня, минимум, не меньше нас. У них был ручной бомбомет, и возможно, пулемет.

– Зачем приняли бой? Почему не отступили?

– Это был не встречный бой, – засада. – Устало объяснил Краузе. – Мы сразу потеряли двух лошадей, Жемчужина ранили. Если б не он, нас бы всех там разом положили. Спас казак...

– Что еще можете сказать?

– Более, ничего. Правда...

– Да?

– За мной не было погони. Я пошел не назад, а вам наперерез. Знал, что вы свернете вправо. Прикинул, что так или иначе, выйду на ваши следы. А свои замел ельником, вы знаете как я умею. Но в лесу я видел кого-то...

– Кого?

– Не знаю. Человек. Мелькнул и пропал. Я потом долго лежал, но больше никого не видел.

Гиммер на мгновенье напряженно замер, осмысливая.

– Красные на нас до сих пор не вышли... Может, случайная засада?.. Не именно на нас?

– Кто знает. Но мы их довольно сильно потрепали. Я сам точно снял несколько человек. Раненные могли их замедлить. Могли вообще переменить их планы.

– Да... – Гиммер неопределенно кивнул – Категорически мало данных... – Он обернулся к Эфрону и Гущину. – А вы своей стрельбой прямо-таки хотите вывести на нас погоню. Гущин!

– Я, штаб-ротмистр!

– Идите к конвою, и скажите унтер-офицеру Овчинникову, чтоб он прислал сюда второй взвод, а этих – в лагерь, греться. Слишком лютый мороз. Мы не сможем долго держать заслон, иначе поморозим людей. Надеюсь, у всех врагов в округе та же проблема. Между боем с людьми и погодой, всегда лучше второе. К ночи оставим только часовых...

– Думаете, сегодня обойдемся без визитов? – Спросил Гущин.

Гиммер поднял глаза к холодному небу.

– Темнеет, луна будет ущербная. Идти ночью в лесу, – оставить глаза на первом суку. Выполняйте.

– Есть! – Гущин Вскочил, и побежал к лагерю, по лошадиной протопке.

Гиммер повернулся к Эфрону.

– Борис Викторович. Прошу об одолжении: пройдите аккуратно округ лагеря. Посмотрите, нет ли рядом с нами чужих глаз. А уж потом на отдых.

Эфрон гибко поднялся.

– Сделаю, Клементий Максимыч.

***

Шли с перекатной арьергардной заставой. Это значило, что конвой шел своей скоростью, медленно бредущих груженых лошадей. А Медлявский, Гарткевич и Гущин, отставали, устраивали засаду, и ждали некоторое время – не догонит ли более ходкий, не связанный грузом противник. А потом снова пускались по оставленным конвоем следам. Было ясно. День блестел, пронизывая солнечными лучами дыры в еловых ветвях, создавая резкую картину светотени.

Медлявский поглядел в стороны, справа и слева, где лежали компаньоны. С трудом отодвинул толстый рукав полушубка, и посмотрел на большие наручные часы. Пора.

– Встаем, – тихо сказал он.

Трое поднялись, похрустевшая снегом, и отряхиваясь, и пошли к оставленной конвоем тропе. Гарткевич шел первым. Из-за толстой одежды он косолапил, и казался похож на медведя.

'Наверно, у меня такой же нелепый вид' – подумал Медлявский.

– Что думаете, Андрей Севастьяныч, – обратился к нему Гущин. – Уже второй день пошел. А не следа погони. Полагаете, оторвались?

– Не знаю, Эдуард Васильевич, – Медлявский поддернул сползавший с плеча ревень карабина. – Оторваться мы не можем. У нас слишком тихий ход, из-за груза. Если только там, – на дороге была случайная засада. И нас не преследуют.

– Когда же выйдем снова на дорогу? Гиммер что-то говорил об этом? – Гущин непроизвольно поежился. – Признаюсь, ненавижу здешнюю Тайгу. Эта тишина... У меня здесь ощущение, что я давно умер и стал призраком. Или того хуже, -никогда и не жил. Всегда слонялся между здешних деревьев, а все мои воспоминания; городская жизнь, балы... Будто это чья-то чужая память. Обрывок чужих дум, которые я случайно поймал.

– Вы тонкая натура, Гущин, – заметил Медлявский. – Однако, тише, поручик. Мы в дозоре.

– Простите, штабс-капитан. Однако...

– Тихо! – Медлявский поднял руку и замер.

Гарткевич обернулся, и вопросительно округлил глаза, мол, – что?

Медлявский глядя ему в глаза так и стоял, подняв свободную от оружейного ремня руку, в жесте ветхозаветного пророка.

