Текст книги "Золотой Конвой. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Там еще с другой стороны, – подсказал Павел.

– Я перевернул карту. Здесь уже весь чертеж был от руки. В углу стоял тот же символ, косой, 'андреевский' крест, и новый масштаб – куча нулей в знаменателе, ну ясно. Близкий и подробный план местности, где спрятали... Четкий план, а главное, с отличной привязкой к ориентирам, положенным на стороны света. Несколько невысоких скал, и одна большая. Какое-то строение... Даже если все заросло за прошедшие сто с лишним лет, эти ориентиры не должны были пропасть. Ну, если конечно их не взорвали на стройках ударных пятилеток.

– Ну что – пыхнул жарким дыханием Павел. – Ты можешь? Понимаешь?

Я повел плечом, и перевернул карту обратно. Начал читать названия. Так, все эти яти и еры...

Да, я вполне читал карту. Не все значки создателя карты мне были понятны, – что-то изменилось за годы, устарело, и появилось новое. Но основное я понимал. Вот здесь они вышли из города. Вот тут, взаимное пересечение, -вляпались во встречный бой. Взаимные попытки выхода во фланг. Уход с дороги. Еще бой, уже в тайге. И еще...

– Да, я её читаю, – пробормотал я.

– Отлично. – Иван хлопнул меня по плечу.

– Одного не понимаю, – пробормотал я. – У них было несколько столкновений. Они же шли с грузом. Как они оторвались?..

– Ну раз спрятали, – значит оторвались, – логично заметил Иван. -Перестреляли погоню.

– Нет. – мотнул головой Павел. – Они потому и зарыли, что не смогли уйти.

– Какая разница?! – Махнул Рукой обычно терпеливый Ваня. – Главное, зарыли! Ты к точке сможешь?

Я еще раз глянул на карту.

– Смогу. Только мы нифига не там, где надо. Нам сперва опять нужно ехать на поезде.

– Куда? – Спросил Иван.

– Ну куда... – я опять взглянул на карту. – Вышел конвой из Нижнеудинска... И двигался, видимо в обход, железки, но вдоль неё...

– Имеет смысл, – кивнул Иван. – Незадолго перед пленением Колчака, он как раз застрял в Нижнеудинске. Движение по дороге было блокировано. Пришли вести, что красные заняли лежащий впереди Иркутск. А позади – Красноярск. Это рассекло эшелоны отходящих белых на несколько частей.

– Да, кивнул Паша, – прадед что-то такое рассказывал. Им дали приказ, пробиться...

– Ну и значит вот. Кивнул я. Вышли они из Нижнеудинска, и никакой Иркутск они естественно, и близко не обогнули. Они даже до города Зимы не дошли. -Я все разбирался в каракулях старой карты. – Миновали крупное село, или даже городок... Тулуп... А, нет, Тулун, вроде так. Сколько тут Нижнеудинска, до этого Тулуна по масштабу. Я прикинул... километров сто. Так, дальше Кайтун, но не дошли и до него... Вот тут они и застряли. Чуть дальше и в стороне Тулуна. Не так уж много они прошли.

– Зима, – развел руками Иван. – Груз.

– Да, – я подумал. Вообще пойти в такой поход, – жест отчаянья.

– Пойти да. А послать?

– В смысле? – Не понял я.

– Они же были военные. Приказ, и все.

– Ну да... Нелегко им пришлось.

Я взглянул в окно. Со второго этажа был виден залитый летним солнцем зеленый газон, деревья шуршали зелеными листьями. А перед глазами стоял небольшой отряд. Запорошенные снегом, они медленно уходили вдаль, по белой, снежной целине. И следов за ними не оставалось...

– Самое интересное, – скривил улыбку на одну сторону лица Иван, что им не повезло буквально на пару дней.

– Почему?

– Так, Колчак именно в Нижнеудинске лишился власти. Буквально через несколько дней, после прибытия. Если бы отправка конвоя по каким-то причинам задержалась, судьба экспедиции могла пойти совсем по-иному.

– Тогда они бы не было нашего клада, – протестующе заметил Павел.

– Точно. А он – есть, – я довольно потер ладоши. – Но какого лешего мы приехали в Омск, а не в Нижнеудинск? – Я вопросительно поглядел на Павла.

