Текст книги "Застывший Бог (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Странно у меня в голове. Пусто. Может быть из-за долгого ночного ожидания, или из-за странной нереальной атмосферы этого места. Будто бы я – это не я, и смотрю на себя немножко со стороны. Взгляды воинов вокруг испытывают меня, будто бы подталкивают в спину. Я люблю тебя, Тямка. Правда люблю. Но есть более важные вещи. В каждом слове деда – правда. Купленное дешево не ценится. И я не подведу деда. Я докажу. Я сделаю это без удовольствия Тямка, мне правда будет тяжело. Но я это сделаю. Я принесу жертву. Я не подведу деда при всех. Я докажу.

Я сделал шаг к жертвенному камню. Другой. Еще один. В воздухе густо и тяжело пахло кровью. Поставил Тямку на камень. Он принюхался, пискнул и попытался соскочить с камня, но я успел поймать его за шкирку. И тут он завыл, отчаянно, испуганно и протяжно, как малый ребенок, почти как человек. Попытался даже куснуть, но не дотянулся и снова завыл... Не глупее нас они, собачины... Сердце у меня перекрутило, и я почувствовал, что еще чуть-чуть и решимость покинет меня. Я быстро схватил нож, липкая от крови рукоять скользнула в ладони. Визг Тямки резал уши, и может быть я уже собрался бить не от решимости, а только чтобы прекратить этот жуткий плач. Я приподнял его за шкирку, чтобы обнажить шею, и – вогнал нож Тямке под нижнюю челюсть.

Это я обманул себя. Это мысль моя побежала вперед дел. Не вогнал, представил только, – как он захрипит, как закроются его глаза. Представил, и... нож выпал из мой руки как ядовитая гадина. Я подхватил Тямку на руки и прижал к себе, и его сердце билось как пулемет, отдавая мне в руки, и он трясся как осиновый лист, и он уткнув морду мне куда-то в подмышку скулил тихо-тихо, едва сопя через мокрый нос...

Я повернулся и тоскливо взглянул на деда.

– Не давай волю сердцу, – тихо сказал дед. – Соберись мужеством. Ну.

А я не отвечал ему, потому что мне нечего было сказать. Только слезы вдруг поползли из глаз, и горло сдавило так что ни звука, и я держа Тямку двумя руками, только тяжело, не отводя взгляда от дедовых глаз, покачал головой.

– Ну, Мишук! – Отчаянно сказал дед. – Не позорь меня перед братьями. Если не ради себя, то хоть ради меня. Не позорь моих седин. Скажут ведь, что я тебя плохо учил...

Он еще что-то говорил, но я уже почти не слышал. Осознание навалилось на меня – я провалился. Я подставил деда. Я предал все к чему меня готовили. Я не смог. Я слаб. Я никто.

Я держал в руках трясущегося Тямку, и ненавидел его, потому что из-за него... Потому что будь он не таким дурацким и беззащитным... А я все провалил, и я не мог переступить через что-то в себе, через свою слабость. Через свою немощь. Слезы текли уже по щекам. Я плакал и глядя на говорящего что-то деда отрицательно качал головой. Если бы я только мог объяснить ему... Если бы у них было какое-то другое испытание. Любое другое! Но я уже понимал что уже ничего не объяснить.

– Довольно, – сказал суровый старик, стоявший по правую руку от деде, – все ясно Глеб. Твой ученик не прошел. Не наша закваска.

Дед чуть дернул головой на звук голоса своего соседа, но так и не оглянулся на него, так и не отвел от меня взгляда. И в этом взгляде, и во всем лице деда росло сожаление, и еще что-то чего я не хотел видеть и понимать... Мне стало невыносимо, и я в это мгновение так остро бедного Тямку, что будь у меня в руке нож, я наверно пырнул бы его. Но ножа в руке не было, а поднять его я бы никогда не смог. И себя я тоже возненавидел, и мне было жалко деда, и стыдно перед ним.

и эти чувства переполняли меня как вода давит на плотину. Я запрокинул голову чтобы хоть как-то смахнуть слепящие слезы с глаз, я хотел закричать от ощущения боли. Я уже открыл рот, и тут... – в голове у меня что-то лопнуло.

И тут меня не стало.