И тут сзади стал слышен шум. Лошадиные шаги, тихое похрапывание, звон узды.

Все трое потянули с ремней оружие.

– Стрелять по первой надобности – прошептал Медлявский.

Он тихо показывал пальцем в грудь товарищу, а потом на место, куда тот должен был пойти. Гущина он послал левее. Себя направо. А Гарткевича, с его ружьем-пулеметом, положил в центр, у двух больших, сросшихся низом елей.

Медлявский стал на колено у дерева, сокрывшись за ним, положил ложе карабина на толстую ветвь у основания, и аккуратно провернул диск предохранителя. Посмотрев краем глаза он увидел, как Гарткевич аккуратно, без шума разложил сошки своего ружья, и поправив башлык, чтобы не прижиматься щекой к стылому прикладу, повел пулеметным стволом. Гущин, лежавший дальше, тоже стоял на колене, его скорострельный винчестер было не очень удобно перезаражать лежа.

Лошадиный шаг становился слышнее. Медлявский напряженно вглядывался в контраст снега, зелени елей, света идущего сверху, и теней таившихся под деревьями. Вот, мелькнул впереди силуэт – нечто непонятных, нечеловеческих очертаний. Но секунду спустя стало понятно, что это все-таки человек, на лошади, и в меховой шапке столь пышной, что она почти сливала его голову с плечами. За ним ехали еще... Медлявский вложился в карабин, совместил мушку с целиком. Выстрел ударил слева, – Гущин опередил, – и почти сразу послышался характерный двойной 'клац' его быстрого винчестеровского затвора. Человек в огромной шапке, безо всякого звука склонился к шее коня, будто хотел что-то сказать четвероногому товарищу на ухо. И тут заработал 'Мадсен' Гарткевича. Шквал огня пролетел к неприятелю, конь человека в большой шапке заржал, взвился на дыбы, сбрасывая с себя безвольное тело, и рухнул в снег. Следующий за ним всадник отчаянно коротко вскрикнул, хватаясь руками за грудь. Заржала испуганная нежданной болью лошадь. Медлявский поймал на мушку смутную тень всадника, и тоже нажал на спуск. Пробежала куда-то в сторону, мелькнув в просвете деревьев, лошадь, которая тащила за собой застрявшего ногой в стремени человека. Человек волочился за лошадью неживой куклой, лицом вниз, сгребая снег как плугом полами полушубка, и шашкой в ножнах.

– Амба! – Запоздало-испуганно крикнул кто-то впереди.

Хлопнул выстрел, чужой, – с той стороны. Незамедлительно на звук, лупанул очередью Мадсен Гарткевича. И потом еще одной.

– Ай!.. – Как-то совсем по-детски, – крикнул некто за еловым занавесом.

– Братва, тикай назад! – Густым басом донеслось с той стороны. – Гнись к седлу, дубина!

Забили глухо по снежному покрову копыта. Судя по перестуку, коня два-три, уносили своих невидимых седоков. Гарткевич проводил их еще одной очередью, – на добрую память.

– А, наелись! – Рявкнул Гущин. – Кому десерта?!

Хлопнул выстрел. Оттуда. И непонятно куда. Видать кто-то, удирая, пальнул с седла, для самоуспокоения и острастки. Со стороны лежки Гарткевича металлически клацало, – тот менял расстрелянный магазин, и заправлял новый, работая рычагом затвора. Стало тихо.

Медлявский настороженно продолжал смотреть. Гущин прав. Чертова тайга, -зеленый ад, где за одним занавесом деревьев всегда встает другой. Здесь толком не видишь ни боя, ни своей победы, ни тел врагов. Здесь увидишь только свою смерть, – когда она уже придет, и вцепится.

– Гарткевич, Гущин, – Медлявский показал рукой на след, оставленный конвоем, и сняв ствол своего карабина с ветви побрел по снегу к тропинке. – Сменим позицию, пока у врага паника, – тихо объяснил Медлявский, догнавшим его офицерам. – Сейчас чуть сократим до конвоя, и снова встанем.

– Думаете, – эти еще сунуться? – Вопросил Гарткевич.

– Увидим.

Шли по утоптанной коновоем протопке ходко. Потому и не взяли в арьергард лошадей. Тем могли выдать шумом, а основной конвой, который пробивал дорогу в снегу шел так медленно, отстать было практически невозможно. Из разгоряченного ходом нутра валил пар. Оружие держали в руках.

– Вон, неплохое место для заставы, – Гарткевич показал рукой на плотную группу елей, перед которыми деревья как раз радели, открывая место для взгляда и огня. – Что скажете, штабс-капитан?

– Да, полагаю, – кивнул Медлявский. – Встаем.