– Надо было не через Питер, а через Москву ехать, балда – Вмешался Иван. Там поезда по прямой до Владика шпилят. Если бы ты сразу показал карту, мы бы все сделали гораздо быстрее.

– Да, сразу, – Паша ужался. – Должен же я был на вас посмотреть.

– Не доверял, до конца, значит. – Я посмотрел на него с прищуром.

– А ты бы такое сразу доверял? С Ваней я был знаком, на тебя в пути посмотрел.

– И чего?

– Нормально. Я в людях разбираюсь.

– Польщен, – фыркнул я. – Ладно, займитесь чем-то полезным. Мне теперь нужно сравнить нашу древнюю рукопись с современными планами. – Я пододвинул к себе рюкзак, и залез в планшет. Надо привязаться с учетом изменений местности...

Много времени мне не потребовалось. Иван успел принять душ, Паша готовился его сменить, когда я оторвался от электронных карт на планшете.

– Так, братцы, – дело упрощается. – Относительно недалеко от точки теперь есть какой-то поселок. Называется 'Алгатуй'. На старой карте его нет вообще, видимо уже появился при советской власти. Сейчас там какой-то угольный разрез.

– Э! Они не могли там наш клад выкопать? – Встревожился Паша, завинтив от тревоги в руках полотенце.

– Я же сказал, относительно недалеко. Это значит ближе всех других. А пешком ты еще офигеешь тащиться. Тут Тайга, знаешь ли... От Нижнеудинска до Алгатуя идет местная железка. Это нам все сильно упрощает.

– Значит, – на Алагатуй?! – Ероша влажные после душа волосы, провозгласил Иван.

– Да, ближайшим транспортом. – Согласился я. – А пока бы, схарчить чего, а мужики?

Мужики поддержали.

– Пожрать, я сейчас организую, – пообещал Иван, и повернулся к Павлу. – А ты давай пока, в душ. А после еды, давай еще раз, во всех подробностях, чего тебе рассказывал прадед. Вдруг чего еще важное вспомнишь?

***

Мороз стоял лютый. Крупья снега под ногами не сминались, а хрустели, будто битое стекло. Гулять в такую погоду было удовольствием сомнительным. И тем не менее, на улицах было полно народа. Городок был переполнен людьми. Красные напирали, будто поршень шприца вколачивая в тонкую 'иглу' сибирской железной дороги всех от них бегущих. Части русской армии, союзники, мирное население, – все бежали на север, заполонив дороги, станции и полустанки. Бардак был дичайший. Местные жители рвали с беженцев бешенные деньги за постой. Беженцы проклинали, но платили – куда деваться? Часто их проклятия сбывались раньше, чем сами они могли предположить – в дом вваливались военные, и вышвыривали на улицу и постояльцев и хозяев.

У Медлявсого с Гущиным было где преклонить голову. Их вагон был прицеплен к одному из литерных эшелонов Верховного. Конечно это был не пульмановский пассажирский вагон, в основном эшелоне Колчака. А всего лишь грузовой четырехосный, – но по нынешним временам, и это было много. Беда была в том, что эшелоны верховного правителя, уже почти неделю как застыли на месте. Чешские союзники – заслуживали ли они такого слова? – объявили район от Новониколаевска до Иркутска операционной зоной своего отступления. Свои эшелоны они пускали первоочередно, а поезда верховного стояли. Ситуация была взрывоопасной. Нередко вспыхивали драки, переходящие в стрельбу, между русскими и чехо-словаками. Верховный отдал приказ проявлять сдержанность, – потому что чехи формально все еще были союзниками. А неформально, по-военному, – на этом участке у них было полное преимущество.

Медлявский и Гущин выбрались из вагона, просто чтобы согреться. Запасы дров к буржуйке таяли, вагон выстывал. Долгая неподвижность вводила в оцепенение и ум и тело. Вот они и вышли, движением разогнать в жилах кровь. Чтобы не бродить бесцельно, спросили у местного, нет ли в городке какой достопримечательности? Мужик в треухе объяснил, что достопримечательность в городе есть, в виде арки построенной в честь наследника престола царя Николая. А еще есть базар, ныне шумный... Царя нет, а арка есть, – заметил Гущин. Давайте приобщимся к местным памятникам, а Медлявский?.. Увольте, уж лучше к базару...

