Текст книги "Застывший Бог (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Соколов Лев Александрович

Застывший Бог

Лев Соколов.

Застывший Бог.

Часть первая.

Скрип и шорох. Я слышу их постоянно. Мелкие песчинки трутся снаружи об обшивку, обдирают краску, карябают стекла, пытаются проникнуть внутрь, и добраться до меня. Жуткий звук. Я лежу рядом с иллюминатором, на полу, который в нормальных условиях должен быть бортом. Мир не перевернулся, просто перевернулся вертолет. Два раза за последние полтора часа. Последний раз кабина провернулась чуть ли не на 180 градусов. И я не знаю, хорошо это или плохо. Не знаю...

Рядом сипло хрипит на каждом вздохе Запслав. Кульбиты в разбитой вертушке не пошли ему на пользу. В таком состоянии как у него ничего не может идти на пользу, кроме больницы и бригады дежурных врачей. Два пулевых. Одно касательное – по грудине, и второе, капитальное – в шею навылет: входное с фронтальной проекции и выходное, вдвое больше, с потылицы. Раневой канал скорее всего от пистолетной пули. Вся кабина в крови. Чудом не задета трахея. И он не может сказать ни слова, только булькает и хрипит. Я перевязал ему обе раны. Если ткани вокруг трахеи начнут отекать из-за кровотечения, мне придется попытаться сделать ему трахеотомию, – воткнуть в горло ниже отека специальную заостренную полую трубку из набора армейской аптечки, чтобы он смог дышать. Надеюсь до этого не дойдет. Я ведь не доктор. Черт, я ведь ни разу не доктор... У меня все руки в крови, и нечем их отмыть. Кровь засыхает и стягивает кожу, отваливается маленькими чешуйками. Я потею. Жарко.

Я сижу рядом с Запславом. Слежу за ним. Периодически я пробую говорить. Но он не слышит, сознание его плавает между бредом и явью. Два раза он машинально хватался за кобуру чтобы стрелять в кого-то, видимого только ему. Так что я отобрал у него “Глок” и засунул в сумку аптечки за спиной. Главное, я даже не знаю кто в него стрелял. И что случилось с остальными. И с моим дедом. Они были хорошо подготовлены и капитально оснащены. Опытные люди, боевой робот поддержки. Все дела. Кто-то добрался до них. Кто-то...

Кто?

Песок шуршит. С тех пор как он завалил фонарь пилотской кабины, и иллюминаторы в верхнем борту, я уже не вижу внешнего света. Только слышу, как по корпусу и остеклению медленно скрежещут песчинки. Песок везде. Сверху, снизу, на лобовом стекле. Сколько его уже над нами? Сколько нужно чтобы стекла не выдержали и провалились внутрь? На моряков в подводных лодках сверху давят толщи воды, а здесь... Разные среды, но похоронить могут одинаково надежно. Даже если не раздавит стальную скорлупу, возможно я просто не смогу выбраться из похороненной машины и выкопаться из-под песка. Мы оба. И я и Запслав живы до тех пор, пока работают регенераторы воздуха вертолета. Капитальная была машина, – с герметизацией кабины и рециркулятором кислорода на основе специально выведенных бактерий, которые обожают жрать углекислый газ и пукать кислородом. Приблуды для защиты пилотов при полете через зараженную радиацией и иной дрянью местность. Если бы эти прекрасные бактерии могли жить только за счет углекислого газа, было бы вообще прекрасно. Увы... Мы можем погибнуть от того что перестанет обновляться воздух, или когда выйдет вся вода, или... Неправильные мысли. Нельзя думать в эту сторону. Надо занять себя чем-нибудь другим.

В запахе рециркулированного воздуха витает ощутимый акцент мочи. Это Запслав налил себе прямо в штаны. В кино про крутых парней на таких мелочах не заостряются. Герои не могут прудить в штаны, – выглядит неблагородно. Но при тяжелом ранении – дело не редкое. Это не самая большая неприятность. Большая тоже могла быть. Так что я благодарен Запславу за крепкий кишечник. Или за то что он пошел на выход налегке...

