Текст книги "Застывший Бог (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

– Ничего не слабость! Настоящий воин головой думает, а не краном.

– А-ха-ха-ха!

– Ты мне лучше скажи, ты вот говорила Альда тебя учит как нужно грудь выпячивать, а оказывается вас так специально отбирают, чтобы оно не росло.

– Ну не то чтоб совсем же не росло. Она у меня будет небольшая, но ладненькая. Как раз такая чтоб твой кран вверх повернуть.

– Тьфу, баба она и есть баба... Вот вырасту, поглядим еще кто-кого.

– Да уж поглядим. – Лукаво улыбнулась она.

– Деда, – спросил я тем же вечером, когда мы проводили гостей, – у тебя эта Альда никаких секретов сегодня не выпытала?

– Каких-таких секретов? – Удивился дед. – Чего это ты спросил?

– Не знаю каких. Мне вот Русанка сказала, что они у нас все секреты выпытать могут.

– Понравилась тебе Русанка?

– Хвастливая, задается много, и в Перуна не верит.

– Это да. Ну а вообще?

– Когда гадости не говорит, так ничего, терпеть можно.

– Хм... А знаешь зачем я Русанку и тетушку Альду в гости пригласил?

– Чтобы с Путаной свой водопроводный кран тренировать.

– Бхе-кхе... Мда, мы с путаной Альдой старые знакомые... Но была еще одна причина.

– Какая?

– Понимаешь. Я не хочу чтобы ты вырос зашоренным.

– Это как?

– Ну, в свое время когда люди ездили на конях, то одевали им на глаза шоры – это такие пластинки, которые позволяют коню глядеть только вперед. С такими шорами конь не видит что у него по сторонам, поэтому бежит куда направят, пока человек не задаст ему поводьями другое направление. Вот и я не хочу, чтобы ты таким конем был, кто бы потом не держал твои поводья. Хочу чтобы ты широко на мир глядел. Чтобы свою веру крепко держал, но и к вере и взглядам других терпимо относился. Есть ведь такие варяги, которые кроме своей веры и приказов старших ничего не видят. И прежде чем ты с ними познакомишься, я хочу чтобы у тебя вырос свой взгляд на мир.

– А ведь я еще ни одного варяга кроме тебя не видел, деда, – внезапно осенило меня.

– Увидишь, куда денешься. Но не уверен, что все из них тебе понравятся...

Возьмемся, однако, за древнегреческий, Мишук. – Решительно сказал дед.

– А зачем он мне?

– Затем, что в старину Латынь была языком для практического общения и войны, а греческий – для высокоумных бесед, духовных исканий, и выпендережа. Вот был такой римский дядька, Гай Юлий Цезарь, я тебе о нем как-нибудь поподробней расскажу. Так вот этот Цезарь короче однажды поставил себя выше коллектива, зазнался. Ощутил, так сказать, головокружение от успехов. Коллектив ему не простил, подобрался к нему гуртом, и ножами затыкал. Цезарь-то смотрит, среди прочих его друг Децим Брут тоже энергично ножом тыкает, удивился так неприятно, и говорит, мол – и ты, Брут? А тот ему в ответ – и я, Цезарь. Цезарь от обиды на друга и умер... Так ты заметь, Мишка. Говорят, хоть и был Цезарь гордым римлянином, а свое предсмертное “и ты Брут” произнес на греческом! Молодец мужик, – ведь помирал уже, а все выпендривался...

– А этот греческий, он сложный? – опасливо поинтересовался я.

– Да простой, как детский лисапед! – Отмахнулся дед. Там и учить-то нечего. Все почти как на русском. Вот например у наших предков граница между двумя участками, или середина колеи на дороге называлась “межа”, и у греков “меса” означает – посредине. Глотка у нас означает трубку в шее для дыхания и еды, и у греков “глотос” недалеко от этого места за века убежал – это значит “язык”. У греков отправляя корабль в путь говорили “эвплойа”; “эв” по-гречески означает благо, ну а в “плойа” наше “плавать” только глухой не услышит. Пара, в смысле, два предмета – и у греков, – пара. У нас – последнее дело крайнее, и у греков окончание – крайно. У нас у каждого человека есть имя – название именное, и у греков нимос. Речь – Рисес. Стебель – стебос...