Ни до арки, ни до базара офицеры, впрочем, не добрались. На улице, рядом с торговой точкой у костерка в бочке, столкнулись с безобразной сценой: -Торговка молоком не могла сойтись в цене с беженкой. Беженка, интеллигентного вида дама, с муфтой для рук, упирала на распоряжение о предельной цене. Торговка задирала. Беженка, пригрозила обратиться в милицию, за спекуляцию. Рядом тут же действительно объявилось два милиционера. По их рожам было видно, что они более озабочены не охраною законности, а возможностью пощупать кошелек торговки. Но баба-торговка пошла на характер: – 'раз власть цену ставит, пусть-д-ка она молоко и делат!' Баба выставила нагретый бидон из тулупа, сильно толкнула ногой, тот рухнул – и побежало молоко по грязному снегу, отдавая тепло густым парком. Вслед за бидоном тут же рухнула и сама торговка – без передних зубов, – только кровянка по снегу брызнула. Это вдал проходящий мимо солдат, – как увидел бегущее молоко, побелел. 'Люди на холоде и голоде дохнут, а – ты!'.. Товарищи солдата тоже навалились. Били ногами, прикладами. Торговка верещала звериным воем. Кто-то из солдат сдернул со спины винтовку, снял с дула перевернутый по-транспортному штык, и зажав его в руке сунулся в кучу-малу. Животные стоны торговки переросли в утробный хрип. Окрестные бабы гомонили. Милиционеры оттягивалась от драки подальше, старясь слиться с бревенчатой стеной жилого дома.

– Прекратить! – командирским голосом рявкнул Медлявский, выпустив тепло из горла, осевшим дымным парком. – Он сбросил рукавицу, повисшую на ремешке, и оставив руку в тонкой вязанной перчатке, вытянул из кобуры 'Наган'. -Прекратить, я сказал!

Медлявский вытянул руку вверх, и нажал на спуск – сухо и хлестко грохнул в морозном воздухе выстрел.

Солдаты бившие торговку обернулись. Было в их позе что-то от хищников, застигнутых за трапезой. – Стерегись, офицерьё! – крикнул один. И всей толпой они рванулись в ближайший проулок, снимая с плачей винтовки. На утоптанном снеге, в уже подмёрзшем молоке осталась лежать неподвижная торговка, свернутая в калачик штыковым ударом. Беженка в шляпке застыла статуей, белее снега, полуприкрыв лицо руками с муфточкой. Со стороны послышался свист – по дальнему концу улицы бежал чехословацкий патруль. Милиционеры отлепились от стены, и приняв распорядительный вид двинулись к трупу.

– Проверьте бабу, может жива, – Приказал Медлявский милиционерам.

Милиционер, коротко наклонившись над телом, вытер руки.

– Отмучилась...

– Милиционер Кружкин, – прибросив руку к козырьку, обратился к Медлявскому второй, тот что был ближе, – Акт бы составить, ваше благородие.

– Узду в пизду, тебе, – Кружкин. – Отозвался на предложение из-за спины Медлявского Гущин, демонстративно не засовывая в кобуру свой небольшой 'Сэвэдж'. – Ты скотина, порядок охранять поставлена, а не к стенкам жаться. И без твоих актов жить душно. – Пойдемте, Андрей Севастьяныч, – он обернулся к Медлявскому.

– Но как же – Замялся Медлявский. – Порядок требует...

– Где вы видите порядок? – Поморщился Гущин, глядя на приближающийся патруль. – Вам угодно пообщаться с чехословацкими лыцарями? – Уходим, я вам говорю.

Гущин схватил Медлявского под локоть, и протиснувшись мимо дамы с муфтой, – пардон мадам! – увлек его через толпу, в проулок противоположный тому, где скрылись солдаты.

– Главное, – непонятно кого в этой ситуации жалко, – продолжал рассуждать Медлявский, пока они пробирались между двумя глухими стенами в проулке. Из-за холода он был так закутан в башлык, что черты его лица полностью скрывались, кроме торчащего носа и заиндевелых усов. – Солдаты озверенели. Но эта дура тоже хороша. Выливать молоко...

