Текст книги "Золотой Конвой. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Дивное дело. – Екимов машинально вытер иней с усов. – Слыхал я на посиделках всякие побасенки о кладах. Зарыл мол кто-то горшок с червонцами. Горшок, итить! А тут...

Медлявский взял с ближайшего распоротого мешка горсть золотых монет, растер их на руке, водя большим пальцем, будто ком грязи растер. Бросил золотые кружочки обратно, и вдруг тихонько засмеялся.

–Ты чего? – С тревогой глянул на него Екимов. – Умом-то не тронулся?

– Уф, – выдохнув смех ответил Медлявский. – Нет, но... Переть на себе бог знает сколько верст несуществующий клад, чтоб найти настоящий. Каково, а?

Медлявский снова заклокотал смехом. И глядевший на него Екимов, против воли тоже фыркнул.

– Да, шутит-крутит судьбейка... Только, чего мы со всем этим делать будем?

Смех Медлявского затух. Оба вспомнили, что они, в общем-то, по разные стороны.

– Мне для себя золото без нужды, – Сказал Медлявский. Я всю жизнь прослужил, богатства не нажил. Да и не стремился.

– Так ведь и я не барин, – отозвался Екимов. – Я слесарь-лекальщик. Мастер. Своим ремеслом завсегда и себя и семью прокормлю в достатке.

– Тогда, полагаю, это золото государственное.

– Народное. – С нажимом поправил Екимов.

Он упрямо посмотрели друг на друга.

– Гм... Знаешь чего, – Медлявский развел руки – В одном у нас мысли сходятся: золотая лихорадка нас не одолевает. Это уже хорошо. Значит не кинемся тут друг-друга душить за желтые кругляши. Давай тогда твой вопрос отложим. Обсудим, как отсюда выберемся. А пока, подсвети-ка мне. – Он протянул Екимову фонарь.

– Зачем?

Медлявский опустился на один из не распоротых мешков.

– Занесу в свой дневник и на карту данные о кладе. Чтоб потом можно было найти.

Медлявский расстегнул планшетку, вытащил свой дневник. И раскрыв на последней странице, скорописно застрочил карандашом.

– Шибко пишешь, – восхитился Екимов.

– Привычка, – машинально отозвался Медлявский. – Так, теперь сделать метку на карте...

Штабс-капитан вытащил из планшетки карту Гиммера, на которой он отмечал путь конвоя, и хотел внести новые метки. Но в этот момент фонарик в руке Екимова вдруг ощутимо померк, луч совсем потерял силу, наливаясь предсмертной сумеречностью.

– Черт, – ругнулся Медлявский. – Батарея совсем сдохла. Пошли на выход, там дорисую. – Он взял фонарь из рук Екимова. – А то придется наощупь отсюда выползать...

– Пошли, – согласился Екимов. – Интересно все-таки, кто спрятал здесь клад?

– Полагаю, местные. Те, из крепости. Сперва хранили его там. А потом что-то случилось, спрятали его здесь. И уже не вернулись. Это если про людей говорить. А на самом деле, клад наверно – её.

Медлявский бросил угасающий луч к самой дальней стене. И Екимов вдруг в угасающем луче увидел, то, что пропустил раньше. Тусклый свет выхватил из темноты самый дальний конец пещеры, за мешками. Тонких черт лицо, уложенные под корону волосы, полуприкрытые миндалевидные глаза. Статуя смотрела в бесконечность, полутень угасающего фонаря, делала её почти живой.

– Золотая баба!.. – Выдохнул Екимов. – Или... мужик. не разберу...

Свет фонаря стал еще тусклее.

– Живей, – поторопил Медлявский.

Оба заспешили к выходу.

Они прошли обратным путем, свет фонаря почти умер, отбрасывая едва видный отблеск. Но уже светился вперед свет морозного дня. Оба выбрались из пещеры, и подбодренный ветром мороз сильнее ухватил их за лица. Медлявский снова взялся за камни, и начал закладывать тело Краузе. Екимов, подумав, присоединился. Управились быстро.

– Спускаемся, – Махнул рукой Медлявский.

***

– Так значит, – уточнил я, ошеломленно глядя на Ивана, – они нашли другой клад?