Снова залегли, затаились. Было тихо. Никто не догонял.

– Похоже, они все-таки наелись свинцом. – Пробормотал Гущин.

– Утомила меня эта партизанщина, – Буркнул Гарткевич. Бегаем как бабы по деревне. Хлопнули друг друга тряпками по рожам, да разбежались. Ни фронта нормального, ни позиций, ничего.

– Да уж, не война, а польский бардак. – Прошептал Медлявский.

Все они, тем или иным способом думали об одном и том же. Никому не нравилась эта война. Впрочем, Медлявский вспомнил ту 'Великую Войну', и понял, что в то время офицеры ругали её не меньше. Никому не нравилась та война, что жарила тебя именно сейчас.

– Однако, тише господа, – приказал Медлявский. – Слушаем.

И они услышали. Стрельба была частой, заполошной, и... раздавалась у них за спиной. Там, где шел основной конвой.

– Дьявол! – Рявкнул, подскакивая на колено и разворачиваясь назад Гарткевич.

– Это конвой! – Высказал очевидное Гущин.

Все переводили друг-на друга растерянные лица.

– Встали! Бегом! – Рявкнул Медлявский.

Бежали по тропе медленной трусцой. Быстрее было нельзя, сдохнешь в тяжелой одежде и валенках. На ходу растягивали башлыки, раскрывали верхние крючки полушубков.

'Кто там?.. – думал Медлявский, – Другая банда?.. Или те же, чей передовой дозор мы сбили сейчас?.. Они ткнулись в нас, и могли сделать в лесу крюк 'косым маршем'... Они нас обхитрили... Нет... мы все сделали правильно... Просто нас слишком мало... Черт побери того, кто сунул нас сюда!'

– Стрельба была все ближе. Сухие, хлесткие винтовочные выстрелы. На их фоне тише, другим тоном, сыпало другое оружие, – Медлявский узнал голос Маузеровских пистолет-карабинов. Наверняка – прапорщика Эфрона. И судя по тому, как тот швырял боеприпасы, – положение было отчаянным.

Распаренные, будто в бане, они вывалились к конвою. Деревья разошлись, и они увидели цепь навьюченных лошадей. Солдаты-поводыри лежали и стояли за деревьями, по левую руку от лошадей, и палили куда-то влево. Некоторые уже застыли в снегу неживыми грудами полушубков. Показалось, что видит торчащие из сугроба ноги Гиммера, в британских штанах... Маузеры Эфрона громыхали где-то впереди. Медлявский окинул коновой глазами, но не смог найти Гиммера. Заметил только унтера Овчинникова, который ютясь у дерева, пытался отдавать какие-то приказы, судорожно сжимая в руке наган.

– Так, господа. – Медлявский поднял левую руку, словно закрывая товарищам путь. – К конвою не побежим. Нечего нам лезть на пристрелянную позицию. Обойдем слева, и ударим нападающим во фланг. Зажмем их угловым огнем.

– Не попасть бы под огонь своих, – буркнул Гарткевич.

– Вот поэтому, вглубь и не суйтесь. Ну, пошли!

Пыхтя, и стараясь смирить дыхание, они забрали влево от конвоя. Медлявский шел впереди. Вряд ли, в такой густой тайге нападающие дальше чем в 50-70 метрах. Все, – можно свернуть параллельно конвою... И они действительно вышли на врага. Выстрелы выдали тех раньше, чем увидел глаз. Фигуры в тяжелой одежде, при стоящих рядом лошадях. Они прятались за деревьями, и стреляли в сторону конвоя. Три. Пять. Дальше, кто-то еще.

– Гарткевич, – распорядился Медлявский. – Причеши! Гущин – левее!

– Минуту... – Гарткевич, встал на колено, пытаясь выровнять дыхание.

Медлявский поднял карабин. Навел одной из фигур в центр – бок, под поднятую руку, чуть выше косого патронажного ремня. – и нажал спуск. Человек выпустил приклад своей винтовки, однако, второй рукой удержал её за цевье, и нелепо балансируя с разведенными руками, рухнул в снег.

Затарахтел пулемет Гарткевича. Дерево рядом с еще одним взорвалось щепой. Человек тут же упал – обученный – завертел головой, и схлопотал еще одну пулю. Может, постарался Гущин.

– Обошли! Справа! – Заголосил кто-то. – Пулемет!..

Кто-то уже спрятался за деревом, переориентировавшись в сторону троих офицеров. Раздался выстрел. Взвизгнуло выше голов. Еще. Глухо застонал ствол.

– Без паники! – На миг перекрыл все незнакомый командирский голос. Первый эскадрон! Заходи с фланга! Окружай! Второй эскадрон, – отсекай, чтоб не убежали!