– Верно говорят, 'жадность крестьянская', – согласился Гущин. – Это она за какие-никакие деньги не хотела отдавать. А представляете, – если фуражировка? Не зря Верховному пришлось продолжить продразверстку. Эти нас скорее голодом уморят, чем от себя лишний кус оторвут. – Он помолчал несколько шагов. – Заметили, какой части были солдаты?

– Нет, – мотнул головой Медлявский. – У Унтера звание на рукаве. Беспогонники. Явно из дальних частей. Куда теперь?

– Черт нас дернул на эту прогулку, – Поправляя папаху выдохнул Гущин. -Давайте уж обратно к составу.

– Согласен, поручик. Пойдемте.

***

Станция жила. Горели разведенные железнодорожниками костры, для прогревки состава. Горели костры в бочках, у которых грелись патрули и часовые. Готовились пропускать очередной чехословацкий состав. Союзники высовывались из вагонов, и переговаривались с часовыми на похожем, – и все же чужом языке. Гущин с Медлявским миновали здание станции, и выйдя на пути, пошли к обходным колеям. Русские эшелоны загонные на обходную колею, выглядели как гигантские замерзшие змеи. Картину оживляли только дымки, вырывающиеся из труб вагонных печурок. Пути никто не расчищал, за неделю они обледенели, и закрылись снегом. Железнодорожных рабочих не хватало. Миновали эшелон Верховного. Там горели окна, и хотелось верить, что правитель там находит какой-то выход из сложившейся ситуации... Часовые в тяжеленых постовых шубах, стоявшие у вагонов, напоминали детских снеговиков; – занесенные снегом, и расширенные внизу. При приближении офицеров они отдавали честь. Снег при этом сыпался с папах, и становились видно что верхушка, иначе 'дно', у папах красное, – отличительный признак конвоя главкома.

Миновали главный поезд. У второго состава вагоны пошли попроще, обычные грузовые. И папахи у часовых были обычного, армейского цвета. Отдали честь проходившему мимо грузному полковнику. Состав растянулся, а их вагон был почти в самом конце. Крики стали слышны еще на подходе. В середине состава, кроме часовых, в ряд смирно, была поставлена команда солдат, перед которой выхаживал коренастый, широченный в плечах старший унтер.

– Как?! – Вопил унтер дико пуча глаза, на одного из рядовых. – Как я тебя спрашиваю?! Образина мразоскотская! Свиное рыло!!! Как можно вставить в винтовку пачку не той стороной?! Конструктор специально для таких ущербанов как ты сделал на её верхней стороне оребрение! О-ре-бре-ни-е! Это значит, что она морщинистая как харя твоего забулдыги-отца, и старый зад проститутки, которая была твоей мамашей! Макака! Чурбаноголовая! -Лицо рядового было уже влажным от слюны, которой брызгал начальник. – На кой мне во взводе тупарь, который не может запомнить, чем отличаются два конца у железки?! На кой ты в армии?! Пока ты в строю, весь взвод в опасности! Вся, так твою, Россия-матушка в опасности; боже нас храни!!! У тебя дети есть?! – Неожиданно взвизгнул унтер, не снижая тона.

– Что? – Ошарашенно вякнул Рядовой.

– Дети! Есть у тебя, козлина?!

– Я... – Рядовой отчаянно цеплялся за австро-венгерскую винтовку, которая видимо, и была причиной всех его текущих бед.

– Что ты бормочешь, чушкарь! Я задал вопрос!!! Следует отвечать, "да" или "нет", рядовой!

– Нет, господин старший унтер-офицер!

– И не будет!!! – Зловеще пообещал унтер. – Такой как ты в первую брачную ночь даже срамное место у девки не найдет! А если отыщешь, – случайно! -все равно вставишь свою крохотную висюльку не тем концом! Одна радость, что ты плесень сырая, не сможешь размножаться! Ты слишком туп даже для этого! У таких как ты дети всегда на соседа похожи! Раньше деревенские девки баловались с ослами, – так и то из их отпрысков можно было сделать нормальных солдат! А тебя мамаша не иначе понесла от лягушачьей икры! Жаба ты!.. Пупырчатая! – Унтер был красным как свекла. Наверно нормального человека от такого напряжения давно бы хватил удар...

– Что за неукротимый идиот? – Шепнул Гущину на подступах к строю Медлявский.

– Наверно у него очень здоровые сосуды, – вяло отметил Гущин.

