Текст книги "Застывший Бог (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Курсант Гомункулус, – хмуро сказал мне капитан Ухмылкин. – Займите место с другими курсантами.

– Есть занять место! – гавкнул я.

И побежал к скамье.

Раздался тук в дверь, и я оторвался от книги.

– Можно? – Спросил дед. – Он всегда стучал, и всегда спрашивал. Как он говорил, у каждого должно быть свое ощущение личного пространства...

– Ага, – сказал я.

– Что читаешь? – Спросил дед, подойдя к моему столу.

– “Мифы древней Греции”, – показал я ему обложку.

– М-мм... И как оно?

– Банда извращенцев какая-то. – Вздохнул я. – Что боги, что герои. Убивают, насилуют. Кровосмесительствуют...

– Ну, – развел руки дед, – какое время, такие и боги с героями. – Нельзя это мерить современной меркой.

– Да я понимаю...

– Знаешь, – дед присел на мою кровать. – У древних греков было два бога специализировавшихся на войне.

– Ага, – кивнул я. – Арес и Афина.

– Верно, – подтвердил дед. Бога звали Арес, и он считался богом войны бездумно-кровавой, напрасно-жестокой. Это был бог-садист. И была вторая богиня – Афина. Она вроде как считалась покровительницей войны разумной, справедливой, правильно-честной. Да... У Афины было две очень красивых старинных эпиклессы, то есть характерных прозвища. “Паллада”, и “Эгидоносящая”.

– Точно, – я похлопал по обложке. – Постоянно здесь её так называют.

– Знаешь за что она эти прозвища получила? – Спросил дед.

– Нет. А за что?

– Прозвище Паллада она получила за то, что убила великана Палласа, срезала с его него кожу, и натянула ту на свой щит. А эгис – так назывался панцирь Афины из козлиной кожи, на который она прицепила срезанное лицо медузы Горгоны. Так вот и ходила справедливая и разумная богиня – в коже поверженных врагов.

– Ничего себе, – справедливая богиня, – фыркнул я. – Маньячка какая-то. Если она считалась разумной, то каким же должен был быть садист-Арес?

– Не знаю, Мишка... – Развел руками дед. – Наверно можно придумать и что-то похуже, чем сдирать с врага кожу. Может Арес смог. Но скорее всего, у Афины – в исторической перспективе просто оказались лучше “пи-ар менеджеры”. А я рассказал тебе эту байку, чтоб ты запомнил: – не бывает умеренной и разумной войны. На войне люди превращаются в чудовищ. Человечность выгорает, остается только оболочка. И делают эти ходячие оболочки такое... о чем лучше и не знать.

Я задумался.

– Дед. Ведь эта, Медуза. Она была была чудовищем, – сказал я. – Я уже прочел миф о Персее.

– Кто знает кем она была? Мы теперь воспринимаем слово медуза как символ чудовища, – так нам о ней рассказали. Но ведь слово – правильнее оно звучит как медуса – это означает “находящаяся между”.

– Я помню, помню! Греческое меса, и наше русское межа. Медуса – междуя, межданка!..

– Именно. Молодец внук. У наших дальних предков мир делился не на четыре, а на пять частей. Север, Юг, Запад, Восток – и еще одна – находящаяся между четырьмя. В этой серединной части, – в центре известного мира – жили повелители наших предков – царь и царица. Они и носили титул “находящихся между”. То есть Мидас и Медуса. О Мидасе легенды донесли о нас только то, что он выпрашивал у богов разную фигню, и в результате у него выросли ослиные уши.

– Лох ушастый.

– Ну примерно так, да. А о Медусе, что она была чудищем с живыми змеями вместо волос. Правдоподобно?

– Не очень... – Признался я. – А сама Медуса чего о себе рассказывала?

– Так, ничего. Ей же голову отрубили.

– Уум, действительно...

– Обвини врага во всех смертных грехах, ославь его чудовищем, отруби ему голову, – и люди в веках воспоют твое благородство.

– Хороший пи-ар. – Криво улыбнулся я.

– Важная составляющая любой публичной военной акции. Запомни это Мишка.

Индивидуальные занятия... Ухмылкин Василий Кириллович. Что я могу сказать о нем? Он был бог стрельбы, который почему-то засел в капитанах... Он учил меня стрелять. И думать.