– Фальсум ет фраудулентиа! – Возмущенно завопил я. – Идем де лингуа Латина диксерас! Эт идем нунк!

– Плакидус пуэр эсто! – Вознес руку в ораторском жесте дед. – Нон эст фальсум, сэд парва астутиа ад туо боно. Аб кунабулис усквэ ад сепультурам, хомо куисквэ дискэрэ дэбэт... Куид опинарис?

– Ита, – нехотя буркнул я, – верум эст.

– Оптиме*, – кивнул дед. – Значит, беремся за греческий.

{прим. – Обман и жульство! – возмущенно завопил я – Раньше ты говорил тоже самое про латинский язык. И сейчас то же!

– Утихни, малец! – воздел руку в ораторском жесте дед – Не обман, а только маленькая хитрость для твоего же блага. От колыбели до могилы, каждый человек должен учиться... Каково твое мнение?

– Да, – нехотя буркнул я. – Это верно.

– Превосходно, – кивнул дед...}*

Дед танцует вокруг меня. В левой руке его – нож. Дед не левша, просто он решил еще немного затруднить мне жизнь. Я танцую с дедом. Танец старый как само человечество, мужской танец, поединок. Дед кружит вокруг как волк, а руки его – змеи. Одна змея готова схватить меня, у второй – жало. Руки деда врут, плетут текучий узор обмана, из которого вылетит смерть, – если я обманусь. Все в деде сейчас ложь. Врут руки, врут глаза, даже ноги врут, хоть и меньше, потому что ноги полностью врать не могут. ...Все в твоем противнике есть ложь, – учит меня дед. Единственное в чем он искренен – в желании убить тебя... Иногда дед отходит, но нельзя обманываться, три метра для него не расстояние, шесть метров он пролетает с места, на вид будто и не тратя времени на разгон, просто исчезая в одном месте, и появляясь рядом со мной, и его нож – тренировочная деревяшка – достает меня. Я уже знаю это, и не куплюсь на кажущуюся безопасность расстояния.

Я еще мал, во мне нет силы чтобы встретить атаку деда жестко, и руки мои короче дедовых – вес, размер, длинна это его преимущество, не говоря уж о мастерстве... Я еще не могу дать деду настоящего поединка, и он бережет меня. Поэтому пока уколы и резы мы отрабатываем не в полную силу и скорость – не в его – полную. Я свои уколы в основном тренирую на чучеле в мой рост. Анатомия – горло, яремная вена, почки, печень, пах. Двойные атаки, один удар ничего не гарантирует. Всегда уколы, – природа спрятала все важное в глубине человека. Резы только на контратаке по запястью противника, – когда он пытается уколоть тебя. Это похоже на игру в ладошки – ты подставляешь – тебя пытаются по ним ударить. Он подставляет – бьешь ты. Кто быстрее. Мы так и начинали. – дед так начинал учить меня быстроте, когда я был совсем маленький. В ладошки. А теперь мы играем ножами.

Вот он колет, я отскакиваю назад и маховым движением режу ему руку – режу пустое место, где только что была его рука. Дед быстр как молния. Дед движется быстро, как он говорит, не в полную быстроту, но быстро – так он учит меня смотреть. Дед говорит, что большинство людей даже не успевают заметить, как их зарезали, если это делает умелец. Они что-то замечают, только когда нож уже у них внутри. Я наверно уже мог бы заметить, как меня зарежут. Теперь надо учится – не дать. Дед пляшет. Я пляшу.

Дед финтит руками, лицо у него пустое. Он может корчить совершенно дикие рожи, – тогда будто дикий лесной волчара вылезает у него изнутри, – так можно напугать, смутить неопытного. Дед говорит, что грех полагаться на такие фокусы, но знать их надо. Дед не смотрит на меня, он смотрит на все, – зрачки широко раскрыты. Он делает шаг вперед, укол! Я ухожу, и – цепляюсь ногой за полено! Дед специально разбрасывает их перед каждой тренировкой по двору, – воин должен уметь ступать сторожко, – у природы не бывает татами и ровных полов... Я облажался, я не падаю, только мешкаю долю секунды восстанавливая равновесие. Удар в лоб! Удар в бок! Все в эту долю секунды. Почувствовал я оба удара, а видел только второй. Первый – в лоб – фирменная коронка деда. Прямой тычок; у человека два глаза а между ними – “слепое пятно” – ты даже не видишь что тебя бьют, ты это только чувствуешь. В лоб дед дал мне щадя, аккуратно, а в бок для памяти, – сильнее. Я держусь за бок, там некоторое время будет цвести синяк. Я убит.