– Но пока ты здесь, под моим началом, – продолжал голосить унтер, наседая на рядового – я заставлю тебя быть добросовестным, исправным солдатом! Если у тебя в черепушке куча дерьма вместо мозгов, ты у меня будешь делать вид, будто твоей коровьей лепешкой можно думать! Какой стороной нужно вставлять в винтовку пачку?!

– Э... Правильной стороной, господин старший унтер-офицер!

– Я тебя в нужнике утоплю, рядовой!!! Ты что издеваешься, остолоп?! Что значит "правильной", вошь казарменная?!

– Той... которой... втыкать без... ореберения!..

– Втыкал ты на гражданке в древесное дупло! Потому что нормальная девка от тебя как от оспы бежит, слякоть! Пачку в винтовку следует что?! -Заглубить! Заглубить в приемное гнездо магазина! Каким концом?!

– Без ореберения, господин старший унтер-офицер!

– Без! Ореберения!!! Оребрение ты должн чувствовать сверху, положив на пачку свою ладонь. Даже у такого как ты, руки не могли загрубеть настолько, чтоб не чувствовать разницу; – хоть ты до основания свой вялый хобот сотри, рукоблуд! Конструктор специально позаботился, чтобы солдат мог даже наощупь найти нужную сторону пачки, хоть в темноте, хоть после попойки! Он только не мог знать, что винтовка попадет в руки к пеньку в поганках вроде тебя! Если еще раз вставишь пачку не той стороной, я тебе её в рот загоню! Так чтоб ты из неё все патроны проглотил и сзади по одному выстрадал!!! Ты меня понял, Васюков?!

– Так точно, господин старший-унтер офицер!

– Щас саданет, – лениво отметил Гущин.

– Ну а вот тебе для памяти, корыто ты скотное!.. – Унтер придвинулся, и коротко, с точно отмеренным усилием вложил рядовому под дых. Шинель не спасла, рядовой крякнул на выходе, и сгорбился.

– Смирно рядовой! – Заорал унтер, свирепо потрясая усами.

Рядовой с трудом распрямился, опираясь на винтовку, , и подергиваясь, заставил себя стоять смирно. Унтер снова придвинулся, придирчиво оглядел. Дернул ремень, поправляя подсумок.

– Голову выше! – Рявкнул унтер. – Живот втяни! Прибери зад! Что ты его растопырил, как жена лавочника?! Бурдюк! Штафирка! Я недостаточно уделял тебе времени, Васюков. Но теперь-то уж...

Зловещее обещание унтера осталось незаконченным. Краем глаза он увидел подходящих офицеров. – Смирна-а! – Словно фигурка на постаменте, будто подсолнух к солнцу, унтер повернулся к офицерам, и отточенным идеальным движением отдал честь. Во всем виделся кадровик старой, довоенной, школы. Как называли их на военном жаргоне – 'отчетливый'. 'Странно, что его не повысили до обер-офицера, когда мы угробили почти весь свой состав в Великой Войне', – подумал Медлявский.

Медлявский и Гущин небрежно сбросили снег с папах.

– Унтер, как фамилия? – Спросил Медлявский.

– Старший унтер-офицер Погорелов, ваше благородие! – отбил безупречную скороговорку унтер.

Медлявский оглядел застывших солдат. Лица были коровьи, тупые. Может быть, даже слишком тупые. А в глазах тлел злой огонек.

– Вольно.

– Вольна-а! – Эхом гаркнул унтер.

– Занимаетесь с личным составом? – Уточнил Медлявский.

– Так точно, ваше благородие! – Кивнул Погорелов. – Извольте, выдали нам австрийские винтовки, где их только достали на нашу голову. Так у них вместо обоймы – пачка. Вставишь не там концом – и затык. А эти, деревенские... Попризывали сброд на мою голову.

– Да... А без лупцевания, не пробовали?

– Как же? – Растерялся унтер. – Ведь дисциплина! Не доходит до них, без мордобоя. Сколько раз объяснял, – а этот снова винтовку в клин. Только кулаком слово и подпихнешь.