– Именно! – Кивнул Иван. – Они столько дней тащили по тайге груз из булыжников. А когда все друг-друга из за них перестреляли и разъехались... Они стали хоронить товарища, и нашли настоящий, старый клад.

– Это... я не смог подыскать подходящих слов. – Это же черт знает что такое!..

– Жизнь богаче любой выдумки, брат.

– Да, – я растерянно кивнул. – Но погоди. Если дед Павла все это знал?.. Почему он сразу не направил его к кладу? Почему он направил нас к пустышке? Мы же могли сейчас просто уйти домой, с дыркой от бублика вместо клада.

Я поглядел на Павла. Он как-то растерянно развел руки.

– А сумка с дневником, по-твоему зачем? – Иван потряс у меня перед носом блокнотом. – Он же её специально оставил. Это подсказка, для тех, кто сможет понять. Фальшивка ведет к настоящему кладу! Я не знаю... – Он повернулся к Павлу. – Может дед говорил тебе в детстве, а ты забыл? У детей бывает, что-то выскальзывает из памяти. А может, он тебя так на сообразительность проверил. – Иван снова залыбился. – А сообразительным оказался я!

– Да, Ваня, – пробормотал Павел. – Ты конечно, голова.

Я хлопнул себя по коленям, и приподнялся.

– Так чего сидим, булки мнем? Куда бежать?!

– Туда! – Иван показал рукой на выдающуюся далеко над лесом скалу. – Даже отсюда видно. Все что нам осталось, дойти туда, подняться, и отыскать ход в пещеру.

– Ну так двинули! – Я вскочил на ноги. – Собирайтесь махом!

Мы побросали консервные банки, собрали рюкзаки. Раскидали и затоптали костерок, добив его пионерским способом. В скором времени мы уже топали от старой крепости вниз по склону, по кедровику, – к скале. Вел нас Иван, и он несомненно был героем дня. Пока я шагал за ним, во мне боролись противоречивые чувства. Я боялся, что очередной виток кладоискательской эпопеи опять закончится пшиком. Другим чувством была надежда. Иногда проскальзывали мыслишки, сколько раз я стукнусь перед Вано лбом о землю, если мы все-таки обретем клад. Надо будет сделать это здесь, в тайге, тут мох мягкий... Паша топал за нами.

***

Оба пошли вниз по горной складке. Мелкие камушки и снег, осыпались из-под ног. Медлявский шел первым. Екимов за ним. Краском смотрел на спину Медлявского в потрепанном полушубке. Спускаться было труднее, чем идти наверх. Медлявский скользил, все неудачно лежавшие камушки доставались ему в ноги. Он старался идти по прошлым следам. Екимову идущему следом, идти было легче. А вот мысли у Екимова были тяжелыми.

'Вот и подошло к концу наше перемирие – думал Екимов, осторожно переставляя ноги. – Как договорились, разойдемся в стороны. А что потом? Он расскажет своим? Я своим? И побегут сюда в догоняйку две команды. Загонять лошадей, и себя загонять, и угощать друг дружку свинцом. Ладно еще, наши придут первыми. И заберут клад. А если – те?

Разойтись – это конечно благородно. Ба-га-ро-дна... Сколько эти сволочи из благородных, сидели на шее у народа. Благородия, высокоблагородия... Упыри кладбищенские. Кровососы. И я, рабочий, должен поступать благородно? С каких дел?

Клад. Все эти блестяшки. Красивые, камешки разноцветные, блюда с непонятными чеканками. Цаточки узорчатые... Клад, – он что? Медлявский о художественной ценности гундит. Придурь. Клад – это хлеб для голодных. Лекарства больным. А еще справная сбруя для наших бойцов. Винтовки. Пулеметы. Вот что есть клад. Это если он нам попадет. А если – тем? Полетят в моих товарищей пули, купленные на этот клад. Лягут в землю парни. И что я скажу их родным? Я позволил убить своих, чтобы прозваться благородным? Не велика ль цена? Нет. Нет у меня такого права. – он убежденно качнул головой. – Есть у меня революционный долг. Этот долг мне все грехи простит. Все искупит'.

Рука Екимова медленно поползла к кобуре. Будто бы сама собой. А он наблюдал только. Медлявский перед ним, тем временем в очередной раз поскользнулся, чуть не упал на спину и беззлобно матюгнулся. Оглянулся. Екимов руку от кобуры успел убрать. Медлявский сверкнул улыбкой.