– Ты убит, – говорит дед.

– Перерыв. – Он опускает нож. – Что я с тобой сделал? Или вернее, что ты позволил сделать с собой? Я загнал тебя, как волк загоняет оленя.

– Ничего не загнал, – возмущаюсь я. – Я как раз из угла-то вышел, когда за колодцем скользнул.

– Из угла-то ты вышел. Но я загнал тебя в “туннельное зрение”. Я зачаровал тебя скоростью, и ты уже видел только меня. А двор не видел, полено не видел. Если ты перестаешь видеть поле боя – ты труп. И славу тебе петь не будут, потому что погиб глупо. Понял?

– Понял...

– А от атак-то уходил хорошо, молодец. Скорость растет.

Я расплываюсь в довольной улыбке.

– Для мертвяка у тебя слишком дольный вид, – тут же осаживает дед. – Иди собирай поленья.

– Деда, – спросил я как-то его на привале после кросса по пересеченной местности.

– А, – отозвался дед.

– Дед, скажи, – я набрался смелости. – А ты ведь воевал?

– Ну, – дед наклонил голову к плечу, – было маленько.

– Расскажи, а?

– Чего рассказать-то? – Обернулся ко мне дед.

– Про войну! – Попросил я.

– Хочешь знать, что такое война?

– Ага.

– Война... – Он задумался. Задумался крепко. – Знаешь, Мишук. Я наверно мог бы что-нибудь рассказать. Но я человек незнаменитый. Поэтому, я лучше расскажу тебе одну старую историю...

Жил однажды такой французский император, – Наполеон Бонапарт. Он слишком высоко взлетел, поэтому слишком больно упал... В 1815 году, когда скопом враги навалились на уже ослабевшую державу Наполеона, тот дал отчаянное сражение при Ватерлоо. Гвардия Наполеона в том бою сделала все что могла, но в конце-концов ей пришлось отступить. А потом её поредевшие части догнали англичане, и плотно обложили; не выбраться. Тут английский полковник Хэлкет крикнул французам

– Сдавайтесь!

И тогда, французский генерал, Пьер Камброн, “первый гренадер Республики”, гордо выпрямился, и ответил:

– Дерьмо! Гвардия умирает, но не сдается!

– Здорово! – Воскликнул я.

– Ага... После такого героического ответа, практичные англичане выкатили пушки на прямую наводку, и смели французский гвардейцев ливнем картечного свинца. – Дед легонько потянулся. – Гордый ответ Камброна даже написали на его памятнике, после смерти. Проблема в том, что умер Камброн не в 1815, а гораздо позже – в 1842ом. А в сражении при Ватерлоо славный генерал оказался пленным... Нет, не думай о нем плохо. Во-первых, он попал в плен будучи тяжело раненным, возможно даже без сознания. А во-вторых, он до конца жизни отрицал, что произнес знаменитое “гвардия умирает, но не сдается!”... Зато, чего он никогда не отрицал, так это, что глядя в жерла английских пушек в тот день, успел воскликнуть – Дерьмо!..

Дед взглянул мне в глаза:

– Это, пожалуй, все, что я могу рассказать тебе о войне.

В тот вечер, дед сказал мне:

– А Что Михай, – хочешь увидеть настоящих варягов? – И не дожидаясь моего ответа сказал, – Сегодня в ночь у нас будут гости. Хватит мне тебя прятать. Скоро тебе уж семь лет. В этом возрасте вступают на первую тропу. Хочу показать тебя одному старому другу...

Больше я, как не выпытывал от деда ничего не добился. Вечер тянулся медленно, обычные дела мало его подгоняли. Я ждал приезда гостей. Ждал и немного боялся. Наконец-то я увижу других варягов. Безотчетно в моем разуме всплывали образы каких-то былинных воинов, в тяжелой коже и древней кольчужной броне, опоясанных длинными мечами, с длинными седыми усами и опущенными к ушам чупринами... Воины выходили ко мне из тумана воображения, и я опамятывался, – конечно современные варяги должны выглядеть иначе. Мир изменился, меч мертв...