Нет, я не исчез. Остался на месте, в той же самой точке времени и пространства. Только вот это уже был не я. Не Мишка. Меня будто бы отодвинули от меня самого. Я смотрел своими глазами и слышал своими ушами, – но не я владел своим телом, и чествовал тоже не я. Мои чувства будто смыло, а то что я ощущал теперь – было чужим. Я был переполнен силой. И горечью. Старой как мир горечью и гневом. Это была лишь тень чувства, которые пришли издалека, но они даже ослабленные были страшны и велики как волна огромного прибоя. Я спал в полудреме холодных сновидений, и вдруг проснулся на миг. Я как хозяин вернувшийся в дом, нашел его в запустении. Передо мной стояли мои дети, – заплутавшие без моей руки. Или это были не мои мысли, не мои чувства? Но зато я – Мишка, уловил, учуял, и узнал, что не о моем глупом щенке мне надо было горевать. Потому что я не стал на вторую тропу. Не встал, но увидел то, что могли видеть только ставшие младшими братьями.

Кровь все равно должна была пролиться, – или щенка, или труса.

И третьего не было дано.

Передо мной стоял дед, и его сосед – Жрец уже был готов подать знак, – раз не щенка, то труса... И дед напрягся, и я – Мишка, хотел увидеть, дед будет смотреть как меня возьмут или все же впишется за меня? Хоть я и предал его своей слабостью... Я хотел крикнуть деду, чтоб он не вписывался, но не я управлял своим телом.

Жрец начал поднимать руку, чтобы подать сигнал.

– Во имя черного Перуна, – тайна должна остаться тайной...

И тогда я заговорил.

– ТЫ. – Тяжело сказали мои губы, и поднялась моя рука, и перст мой направился на жреца. – КАК СМЕЕШЬ ТЫ ПОЗОРИТЬ МЕНЯ? – Гулкие слова прошелестели по поляне как вихрь, и взметнулись уголья в костре, и хлопнуло пламя на факелах круга, и зашумели черные ветви деревьев, и жрец застыл не досказав, и застыли прервав свой танец-транс черные воины на поляне.

– РАЗВЕ Я КОГДА ПРЕДАВАЛ ДОВЕРИВШЕГОСЯ МНЕ? – Голос мой гудел как набат грома в мрачном небе. – РАЗВЕ Я ОТКАЗЫВАЛ СЛАБОМУ В ЗАЩИТЕ, БУДЬ ТО ЧЕЛОВЕК ИЛИ ПЕС? – Рука направленная на жреца дрожала, в пальцах появилось странное колотье и мне казалось, что еще чуть-чуть и с кончиков их сорвутся настоящие молнии. – РАЗВЕ Я УЧИЛ МОИХ ВОИНОВ РЕЗАТЬ БЕЗЗАЩИТНЫХ МНЕ НА ПОЗОР?! Я УЧИЛ ИХ ДОБЫВАТЬ ГОЛОВЫ В ПОЕДИНКАХ! – Между моих пальцев засверкали быстрые синие искры, и жрец с расширенными глазами отступил от меня шаг, второй. – Я СЛОМАЮ ТЕБЯ КАК СТАРУЮ ВЕТВЬ!..

Жрец отступил еще на шаг, сбоку раздался звук, – я повернул голову на него, – кто-то из воинов-танцоров неловко выпустил из рук автомат, и тот стукнувшись о броню повис на ремне. И я, тут же почувствовал, что другой во мне тут же забыл о исчезнувшем из взгляда жреце, потому что... память его была как туман, а существование его было бесконечным сном... Он забыл о жреце. Но зато он увидел воинов.

– ПОЧЕМУ ПРЕКРАТИЛИ ПЛЯСАТЬ? – Загудело уходя от меня в небеса. – ЛЮБА МНЕ ЗВОННИЦА БРОНЕЙ, ГРОХОТ ОРУЖИЯ МИЛ! ВОИНСКОЙ ПЛЯСКОЙ ПОРАДУЙТЕ ДЕТИ ОТЦА! – я повелительно взмахнул рукой – НУ ЖЕ, ПЛЯШИТЕ!

Не знаю, что в моем – не моем голосе заставило их повиноваться. Может то, что они уже были в трансе. Иначе почему они снова начали плясать?

ПЛЯШИТЕ!

Повторил я, и воины вновь пошли по кругу, похлопывая по оружию и броне, издавая ритмичные выдохи и вскрики.