– Столько пережили, глупо на склоне здесь окочурится! Верно, Екимов?

– Верно, – разлепил тяжелые губы Екимов. Улыбнулся даже. Будто на морозе губы судорогой свело. – Ты это... Ты под ноги гляди.

Ничего не заметил Медлявский. Снова пошел вниз, сбиваясь на скольжение. Екимов открыл клапан, сунул руку в кобуру. Пальцы привычно легли на ухватистую рукоять нагана. Полированные деревянные рубчики щечек ухватисто легли в перчатку.

'Прости офицерик. – Пронеслось в голове у Екимова – Неплохой ты, может, мужик... Враг ты! Кровь наших на тебе. Выбрал ты сторону. И судьбину свою выбрал. Не обессудь. А мои думы, что сейчас, ты бы сам их позже помыслил. И мне в спину пальнул. Может ты уже сейчас эту думку думаешь, а? Я тебя просто опередил. Так-то'.

Екимов вытянул револьвер, привычно нацелился. Не стал курка взводить, чтоб не спугнуть. Здесь и так не промахнуться.

Нажал на спуск.

Курок застыл на полувзводе, подрагивая меж двух усилий, – пальца и пружины. Еще чуть дотянуть, – грянет.

'Не по совести!!! – набатом прозвенело в голове Екимова. Встали перед глазами лица отца, матери, седого деда. Всех, кто его растил, учил правде. Лица страшные, перекошенные гневом и мукой. Не по совести, Екимов. Нельзя. Хлеб половинил. Опасность вместе делили. Доверяет. Подставил тебе спину. Нельзя. Нельзя!'

Екимов чуть не завыл в голос. Он взмок на морозе. Палец ходил на спуске, будто маятник. Долг был тяжел. А на другом конце, будто на весах лежало, что он впитал в своей нищей семье. Отец был крестьянином. Неурожай. Община у них уже ослабела. У соседа на наделе погибло все. У отца что-то осталось. И была кубышка семян. Можно было продать соседу. Под такой процент, что не расплатишься. Стал бы сосед кабальным. Батрачил потом на отца. Так начинали свой пусть многие 'кулаки-мироеды'. А что? Все по-честному, – долг надо отдавать... Отец поделился зерном так. По совести. Харитон, тогда еще маленький Харька, – запомнил это. Отца, мать, их поступки. Он унес их с собой, когда отправился в город. Совесть.

Палец ослабел, и курок тихо лег в свое гнездо, без выстрела. Наган уполз обратно в кобуру. Екимов чувствовал себя так, будто протащил тяжеленный мешок. И вдруг скинул его. Стало легко. Спокойно стало. Он не поругал имени родителей. И своего не поругал. Бог весть как там будет. Он не отдаст золота белякам. Но не так. Не так.

Медлявский обернулся.

– Что встал-то?

– Да... – С улыбкой непонятно отмахнул рукой Екимов.

И стал догонять.

Он скользил по склону, по неукладистым камням. И было легко. И он думал, -ладно долг, оставим, – но как много подлости делает человек со страху? Он ведь тоже чуть не пошел у страха на поводу. Когда подумал, что Медлявский подумает о том же, о чем думал сам. Страх, – как черное зеркало. Не видишь ты в нем другого. Себя видишь. Свою потаенное нутро. И тогда делаешь то, чего бы не сделал, если б не боялся. А иногда, нужно просто поверить человеку. Медлявский спокойно повернулся к нему спиной. Может тем себя и спас. Теперь и он, Екимов, может повернутся. Иногда достаточно запустить цепочку. Может, с этого и начнется новый мир?

Так они спустились почти до середины. Екимов улыбался. Путь расширился, и он с легкой душой обогнал Медлявского, хлопнув того по плечу. Солнце светило, искря по снегу. И Екимов спокойно пошел к Медлявскому спиной. Это было доброе чувство.

Боль была краткой, мимолетной, будто тень за грудиной. И тут же все онемело, и только через миг Екимов услышал выстрел. 'Ах он!...' Екимову стало люто гневно. Он попытался обернуться к Медлявскому, достать кобуру. Пальцы бессильно скользнули? Или он их даже не смог поднять? Но каким-то чудом, уже подламываясь в ногах на склоне, он обернулся. Только небо с землей завалились набок, и удара о камни Екимов не почувствовал. Но все же увидел Медлявского: тот застыл пригнувшись, ошеломленный до круглых глаз, – и оружия в его руках не было.