Надо занять себя чем-нибудь. Нельзя боятся, – страх увеличивает частоту дыхания, а значит – скорость потребления кислорода. Чем больше я боюсь, – тем труднее моим маленьким друзьям которые трудятся на мое благо где-то в недрах рециркулятора. Надо расслабиться и дышать спокойно. Надо чем-то занять голову. Разум дан мне чтобы властвовать над телом. Я буду вспоминать. Мое детство. У меня было неплохое детство.

Им что ли занять голову?

Скрипит над головой поглотившая нас великая пустыня.

Шумит песчаная буря.

Вспоминай, Миша.

Вспоминай.

Все началось с того, что заболела мама.

Болезнь на прыгнула на неё где-то на улице. Это был вирус. Я уже знал, что такое вирус. Его показывали по телевизору в рекламе. Там вирус был похож на толпу огромных оживших козявок с щупальцами, торчавшими из туловища и головы. Эти козявки-осьминоги на экране хохотали мерзкими писклявыми голосами, и прямо на улице скакали от одного человека на другого. А люди вирусов не замечали, потому что для них вирусы были невидимыми. Вирус садился человеку на шею, обвивал его своими зелеными щупальцами, и человек тут же начинал чихать и кашлять, у него краснело лицо и слезились глаза... Через несколько секунд уже вся улица была заполнена чихающими людьми, на шеях у которых сидели зловредные вирусы. Люди шли чахлые, как зомби, и все вокруг становилось серым и мрачным, будто улица выцветала.

Но потом на улице появлялась одна девушка. Она была вся такая яркая, и как бы светилась, и радостная. И красивая очень. Девушка смело шла по улице. Вирусы увидев девушку начинали злобно пузырится и пучить глаза. Им не нравилось, что есть кто-то радостный, и кто их не боится. Они бросались на девушку с плеч других прохожих, грозно размахивая щупальцами. Но вокруг девушки был как бы волшебный защитный шар. Вирусы не долетали до девушки и стукались в этот шар, и их тут же начинало корежить, а потом они лопались прямо как мыльные пузыри! Другие вирусы, которые не бросились, со страхом смотрели на девушку. И только бессильно стонали. Им теперь уже самим было страшно. Там в рекламе потом показывали, как девушка ест лекарственную таблетку. Это от неё вокруг девушки образовывался волшебный шар. Там были больше капсулы в блестящей упаковке, и упаковка хрустела, когда девушка вынимала таблетку, а потом сувала её себе в рот смешно держа двумя пальчиками. Жизнь без гриппа и простуды! – Торжественно произносил голос. И потом уже все люди на улице были в защитных пузырях. А вирусы исчезали, и все снова становилось ярко и солнечно. Вот как было в телевизоре.

Мама, когда привела меня из садика сперва просто чихала и слезилась глазами. Сказала, что наверно это её Верка на работе заразила. Я сказал маме, что это у неё вирус. И мама смеялась, удивленно округляла глаза, что вот оказывается, какой я у неё образованный. У мамы были какие-то таблетки. Но наверно не те... Потому что назавтра она перестала чихать, зато стала страшно кашлять. Было даже просто так сразу видно, что её очень плохо. И даже голос у неё стал на себя не похожий. Мама говорила, что просто надо отлежаться. Звонила начальнику на работу и тот разрешил. Но мама плохо отлеживалась. У неё вообще плохо получалось лежать. То пойдет мне суп на кухню готовить, то омлет. Я же уже взрослый был. Я говорил маме, что не надо мне супа. Что я, – несколько дней без супа не проживу? Сникерс съем – и порядок... Но мама все равно кормила супом, и все говорила, что только бы меня не заразить. А сама уже была совсем белая.

Я ей говорил, что наверно она пьет не те таблетки. Вот есть же хорошие. Я специально даже поймал в телевизоре ту рекламу, запомнил название и все маме сказал. И что если денег вдруг не хватает, даже принес маме свою корову-копилку. Эту корову даже не надо было разбивать. У неё сверху была щель, а внизу тайная резиновая крышечка. Крышка была плотная, но ведь её можно было подковырять, и все монетки оттуда вытащить... Мама улыбалась, хоть и белая, и обещала что обязательно пойдет купит хорошие. Но ей вечером стало совсем худо. Она согнулась и знобилась в шарфе, и когда шла по коридору держалась за стенку. Мама тогда вызвала скорых врачей.