Одновременно.

– Наработанная реакция хороша, но одновременно опасна. – учил меня он. – Рефлекс всегда быстрее осмысленной реакции на раздражитель. Это значит, что рефлекс всегда выигрывает в ситуации. Но рефлекс не поможет тебе этой ситуации избежать. Только разум. Ты готов?

– Готов, – говорю я.

Мы стоим в узком коридоре тренировочного лабиринта. Я уже заранее оценил ситуацию: между нами метров двадцать. Сам коридор, – метров семьдесят, не менее, – длинная узкая кишка безо всяких укрытий. Дверных проемов в которые можно укрыться – нет. До выходов слишком далеко, – не успеть.

– Пшел! – рявкает Ухмылкин.

Моя рука коршуном падет к поясной кобуре, большой палец сбивает застежку, я выдергиваю свой ПМ из кобуры, (точнее это китайская “модель 59”, полный клон ПМа но с более узкой рукояткой, которую мне подыскали, чтобы я своими растущими ручонками, мог позволить себе более контролируемый хват)... Время замеляется в текучий клей, и я вижу как пистолет Ухмылкина медленно и плавно выползает из кобуры и начинает выворачиваться ко мне черным дулом... Я делаю первый выстрел “по-ковбойски”, без вывода на уровень глаз, прямо от кобуры. На груди Ухмылкина расцветает маленький красный цветок разрыва тренировочного патрона. Пистолет Ухмылкина тоже грохает выстрелом... Я вывожу пистолет на уровень груди, подкрепляю его второй рукой, вывожу на уровень глаз и снова выжимаю спуск, с максимально возможной скоростью, еще и еще. – Наши выстрелы сливаются в неразличимый гул. – Униформа капитана расцветает розочками. Что-то хлопает меня в пах. Я снова спускаю курок. И тут клякса попадания расплывается у меня на очках, забрызгивая их и фактически лишая зрения. Я дергаю головой и кося направо через полузаляпанное стекло, и снова жму на спуск, еще, и еще, и... спусковой крючок сухо шкрябает, я фокусирую зрение на пистолете и вижу, что затвор застыл в заднем положении. Я пустой! Заученно вывожу руки к груди и выдергиваю магазин из рукояти, левая рука уходит вниз к поясному подсумку...

– Стоп! – Гаркает Ухмылкин. – Закончили.

Как учит меня сам Ухмылкин, я не должен реагировать на любые попытки оппонента сказать мне “стоп”, “хватит”, “замри”, – это попытка речевого контроля, которая может быт призвана прекратить или хотя бы замедлить мои действия. Поэтому мой рефлекс без сбоев выдергивает из подсумка магазин, и сопровождая его вершину указательным пальцем, загоняет его в шахту рукояти. Но я вижу, что Ухмылкин и правда закончил дуэль. Поэтому я снимаю затвор с затворной задержки, щелкаю предохранителем и возвращаю пистолет в кобуру.

Дуэль окончена.

– Очки можно снять? – спрашиваю я.

– Валяй, – разрешает капитан.

Я снимаю очки, и оглядываю капитана Ухмылкина. Пять цветных клякс на бронежилете, – в центре масс, одна над краем жилета, между ключиц, еще одна на шее, еще одна на голове, вскользь – часть черепа точно бы снесло... Девятой нет, – я позорно промазал, видимо из-за того что Ухмилкин застил мне очки...

– Ну как? – Интересуется Ухмылкин.

– Я вас убил.

– А я тебя?

Я поглядел на зажатые в руке очки, потом на свое туловище расцвеченное попаданиями, в том числе и на самое грустное из них, – ниже пояса...

– И вы, тоже.

– Запомни крепко. Когда два хороших стрелка, – да еще и без бронежилетов – встретятся на расстоянии в пару десятков метров, в месте где негде укрыться... – невредимым из огневого не выйдет ни один. Даже если ты выбьешь его первым удачным выстрелом, – одну пулю он тебе все-таки закатает. А если не первым... Не существует ни одного пистолетного патрона, который бы мог гарантированно вывести из строя человека с одного выстрела. Очередь в упор сильно повышает твои шансы, вот почему я нежно люблю старый-добрый советский “АПС”... Запоминай: твои рефлексы сейчас сработали безукоризненно, – и все же ты получил пулю, и значит – проиграл. Рефлексы не всесильны, в данной ситуации они тебя не спасли. А что же могло тебя здесь спасти?