'Не он' – подумал Екимов. И в этой мысли было все. И стыд, что подумал худо, и облегчение. И радость. Екимов почувствовал, как губы растянула улыбка. А за этой мыслью бежала другая, – раз не он, – значит враг. И, значит, надо... Но эта мысль следа на лице Екимова уже не оставила. Он умер.

***

Мы прошли распадок, и вышли к скале. Остановились, задрав головы.

– Так. – Иван замялся. – Нам теперь...

– Туда, – показал я, рукой.

– Что? Почему?

– Потому что я служил в горных стрелках, Ваня, – объяснил я. – Вот здесь эрозия, от подножья почти до вершины. Пологая тропа. Лучший способ забраться наверх. Тут даже никакого снаряжения не надо. Дуйте за мной, салаги.

Я решительно зашагал вверх. Здесь был еще земляной покров, обступившее со всех сторон скалу море мха. Уже подбираясь к чистым камням, я поскользнулся, и едва не загремел. Взглянул под ногу: подошва скользнула, и разорвала ковер мха, обнажив, что было под ним. Снизу из прорехи, на меня глянул старый темный человеческий череп. Мох заменил ему исчезнувшие волосы. Рядом валялся ветхий околыш фуражки.

– Еще один, – сказал Иван. – Они тут как грибы растут...

Я осторожно положил околыш мертвецу на голову.

– Пошли. Нас ждет подъем.

***

Выстрел! Мышечная память едва не бросила правую руку Гущина вниз -рефлекторное движение для перезарядки привычного 'Винчестера'. Но он тут же осознал, что сейчас в его руках была взятая с мертвеца мосинская винтовка. Он подхватил яблоко рукояти затвора, и осатанело дернул его вверх, и назад, выбрасывая гильзу. Резко дослал патрон, и снова вложился в мерзлый приклад. Дохлая красная гнида уже катилась по склону вниз, безжизненным кулем. А сволочь-Медлявский, все еще стоял застыв, лихорадочно бросая короткие взгляды вокруг, пытаясь стащить с плеча винтовку. Гущин вполне понимал замешательство, Медлявского: он поймал его на идеальной засаде. Куда бежать? Обратно вверх по скале, – медленно. Вниз – по-пустому, лишенному деревьев склону, навстречу самому Гущину. Жить предателю оставалось не дольше, чем нужно чтоб совместить мушку и целик на его силуэте. Гущин повел стволом.

Все рухнуло. Обрушились самые крепкие устои. Мир перевернулся, и сошел с ума. Мир сползал к этому давно. Начиная с довоенного времени, которое теперь – всего несколько лет спустя – казалось давно потерянным золотым веком. Бойня Великой Войны, повыбила из Гущина юношеский романтизм, но у него еще оставалась вера, в армию, в офицерский корпус, в боевое братство. Гражданская война подламывала, но он держался. А потом, его, Гущина, -сдали. Отправили умирать в тайгу, за... ящики груженные худой обувью и камнями. Когда Гущин увидел содержимое ящиков, в нем словно что-то подломилось. Что-то стало очень хрупким, растресканным, готовым осыпаться при малейшем толчке. И когда Медлявский, – последний оставшийся в живых товарищ, навел на него ствол, ради красного... Не осталось ничего. Совсем ничего. Кроме инстинкта жизни.

Гущин вывалился из крепости словно побитая собака. Внутри было только отчаянье. Он механически подобрал винтовку и подсумок у мертвеца. И пошел прочь, пытаясь осмыслить, найти в себе что-то, вместо оборвавшихся связей. Но внутри была только пустота, которая медленно наливалась злобой. Он не знал, сколько ковылял по лесу, наверно долго, пожалуй, несколько часов.

Потрясение было слишком велико. Но наконец, он опомнился. Потрясенный разум ослабел, но его вернули к жизни телесные инстинкты. Он почувствовал голод. И тут же сообразил, что у него совсем нет еды. Еда. Медлявский ведь нашел еду... Но они с красным выгнали Гущина. И что? Теперь Гущин должен был сдохнуть в стылом лесу, а предатель Медлявский и его красный дружок выживут, за счет найденного припаса? Это было... Разве это справедливо?! Нет! Так не будет.