Врачи были не такие уж и скорые. Но все-таки доехали. У них были комбинезоны красивого синего цвета и оранжевый раскладушечный чемоданчик. Один был большенный дядька, а вторая женщина с длинным лицом. Врачи что-то писали, просили у мамы полис, потом паспорт. А у мамы все было уже готово. У неё всегда так. Это я, бывало что-то терял. А у мамы всегда все было на месте, про которое она знала. Врачи ставили маме градусник, и потом сказали, что маму надо послушать. Я удивился, – что же это они до этого столько говорили, а маму не слушали? Скорая женщина увела меня в другую комнату и погладила по голове. А потом врачи сказали, что маму надо забирать. Мама не хотела, но врачи сказали, что обязательно.

Врачи говорили маме, что с собой взять. Ложку, тарелку, и тапочки... Что вещей много не набирать, – вам потом муж привезет или родные. Мама им объяснила, что родных нет, а с мужа, – она запнулась и поглядела на меня – мужа тоже нет... Тогда врачи сказали, что лучше набирать. А мама позвонила соседке – тете Любе, чтобы та за мной приглядела. И врачи помогли маме пойти к лифту. Большой врач даже понес её сумку.

Больше я маму...

Тетя Люба, она ничего была, только скучная. И очень худая. Часто кашляла. Сама была сухой и кашляла сухо. От её сухоты казалось, кашлянет она, и того и гляди переломиться. На работу она уже не ходила, у неё была пенсия. И каша у неё была с комками. Я ковырял в каше комки, а внутри себя отчаянно не любил вирусы. Подлые, которые не увидеть и не побить. И еще была у меня мысль: вдруг это не с чихнувшей Верки вирус прыгнул на маму? Вдруг это вирус прыгал с самого меня? У нас в садике плакса-Владик ведь тоже чихал, прежде чем его перестали водить. Вдруг это с Владьки вирус прыгнул на меня, а с потом на маму? А я и не заметил... Я думал, что скорее бы мама домой. Мама такая – пока она рядом, что её вроде и не замечаешь. Даже наоборот, за приставкой допоздна не сиди, это ешь так, это делай сяк... А когда её забрали, то почему-то стало совсем– совсем-совсем плохо.

И отца я тоже вспоминал, хотя его помнил совсем плохо, – только руки помнил, – огромные. И запах. Отец был дальнобойщиком. Когда я был совсем маленьким, то думал что отец зовется “дальнобойщик”, – потому что воюет в дальних боях. Со взрывами, – как солдаты в кино про трансформеров. Но мама потом мне объяснила, что дальнобойщик – это кто возит грузы на больших машинах. Отец и возил, сперва в Африке, потом на Близком Востоке. Этот восток был не очень-то близким, потому что отец так редко бывал дома... А потом в Арктике на каком-то шельфе, а потом снова в Африке... Там, что-то у него и случилось с машиной... Мама говорила, что отец однажды обязательно вернется. Я иногда совсем терял на это надежду, а иногда верил. Сейчас вот очень хотелось, чтобы он вернулся, открыл дверь, и они вместе с ним поехали забрать маму...

Тетя Люба завоняла в больницу про маму. А потом даже ездила, но меня не взяла. Вернулась, сказала, что все у мамы хорошо. Только надо еще немного полежать. Но дни все шли, шли... Было так тоскливо!.. Тетя Люба не как мама, не запрещала в видеоприставке ловить шарики и бросать белкам орехи кинект-джойтсиком, но строгая мама все равно была лучше!

А потом тетя Люба однажды пришла, подошла ко мне, прижала, и долго-долго гладила по голове: Мама твоя, Мишка, уж очень сильно заболела, и мучилась сильно. А сейчас, видишь, облегчение ей вышло. Мама, нынче, Мишка, уж в лебедином краю... Хорошие там места, Мишка, и житье хорошее....

Помню, плакал я, жался к тете Любе, будто она могла спасти от того что на меня обрушилось. Гладила тетя Люба жалостливо, и шептала что-то, бежали слова – словно речка спокойно журчала. Женская рука, она всегда немного материнская... К ночи я если не утешился, то утишился, заснул.