Я ждал приезда настоящих современных варягов.

Но они не приехали.

Прилетели.

В ту ночь в у нас дворе приземлился вертолет.

– Пойдем встречать гостей, – загодя сказал дед. – Мы вышли на улицу, и я сперва услышал, глухой, все больше наливающий тяжестью басовитый гул разносившийся над нашим глухим лесом. Вертолет вынырнул над нашим двором неожиданной темной тенью на фоне звёзд, и взвыл вспарываемый лопастями винтов воздух, заметалась по двору сорванная с места трава, опилки и пыль. Курбат наблюдал за технологическим буйством из будки, а я стоя рядом с дедом на крыльце, прикрывая лицо ладонью, сквозь полузакрытые ресницы смотрел как тяжелая машина, на своем вихревом столбе опускается прямо посредине нашего двора. Я впервые так близко видел вертолет. Он плавно опускался вниз, и старательно держась подальше от двух наших осветительных столбов выплыл под свет дворовых фонарей, как глубоководная рыба из воды внезапно попавшая на свет. Под остромордой кабиной вертелся туда-сюда блок оптики в круглом обтекателе.

Машина плавно коснулась травы. Большой винт, и второй – встроенный в хвост – еще какое-то время вращались стремительными неразличимыми пятнами, а потом начали замедлять движение, постепенно стали видны отдельные лопасти. Наконец винты утихомирились и застыли, больший из них, над кабиной вертолета даже обвис, будто утомился за время полета держать тяжесть машины на себе, и теперь расслабился отдохнуть.

Дверца на борту вертолета раскрылась надвое, нижняя половина образовала собой небольшой трап, и опустилась к земле. Из салона высунулся человек в темно сером комбинезоне с автоматом в руках, но видимо его удержали, потому что человек в сером убрался обратно; а вместо него появился другой. Он гибко вылез из проема, легко перескочил все ступеньки трапа и спрыгнул прямо на землю, на момент застыл – и легкий в походке несмотря на полноватую комплекцию, которую не скрывал даже мешковатый костюм, – побежал к деду растопырив руки с пухлыми кистями и пальцами. Дед в свою очередь тоже соскочил с крыльца и поскакал навстречу.

Где-то на середине между домом и вертушкой они и встретились. Хлопнули друг о друга руки в мощном рукопожатии – хватом не в ладонь, а в запястье. А потом обнялись и заревели как два медведя, хохоча приплясывая и хлопая друг-друга по плечам.

– Бестуж!

– Глеб!

– Старый медведь!

– Бестуж, пёсья ты старость!

– Свист неблагословенный!

– А ничего! – Дед затряс того кого он назвал Бестужем, будто пробуя надломить его спину на бросок. – Крепок, старый дуб! Не подъела тебя писарская работа!

– А ты тут в лесу все соками наливаешься! – Бестуж вцепился в руки деда клещами.

– Берут, берут годы свое. – Тряхнул головой дед. – Раньше то вот я был молодой, – так хер одной рукой гнул. А теперь старый стал – и двумя не согну...

Наконец оба не размыкая то ли объятия, то ли захвата наклонились головами вперед и легонько соприкоснулись лбами. Дед расцепил руки, и кивнув в сторону дома сказал:

– Пойдем в дом, брат.

– Пойдем.

– А люди твои? – Дед кивнул на человека в сером, торчавшего в люке.

– Там посидят. – Бестуж махнул человеку в люке знаком показав на вертолет. – У них работа.

– Ну работа так работа.

Дед с гостем сидели за столом. Дымились чашки с чаем, в миске золотился мед, в соседней – несколько ломтей черного ржаного хлеба. Гость был не голоден. Я сидел не за столом где говорили взрослые, а как требовало вежество, на лавке у стены, и во все глаза смотрел на первого кроме деда в моей жизни варяга. Тот был плотным, полным я бы даже сказал мужчиной, но это была полнота силы. Коротко стриженные волосы, нос с горбинкой, и близко посаженные внимательные глаза, которые он уже успел пару раз обратить на меня. Сильный человек. И в то же время какой-то слишком... ухоженный. От него пахло духами, я уже забыл, что так может пахнуть от мужчины. Ногти на руках тоже ухоженные, руки ухоженные, часы на руках для дорогой красоты, а не для времени. Не человек походов. Вот что я думал.