Гущин уже осмысленно развернулся назад, и решительным шагом пошел обратно. Теперь он точно знал, что делать. Предавать его было больше некому. И в этом была странная, холодная свобода. С левой ногой было нехорошо. Кажется, он все-таки обморозился. Но об этом позже... Возможно удастся согреться быстрой ходьбой... С винтовкой наперевес он вышел к крепости, но глянув на опустевший двор, понял, что опоздал. Опоздал!.. Однако, тянулись от крепости вниз по холму две человечьих следа, занесенные меньше, чем начинавшие исчезать следы ограбившей их банды. И Гущин, по волчьи щерясь, пошел по ним. И нашел.

...Медлявский все-таки решил бежать вверх по склону. Скользя по снегу, совершая отчаянные скачки. Котомка за его спиной болталась. Гущин аккуратно навел на него мушку, секунду повел дав упреждение, и с нажал на спуск. Сброшенный курок сухо щелкнул. Осечка! Проклятый холод! Гущин выдохнул воздух во всплеске прорвавшегося бешенства. Ледок спокойствия оказался тонок, из-под него плеснуло бездонной лютой ненавистью, от которой задрожали руки. Он рывком взвел курок, приложился, и снова поймал уходящую вверх по склону фигуру. Выстрел! Фонтан снега взвился рядом с бегущим. Промах! Трясущимися руками он дернул затвор, быстро выстрелил. Снова хлопнуло по скале. Бегущая фигура сжалась, но и только. Задушенно шипя от раздирающего изнутри, Гущин с ненавистью рванул затвор, приложился. Винтовка в руках ходила ходуном. Мушка плясала. И Гущин понял, что так не попадет. Навык и дисциплина взяли свое. Он выдохнул, – будто выплюнул, на секунду отбросив злобу за барьер, оставив в себе лишь механическое действо. Закусил губу, так что почувствовал собственную кровь на зубах. Щипя через стиснутый рот, Гущин выровнял дыхание. На секунду остановил тремор рук, и плавно нажал на спуск.

Винтовка снова толкнула в плечо. И Гущин увидел, что фигура, бежавшая к вершине, пораженно дернулась, выронила из рук свою винтовку. Гущин радостно ощерился. Но тот, наверху, не упал, а снова побежал вперед. Только уже не так. Теперь тот бежал, будто разладившаяся механическая кукла. Гущин почувствовал, как его захлестнуло мимолетное радостное удовлетворение. Он снова дернул затвор, прицелился, и... Сухо щелкнуло. Гущин сообразил, что растратил все патроны. Неловкой от мороза рукой, расстегнул подсумок, уместил обойму в гнездо и столкнул патроны в магазин. К тому моменту, как он снова приставил винтовку к плечу, фигура Медлявского уже пробежала по горизонтальной площадке, и скрылась в какой-то дыре в скале. Гущин сплюнул в снег кровью. Впрочем, последние шаги Медлявский едва пробежал. Он его крепко достал. Это было понятно даже отсюда.

Гущин подмотал винтовочный ремень на руку, вышел из-за дерева, и пошел наверх.

Он закончит.

***

Последние несколько шагов до пещеры, Медлявский пробежал на излете. Тело ощущалось чужим. Намокшая от крови рубаха влажно облепила бок. Мир вокруг воспринимался, будто через слой ваты. Он проскочил мимо заложенного ими окопчика с телом Краузе, и согнувшись влетел в пещеру. Фонарь умер, и был бесполезен. Медлявский шатаясь, и опираясь на стену пошел вглубь, на ходу расстегивая кобуру.

Кто бы него не стрелял... Если он пойдет за ним в пещеру, Медлявский сможет подкараулить его. Из темноты он сможет четко увидеть абрис врага на фоне освещенного дневным светом входа. Только вот... сил не было.

Двигаясь почти на ощупь, Медлявскй вышел в пещеру, и пристроился так, чтобы его прикрывал стена, а он видел ход пещеры, и свет на выходе. Непослушной рукой, сдернул с плечей котомку, и почти сполз по стене вниз. Револьвер стал слишком тяжел, гулял и тянул руку. Медлявский положил его пока на бедро. Надо было беречь силы. 'Умираю, – подумал Медлявский. -Значит, вот оно как... Здесь. Сейчас'. От этой мысли стало тоскливо.