А с поутру сказала Тетя Люба:

– Собирайся Мишук. Повезу тебя к деду.

– К какому деду? – Удивился я.

– К твоему. Адрес-то его мне мама в больнице дала. Сказала, если мол что...

– А мама мне никогда про деда не говорила... – пробормотал я.

–Я и сама тоже в тот раз впервые от неё услышала. – Озадаченно пожала плечами тетя Люба. – А ведь её сколько лет знала, уж и помогали друг-другу всегда. Странно мне это. Может нелады у них какие промеж собой были. Мама-то твоя сказала, по отцу это твой дед.

– Так я ведь... Совсем я его не знаю, – прошептал я.

– Ну вот и узнаешь. – Потрепала меня по голове тетя Люба. – Чай, родственник он тебе, не чужой. В обиду-то не даст. Я тебя Мишка у себя бы оставила. Да стара я, не успею поднять... Мне уж скоро срок придет. – тетя Люба грустно вздохнула. – А к деду тебя мама отвезти очень просила. Слово с меня крепкое взяла. Она-то уж наверно знала как тебе будет лучше... Потому и торопится нам надо Мишук. Пока не пришли за тобой эти, из органов опеки. У них уж давно от опеки только и осталось что название... Пойдем завтракать, а потом собираться будем. Я тебе яйца на завтрак сварила.

Машина у Тети любы была старая. Даже всякие водительские подсказки не проецировалась на любое стекло, а выводились на экран на панели приборов. Тетя Люба часто посматривала на этот экран, близоруко щуря глаза под толстыми стеклами очков. А потом выпрямлялась и рулила дальше. Я сидел рядом, на первом сиденье, и глазел на окрестности.

Оказалось, что дед живет где-то за городом. Я этому удивился. За городом теперь вообще мало кто жил. Зачем оно, когда в самом городе людей мало? Пустых домов – завались. И охраняемого периметра за городом не было, и полиции. Там больше всякая дрянь водилась, со времен последней войны. Ну или всякие эти, как их там... асоциальные. Кто такие асоциальные про которых говорили в телевизоре, я не очень понимал, а вот загородных монстров побаивался. Тетя Люба наверно тоже чувствовала себя неуютно, потому что чем дальше мы отъезжали от города, тем тревожнее она вертела головой.

Я смотрел вперед и в боковое окно. Там, под осенним неярким небом, тянулись мимо дороги здания с окнами непрозрачными от грязи, и стенами тронутыми мхом... Проносился мимо заброшенный склад, с вросшими на спущенных шинах в землю погрузчиками и застывшими трейлерами... Бежала параллельно высоковольтная линия, башни которой держали фрагменты проводов идущих в никуда. Ржавели на обочине перевернутые, сброшенные чтобы освободить дорогу, ржавые туши автомобилей... Промелькнул удушенный мощным плющом памятник, – только и торчала из-под листьев одна рука, вскинутая вперед и вверх, будто каменный некто скрытый на постаменте просил меня освободить его из удушливых растительных объятий...

– Ек-макарёк! – крякнула тетя Люба, когда машина свернула с большой кольцевой автодороги, на боковое ответвление. За КАДом и основными магистралями дорожные службы все-таки следили, а здесь на боковой смена времен года и прущие из земли растения уже начали побеждать асфальт. Растрескавшееся полотно было покрыто трещинами. Машину затрясло, тетя Люба сбавила скорость.

Тетя люба снова наклонилась к экрану бортового компьютера на карту испещренную дружными линиями подсвеченными разным цветом.

– Адрес, адрес... – забурчала она, – что это за адрес-то, только координаты глонасовские... Что тут за Кириловское такое, что до сих пор красным по всей карте? Небось у вояк что-то было, раз туда так бахнули, делай теперь крюк в сто верст... Хорошо, что нам ближе... Так, где тут это Гладышевское?.. Тыща одно озеро и все размером с лужу... И поселков-то на всю округу жилых три штуки... Все дороги порушенные, красные, нигде ходу нет... Хоть бы телефон был твоего Деда был, позвонить-узнать... – Она, опомнилась и посмотрела на меня. – Ничего, Мишенка, доедем.

– Ага, – кивнул я.