– Что?

– Наблюдательность, ум, способность к анализу ситуации. Только они могут сделать так, чтобы ты не оказался в узком коридоре с профессионалом. Если ты там оказался – значит ошибся еще до того, как прозвучал первый выстрел.

Групповые занятия. Официально это называется “огневой контакт в условиях лесистой местности”. Оказывается, для того чтобы хорошо стрелять в лесу, нужно сначала научится падать. Если ты первый заметил в лесу противника, – это зер гут. Если ты и противник заметили друг-друга одновременно, – это встречный огневой контакт. Если же противник заметил тебя первым это... Капитан Ухмылкин смачно называет это названием женского полового органа. Если противник заметил тебя первым, времени озираться нет, – надо падать. Вот мы и падаем... Идем, падаем, встаем, снова идем... И снова падаем. Наша понурая группа курсантов в количестве шести человек плетется по лесу, а капитан Ухмылкин время от времени гаркает – Справа! Слева! Сзади! – Как крикнет, – в ту сторону мы и пикируем вниз носами. Падение вниз сразу резко снижает твой силуэт – это хорошо. Зато снизу ты сам уже ни хрена не видишь – это плохо. Плохо, но иначе нельзя – убьют. Кажется, что в лесу полно укрытий, но это не так. Большинство деревьев легко пробивается навылет винтовочными и автоматными пулями. Поэтому надо падать, укрываться за тем что есть в наличии в нескольких метрах от тебя. Сперва упал, потом быстрым червяком поластишься к ближайшему укрытию. Первые раз двадцать было забавно, сейчас уже нет ни сил ни дыхалки. Ухмылкин – садист.

– Курсант Гомункулус! – Тут же голосит сзади Ухмылкин, – что ты ногами шаркаешь, будто говно с подошв оттираешь? Демаскируешь всю группу шумом. Ногу поднимай выше, стопу ставь мягко. Паркетник херов!

Отодвигаю с пути ветку, двигаюсь вслед за рюкзаком идущего передо мной. Я в группе замыкающий, – иду последний как перо в заду. Позади меня только сам иезуит Ухмылкин, потому-то мне и достается большинство его отеческих попечений. Он меня еще будет учить в лесу ходить! Но я и правда устал, да... И рюкзак давит вниз, и плечи намяло, и автомат пудовый, и ноги не поднимаются.

– Слева-а! – Вопит Ухмылкин.

Разворачиваюсь, и обмякая мышцами ныряю вниз. Ладонью правой руки одновременно снимаю АК с предохранителя. Я приземляюсь мягко, но меня тут же догоняет слегка отставший в полете рюкзак и плотно прихлобучивает по каске. Каска тут же съезжает мне на глаза и застилает весь белый свет. Долбанный шлем! У меня еще слишком маленькая голова, чтобы он держался как надо. Поправлю шлем и вновь вижу очами белый свет. Куда ползти? Справа валун! Реактивной каракатицей боком ползу к вожделенному покрытому мхом каменюке-валуну. В настоящем деле над головой бы уже визжали пули, глухо щелкала простреливаемая древесина, и летели кувыркаясь тяжелые шары гранат... А до валуна бесконечно далеко.

Метра три.

Курбат обеспокоен. Я чувствую это едва зайдя во двор. Он встречает мое возвращение из школы со своей обычной скупой радостью. Скупо выраженной – радостью. Но что-то кроме моего возвращения волнует его собачью душу. Он ведет меня к дому, и – странное дело – пытается зайти со мною внутрь. Дед никогда не позволял ему этого, не считая только самого лютого мороза.

– Нельзя, Курбат, – говорю я ему. – Место!

И Курбат неохотно отходит, позволяя мне закрыть дверь в дом. Его глаза и нос ищут что-то в доме, я вижу их в щели перед тем как закрылась дверь.

– А. вернулся, – встречает меня дед. – Что в школе?

– Порядок, – солидно отвечаю я.

– Добро. – Дед странно глядит на меня. – Скоро у тебя день рождения.

– Ну, это еще когда...

– Скоро... А подарок для тебя есть уже сейчас.