От входа послышались сбивчатые, приглушенные снегом шаги. Медлявский взвел курок, с трудом поднял револьвер, направил на свет. В колодце выхода обрисовалась чья-то осторожно выглянувшая фигура, с винтовкой в руках. Сперва краем, затем посунулась дальше. Медлявсий навел на неё револьвер. Все было расплывчато. Не было четкости. Медлявский выстрелил. Звук выстрела заполнил тесную пещеру. Фигура метнулась обратно, за срез входа. 'Промазал, – отстраненно подумал Медлявский. – Жаль'.

– Медлявский! – Закричал от входа знакомый голос.

– Гущин? Ты... – Узнавая крикнул Медлявский, с трудом ворочая омертвелыми губами. – Ах ты ж сволочь...

– Ты! – Взвизгнул от входа Гущин. – Ты сволочь! Что?! Помог тебе твой краском?! Его положил, и тебя положу!

– Предатель ты... Иуда сумашедший.

– Заткнись гадина! Заткнись!!! – В исступлении завопил Гущин. – Сука красная! Ты с ним!... Предателем!.. Меня!.. – Он вдруг прекратил в исступлении выкрикивать, и сказал уже спокойнее.– А ведь по голосу слышу, штабс-капитан. Отходишь.

– А ты... – Медлявский с трудом выдавливал слова. – Попробуй... войди... Я встречу...

– Ничего. – Гущин поежился от пронизывающего ветра. – Ничего. Я подожду. Пока ты сдохнешь.

И Гущин подождал. Прижавшись к скале так, чтоб его меньше кусал ветер. Часов у него не было, кто-то из банды стянул с руки, а он даже не заметил... Надо было как-то разметить время, и он начал произносить внутренним голосом первое, что пришло в голову. Знакомую молитву.

Отче наш, Иже еси на небесех.

Да святится имя Твое.

да приидет Царствие Твое.

да будет воля Твоя.

яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

и остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим;

и не введи нас во искушение,

но избави нас от лукаваго.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Аминь.

Он остервенело произносил, её раз за разом, отмечая количество повторов цифрами. Раз, три. Десять. Двадцать. Тридцать.... И наконец решил, достаточно. Терпеть больше было нельзя. Иначе его здесь доконает ветер. Пан или пропал! Оставив у скальной стены неразворотистую длинную винтовку, он вытянул взятый у мертвого краскома Наган, и пригнувшись вкатился в темный проход. Он прижался к стене, ожидая из глубины выстрела, готовый метнуться к другой стене, выстрелить сам. Но все было тихо. Тьма впереди его молчала. Он пошел во тьму.

Он пошел вперед, сколько позволял свет от входа. Наконец рискнул, и включил свой карманный фонарик. Плоский 'Люцифер', выпущенный на Женевской фабрике, пережил обыск во внутреннем кармане, и сейчас залил светом уходящий вглубь ход. И в этот момент Гущин ждал выстрела. Но и сейчас не случилось. Люцифер освещал ему путь. Сгустившаяся, за границами света тьма, безмолвствовала.

Гущин отчаянно пошел вперед, пригнувшись миновал снизившийся потолок, и вышел к пещере. Луч света выхватил их темноты сапог Медлявского, и тут же – того самого. Медлявский сидел, привалившись к стене, по неживому скрючившись, и оплыв, все еще сжимая в руке пистолет. Гущин обогнул его по кругу, ткнул стволом Нагана, раз, другой. Пнул ногой. Тело скользнуло по стене, стали видны неживые, стеклянные глаза. Медлявский все еще сторожил Гущина. Возможно он так и не понял, что умер.

Гущин отбросил наган, и схватился за котомку Медлявского. Срывая пальцы размотал задубевший узел, распотрошил содержимое. Наружу полетело шмотье Медлявского, его идиотский дневник, карта... Есть! Перемолотое с хлебом сало было здесь! Спасен! Гущин алчно вертел в руках тряпицу, с застывшей на морозе глыбой сального помола. С трудом отковырял от сала примерзший сбоку отдельный кусок. Сунул его в рот, засосал, чувствуя, как ледышка морозит нёбо и десны, но оттаивает, отдавая питательный жир.