А они за столом разговаривали.

– Сколько ж мы не виделись, – мягко спросил гость, прихлебывая из чашки, – года три?

– Да уж чуть больше. – Отвечал с улыбкой дед. – Как у тебя дела Бесстуж?

– А что, разве не видно? – Гость похлопал себя ладонями по груди, и скорчил умильно-довольную рожу. Благоденствую помаленьку. Чтоб еще дела не заедали... Ты же понимаешь, – гость кинул на меня взгляд – наша сфера влияния растет. Совсем времени нет. График просто сумасшедший.

– Ясное дело. Такой уж у тебя пост... И все же когда я позвонил, ты нашел время ко мне приехать, хоть и в ночь. Даром что я не объяснил в чем дело.

– Я же тебя знаю, Глеб, – Бестуж отставил блюдце и посерьезнел. – И как ты меня вывел в Мазендаране. Всех нас. Я не забыл. И Батька наш, кстати, помнит, как ты его с перебитой рукой на себе тащил...

– Ну, мне и здесь неплохо. – сказал дед, но однако, особого довольства в его голосе не было . – Охранять секретный схрон с древним кумиром и книгохранилищем, – дело почетное. Свежий воздух. И главное – тихо.

– Ты же знаешь, – Бестуж серьезно взглянул на деда. – После того что случилось, надо было тебя слегка припрятать.

– Ладно-ладно, – отмахнулся дед, – только не думай, что я жалуюсь. Зато я здесь смог спокойно заняться моими идеями.

– Да, – покривился гость. – Весь Совет Главенства помнит твои идеи. Но я подумал, может ты...

– Чего? – Переспросил дед. – Разочаровался в них?

– Ну да, слегка охолонел. Ты ведь всегда был практиком, Глеб. И этот твой поиск...

– Напротив, Бестуж, напротив. Я ведь почти нашел, хоть и вовсе не там где искал... Три годя я сидел и изучал копии самых древних наших документов, что хранятся здесь вместе с кумиром. Потому и пригласил тебя сюда... Но для начала – познакомься – дед показал гостю на меня – это Мишук, – мой ученик.

– Чего? – Вскинул брови Бестуж.

– Да вот того. Объясню сейчас, все объясню. Но для начала, хочу чтобы ты кое-что увидел.

Дед обернулся ко мне.

– Мишук. – Тащи напиток. Тот самый.

Я побежал на кухню, залез в шкаф, и вернулся с кружкой, которую дед заготовил еще с вечера, и поставил перед дедом на стол.

– Садись – сказал мне дед.

– Я отодвинул стул, приземлился за стол.

– Пей, – придвигая мне кружку сказал дед.

Схватился я за дужку кружки, глянул на деда, на заинтересованно, но непонимающе щурящегося гостя, – и залпом выпил.

Я уже знал что будет.

Меня не стало.

Сон. Я уже видел его...

Птица парит в вышине, неподвижно раскинув крылья. Наверно это орел, или может быть, ястреб. Она огромна. Над загнутым крючковатым носом два холодных немигающих глаза. Они осматривают землю внизу. А там, на земле, извиваясь живой черной рекой ползет гигантский змей. Антрацитовая чешуя матово блестит при движении. За змеем остается извилистый след. Он смотрит вверх, и шипит, высовывая из пасти гибкий раздвоенный на конце язык. Вот птица и змей видят друг-друга. Орел мог бы улететь. Но их со змеем связывает крепче любой цепи застарелая бешенная ненависть. Птица клекочет, складывает крылья, и камнем падает вниз рассекая воздух, растопыривая страшные кривые когти. Змей свернулся упругим кольцом, и застыл сжатой пружиной. Сейчас орел налетит на него, и они будут биться в степной пыли, рвать друг друга на части, сплетаясь давить друг-друга такими непохожими телами. Когти-ятаганы против живой удавки. Таранный удар клюва против яда. Птица и змей бьют друг-друга, но картина смазывается, уходит, отступает...

Я снова оказываюсь в комнате в доме деда. И все же я не проснулся. Я сижу за столом, я знаю это. Но я не чувствую своего тела. Я слышу разговор деда с гостем, но не могу понять, – своими ли ушами. Вижу – но своими ли глазами? Такое ощущение, что у меня несколько пар ушей и глаз. Может быть я вижу мир через глаза деда, или его гостя?.. Они говорят, я слушаю.