ПЛЯШИТЕ! ПЛЯШИТЕ ДЕТИ! ПОРАДУЙТЕ ПЛЯСКОЙ ОТЦА!

Несутся воины по кругу. Звенит сталь, уносятся к небу крики. Все быстрее их темп, все сильнее шаги, все громче крики. Удаль поет гимн бою, сила показывает себя танцем. Воины воют мне славу, танцем отдают уваженье и память. Да! Так! Радостно мне! Пляшите дети. Пляшите! Забытая радость играет во мне!

ПЛЯшите... – В последний раз повторил я, и... вдруг почувствовал, что на полуслове сила исчезла из голоса, и я остался один. Опустошенный, усталый, обессиленный. Воины сбились с шага и остановились. Над поляной воцарилось долгое молчание. Люди стояли переглядываясь, и каждому было страшно нарушить тишину. Даже те – шестеро главных в стороне – застыли.

– Что?.. Что это было? – Наконец выдохнул один из шести. Тот самый с бритой налысо головой. Не сам ли батька Держислав, дал голос? Никто не ответил. Вопрос повис в пустоте.

Но вот к шестерым повернулся мой дед.

– Знак! – Торжественно и убежденно сказал он. – Сам отец сейчас говорил с нами через уста мальчишки! – Вы видели.

– Нет, – мотнул головой Держислав. – Такого никогда не было.

– На твоей памяти не было, – Уточнил дед. – Но это бывало в седую старину. И вот, случилось вновь. Отец заговорил!

– Не нагоняй, Глеб, – отстранился рукой Держислав. – Мы же не знаем... Это просто слова мальчишки.

– Малец говорил не от себя. – Возвысил голос дед. -Он приказал воинам танцевать пляску мечей, – и они послушались. Понимаешь, Держата? – Послушались. И... ты видел его руки. Ты видел разряды. Не говори что ты не заметил. Вы все видели. – Дед обвел взглядом шестерых, и остановился взглядом на старом остроносом деде, с длинными серебристыми усами и такой же длинны чубом. Добромир, – ты главный жрец. Скажи свое слово, – ты видел!

– Да! – Кивнул старик Добромир. – То есть нет... – Глаза старика забегали. – Не знаю. Я видел, но... Это небывалое. Я только читал о таком в старых книгах. – Он растерянно развел руками. – Сотни лет Всеотец не говорил с нами вот так, напрямую. И так связно... Мальчик не пил сому. Он сам... Сам поймал волю отца.

– Он чистая кровь! – Рявкнул дед. Он варяг по роду и крови!

– Но он провалил испытание. – Вмешался еще один из шести, с узким лицом узким будто топор.

– Наше испытание. – Тряхнул головой дед. – Испытание от людей. Ты слышал что сказал Перун. Перуну не любо.

– Нашим традиции освещены годами! – Гневно сказал узколицый. – Они уходят к седой древности, и...

– Насколько седой? – Переспросил дед. – А что было до неё? До древности этой седой? Годы бегут. Старшие передают заветы младшим, и младшие понимают их... – как умеют. Соответствую ли наши ритуалы тем что когда-то оставил нам наш Всеотец? Что если мы потеряли верный путь во мраке тысячелетий?

Кто-то из факелоносцев охнул.

– Довольно Глеб! – Выступил вперед Держислав. – Ты говоришь опасные речи! Ты понимаешь что делаешь? Подвергаешь сомнению сами наши основы, здесь, прилюдно, в этом священном месте. – Он обвел взглядом поляну и непроизвольно понизил голос.

– Я не подвергаю сомнению наши основы. – Отмахнул рукой дед. – Я только говорю, что парень прошел ритуал. Бог положил на него свою длань, и сказал свое слово! Ты должен пропустить парня на вторую тропу.

– Нет! Это нарушение священного ритуала! – Рявкнул жрец Добромир. – Что будет, если мы начнем нарушать наши законы?

Люди в кругах факелоносцев и танцоров взроптали.

– А от кого идут наши ритуалы и законы? – Вкрадчиво поинтересовался дед. – Кто их нам установил? Бог дал. Бог взял! Не соверши ошибки Добромир, – проникновенно ткнул пальцем в жреца дед, – ты видел, что произошло. Видел, не пытайся отрицать. Ты можешь попытаться заболтать сам себя, убедить будто ничего не было. Но ты все знаешь. И всегда будешь знать в глубине души. Если ты действительно служишь Перуну, – ты подержишь меня. Бог провел парня через испытание.