Бережно замотав помол обратно в тряпицу, и уложив в котомку, Гущин поднялся, и окинул пещеру лучом фонаря. В дальнем конце, блеснули тяжелым золотым отсветом грузные холмы. Гущин прекратил обсасывать сало и замер. Двинулся вперед. Снова остановился, не веряще водя лучом по золотым россыпям. Снова замер, осмысливая.

И захохотал.

Сбивчивый, воющий смех заметался по пещере, вернулся обратно, будто подхватили хохот неведомые голоса древних демонов из тьмы. А Гущин все не мог остановится. До тех пор, пока смех не перешел в отдышливый, полузадушенный вой зверя.

***

Наверх нам удалось забраться без происшествий. Недалеко от вершины, тропа перешла в своеобразный горизонтальный балкон.

– Отлично, – все как описано. – Довольно пробормотал Ваня. – Вот площадка, вот 'окопчик', – он показал на полузасыпанную камнями выемку в скале. А вон там должна быть пещера!

Мы пошли за Иваном, и на другом конце балкона уперлись в груду камней.

– Похоже здесь, – предположил Иван, – и ухватившись, столкнул с груды насколько верхних мелких камней. Затем отвалил еще один, крупный. За ним обнаружилась темная пустота.

– Нашли! – Выдохнул он, и начал судорожно стряхивать с себя рюкзак. – Чего стоите, разбирать надо!

Мы сняли с себя рюкзаки и ружья, приставили их к дальней стенке балкона, и взялись за работу.

Ваня хватал тяжелый валун, передавал мне, а я по цепочке, Павлу, который сваливал их прямо в 'окоп'. Дело шло, азарт грел руки, и отверстие быстро расчищалось.

Через пару минут, мы стояли перед зевом темной пещеры, уходящей вглубь скалы.

– Ну? Что? – Я тяжело дыша взглянул на Ваню. – Очередная попытка? Опять тянем шестерку за туза?

– Не боись, пацан, – физиономию Ивана растянула лыба до самых ушей. – Мы в шаге от богатства. Дай пять, друг!

Он подставил свою ладонь.

И я звонко хлопнул по ней.

И этот хлопок вдруг отозвался громовым грохотом, – а у Ивана исчезло пол головы. Просто исчезло, будто и не было, оставив вместо себя месиво из костей и остатков мозга. И он еще секунду стоял, вот так, без лица, протягивая мне дружескую руку. А потом переступил ногами и зацепившись, ухнул спиной вниз, с обрыва.

Я посмотрел налево. Павел стоял у дальней 'стены', где мы оставили ружья и рюкзаки. Лицо у него было будто сведено судорогой, глаза белые. А в руках дымился его дробовик 12го калибра. Он дернул цевье назад – клац! – и из ружья вылетела свежестрелянная гильза. Он дернул цевье вперед – клац! – и это выдернуло меня из ступора, и я все понял, хоть и не разложил по полочкам. И развернувшись немыслимо, я бросился в единственное место, где мог укрыться – в темноту пещеры. А за моей спиной снова грянул запоздалый гром.

Я побежал вперед, в темноту, одновременно пытаясь левой рукой нащупать на голове кнопку маленького налобного фонарика, который нацепил на панаму загодя, чтобы обозревать богатства. Это меня и спасло, потому что потолок в какой-то момент пошел на снижение, а я, не видя того, ударился в свод не головой, а ладонью, кажется здорово её рассадив. Я споткнулся, но не упал, и слава богу фонарь не улетел с головы, и я все-таки включил его. Яркий луч высветил низкий свод. И я пригнувшись снова рванул вперед, чувствуя, как немеет тыльная часть левой кисти. Сзади снова грохнуло, завизжали осколки камня, и громовой звук выстрела прокатился по туннелю как скоростной состав, хлопнув мне по ушам.

Я пробежал дальше. Ход расширился, и я вылетел в пещеру, сразу же бросившись в сторону, чтобы уйти от огня. Я лихорадочно завертел головой, широкий луч заметался под сводом. Справа от меня, устало привалившись к стене, сидел мертвец, в тяжелой зимней одежде. Фонарь мимолетно высветил опущенную голову, ссохшийся коричневый полушубок с погонами, башлык, валенки с кожаным низом... В правой его руке, под перчаткой с отдельным указательным пальцем, что-то тускло блеснуло. Это был револьвер, известный мне по старым фильмам 'Наган'. И я, наклонившись, выдернул его из сухо треснувшей руки мертвого офицера.