Медлявский про себя испуганно крякнул. – 'Два эскадрона?! Тут же одернул себя. – Да нет, где же тут силы огня на два эскадрона? Лукавит красный. На испуг хочет взять. Чтоб дрогнули и побежали. Ну, на тебе, красный черт! Я сегодня тоже щедрый!'

– Пе-еррвая рр-оота! – Завопил Медлявский – Пулемет на позицию! Вторая рота! Заходи во фланг, чтоб ни одна сволочь не ушла!

Гарткевич прекратил стрелять, и посмотрел на Медлявского осоловелыми глазами. Вообще, в лесу все как-то настороженно притихло. Грохнуло лишь два редких выстрела.

– Что ты трындишь, вошь колчаковская? – Донесся из глубины леса командирский бас. – Откуда у тебя две роты?

– А у тебя-то откуда два эскадрона, красный олух?! – Отозвался Медлявский. – Урежь осетра! Пулеметы-ы, огонь!

И повернувшись к Гарткевичу шикнул.

– Ну чего вылупились, прапорщик! Огонь!

– Куда? – Уточнил несколько изумленный Гарткевич.

– Хоть куда!!! Весь магазин по фронту, до железки.

– Слушаюсь! – Гарткевич повел плечом. В лесу загрохотал свинцовый дождь.

– Медлявский! – Раздался на надрыве связок голос унтера Овчинникова! -Штабс-капитан, вы?

– Я! – Завопил Медлявский. – Мы слева от вас! Обошли этих гадов! Щас окучим пулеметом!

– Славен бог! Сейчас мы их прижмем! – Уже теряя голос на сиплоту, орал Овчинников. Ребята! Цепью! Вперед!

'На кой вперед? – мелькнуло в голове у Медлявского. – Он схлопнет нашу систему огня, и подведет солдат нам в сектор...'

– Братва! – Решительно завопил незнакомый командирский бас. – По коням! Отход!

В лесу замелькали тени. Гарткенвич сменил магазин, и давал туда короткими очередями.

– Не потеряй два эскадрона!.. – на излете выдохнул Медлявский, но из-за стука пулемета его вряд-ли кто услышал. Его потряхивало. Руки и ноги от возбуждения тряслись.

Лес гудел удаляющимся топотом копыт.

***

Они отогнали красных. Но здесь, в этой лесной войне, где не было фронта, и не было участков, которые нужно захватить, победа или поражение определялась тем, кто потерял больше солдат. И если в первых стычках победа была за отрядом, то на последней, красные все отыграли, может даже с лихвой. Медлявский оглянулся на идущий за ним конвой. Они потеряли почти половину солдат-поводырей. Многим лошадям приходилось идти самим 'по-табунному', и пока спасала только выучка коньков. Даже переправа по замерзшей реке прошла спокойно. Но стоило случиться ситуации, когда нужна рука на поводе – например близкая волчья стая, или иной лошадиный страх, -кони побегут, и некому будет их остановить...

Медлявский машинально хлопнул себя по планшетной сумке Гиммера, которая теперь была у него. Скоро надо опять остановиться на привал. Людям надо согреться и поесть горячего. Обходя идущих по снегу лошадей, к Медлявскому в голову конвоя подъехал Гущин. Пристроил своего коня рядом.

– Как Гиммер? – Спросил Медлявский.

Там, в прошлом бою, Медлявский не ошибся, когда увидел Гиммера лежащим в сугробе. Позже выяснилось, что его выбили в самом начале нападения, он получил две пули в грудь, и не успел отдать ни одного приказа. Теперь Он, и еще несколько раненных ездовых, ехали на привязанных к лошадям самодельных волокушах, в конце колонны.

– Плохо, – дернул плечом Гущин. – В городе, при врачах, может выходился бы. А здесь... не жилец. – Гущин оперся рукой на луку седла. – Хорошо еще, что у нас достаточно лошадей. Кстати, вы заметили, в бою почти не постреляли наших лошадей? Попали только в трех, скорее всего случайным порядком. Как вы себе это объясняете?

– Очень просто, – Медлявский наклонился в седле, уберегаясь от тяжело нагруженной снегом еловой лапы, повисшей у него на пути. – Они знают, что мы везем. И собираются увезти наш груз, куда нужно им. А как это сделаешь без лошадей? Поэтому и стреляют осторожно. С их точки зрения, лишние здесь только мы.

– Именно что знают, – согласился Гущин. – Если бы тот проклятый ящик при погрузке не рассыпался. А так, о нашем грузе наверно и в Петрограде шепчутся. Как все бестолково, прямо нет слов!