– Мы ничего не знаем, – нерешительно возразил Добромир. – Вдруг... вдруг твой парень просто шизофреник?

– Он здоров, – Утверждающе кивнул головой дед – в этом ты можешь положиться на меня. Я рощу его с детства. У нас с вами бывали разногласия, но я надеюсь, никто из вас не поставит под сомнение мое честное слово?

– Мы знаем тебя Глеб, – наконец вмешался дедов друг Бестуж. – Ты не будешь врать.

– Но вдруг здесь и правда какая-то ошибка или болезнь? – Вновь влез остролицый – Многие люди говорят от имени бога и лепечут на неизвестных языках. Большинство из них сидят по дуркам в смирительных рубашках. Дело слишком серьезное, чтобы принять его на веру, без проверки.

– А парни в смирительных рубашках часто заставляют по щелчку плясать матерых мужиков прошедших не одну войну? А молнии у них между пальцев часто сверкают? – Вкрадчиво возразил дед остролицому – А Прастен? Что молчишь? Да разуйте же глаза, вы, великовозрастные дурни! Или вы совсем закостенели умом?! Впрочем, – я не возражаю, проверяйте. – Согласился дед. – Но для проверки парень должен быть жив, и пройти на вторую тропу. Никогда не поздно вырвать из грядки сорную траву. А вот погубленный росток уже не оживишь. Добромир! Ты главный хранитель заветов Перуна. Неужели ты допустишь, что уберем из своих рядов самую чистую кровь за тысячи лет? Подумай о цене такой ошибки!

Добромир закусил губу.

– В твоих словах правда, Глеб...

– Подождите! – Наклонил голову Держислав. – Дело не в этом. Нужен, не нужен... Все же есть ритуал. Те парни, что прошли его сегодня. Они заплатили свою цену, принесли жертву Перуну, окропив алтарь. И они ждут награды. Посвященные видели – он обвел взглядом круг факелоносцев и танцоров. – А что мы скажем парням про этого. – Он кивнул на меня. – Разве такое бывало? Нас... не поймут! Это же подрыв самых устоев!

Дед вспыхнул.

– Я что, прошу тебя за пачку денег парня по-свойски пристроить? Обстоятельства. Особые. Небывалые. И люди – дед обмахнул рукой круги людей – как раз и расскажут всем нашим, что здесь случилось. Ситуация конечно не по нашему уставу. Но ты боец, Держислав! Не забыл еще этого на кабинетной работе? Устав никогда не может предусмотреть все. И на этот случай как раз и есть ты – и совет. Вы – командиры! Так оцените ситуацию. И примите верное решение!

– Ладно! – Держислав протянул к деду поднятую ладонь, и сжал её в кулак. – Я тебя услышал Глеб. Мы еще обсудим это. Не при всех... А сейчас действительно надо решать. – Глава оглядел остальных пятерых стоявших вблизи к нему. – Ваше мнение, господа-совет? Казначей Влатко, – что думаешь?

Помянутый Влатко, на котором скрестились взгляды развел руками.

– Доверие людей, – капитал, не хуже денег. Все держится на традициях. Сперва отступишь чуть-чуть – ничего. Отступишь второй раз – удобно. Третий шажок сделал, – все понемногу. А оглянешься, – и пути назад уже нет. Традиции нарушать нельзя. Парень не прошел. Жаль его, – он метнул на меня тяжелый взгляд – но как велит поступать закон ты знаешь.

Держислав кивнул с непроницаемым лицом.

– Опекун Томислав?

– Ты же знаешь, я снабженец. ЧМО – Человек Материального Обеспечения. Скупердяй. – Томислав коротко улыбнулся. – Ничего не надо спешить выбрасывать, – Все когда-нибудь пригодится. Даже обычный гвоздь своей дырки дождется. А тут не обычный. Не гвоздь. Глеб прав, с крайней мерой всегда успеется. Я за вторую тропу. И потом пристально наблюдать.

– Так. Писец Бестуж?

Бестуж глянул на меня, потом на деда.

– Был когда-то такой древнеримский юрист по имени Ульпиан, один из основоположников всего римского права. Он говорил: “в случае если закон противоречит справедливости, – следует предпочесть справедливость”. Он сказал это как раз к тому, что закон не может учесть всего богатства жизни. Парень не провалил испытание, – он вышел за его рамки. Я с Глебом провел парня на первую тропу. И сейчас голосую за вторую. И согласен с Томиславом, – наблюдать.