– Подарок?!

– Пойдем.

Дед ведет меня к печке. У её стены лежит какой-то кулек. Дед наклоняется, и я наклоняюсь вместе с ним. Старый шарф или свитер теплой вязки, дед осторожно откидывает часть ткани, и под ней открывается...

– Щенок, – выдыхаю я.

Маленькая толстая мордочка с кнопкой-носиком, и пухлыми детячьими еще щеками. Глазенки закрыты. Он спит, вдумчиво, серьезно, и самозабвенно. Крохотное хрупкое чудо жизни.

– Щенок... – я не верю своим глазам.

– Ему чуть меньше месяца. – Спокойно смотрит на меня дед. – Его еще придется выкармливать. Я научу. Он пищал все время, пока я его не покормил и не положил к печке.

– Дед, это. Это ведь мне?

– Ты еще взвоешь от этого подарка. Твои хлопоты. Твоя ответственность.

– Можно его погладить?

– Тебе не нужно спрашивать разрешения. Но если разбудишь, он заплачет.

– Да я аккуратно...

Я подношу руку к его голове. Моя ладонь слишком большая. Моя, которая еще маловата для многих предметов сделанных для взрослых людей, – здесь велика. И я аккуратно провожу по лобастой голове щенка двумя пальцами. Я касаюсь чего-то нежного, крохотная шерстка скользит под пальцами. Щенок чуть открывает припухлые веки и тихонько пищит.

– Ну вот, разбудил... – констатирует дед.

– Ничего... ему нравится. Дед, а какой он породы?

– Самой лучшей. Вырастет, увидишь.

– А он кто? Мальчик?

– Кобель. Ты будешь готовить ему еду, его кормить, убирать за ним, гулять с ним, воспитывать. На время твоих отлучек я пригляжу за ним, – но он твой.

– Он такой маленький...

– Он быстро вырастет.

– Ой, он мне палец хватает... Дед, он его сосет!.. Думает, я его мама, ха-ха... – я смеюсь, и мне тепло внутри. – Он будет моим другом, как тебе Курбат.

– Кто сказал тебе, что Курбат мне друг? – Как-то непонятно взглянул на меня дед. – Он мой сторож, слуга. Не надо слишком очеловечивать собаку. Она живет иначе, и срок её жизни короче нашего. Запомни это.

– Все равно, – друг.

– Ну-ну... Смотри, кажется твой друг под себя лужу напрудил... О, запищал. Чего смотришь, – убирай. И кстати, ты уже придумал?

– Чего?

– Ты должен дать ему имя.

...Мой вечер прошел в раздумьях.

Я назвал его Тямко, а попросту – Тямкой.

Мы с дедом едем на машине. Нива шумит и подрагивает колесами на ухабах. Путь незнаком мне, и я слегка волнуюсь. ...Тебе сегодня исполнилось двенадцать, – торжественно сказал мне утром дед – сегодня ты вошел в возраст нового испытания. Сегодня выяснится, достоин ли ты встать на вторую тропу. Собирайся.

– А что там надо будет делать? – Спрашиваю я.

– Увидишь.

– Что брать? – Стараясь не выказывать волнения спрашиваю я.

– Ничего окромя себя. Выедем утром, к вечеру будем на месте, к завтрему вернемся. Снедь и воду я уже упаковал. Тямку твоего с собой возьмем. А Курбат останется на дворе. Понял?

– Понял.

– Десять минут на сборы.

Я сижу на заднем сиденье, чтобы быть ближе к Тямке. Это его первая поездка на машине. Правильно дед взял его с нами, – он еще мал, чтобы оставаться одному на дому. Но Тямке нравится дорога. Он оправдывает свое прозвище, и растет очень сообразительным. Он вертит головой, и морщит нос от машинных запахов. Ему любопытно все. В пути он осматривает сиденье, пытается залезть вперед к деду, а потом укачивается и засыпает рядом со мной. Он растет быстро, но все же какой он еще малыш. Выходит из него пока что-то смешное. Похоже он будет остромордым, с длинным хвостом, с достаточно короткой шерстью, и очень смешного окраса. Нос черный, голова рыжая, с черными кругами у глаз и подпалинами, а посредине на голове делит белая полоса. Сам он тоже весь белый, а по бокам на шее и туловище у него большие неправильной формы черные пятна. Немаскировочный у него окрас, такой будет хорошо видно в лесу. Пока не ясно, будут ли у него стоять уши...