Медлявский вздохнул. Определить грань просто проходя мимо было нельзя. Не зная, что и как происходило до этого. Это мог – и должен был – знать непосредственный командир унтера. Некоторые рядовые, призванные из деревень, и правда были непроходимо дремучи, – спасибо отечественному 'просвещению'. Искать командира и пытаться выяснить у него, что из себя представляет Погорелов, – глупо. Но в голове стояли сказанные когда-то ему – тогда еще сопляку – слова штабс-капитана Дымова: – попробуйте понять солдата; это не так трудно. Дымов был мертв, наверно уже года четыре как. Медлявский уже успел сравняться ним в звании...

– Распустите солдат, старший унтер-офицер, – Приказал Медлявский. -Слишком холодно для занятий. Пусть греются.

– Слушаюсь!

– Бедлам какой-то. – Двигаясь дальше переговаривался с Гущиным Медлявский. – Солдаты бегут от нас целыми полками. Кто по домам. Кто к красным. Верховного чехословаки на неделю стерножили. А этот драит рядовым морды, -будто сейчас начало 14го.

– Думаете, – там не чистят? – Поинтересовался Гущин.

– Где?

– У красных. Там ведь унтера из тех же самых школ.

– Не знаю, не видал. Этот Погорелов рискует. Ведь разбегутся так все. В лучшем случае. А в худшем – словит в бою в спину.

– Реликт. – Резюмировал Гущин.

– В смысле?

– Погорелов этот.

– У меня иногда ощущение, что все мы – реликты. – Как-то устало признался Медлявский. – Динозавры, после похолодания. Как жить знаем. Только вот в новых условиях это не работает. И вроде никто не виноват. По крайней мере из тех, кого знаешь лично.

За разговором добрались до своего вагона в конце состава. Гушин дернул за сдвижную деверь.

– Да, черт его... примёрзло что-ли? Помогите, штабс-капитан...

Вдвоем дернули дверь, и стронули с места.

– Кто там? – Крикнули изнутри, голосом Гарткевича. – Гущин, вы? Закрывайте же дверь господа! Не выстуживайте остатки тепла!

Гущин полез в вагон, поскользнулся по снегу, снова чертыхнулся. Забрались, и закрыли дверь.

– О, – сказал Медлявский, распуская на шее полосы башлыка. – После улицы здесь кажется премило и тепло.

– Разве? – Отозвался прапорщик Краузе. – Не замечаю... Тоже что-ли пойти прогуляться? Что там снаружи, господа?

– Бардак, – отозвался Гущин.

– Бардак – в смысле женщины? – По профессиональной привычке оживился гусар Азначеев, подскочив с нар, где он штопал дыру в перчатке.

– В смысле – хаос. – Объяснил Гущин.

– А-аа, разочарованно угас Азначеев. – Тоже мне, новость...

– Как вы можете думать о женщинах в такой холод, Азанчеев? -Поинтересовался с другого конца вагона Гарткевич. Сидя на нарах, он разложил на тряпице разъятый на части манлихеровский пистолет-карабин, смазывая в нужных местах оружейным салом.

– Женщины согревают-с, – отозвался Азанчеев. – Попробуйте хоть раз, и узнаете.

Гарткевич безобидчиво улыбнулся, продолжая смазывать оружие. Большелобый, плотный, крупный лицом и телом. Он бы уникально спокойный в своей ограниченности, человек.

– А кроме того, – продолжал Азанчеев. – Раз уж мне выпало быть единственным гусаром среди вас, я должен поддерживать реноме полка. Пятый Гусарский, не оставляет после себя полных бутылок и опущенных юбок. Откупориваем всё! Ах, господа, знали бы вы, какие женщины в Самаре...

– Уймитесь, поручик, – отозвался Краузе, плотнее кутаясь в полушубок. -Мне противны ваши представления о женщинах.

Азанчеев ухмыльнулся.

– Вам противна правда жизни, Краузе. Тем хуже для вас. Красивая женщина как солнце, – она не может светить одному.

– Прекратите, господа – бросил от печки прапорщик Эфрон. Горящие отсветы из окна буржуйки, плясали на его резком лице. – Ваши разговоры как надоевшая книга, которую читал раз двадцать. Я могу до буквы сказать, что будет дальше. Нам что, опять вас придется растаскивать? Сейчас у нас для этого дефицит спиртного.