– Воевода, Прастен?

– Я не знаю что я здесь сейчас видел. – Катнул желваками тот самый сухой жилистый мужик с узким лицом, и близко посаженными немигающими глазами. – Но это точно был не Перун. Наш воинский Бог-Всеотец слабаков не любит. Не думайте, что я упертый солдафон, каким меня некоторые считают – Прастен взглянул на деда. – Но наш ритуал ведь придумали не просто так, не для садизма над парнями. Просто мы здесь заставляем их пройти то, что им все равно придется пройти на войне. И закаляем! Если парень окажется слабаком здесь – его беда. Но если слабак проявит себя уже в бою, – если он хоть на миг пожалеет врага, задумается, замешкается, не выполнит мгновенно, без колебаний, приказ – любой приказ командира! – он погубит не только себя. Он еще и многих своих сослуживцев прихватит в могилу. Проверено многократно. Кровью! Я вижу слабака. – Прастен на миг ткнул меня пустым взглядом. – Это хуже чем граната у которой не сработал самоликвидатор. Она все равно рванет, – только не по твоему желанию, а незнамо когда. Пусти таких в наши ряды, – и они разложат все, мы и пикнуть не успеем. И нас сожрут. Я этого не хочу. Поэтому голосую – парня на алтарь – и дело с концом. А ты Глеб – размяк – я это уже давно говорил. Потому и ученик у тебя получился не варягом, а дерьмом-соплежуем.

– Жрец Добромир?

– Перун – основа всему. – Сурово сдвинул брови жрец. – Всему во что мы верим. Наши ритуалы освещены веками. Традиция – это фундамент на котором стоит все здание. Разрушь фундамент, и здание рухнет как карточный домик. А разрушить легко. Сперва усомнился, -умна ли традиция – трещина. Потом посмеялся – смешна и нелепа традиция – еще трещина. Традиции нужно чтить и беречь. Но еще одна вещь рушит традицию не хуже сомнения и глума – формализм. Когда традиция становится пустой скорлупой, а что внутри – сгнило. Если внутри пустота – традиция уже не поможет. Мы несем свою традицию и образ жизни через века. За необъятное количество лет кровь наша данная нам от бога, – разжижела, разбавилась. Те из нас кто обращается к Перуну никогда не слышат четкого ответа, – видения их туманны, слова путаны, смыслы двойственны. Для некоторых из нас обращение к богу кончается безумием. А мальчишка... – говорил чисто, складно, да все по ситуации. Наша традиция гласит, что между первой и второй тропой отрок умирает. От того пройдет ли он испытание зависит – умрет он здесь навсегда, или воскреснет к новой, более взрослой жизни на второй тропе. Поэтому ни отложить ни повременить с решением вопроса о мальчишке мы не можем... В этой ночи все началось, в ней все и определяется. Я, хоть и с сомнением, но голосую за вторую тропу. А потом прошу отдать мальчишку мне. И уж я со своими людьми выясню, что в нем сокрыто, и от Бога ли были его речи.

– Итак, двое за алтарь. Трое за вторую тропу. – Подвел итог Держислав.

Он задумался, задумался глубоко, и через некоторое время сказал.

– Вот вам мое слово. Мы проведем парня на вторую тропу.

– Но!... – Вскинулся Прастен.

– Проведем, – посмотрел на него Держислав. Если он действительно под рукой Бога, – время покажет. А если мы ошиблись, и он не настоящий варяг, – испытания на третью тропу исправят нашу ошибку. – Я все сказал.

Держислав повернулся к деду.

– Мы проведем его, но будет ли он сам этому рад, когда вернётся к остальным?

Дед в ответ молча развел руками.

– Чтож, – тогда проведите его. И дайте ему наше имя.

Все они смотрели на меня. Почему так мокро рукам? Тяпка описался. Ему можно, он щенок. А я... вроде сухой. Только еще щиплет глаза от недавних слез. Я прошел. Но прошел не пройдя. Может быть поэтому у меня не было радости. А может быть потому что слишком меня вымотали прошедшие минуты.