Я волнуюсь. Сегодня у меня важный день.

– Там будешь не только ты, но и другие варяжки, – не отвлекаясь от дороги говорит мне дед. И там сегодня будут все шестеро членов нашего варяжьего главенства.

– Все? – Ахаю я.

– Все. – Так бывает далеко не на каждом обряде.

Вот оно как. Значит сегодня там будет большая варяжья шестерка. Я уже давно затвердил назубок, что главным у варягов является собрание шести выборных человек – Главенство.

Главный Казначей, – отвечает за финансы.

Главный Писец, – хранитель печати, архивов, контролер выполнения распоряжений. С ним я уже знаком, – тот самый Бестуж, друг деда, что прилетал к нам, и поручился за меня. Хорошее у него имя, – бес тужи, значит – “беспечальный”.

Главный Опекун, – отвечает за снабжение.

Главный Воевода – начальник военных дел, выходит, вроде министра обороны.

Главный Жрец, – Хранитель заветов старины, главный ревнитель Отца нашего Перуна.

И наконец – сам Глава Главенства, он же Главный Батька. Старший из шести. Что-вроде президента. Нынешнего зовут Держислав, а фамилия – Набродов.

Шестеро выбранных. Вместе они – наше Варяжье Главенство.

Машина бежит по дороге, оставляет за собой километры. Дорога, потрескавшийся асфальт, развилки, покосившиеся указатели с трудно различимыми знаками. И над всем этим – небо. Я волнуюсь... Почему? Разве не дед готовил меня? Я готов ко всему! Я не осрамлю ни деда ни себя. И все же, я волнуюсь. Это волнение не победить мыслями. Но его можно победить дыханием.

Глубокий вдох. Задержка. Выдох.

Вдох. Выдох.

Я спокоен.

Чувствую как расслабляются мышцы моего лица и расфокусируются глаза. Дорога бежит спокойно. Небо спокойно движет надо мной облака. Мир спокоен и не суетен. Я часть его.

В вечор дедова “Нива” подъезжает к старому но не порушенному забору из тонких стальных труб, крашенных в облезлый голубой цвет. Едем мимо него и останавливаемся у ворот. Над воротами полустертая временем надпись “ПАНСИОНАТ ...Я”. Заря? Молния? Время и погода стерли буквы, и похоже, никому нет дела поновить утраченное название. Все вокруг выглядит заброшенным. Но в проходной будке у ворот сидит хмурый охранник, а над воротами с соседнего дерева на нас смотрит неприметная камера... Дед переговаривается с охранником, ворота открываются и мы проезжаем внутрь.

За воротами вбок от дороги ведущей к белому зданию, находится стоянка. На ней стоят несколько цивильных машин. Они выглядят удивительно хрупко на фоне большого приземистого пятнистого автомобиля с толстыми бронированными стеклами, зеленоватыми, будто старое бутчылочное стекло. Я уже видел подобный в вотчине дядьки Феди и капитана Ухмылкина. Он называется “Волк”. Особняком в ряд стоят три бронированных махины-людовозы – “Камаз Тайфун”. Рядом с волком томятся двое плотно упакованных дядек в серых противоосколочных комбинезонах, разгрузках, и полной боевой броне. Бронежилеты с повышенной площадью защиты, с дополнительными наплечниками шейным воротником и паховым фартуком. Безликие из-за шлемов и масок, дядьки следят за нами. Автомат одного серого висит на трехточечном ремне стволом вниз, руки он сложил на прикладе в замок. Второй вообще запихнул магазин горизонтально висящего автомата под поясной ремень разгрузки и свесил с него руки. Это не тревожные позы, – позы спокойного караула. Явно что неприятностей от нас не ждут, и чужаками не считают. Видимо им сообщили с поста у ворот.

– Вылезай, – оборачивается ко мне дед. – И пса своего бери с собой.

– С собой? – Уточняю я.

– Да. – Дед глушит мотор, открывает дверь и вылезает из машины.

Я подхватываю пискнувшего Тямку под мышку, и тоже выскакиваю наружу. Там я сразу же ставлю Тямку на землю, – я уже опытный щенко-хозяин. Тямка тут же прудит с выражением довольства на морде.