Эфрон был прав. Это происходило почти на каждой дружеской попойке. В крайний раз разговор начался вроде бы... с обсуждения знакомого Гарткевичу поручика Синицина. Во время позиционных боев Великой войны, группа Синицына пробороздив носом распутное поле, ворвалась на линию вражеских окопов. Где-то при переползании, Синицын таки зачерпнул в дуло своего пистолета системы Пипера грязи, – и не заметив того, нажал на спуск. Пороховые газы, не найдя выхода из ствола вырвали крепеж подвижного затвора, каковой отделился от пулевика и со страшной силой влетел Синицину прямо в лицо. Синицин сразу же лишился глаза, а позже и жизни, потому что пока его тащили к своей линии все та же проклятая вездесущая грязь попала в рану, и он умер в госпитале от общего заражения.

Начали бурно обсуждать. Сошлись на том, что в условиях окопной войны, кроме огнестрельного оружия пластун был обязан иметь еще и холодное. Или, как выразился Азанчеев, стукнув по столу: – Сабля не изменит тебе никогда, огнестрел – может быть, женщина – непременно!

У Азанчеева афоризмы на все темы сводились к женщинам.

Подобные высказывания глубоко оскорбляли чувства прапорщика Краузе, который оставил в тылу, – теперь уже и не нашем – молодую жену. Как говорили, – редкую красавицу. С красотой которой могла – как говорили -сравнится лишь её ветреность. Говорили, – (не иначе, что сам Краузе в подпитии слишком много болтал, иначе как бы это узнали?) – что Краузе долго и безуспешно её добивался. А когда добился, тут же был призван на фронт. На вокзале, провожая Краузе на войну, молодая жена печально смотрела на него своими прекрасными черными очами. И тревожный вздох высоко поднимал её прекрасную грудь, слишком хорошо подчеркнутую выгодным фасоном платья, куда нескромно пялились все встречные мужчины. Краузе уезжал в вагоне, а жена и нескромные мужики оставались на перроне...

Тревожимый своими мрачными мыслями, обычно меланхоличный Краузе, заслышав очередной афоризм Азанчеева, начал, сопеть, и ерзать на месте. Наконец, хлебнув еще чарку, он не выдерживал вскакивал и вопил, что Азанчеев есть самый испорченный офицер во всей русской армии, который не имеет никакого уважения к святости женщины, и что – тысяча дьяволов! – если Азанчеев не заткнет свой рот, то – клянусь сердцем матери! – это сделает сам Краузе. Азанчеев в ответ наливался красным цветом, и бормоча что-то о немецких щенках из Поволжья, начинал вырастать из-за стола. Краузе хватали, Азанчеева хватали, снова заглубляли под стол и наливали еще по кружке, обычно это помогало. Но слушать те же спектакли сейчас, да еще по трезвости?..

– А где Штаб-Ротмистр Гиммер? – Поинтересовался Медлявский, все еще возясь с башлыком.

– Вызвали к начальству, – отозвался Эфрон.

– Что-то намечается?

– Увидим.

– А Жемчужин?

– Вон, дрыхнет в углу.

– Казак не дрыхнет... – сонным голосом отозвался из угла Жемчужин, ворочаясь под английской военной шубой. – Казак набирается сил перед боем и пьянкой.

– Определенно так, – легко согласился Эфрон.

Медлявский наконец размотал башлык, и сбросил его на плечи, открыв лицо. Штабс-капитан внешним видом напоминал пухлощекого голубоглазого херувима, по недоразумению обзаведшегося усиками. Впечатление это портил только большой рваный шрам, на левой стороне лица. Словно бы херувим был выписан в старой церкви, и на лице отвалилась часть фрески.

Гущин тоже окончил вертеться, сбрасывая снег со своей великолепной 'шведской' куртки, – коричневой кожи, с меховым подбоем, (которую он реквизировал у кого-то из местных в Омске). Сдвинув папаху и поддетый под ней шерстяной шлем со лба, он яснее открыл свое правильных черт, иронического склада лицо.

– Прапорщик, – обратился Гущев к Эфрону, – найдется горячей воды?

– Только что вскипятил, – Эфрон показал на венчающий буржуйку чайник, -давайте налью вам в кружку, поручик.

Гарткевич тем временем закончил с обслугой оружия. Его огромные руки ловко заскользили по частям, вставляя их на места, возвращая конструкции Манлихера цельность.