– И часто у него так? – Спрашивает Бестуж у деда. – По голосу я чувствую, что он слегка выбит из колеи.

– Каждый раз. – Внушительно отвечает дед.

– Каждый?

– Ты слышал. Это самый чистый носитель крови из тех что я видел. Когда он в трансе, искажения минимальны. Ни религиозного бреда, ни боевого безумия. Ничего. Я затаю вопросы и мне отвечает...

– Кто? – Выдохнул Бестуж.

– Ты знаешь – кто.

– Я... Я слишком привык считать все это... – Бестуж мнется.

– Легендой?

– Нет! Возможно, да... Все это как бы отделено от нашего мира. Я... Все мы привыкли что это где-то далеко. Мы знаем правила и пользуемся силой, и... И вот эта сила говорит с нами напрямую через мальчишку... Это, знаешь, выбивает из колеи. Откуда у тебя этот малец?

– Аист принес... – Усмехнулся дед. – Я же говорю, случайно он ко мне попал. Это сын Богдана Поморцева. Из наших, мой ученик, он был в моей сотне. Ты знал его?

– Нет. Не помню... – Качает головой Бестуж. – Я к тому времени, как ты начал тренировать щенков стал аппаратчиком.

– Эта история вышла с любопытным загибом. Я ведь всегда знал, что ключ в поисках лежит в наших линиях крови. Когда я ушел из боевых частей, я специально пошел тренировать мальцов – там я мог отслеживать самые чистые кровные линии, и смотреть как транс освобождает скрытое в парнях... Слишком много времени. Тысячи лет. Несмотря на все старания наши линии слишком разбавлены чужой кровью. Из сотни мальчишек дай бог один отзывался на напиток сомы. Из этих едениц, у почти всех транс вызывал либо абсолютно абстрактные видения, либо они впадали в боевое безумие.

Издревле у нас заведено так, что тех мальчишек чей разум рождает видения, со временем забирает к себе Старший Волхв, и они становятся волхвами. А из тех кто впадает в боевое буйство Главный Воевода формирует своих бультерьеров-штурмовиков. Но мне этого было мало...

– И ты сделал, – что сделал.

– Да, я сделал. – Мрачно подтвердил дед. – Не проходит и дня чтобы я не сожалел об этом.

– Нельзя было изменять состав сомы, Глеб. И уж тем более нельзя было давать его щенкам. Напиток пришел к нам от наших предков, они были не дурнее нас, знали что делали.

– Наши предки создали состав тысячу лет назад, когда наши линии крови были гораздо чище. Я думал, что если усилить эффект питья, то это поможет пробить барьер в их умах. Откуда я знал, что эффект окажется кумулятивным, и будет накапливаться? Когда я понял в чем дело...

– Пятнадцать погибших детей, и два воспитателя, Глеб. Я видел записи. Стадо маленьких берсерков в священном безумии носились по округе. Радуйся, что в тот день ты уехал из лагеря.

– Иногда мне кажется, что это мое наказание. Если бы я остался в тот день, я бы отмолил свой грех разом. Мертвые сраму не имут.

– Тебя еще очень мягко наказали. Глава не забыл, как ты в молодости три дня тащил его с перебитой ногой в Мазендаране. И я не забыл как ты ночью прорвался к нам на высоту... Все засекретили, тебя послали здесь... отдохнуть. Ну у меня и в мыслях не было что ты даже здесь продолжишь свои эксперименты. С тебя не хватило прошлого раза?

– На это раз все не так! Я даю парню только чистейшую сому, из ингредиентов что мне присылают присылают волхвы. Древний рецепт, никакой отсебятины. Я не хочу повредить ему... Знаешь, когда я учил волчат. Мы так жестко их готовили, что я в какой-то момент перестали видеть в них детей. Только заготовки. Мы отсеиваем негодных весь процесс. Часть мальчат гибнет на тренировках, и мы считаем что это нормально. Меня и наказали-то не за гибель детей, а за то что я испортил несколько хороших редких заготовок. Заготовок... А этот оказался здесь у меня один. И я... слегка прикипел к парню.