– За мной, командует дед. Я снова подхватываю Тямку и мы быстрым шагом идем к зданию.

Быстро темнеет. Вход в здание застеклен, части стены нет, вместо нее большие стекла в центре которых такая же стеклянная дверь. У двери пасутся несколько жестких дядек в цивильном. Дед называет им себя и нас пропускают. Внутри странно, лампы на потоке светят ровно настолько, чтобы едва подсвещать интерьер. Будто лампочки светят из последних сил, будто газ в них устал светить. Или кто-то подал на него слишком мало энергии. К деду подходит еще один крепкий мужик в костюме. Ведет нас за собой.

Мы проходим холл, сворачиваем в дверь справа. Это зал, не слишком большой, что-то вроде театрального, в дальней его части выделена и поднята над полом сцена. Но рядов для зрителей в зале нет, нет даже следа что они здесь когда-то были. Гладкий деревянный пол, крашенный масляной коричневой краской. В зале все тот же тусклый умирающий свет, будто не от этого мира. Люди; несколько сурового вида мужиков в разной одежде, в основном полувоенного стиля. И пацаны. Такие же как я. Две группы в каждой примерно с десяток человек. У всех на руках щенки, они попискивают и тявкают. Лица людей и пацанов похожи на смертные маски. Из-за исчезающего тусклого света вместо глаз у всех только темные провалы, как у трупов. Меня берет за плечо дед.

– Иди к остальным. Дальше делай что говорят.

Он толкает меня к парням. Я неуверенным шагом иду к пацанам в центре зала. Они уже стоят спиной ко мне и смотрят на сцену. Стоят одним рядом. Не по-военному: по росту, а просто в ряд. Так их поставили, но мне сзади видно, что ряд непроизвольно чуть разбился на две разные группы по десятку. Знакомые жмутся к знакомым. Люди всегда действуют так, когда что-то непонятно... Но к какой группе идти мне? Я непроизвольно оглядываюсь на деда, но он уже еле виден у стены, и я не вижу от него знаков. Я подхожу к правой группе – не знаю почему, и становлюсь с краю. Щенок на руках моего соседа оживляется поворачивается к моему Тямке, гавкает и тянется к нам. Парень поворачивается и пялится на меня.

– Ты чего? – Тихим шёпотом спрашивает он. – Иди к своему десятку...

– Нету у меня десятка, – отшептываюсь я.

– Как нет?

– Вот так. Я Мишук. А ты?

Парень мнется, я для него чужой.

– Каря, – наконец представляется он.

Больше нам говорить не о чем, не то время и место. Но по крайней мере мы уже не незнакомцы, и он не протестует против моего соседства.

– Испытание началось! – Вдруг громко говорит чей-то низкий голос в темноте.

Мы начинаем переглядываться.

Через минуту к нам подходит суровый человек с оружием.

– Следуйте в тот проход, – показывает нам говорит воин.

Парни колонной по одному начинают вытекать в указанный проход. Щенки на руках волнуются и тявкают. Я иду за всеми. Темны коридор, тени, и мы выходим через боковой выход на улицу, с другой стороны зданий. Темнота. Ночь уже сгустилась над землей, и облака застят небо, скрыв даже лунный свет. Парни – черные тени – растерянно оглядываются; куда идти дальше?

– Следуйте за путеводным знаком Перуна, – говорит в темноте голос. И тут же в дали загорается свет. Огонь. Далекий огонь. “Пошли”, – говорит кто-то из мальчишек сиплым от волнения голосом, и мы идем на огонь. Темнота сильна, и щенки на руках мешают идти, но мы идем тихо, плавно и аккуратно ступая, как и положено воинам. Мы приближаемся к огню. Это воин в полной экипировке, с автоматом на груди и нестерпимо ярким факелом в руке. Он держит свет Перуна. Он стоит на опушке темной стены леса. Толпа мальчишек подходит к нему, и тут же в его глубине вспыхивают еще огни.