Снова была дорога в лесу освещенная путеводными огнями факелов. И хоть путь был другой, я снова попал в тот самый зал, откуда начал свой сегодняшний путь, только попал в него не с левой двери а с правой. Должно быть уходя в лес мы сделали круг... Это был тот же зал, и не тот. От мертвенного полусвета притушенных ламп не осталось и следа, – теперь они ярко горели, и зал был светел, – будто бы пройдя испытание мы все и правда возродились. Мы все – потому что когда я вошел в зал, там уже были все мальчишки, что ушли в ночь до меня. Только вот они уже были не совсем мальчишки. Ночь наложила на них свой отпечаток, переродила их. У некоторых были тени под глазами, и красные припухшие веки и носы, – следы слез. Но лица их стали жестче, а в глазах была гордость. Они свое прошли. И пройденное испытание сплотило их, они стояли, обнимая друг-друга, поддерживая. А рядом стояли их воспитатели, которые смотрели на них почти как на равных. Кого-то еще тихонько утешали, шептали что-то, но большей части не нужно было слов. Они гордились.

И тут в зал вошел я. Со щенком на руках.

Все стихло.

Они просто смотрели на меня. Все.

Молча.

Мне не было пути к ним. Это я почувствовал сразу. И никогда не будет. Никогда. Я вошел в зал, и сделав пару шагов в бок, прижался к стене. Мне нужна была поддержка, – хотя бы стены. Тямка все еще был у меня на руках, и долгота вечера сделала его тяжелым. Я прошел не пройдя... Взгляды давили на меня, почти ощутимо, физически. И я не опускал глаз, потому что опустить глаза значило признать себя в чем-то виновным, и слабым. А я уже проявил всю слабость какую мог. Я переводил взгляд от одного к другому, встречаясь глаза в глаза. Я видел в этих глазах вопрос, видел презрение, видел гнев. Их было много а я один. И я подумал что будет, если они вдруг все кинутся на меня. Но они не двигались с места, и взгляды били сильнее кулака. Вот я встретился взглядом с Карей, – вспомнил как мы поддержали дург-друга взглядами там, перед поляной. Была между нами искра симпатии. Возможно мы могли бы стать друзьями. Уже не станем... Объяснять было некому и нечего. Я мог только смотреть. Это было тяжело. Наверно в тот момент я тоже стал чуть-чуть взрослым, -другим путем, – не таким как они.

На сцене раздались шаги, и головы повернулись туда, сбросив с меня гнет взглядов. Шестеро – варяжий совет, и еще несколько с ними. Вышли, построились. Вышел вперед жрец Добромир. Обвел взглядом, огладил усы, сказал:

– Молодые воины. Сегодня вы не словом, но делом доказали свою преданность нашей вере, нашей крови, нашей правде. С сегодняшнего дня у любого из нас, и у вас самих, нет никаких сомнений на ваш счет. Вы все – с сегодняшнего дня – наши братья. Так же как вы пожертвовали сегодня собой для всех нас, – все мы готовы жертвовать собой за каждого в вашем строю. Неважно какой путь вы изберете на третьей тропе, – вы теперь члены нашего братства. Пусть вы пока еще не получили всех прав взрослых воинов, – я верю, в свой срок вы их получите. Потому что дух ваш силен, потому что вера ваша крепка. – Жрец ударил своим копьем-посохом в пол.

– Перун!

– Пе-е-е-р-у-н! – Бешено завопили в ответ в зале. – Перуну Слава! Слава!

Жрец снова ударил копьем об пол, поднял руку призвав к тишине.

– Еще одно, – сказал он. – Сегодня у одного из вас не хватило духу доказать свою преданность братству делом. – Он поднял руку и показал на меня, – и меня опять пригвоздило к месту взглядами. Один из вас не смог сделать того, что сделали вы. И все же... Мы провели его со первой на вторую тропу.

Толпа мальчишек недоуменно загомонила, послышались вскрики.

– Молчание! – Снова ударил древком в пол старик-жрец, и стоящие перед ним утихли. – Обстоятельства этого дела темны. Там, на поляне с этим парнем произошло нечто, не вполне подвластное пока нашему уму. Я говорю странно для вас, но объяснения будут сейчас лишними. Ваши воспитатели были там, и они потом расскажут, чему стали свидетелями. Вы не усомнитесь в их словах... Итак, мы – высшеее варяжье главенство шести, провели этого мальчишку на вторую тропу, – потому что... есть воля выше главенства, с которой мы не решились спорить. И эта воля проявила себя странным и таинственным образом. Отныне, по варяжьй правде-закону, – этот мальчишка тоже наш брат, со всеми вытекающими последствиями. Формально он имеет все те же права, что и вы. Однако... Он не принес ту жертву, которую все мы принесли Перуну и нашему Братству. Мы все будем помнить об этом.