Постепенно стемнело, тетя Люба включила фары. Теперь дорога бежала впереди в снопе света, мелькая выцветшей разметкой, а по обочинам сгущалась тьма. В боковом стекле стеной стояли высокие деревья. Иногда стены деревьев расходилась разрезанные рекой, и когда машина проезжала по мосту, я видел внизу черную ленту реки, в которой рябила зыбкой серебристой дорожкой купающаяся луна. Иногда деревья расступались, чтобы обнажить стоявшие вдоль дороги поселки. Тогда взгляд выхватывал из темноты угрюмые короба домов, зарастающие улицы, и полустертые плакаты, которые некому было читать. Я смотрел на темные поселки, и ему становилось страшно, потому что ни один фонарь на улице, и ни одно окно не светилось светом.

– Тетя люба, – а тут совсем никто не живет? – спрашивал я. Не потому что сам не мог понять, а только чтобы заговорить, и успокоится ответом взрослого голоса.

– Никто Мишук. Война, вишь, людей щедро наградила. Теперь свободной земли много.

– А дед мой, что, один живет?

– Это я не знаю. Но по карте, недалеко от места где он живет, большой поселок есть.

Я умолк и снова стал смотреть на летящие в темноте обочины. Там выбегали из-за деревьев и вновь скрывались железнодорожные пути, и луна подсвечивала стальные ниточки рельсов. И когда они ехали мимо станции, то там разгоняя темноту светили фонари, и горели живым светом огни станционных окон. Я приободрился. Но станция быстро скрылась из виду, а скоро и сами рельсы убежали в сторону, точно им надоело бежать рядом с дорогой, и снова стеной встал мрачный лес. Я начал зевать, глаза у меня слипались. Лес все убегал, и убегал мимо, оставаясь позади. И я уже совсем было закрыл глаза, как вдруг увидел, что нечто там, у стены деревьев не бежит назад удаляясь от хода машины, а само стремительно несется мимо деревьев, темным пятном следуя почти вровень с машиной.

– Тетя Люба, там кто-то бежит. – Испуганно показал я пальцем, в окно.

Тетя Люба близоруко щурясь метнулась взглядом в темноту.

– Да что ты, Мишенька, что-ты, – показалось. – Успокаивающе сказала тетя Люба, и вжала педаль в пол. Двигатель взревел, и машина затряслась на разбитом полотне подпрыгивая и грохоча, как эпилептик в припадке. С меня слетел весь сон. Смотрел я в окно, и видел, как стремительная тень, – нет, тени! – постепенно отстают и растворяясь сливаются с ночной темнотой.

Тетя Люба гнала еще несколько километров, и сбавила скорость только когда едва не впилилась в застывший на дороге неразличимой глыбой автобус. Машина снова пошла плавнее.

– Показалось, Мишенька, – повторила тетя Люба, и не отрывая взгляда от дороги быстро погладила меня по голове. – Померещилось в темноте-то... Ты, знаешь, лучше поспи пока.

А мне вовсе не хотелось спать. Я-то точно знал, что не померещилось. Уэ теперь-то я точно всю дорогу не усну. Так, вертя головой глядя на однообразную дорогу, и слушая глухое завывание двигателя, я думал еще минут двадцать, пока не сморило. Я заснул.

И тем сократил себе путь.

Проснулся я внезапно, оттого что стало тихо. Я тяжело разлепил веки, и протирая глаза руками осмотрелся. Машина стояла. Лучи фар упирались в высокие двустворчатые ворота, от которых в обе стороны в темноту расходился высокий деревянный забор на бетонном основании.

– Вроде, приехали, Мишук, – Обернулась тетя Люба, когда заметила что я проснулся. – Посиди-ка тут, я пойду постучусь...

Тетя Люба щелкнула дверью, и в нагретый салон ворвался холодный осенний свежий воздух. В ночной тишине после долгого гула дороги все звуки слышались как-то особенно четко. Тетя Люба, крякнув, вылезла подошла к забору и заозиралась. Её фигура – фигура единственного знакомого здесь человека, нет, – вообще человека – в свете фар, показалось вдруг мне очень далекой, а салон машины страшным и пустым. Я испугался. Зашарил по обивке, нащупал ручку, отворил тяжелую дверь, и выскочил наружу, в темноту. И побежал по свету фар, как по спасительному мостику к тете Любе. Она обернулась на стук моих башмачков.