– Туда, – говорит воин показывая рукой в лес. Тропа. Освещенная факелами. Мальчишки начинают уходить вглубь леса. Я иду за всеми. Воины с потрескивающими факелами стоят у тропы через равные промежутки, освещая нам путь. Лес затягивает нас. Я не знаю сколько мы идем. Но вот, – свет впереди становится ярче. Он полыхает заревом, между темными стволами деревьев. Впереди поляна. Огромная круглая поляна с разведенным костром. Рядом вязанка сухого хвороста и суровый старый воин.

– Стоять! – говорит нам воин, лицо его – резкие грани, на них идет борьба тьмы и живого изменчивого света костра. – Дальше пойдете по одному. Идет тот, кого я называю. Остальные ждут своей очереди.

Воин чуть склоняет голову к плечу, и я думаю, что возможно у него в ухе рация.

– Зула! – Говорит воин, и от противоположной то откуда мы пришли стороне поляны снова вспыхивает цепочка огней, уводящая глубже в лес.

Один из парней двигается с места и уходит от нас.

– Прощай, – говорит ему вслед воин. – пусть Перун сделает смерть милостивой к тебе.

Парень зыбкой тенью уходит от нас вглубь леса.

Мы стоим, молчание нарушает только писк наших щенков. Мой Тямка не пищит, он бесстрашно глядит на все из-за отворота моей куртки. Сердце его колотится часто, но не от страха. Таков ритм биения сердца маленького щенка. А вот мое... стучит чаще обычного.

Не знаю сколько проходит времени.

– Милжен! – Вызывает воин второго парня.

Еще одна зыбкая тень покидает уходит в лес. – Пусть Перун сделает смерть милостивой к тебе... – Нас становится на одного меньше. Ожидание томительно.

– Вукота!

И снова ожидание.

– Радован!

Воин подкладывает свежие сучья в костер. Воины меняют отгорающие факелы.

– Дубрав!

Наша группа тает, будто темный лес съедает её.

– Лютиша!

Вокруг ночь, владение Мары, только свет Перуна отделяет нас от тьмы.

– Житимир!

Мне кажется, что я уже умер. Тени незнакомых людей окружают меня. Только Тямка связывает меня с реальностью стуком своего сердца.

– Невен!

С каждым названным именем исчезает один из нас, будто названное имя стирает человека из мира живых. Нас осталось всего двое. Я и тот самый “Каря”, который предлагал мне идти с моим несуществующим десятком.

– Крислав!

Парень оглядывается не меня. В лице его... глазах его... Мы оба знаем что там, и ни один из нас никогда не признается в этом вслух; – он зеркало моих чувств. Это можно назвать волнением, только чтоб не сказать “страх”. Я не знаю почему, но киваю ему. И он помедлив секунду, кивает мне. Тень улыбки скользит на его лице, и он уходит по факельной дороге.

Я остаюсь один. Нет, вдвоем с Тямкой. Его жизнь греет и меня.

– Михаил. – Произносит воин.

Что ж, пора и мне...

– Пусть Перун сделает смерть милостивой к тебе. – Произносит мне в спину воин.

И я делаю первый шаг по тропе.

Я иду по тропе. Путь мне освещают факелы воинов. Глаза их следят за мной. Стражи тропы света в мире тьмы. Я приободряюсь. Я – варяг, плоть от плоти, дух от духа. Дед готовил меня. Я пройду испытание, и займу свое законное место. Я иду. Я слышу впереди странный шум, ритмичный, резкий, иногда мелодичный, завораживающий ритмом. Он знаком мне чем-то, но странен звучанием.

И снова свет становится ярче. Снова свет, который становится все светлее, когда с моего пути отступают черные стволы и листва ночных деревьев. Огромная поляна, больше первой. Костер, огромный костер, а за ним... Отец-Перун. Темный, черный. Только блестят тяжелым золотом усы, только играет изменчивый свет костра в его синих глазах. Этот кумир гораздо больше дедовского. Он выше меня... я не знаю насколько. Он стоит на основании в виде восьмилепесткового цветка-камня, и смотрит на меня.