Мальчишки снова смотрели на меня. И было видно, – да, – они будут помнить. Есть закон, и есть отношение. Для них я был... вором, который взял то что ему не принадлежит.

Я вдруг нашел деда, – он стоял в углу зала, – видимо я не заметил его из-за пелены тяжелых взглядов других. Он стоял и смотрел на меня спокойно, а потом чуть заметно кивнул мне.

Это была рука друга, протянутая мне и оттого стало чуть легче.

Тямка тихонько тявкнул.

Шелестят шины. Летит нам в свете фар навстречу разметка разбитой старой дороги, и остается позади. Занимается рассвет, золотя верхушки деревьев. Я на заднем сиденье. Оттуда я вижу вижу только затылок деда, да перехватываю иногда его внимательный взгляд в зеркале. Мы едем молча.

– Дед... – наконец нарушая я тягостное молчание – я все испортил.

Он некоторое время молчит.

– Знаешь, есть такие поступки, о которых трудно сразу сказать – хороши они или плохи. Это выясняется потом, с течением времени, в зависимости от результата к которым они приведут. В молодости я бы сказал тебе – да, ты оказался слаб. А сейчас...

– Дед! – Я сам не знаю что хочу ему сказать, но только бы он не молчал.

– А сейчас... – негромко повторяет дед, не поворачивая ко мне головы – Ты ведь понял в чем был смысл испытания? Знаешь, как готовят мальчишек? Их ведь не наобум посылают к алтарю. Сперва направляют тех, кто не слишком-то привязался к своим щенкам, и тех на кого воспитатель имеет наибольшее влияние. Главное, чтобы первые сделали что им велят, и процесс пошел. Следующим кто подходит к костру отказаться уже сложнее, – впередиидущие друзья уже принесли жертву. И те кто принес, – стоят у костра, и смотрят на того кто идет к алтарю. Коллектив. Это тебя мальчишек не стали заставлять ждать, потому что ты для них был чужаком, а они приносили жертву перед глазами товарищей.

Воспитатель спрашивает пришедшего, – неужто он слабее друзей? Отказаться сложнее, а согласится проще. Ответственность размывается. И на алтарь льется очередная кровь. Можно сказать, что мальчишки сегодня перешагнули через себя, обрели силу. А можно сказать, по-иному – что они подобно стаду пошли за своим пастухом.

Этих мальчишек, как и всех нас до них, накрепко спаяло то что они сделали. Убить беззащитное животное – невелика доблесть. Но хочешь я открою тебе секрет? Абсолютно не важно каким событием сплачивать людей. Это может быть и подвиг, и мерзость, – неважно. Важна только сила эмоционального переживания. Общего переживания, понимаешь? И когда люди прошли это общее, – они уже никогда не признаются, что совершили что-то низкое. Потому что признать это, значит вывернуть себе душу. Повязанные общим делом, – неважно каким, – люди переплавят свой стыд в гордость. Они будут хвалить друг друга, превозносить друг друга, уважать друг друга. Они вырастят на общем эмоциональном рубце свою дружбу. Настоящую дружбу, без дураков. И – да, – они будут готовы умереть друг за друга, – а это ли не братство?

– И у тебя был свой щенок, дед?

– Я молод был, Мишук. И потом у меня было много собак. Вон, Курбат. Но я уже никогда не привязывался к ним как к тому – первому.

Шуршат шины, бежит дорога.

– Ты спросил – подвел ли ты меня, Мишук? – Вновь заговорил дед, – Нет наверно... Но все что сегодня произошло, могло плохо для нас кончится Мишка. И несмотря на то что старшие признали тебя прошедшим – ты для других никогда не будешь настоящий варяг. И ненавидеть они тебя будет сильно. Ты показал им что есть другой путь, по которому они не смогли пойти. И я не скажу кто из вас прав. Просто это две совсем разные правды, которые разошлись как дороги на развилке.... Они заплатили за то чтоб быть варягами ту цену, на которую ты не пошел. Но ты все равно стал варягом – в их глазах ты получил это право обманом. Ты теперь не их. Теперь – чужак, обманом проникший в стаю. Дорогой ценой ты купил этого щенка, Мишка. И этот щенок вырастет в беспородную дворнягу, проживет свой собачий срок, – лет девять, – если не умрет раньше. Но даже когда он умрет, тебе будут его помнить. Всегда. В варяжее братство ты не войдешь никогда. А теперь скажи мне – оно того стоило?