– Плохо, Глеб. Наставник должен держать дистанцию и быть суровым. Иначе он никогда не вырастит воина. Но ты так и не сказал, – откуда ты его взял?

– Я же говорю Вадим Поморцев. Один из первых моих учеников. Пожалуй, один из самых удачных. Он женился не на варяжской женке. И ребенка он растить в варяги не отдал, – жена была не из наших и не поняла, а он видать оказался слишком мягок чтобы настоять. Когда Вадим погиб, жена растила сына одна. А перед смертью попросила переслать парня ко мне – у неё у самой родственников не было. Богдан знал где я живу, и видимо что-то ей говорил...

– Вряд ли бы она это сделала, если бы знала о твоем неудавшемся эксперименте.

– Да, вряд ли. Когда парень попал ко мне, я мог бы позвонить вам, и отдать его в питомник. Но он уже был слишком взрослым и мягким. Его растили с детства не так, другие воронята его бы заклевали. Тогда я решил проверить его сомой на кровь. Стоит ли с ним возится, сильна ли в нем линия. И оказалось... Ты сам видишь.

– Я не могу понять, почему у него такая сильная древняя кровь. Если его отец женился не на враяжьей жонке...

– Сам не понимаю. Вполовину чужая кровь. Может быть удачно собрались гены. Может быть у жены Вадима оказалась свежая струя, которая разбудила что-то дремлющее, давно утерянное. Уникальная комбинация. У него самый чистый сигнал что я видел. Я задаю вопросы, и мне конкретно отвечает... Если я смогу понять, о каких координатах и местах идет речь. Когда я смогу нащупать хоть одну зацепку или ориентир. Ты понимаешь что это значит?

– Мы отыщем усыпальницу. Помилуй меня Небесный Кузнец...

– Да.

– Ты должен отдать его волхвам.

– К диким псам волхвов! Куда они его денут? Что будут делать? Я же тебе говорю, воронята в стае его заклюют.

– Ты ведь не сидел на месте и готовил его.

– Все равно. Он еще не готов. И кроме того... Если я с его помощью... Смогу доказать, что я был прав. Что это не блажь, и утерянная усыпальница найдется. Тогда те ребята что я отравил... Это будет не напрасно, понимаешь?

– Хочешь реабилитироваться в глазах совета...

– Плевал я на совет! Нет, не так сказал. Извини, – и ты ведь в совете. Ты знаешь я дорожу твоей дружбой. Просто я делаю это не для совета. Для себя. Хочу оправдаться в своих глазах. И для всех варягов. Когда мы найдем усыпальницу... Это ведь для всех нас наступит другая эпоха. Бестуж, ты должен помочь мне.

– Чем?

– Один варяг может взять мальца в обучение. Парню вот-вот стукнет семь лет, – время выводить его на первую охотничью тропу. Я не хочу пока показывать парня. Мне нужен другой варяг, с именем, – который допустит его до первой тропы. Так чтоб когда я покажу парня, – ни у кого не было сомнений, что я вырастил варяга по всем правилам.

– Ты просишь меня быть поводырем через первый круг, на первую тропу?

– Да.

– Скрыть от совета, что ты мне показал.

– А что я тебе показал? Мальчишка не впадающий в боевое безумие от сомы, и говорящий чуть более связно чем другие? Брось – ему все равно надо подрасти. Видения чище чем у других, и становятся чище. Но нужно время. И мы ничего не нарушаем. Варяги могут растить щенка не только в приемнике – это давняя традиция, и пусть её сейчас не используют – её никто не отменял. Нужен наставник, и испытатель-поводырь. На первый круг достаточно даже не члена совета, а рядового варяга.

– Но я член высшего совета. Старший Писец.

– Я прошу тебя, Бестуж. Ради нашей дружбы. Помоги мне оправдать себя.

Бестуж помолчал.

– Для другого я бы этого не сделал, Глеб.

– Знаю.

– Мальчишка готов на испытание в первый круг?

– Он готов.

– Значит проведем испытания. Достоин – примем не первую тропу. Но Глеб. Я все-таки член совета. Глава Совета Держислав узнает от меня, что я видел. А скажет ли он волхвам, – его решение.

– Добро. Спасибо и на этом.

– Буди парня. Посмотрим что ты смог ему дать...