Я с трудом отвожу взгляд и охватываю основную поляну. Воины с факелами стоят круговой стеной, замыкая огненную поляну от тьмы. Еще один круг воинов движется на поляне. Они... танцуют. Мощные силуэты двигаются по кругу. Лица их под шлемами бесстрастны, глаза широко открыты, будто в трансе. Они танцуют, странный, ритмичный танец, в нем есть своеобразная тяжеловесная грация, – воины тяжелы в своих разгрузках и бронежилетах. Они делают небольшие шаги, застывают на мгновение, и снова делают движение, – неумолимо, одновременно, синхронно. И это они издают те самые звуки, тот самый странный ритм, который я слышал еще на подходе, и который наполняет здесь весь воздух. Шаг – и они одновременно стукают пальцами по пластику прикладов своих автоматов. Шаг – и они хлопают ладонью в грудь своей брони. Шаг – и они после короткой остановки одновременно отводят назад и отпускают затворы. Куреты – мелькает у меня странная мысль, но она мимолетна... Мои глаза впитывают дальше.

Во внутреннем круге танцующих воинов, но в стороне от кумира, почти на грани света и тени от костров стоит группа из нескольких человек. Я смотрю на них и несмотря на полутьму узнаю дедова друга Бесстужа. А всего их... шестеро!

Варяжье Главенство.

Странно, мне кажется, что Бесстуж тоже смотрит на меня? Этот свет не дает ни в чем быть уверенным. Нет, мне не кажется. Более того, он оборачивается к соседу, стоящему в центре их группы, – тяжелому крепкому мужику, с бритой налысо головой которого, кажется, можно пробивать стены, – и что-то говорит ему. Мужик смотрит на меня своими черными глазницами.

А рядом с самим кумиром, стояли трое стариков.

Одним из них был мой дед.

– Приблизься! – Говорит дед, и голос его похож ровен и пуст.

Я подхожу к нему, и дед начинает размеренно говорить:

– Что человек получил даром, – он никогда не ценит. Купленное малой ценой – и ценится дешево. Только заплатив чем-то дорогим и важным, человек начинает ценить что приобрел.

– Ты с честью прошел первую тропу, и теперь стоишь на пороге второй. Но нельзя ступить на вторую тропу просто так. Ты должен пройти испытание, заплатить цену.

– У тебя на руках щенок. Ты кормил его. Ухаживал. Оберегал. Ты впустил его в свою душу. И именно поэтому я – твой наставник, – говорю тебе: для того чтобы вступить на вторую тропу, ты должен пожертвовать этого щенка нашему отцу Перуну. Если ты хочешь быть одним из нас, стать нашим равным братом – принеси дорогую жертву. Покажи, что ради нашего братства ты готов пожертвовать дорогим для тебя. Покажи, что твоя преданность братьям не пустые слова, – подтверди её делом. Положи щенка на алтарь, возьми нож, отвори ему горло, и пожертвуй его кровь нашему черному Всеотцу.

– Дед... – Беззвучно прошептал я, и помотав головой непроизвольно чуть отступил назад.

– Иного пути нет. – Сурово продолжил деде Глеб. – Малодушным средь нас не место! Убей щенка, – и тем убьёшь себя, – мальчишку не знающего цену жизни и смерти. Пожертвуй частью своей души – и за эту кровавую жертву Перун проведет тебя через царство теней. Убей щенка, – и возродись уже не мальчишкой, а нашим молодым братом второй тропы. Убей щенка, чтобы самому стать псом в доме и волком в поле! Я смотрю на тебя. Все смотрят на тебя. Ни один из тех мальчишек кто сегодня прошел здесь до тебя, не дрогнул и не струсил! Через свою жертву они уже стали нашими братьями. Не подведи своего наставника перед моими братьями, докажи что достоин быть с нами. Докажи, что и ты варяг по крови и по духу!

Дед умолк. И остался стоять, пристально глядя на меня. Так же испытующе глядели на меня двое старых дедов рядом с ним. Молча глядели воины с факелами. Плясали свою круговую пляску воины в броне, щелкал пластик, постукивал метал, трещал костер, отбрасывая на все изменчивую игру света и тьмы. А на руках у меня стучало быстро-быстрое маленькое сердце Тямки. Я взглянул на камень перед кумиром, и увидел что он уже черный от крови. И черным был лежащий на камне старинный бронзовый нож. И земля вокруг была черной.

Тямка на руках крепче прижался ко мне и вдруг тоскливо и протяжно заскулил. Я вспомнил слова деда в тот день, когда он только принес щенка в дом. “не надо слишком очеловечивать собаку. Она живет иначе, и срок её жизни короче нашего”. Он пытался подготовить меня уже тогда...