– Я не смог иначе.

– А сейчас, взглянув холодной головой, – если бы была возможность все переиграть, – как бы ты поступил?

– Так же, дед.

– Добро, волчонок. Мужчина не тот, кто совершает поступки наперекор другим. Мужчина тот, кто готов отвечать за последствия.

Я молчу. Потом заговариваю о другом, что меня тоже волнует.

– Дед, – что случилось со мной на испытании? Что это было?

– Я все расскажу Мишук. Пора тебе знать правду. Но не здесь. Дома.

В начале мир-земля была сиротой во тьме. Потому что у населявших землю животных не было разума, дабы владеть ей. Но вот из безмерной черной дали, с серебряных звезд, с девяти высоких небес, на землю упало яйцо. Раскололось скорлупа, и из яйца вышли боги. И увидели боги что мир-земля есть нераспаханная целина, и невозделанный сад. И сказали боги – поистине эта земля достойна быть нашим домом, дадим ей благо.

Одарили боги землю своим трудом. Возделали сады, и возвели города, и открыли недра, и спустились и в морские глубины. Добрела земля будто тучная телка у рачительного хозяина. Мало было богов, но велики были труды. Вот захотели боги создать себе помощников, которые освободят их от многих трудов. Взяли боги искру своего огня и смешали его с земным прахом. Сотворили боги человека по своему образу и подобию. Вышли люди похожими на богов сутью, но не равными по могуществу. Научили боги людей как почитать их, как возделывать землю и как быть хлебоедами. Взялись люди за труд, освободили богов от малых забот, дабы те могли взяться за большие, – и в том было благо.

То был золотой век, когда боги жили среди людей. Не знали тогда люди ни болезней, ни старости. Молодыми и полными сил проживали люди свой долгий век, а когда приходила им пора умереть, смерть приходила к ним как благодатный сон.

Долго длился золотой век. Но вот, подошел он к концу. К Солнцу, и его девяти небесам, и его девяти мирам, из холодной тьмы пришел Странник. Не было у Странника своего неба, и бежал странник как конная колесница, потерявшая своего возничего и свою колею. Имя страннику было Смерть.

Узнали мудрые боги о беде заранее. Собрались боги в главном своем жилище, на горе Меру, на пяти золотых вершинах. Осветили боги собрание свое священной сомой, как велел их обычай, и стали держать совет. Не могли боги отвернуть Странника от земли и девяти хрустальных небес, ибо даже у силы богов есть свой предел.

Вот сказали первые боги: – нет у нас сил отвернуть странника по имени Смерть от наших домов. Ибо даже у нашей силы есть предел. Чего зря горевать? Спасем что можно спасти. Яйцо из которого мы родились, не склеишь. Построим же себе на земле большой небесный ковчег, и взойдем в него, и возьмем с собой наших возлюбленных детей из людей, и возьмем с собой самых прекрасных и полезных животных, каждой твари по паре. И вознесемся в ковчеге, и уснем в нем ледяным сном. И будет для нас в ковчеге каждый год как день. И каждый век как год. И когда отхлынет смертная тень, возвратимся на землю, и откроем двери ковчега, и возделаем снова сады, и вернем себе дом, – и в том будет благо.

Вот сказали другие боги: – не бросает пастырь паствы своей. Если построим себе ковчег и возьмем туда малую часть людей, на что оставим здесь большую? Вот было у нас яйцо, и было у яйца сердце. Раскололи мы яйцо, и разделили сердце его, дабы дать свет и тепло нашим городам на земле. Если теперь вынем сердца из наших городов, – что станет с нашими городами и жителями их? Не будем строить небесный ковчег для малых числом. Лучше зароем наши города в недра земли, и закроем их хрустальными сводами, превратим наши города в убежища-вары, дабы люди наши могли переждать в них смертную тень, когда упадет та на землю. – в том будет благо.