...Голоса начали отдаляться от меня, и вместе с ними уплывал смысл, я терял воспоминания об услышанном, как о самом обычном сне. Ты помнишь его весь еще за мгновение до пробуждения, но когда открываешь глаза он ускользает от тебя как мелкий песок из-под пальцев.

Я проснулся.

Не было ничего трудного пройти испытания первого круга. Нужно было быть ловким и сильным – для своего возраста. Я был. Нужно было знать начатки вражьей правды. Я знал. И нужно было чтобы тебя спытали два посвященных варяга с добрыми именами. Одним стал дед. Вторым его друг – Бестуж. Тогда я еще не знал, какую высокую должность он занимает. Меня ввели в первый круг, чтобы я по тропе первого круга бежал ко второму. За него уже нельзя будет переступить так просто как за первый. Будет больше испытаний, и судей больше.

– Будь добрым щенком, – сказал на прощание Бестуж. – Дед плохому не научит.

С дедом он еще о чем то говорил у вертолета.

Я не слышал о чем.

На прощание дед и Бестуж сжали друг-другу руки, и обнялись, и я тогда позавидовал деду. Они были настоящие друзья, и я тогда дал себе слово найти такого же друга.

Снова путана Альда и Русанка у нас в гостях. Они бывают часто, я уже привык к ним. Даже Русанка оказалась нормальной девчонкой... в те моменты, когда прекращает выпендриваться.

Мы с ней деремся. Не по злости, а для тренировки. Я почти всегда побеждаю, – если удается загнать её в угол – я тяжелее. Мы тренируемся в стрельбе. На винтовках мы на равных. Почти. Ладно, может она чуть-чуть лучше... Но это только потому, что Дед и Альда заставляют нас с Русанкой перед стрельбой отжиматься и подтягиваться. От этого при стрельбе дрожат руки, дед говорит, что это имитирует боевой стресс. Отжимаемся и подтягиваемся мы одинаковое количество раз, но ведь я тяжелее! Значит я устаю больше Русанки, и она получает преимущество. Это нечестно, я считаю. А дед только смеется, и говорит, что в бою никогда не будет честно... Зато я перестреливаю Русанку в пистолете. Русанка говорит, это потому что у меня ладони больше чем у неё, и ей еще трудно ухватисто держать рукоять, а вот когда она вырастет... Ничего не изменится, и когда она вырастет. Я все равно буду её побеждать – потому что варяг и мужчина. Это я думаю про себя, потому что вслух ей такое говорить опасно; будет пол часа ездить по ушам про свое женское совершенство и матриархат.

Я отмыкаю магазин, оттягиваю затвор и инспектирую патронник. Стрельба окончена. Русанка стоящая радом уже держит свою винтовку наперевес, и показывает мне язык. Ну да, я один раз промахнулся. А она ни разу. Трудно попасть по качающемуся маятнику, когда дед сбоку дергает его противовес за длинную веревку, и тем изменяет скорость движения мишени. Все же Русанка ловко стреляет.

Тетушка Альда и дед подходят к нам, проверяют винтовки. Альда довольна. Я уже научился различать эмоции на её лице.

– Молодец Русанка, – говорит Альда. Моя школа.

Русанка пыжиться.

– И ты неплохо стрелял, Мишук. – Обращается ко мне Альда. – Для мужчины, так прямо даже очень хорошо.

Дед позади издает неопределенное “г-ммм”. Но молчит.

Я понимаю, что он тоже боится за свои уши.

– Кстати, Мишук, – обращается ко мне Альда. – А ты уже имеешь пользоваться презервативом?

– Нет. А чего это? – Я подбежал поближе к путане; она всегда рассказывает что-нибудь интересное.

– Вот смотри, Альда вынула из кармана плаща какой-то небольшой пакетик. Это называется “презерватив”. Слово происходит от латинского “пресерво”, что означает...

– Сохранять! – выпалил я, радуюсь возможности щегольнуть знанием.

– Молодец, – хвалит меня Альда. – Я смотрю дед тебя растит культурным человеком. Верно, презерватив значит – сохранитель. Еще его на русском часто называют “гандон”. Почему-то это второе слово считается более грубым и неприличным. А презерватив – приличным. Непонятно почему так. – Альда распаковывает пакетик и показывает мне содержимое. – Знаешь для чего нужен гандон?