– Ты чего?

– Я... это... – засопел я.

– Ладно, стой. Сейчас позвоним...

Справа от ворот, рядом с калиткой, на заборе под козырьком висел монументальный переговорный пульт с одной кнопкой. Тетя Люба подошла к пульту и зажала пальцем кнопку, – пульт тихонько заулюлюкал. Отпустила кнопку, и прислушалась. Все было тихо.

– Спят поди... – Резюмировала тетя Люба, с снова ткнула пальцем в пульт. Она была женщиной решительной.

Внезапно площадку перед воротами залил дополнительный след – включился фонарь на столбе. Тетя Люба одобрительно кивнула, а кнопку не отпустила.

– Кто? – Вдруг хрипло буркнул динамик мужским голосом.

Тетя Люба наклонилась поближе к динамику.

– Мне Клевцов нужен... Глеб Владимирович.

– Развейте мысль, – вежливо попросил динамик.

– Что? Какую мысль?

– Зачем вам нужен Клевцов.

– Я ему внука привезла.

– Бхум!... – отчего-то закашлялся голос в динамике. – Какого еще внука? У Клевцова никаких внуков нет.

– Как это нет? – Рассердилась Тетя Люба. – Мне этот адрес Вера Поморцева дала. Муж её был – Вадим Поморцев. А это их сын. – Тетя Люба развернула меня к камере на столбе, и я зажмурился от яркого фонарного света.

– Поморцев... А сама Поморцева где? – осведомился динамик.

– Умерла. Вчера. Круппозное воспаление. Еще осложнение какие-то... Ну! – Тетя Люба грозно выпрямилась – Это же вы Клевцов! Будете открывать? Или так и будете прятаться за своим говорильником?

– Погодите, – после паузы сказал голос – сейчас выйду...

Через некоторое время за забором лязгнул засов. Сбоку от ворот отворилась калитка, отворилась странно, медленно, словно стоявший за ней постепенно осматривал открывавшийся вслед за ходом калитки вид. Свет внешнего фонаря разогнал темноту за калиткой, и открыл в резком контрасте света и темноты сухого костлявого деда. Тот был лыс как полено, или может быть наголо брит, под длинным носом свисали на шею длинные седые усы, а над носом таились в глазницах два немигающих глаза. Эти глаза обшарили все вокруг, а потом будто два зверька из нор – схватили меня, впились в него, оцепенили страхом, тут же впрочем отпустили, и переключились на Тетю Любу.

Я пискнул, и спрятался за за Тетю Любу.

– Ну, заходите, – приглашающе махнул левой рукой дед. Тетя люба махнула на машину брелком, и та послушно выключила фары и щелкнула замком.

– Пойдем Мишук, – тетя Люба взяла меня за руку и двинулась во двор.

– Не оступитесь, – предупредил дед, – двор не освещен. Подождите пока глаза привыкнут.

Двор изнутри был большой. Глаза постепенно привыкали к темноте, и я различил темную громаду дома безо всякого света в окнах. Дед задвинул засов калитки. Все это дед делал левой рукой, а правую он все время держал за спиной. Наверно у него больная поясница, решил я, и стал чуточку меньше боятся высокого старика.

– Прошу к дому, – пригласил дед. – Тетя Люба буксиром потащила меня к дому, аккуратно ставя ноги в темноте. Я поспевал следом. А странный дед шел за нами.

Неожиданно я услышал справа от дороги какой-то шорох. Приглядевшиеся глаза различили, что рядом с нами в нескольких шагах мягко шел кто-то приземистый на неслышных лапах. Собака! Я оглянулся на идущего сзади старика, едва не споткнулся, и перестал вертеть головой. Так и дошли до дома.

– Сейчас, погодите, – сказал дед поднимаясь на крыльцо и отворяя дверь в темную домину – свет включу, а то расшибетесь обо что...

– Что ж ты сам-то свет включенным не оставил, – спросила тетя Люба.

– Привычка...

Я сжал тетину руку.

– Чего, Мишук, обернулась женщина к нему.