Я пробежал дальше по пещере. В свете фонаря блеснуло тысячей золотых брызг и отсветов. Золото! Груды золота. Я с разбегу взбежал на этот золотой вал, разлетелись со звоном из-под каблуков монеты, и перескочил на другую сторону баррикады, из прохудившихся мешков. Еще один из них под моим весом лопнул, и журча металлом побежал на пол звонкий золотой ручей. Стук монет отдавался под сводом перекликающимся эхом. Сзади и сверху, глянула на меня усмешливо статуя мужчины, или женщины. Как и положено высшему существу, она была невозмутима. Её забавляли спектакли и маленькие трагедии людей.

Впереди, от выхода уже слышались шаги Павла, его фонарь выбрасывал сюда первые отсветы. Я наклонился, и повозившись с непривычным старинным револьвером, откинул сзади у барабана маленькую защелку. Высветились желтые шляпки гильз, я провернул барабан. Только у одной гильзы был пробой, остальные шесть отрапортовали мне целыми гнездами капсюлей. Владелец успел выстрелить только один раз, и это его не спасло. У меня было шесть попыток.

Я положил руку с револьвером на золотой бруствер, нацелил его на вход, и взвел тугой курок.

Он появился в проходе, с ружьем в руках, и фонарем на кепке, похожим на мой. Кажется, его немного шатало, то ли от того, что он сделал, то ли он оглушил себя собственным выстрелом. Я не собирался разговаривать с этой падалью. Я нажал на спуск.

Щелк. Сухо ударил сброшенный со взвода курок. Осечка.

Я снова нажал на тугой спуск. И еще.

Щелк... Щелк... Щелк... Щелк...

Наверно Павел даже не понял сразу, что я делаю. Пока он нащупал меня фонарем. Но вот он высветил меня, с револьвером в руках, – и замер.

– У этого взял? – Его луч метнулся, не долетев, до сидящего у стены мертвеца.

Он замер, загипнотизированный видом револьвера. А я не знал, что делать. Я был как картёжник за столом, который понял, что у него из колоды идет дрянь. Мои пули сдохли за сто лет. Мне было страшно стукать об стол очередной картой. Сколько у меня там осталось попыток? Кажется, последняя...

– Знаешь,– как-то доверительно сказал Павел, – Мне Иван нравился, правда. Вы только в одном ошиблись. Ты спросил, почему мне дед про пещеру не рассказал... Так он рассказал. Я знаю все, что здесь происходило. Я будто сам был здесь. Я их всех по именам и фамилиям знаю. Этот, в пещере, -штабс-капитан Медлявский. Гнилая башка, что мы внизу нашли, – краском Екимов. А мой прадед, – Эдуард Васильевич Гущин. Медлявский предал прадеда, снюхался с красным. А мой дед выследил их, и убил. И увидел, что они нашли клад. Этот клад.

– Твой дед – процедил я. – такой же иуда, как и ты.

– Деда все предали, – будто не слыша мена пробормотал Павел – Сперва командиры, потом товарищи. И он решил, что этот клад будет для него. Для семьи. Время было смутное. Могли всплыть те, кто знали о отправленном конвое, – но не знали, что он был фальшивый. Убеждай их потом, когда пытать начнут... И он решил оставить золото до лучших времен. И оставил ложный след. Он нашел у Медлявского дневник, и выдрал из него последнюю страницу, где тот успел написать об этой пещере. Отнес дневник в крепость, и оставил на ящиках. Получалось, что клада не было. Осталась только история с пустым конвоем. Ложь обернулась правдой. А правда ложью. Но кто бы узнал? Если бы кто-то сел на хвост, можно было привести их на фальшивый клад. Это было умно... А я не умел читать карту. Не мог найти это место сам. И тогда я решил воспользоваться задумкой деда. Я просто хотел, чтоб вы привели меня в крепость, а я отметил координаты на навигаторе. Вы должны были ткнуться носом в булыжники, – и уйти. А я бы пришел потом по знакомому маршруту. Один. Все бы так и вышло, если бы Иван не оказался слишком умным. Вы сами виноваты. Судьба. Дед оставил у пещеры двоих. И я оставлю.