– Гарткевич, вы ловкий манипулятор, – Похвалил со своего места Азначеев, как вам это удается? – Я от холода едва могу держать иголку.

– это потому что у вас пальцы худые, – объяснил Гартевич. – А у меня толстые. В них свободнее ходит кровь.

– Помилуй бог, вы правы. Создатель специально породил вас для сибирских морозов. Остается вопрос, – что здесь делаю я?

Азанчеев тоже закончил орудовать иголкой, и довольно посмотрел на зашитую перчатку. Среди правильных офицеров вообще нерях не водилось, но Азанчеев выделялся даже в общей среде. Долговязый длиннолицый молодец, словно вытянутый по вертикали, единственной горизонтальной 'доминантой' которого были роскошные, будто две сабли привешенные под носом, усы. За особенности тощей фигуры и принадлежность к полку 'черных бессмертных гусар', Зиновий Азанчеев получил за глаза прозвище 'Кощей бессмертный'. Другая кличка -'Три сабли', (две под носом, одна на поясе).

Будучи оторван от рассеянного вихрями войны и смуты полка, Азанчеев отчаянно пытался сохранить о нем любое напоминание. На его обычной пехотной папахе, вместо кокарды была прикреплена большая 'адамова голова' – череп над скрещенными костям, – отличительная эмблема пятого гусарского. В те – лучшие времена – он носился как отличительный признак на гусарской парадной шапке. До последней возможности по теплу Азанчеев таскал черные обтягивающие штаны-чачкиры с нашивными гусарскими узлами, и 'ботики' -низкие сапожки с розетками. Короткие сапожки, не сказать, чтоб очень шли Азанчееву, так как еще больше подчеркивали его долговязость. Но кто бы осмелился ему это сказать?! Только лютый холод заставил гусара сменить чачкиры и ботики на теплые шаровары с подбоем, и меховые унты. Это было отступление от того немногого памятного, что осталось у Азанчеева из счастливого прошлого. Кажется, он страдал по этому поводу больше, чем Краузе о своей невесте. Чачкиры и ботики должны были вернутся с теплом.

– Спасибо, прапорщик, – Гущин сидя у буржуйки, обхватил ладонями протянутую Эфроном кружку, перенимая её тепло. Подул, покачал кружку чуть выстуживая. Осторожно отхлебнул, оберегая зубы.

Медлявский, меж тем, расположился на топчане, поближе к керосинке, повозился со своим походным мешком, извлек оттуда книжицу, достал карандаш, и начал что-то заносить скорописью на бумагу.

– Опять пишете свои мэмуары, – поинтересовался Гущин, иронически налегая на 'э'.

– Как видите, – коротко подтвердил Медлявский.

– Зряшное дело, – бросил Гущин, баюкая свою кружку.

– Почему, позвольте? – Медлявский на миг оторвался от дневника.

– Потому что, если мы победим, – вам никогда не позволят это опубликовать. А если те победят, – ваш дневник целиком вошьют вам в дело. А Избранные места зачитают по приговору.

– Ну, с таким настроением вообще нечего не нужно делать, – улыбнулся Медлявский. – Ляг, да помирай. Он снова заскрипел карандашом. – Черт, совсем рук не чувствую, рву бумагу...

Загремела откатываясь дверь, и в вагон снова ворвался наружный холод. Все обернулись на вход. Там, у входа, стоял штабс-капитан Гиммер, рядом -представительный полковник, и еще пара офицеров.

– Прошу, господин полковник, – Гиммер отошел в сторону, пропуская старшего по званию.

В вагоне все встали с мест, отставляя кружки и прочие вещи. Краузе толкнул Жемчужина, и подхорунжий выскочил из-под шубы, сонно щуря глаза, и оправляя 'ермаковку'.

– Господа, помогите подполковнику, – Распорядился Гиммер.

– Позвольте, ваше высокоблагородие! – Краузе подскочил ко входу, и протянул подполковнику руку.

– Благодарю... прапорщик, – кивнул подполковник, после того как Краузе втащил его внутрь. Следом залезли штабс-капитан Гиммер, и двое офицеров, -оба в звании прапорщиков. Форма последних, красные шаровары и верха папах, портупея белой кожи, – показывали на принадлежность к конвою Верховного.