– Собака, – тихо проговорил Мишка.

– Собака? Где? – Завертела головой тетя Люба.

– Вон, – показал я на тропинку.

– Не бойтесь, – обернулся к нам дед, – это Курбат. Он не тронет. – И исчез в провале черного дверного проема.

– Ох ты теленок-то какой... – пробормотала наконец приглядевшаяся Тетя Люба.

Теленок не теленок, я разглядеть толком не мог, только видел, что перед крыльцом на тропинке уселся кто-то большой и лохматый. А большего темнота различить не позволяла. Мне здесь не нравилось. Было незнакомо, темно, и очень хотелось заплакать. Я вцепился в тетину руку, и хотел уже ей сказать, что пусть она, пожалуйста, отвезет меня обратно с собой, и я буду себя хорошо вести... Но тут в дверном проеме дома зажегся ослепляющий с непривычки свет, и на фоне этого света возник старик, – и я при нем говорить не решился.

– Заходите, – пригласил старик.

Тетя Люба повела меня с собой, я только и успел еще оглянутся с крыльца. Свет из дома дошел до пса. Большой, остромордый, с торчащими ушами, добрым тот не выглядел. Глаза его напоследок отразили свет с крыльца, будто смотрел он на меня двумя пустыми холодными огоньками.

Дальнейшие события той ночи я помню как-то отрывочно, чередой ярких фрагментов. Наверно сказался долгий для ребенка день, и слишком большое напряжение. Дом незнакомого деда, сразу поразил меня необычностью убранства. Бревенчатый сруб в тусклом свете малосильных энергосберегающих лампочек выглядел как жилище какого-то колдуна, из фильма про стародавние времена. Промелькнула перед глазами прихожая, стоявшие там несколько пар сапог, сачок и несколько удочек, висевшие на вешалке длинный дождевик с капюшоном, несколько пятнистых курток, и странный будто сделанный из мочальных висюлек костюм...

Прошли через первую комнату, там стояло несколько шкафов, и два огромных сундука, похожих на те, в каких киношные пираты хранили свои сокровища. В одной из бревенчатых стен торчала врезанная в неё выступающая кирпичная кладка. Вошли в другую комнату, и оказалось что кладка которая торчала в первой, была задницей здоровенной печи, а в этой большой комнате было её лицо, – с большой полкой, укрытой полукруглой аркой, со стоящими сверху разнокалиберными горшками, с несколькими железными дверцами, и большой трубой, уходящей куда-то в потолок. В этой комнате был деревянный стол на толстых ножках, в углу уходила с поворотом на второй этаж красивая лестница с резными балясинками, у стен жались несколько лавок, а на одной из стен висел целый рыцарский набор! Прямо как в мультиках про русских богатырей – распластанная на стене кольчуга из мелких колечек, поверх неё щит с металлическими пупырями, сверху островерхий шлем с переносицей, а рядом на гвозде – меч, и еще какая-то штука, вроде молотка, которым мама отбивала мясо, только большого и с острой гвоздилкой на другом конце.

...Потом пили чай, сидя за столом. Чай был необычный, душистый, вкусный, в больших пузатых кружках. И брусничное варенье. Помнилось, дед сказал про меня – “похож, нос один в один” – но на кого я похож, я спросить постеснялся. А вообще Дед и Тетя Люба больше молчали, и говорили о каких-то, как их называла мама, вежливостях. Про то хорошая ли была погода, и какая она в городе, и какая она здесь... И оба поглядывали на меня. Я побаивался от острых взглядов деда, но варенье лопал. А потом у меня уже начали слипаться глаза. Я даже начал клониться на стуле. Тогда дед отвел меня в туалет. Туалет оказался не как остальной дом, современный, там я попрощался с чаем... Потом дед и Тетя Люба отвели меня по лестнице на второй этаж, там была комната с секретером, шкафами с книгами, и скамейкой, про которую дед сказал что это кровать. Кровать была странная потому что на ней лежало только одеяло и тонкое покрывало, а вместо подушки был какой-то валик. Но дед вытащил из шкафа еще пару одеял, смотал из одного что-то вроде подушки, и когда меня положили, стало ничего, мягко.

А потом, помню, как ночью я проснулся. Взрослые бубнили где-то внизу, неразборчивым смутным говором. Я нашарил в темноте ботинки, подошел в лунной полутьме из окна к двери, и приоткрыл её – она даже и не скрипнула, – и хотел уже идти к лестнице. Разговор деда и тети Любы здесь стал более различимым. Я бы даже не стал подслушивать, но странный дед и тетя Люба говорили такими голосами, как будто о чем-то важном. Я только поэтому совсем чуть-чуть послушал.

– Какие органы опеки?.. – Услышал я тетю Любу. – Ты же знаешь что там сейчас... Я бы и сама его взяла, да не успею поднять. Времени у меня не осталось. Рак. Врачи говорят, в лучшем случае года два. В худшем шесть месяцев...

– Не страшно было ехать сюда? – Спокойно спросил дед.

– А чего мне теперь бояться?

– Это да...

– Ну так что, – возьмешь?

– Да куда он мне? Видишь же как живу... В глуши.

– Ничего. В глуши сейчас небось безопасней. Не юли Глеб Владимирович, ведь он внук тебе, не чужой.

– Да не внук он мне. – гукнул дед – Не родня мы. Вадим, отец его, вроде как в учениках одно время был. Потом ушел... Я его и лет-то сколько не видел.

– Вот оно как... А чего же тогда Вера твой адрес дала?..

– Кто ж вас баб разберет... – Фыркнул дед – При жизни то она от меня и знать-то не хотела. Из-за неё мы с Вадимом и поссорились. А перед смертью, видишь, взбрело ей...

– Ну и все равно – бери. – Решительно утвердила тетя Люба. – Хоть ты и сбоку припеку, а все равно отца его учил, ближе у него все равно никого нет. Не бери грех на душу, – мальца бери.

За дверью помолчали.

– Ладно, – вздохнул дед. – Я тебе так скажу. – Оставлю я у себя мальца. И проверю по-своему.

– Что значит, – по своему?

– Это уж мое дело. – Отбрил дед. – Ну считай, посмотрю, – глянется ли он мне, придется ли по душе. Сможем ли притерется друг к другу. Выйдет – ладно, значит судьба. Не выйдет – сам отвезу его в город и сдам на руки государству. Больше обещать не могу.

– Ох, дед, тревожно мне. – засетовала тетя люба. – Привезла ребенка в глушь, и оставляю неизвестно кому. Я-то ехала, думала ты родня.

– Ладно, не причитай. Что вы бабы за народ такой... Сперва сами накрутят, а потом плакаться начинают. Я тебе сказал как будет, и за мальца взял ответ. Дальше уже не твоя вахта. Ночевать останешься?

– Нет, поеду. Сейчас, пока он спит. А то с утра застрашится он с тобой оставаться, плакать будет. А так – скажешь уехала, и уехала.

– Ну, разумно. – согласился дед. – Хочешь, людей вызову? Через пару часов приедут. Проводят тебя до города?

– О, ты еще и вызвать людей каких-то можешь? – Удивилась тетя Люба.

– Кое чего могу.

– Ну и хорошо, значит, не такой уж ты отшельник. А ждать не буду, поеду. Я ж тебе говорю, – мне уже боятся нечего.

– Ну, добро. Пойдем, провожу до ворот.

– Проводи. Бог тебе в помощь...

Я не все понял из того что услышал. Только понял что тетя Люба уезжает. Мне захотелось побежать вниз, и попросить чтобы она взяла меня с собой. Но там был этот – дед, и я не решился. Я слышал скрип стульев, когда они встали, слышал их шаги, и как закрылась за ними дверь. Мне захотелось плакать. Я повернулся, и побрел обратно в комнату.

Я помню то утро. Все было хорошо, и вместе со мной в то утро проснулась радость. Раз мама не разбудила, и позволила поваляться, значит сегодня наверняка у неё выходной. Наверняка она приготовила что-нибудь вкусненькое. Сейчас вот потянусь, встану, побегут к ней и... Что-то скреблось маленькой смутной тенью внутри. Верно приснился ночью страшный сон, который я не мог вспомнить, только осталось после него какое-то мрачное послевкусие. И отчего так непривычно жестка кровать? И почему так необычно пахло сегодня в моей комнате?