Текст книги "Застывший Бог (СИ)"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Я открыл глаза, – и все вспомнил.

Чужая комната. И жизнь вокруг – чужая. Утренний свет выкладывал длинные тени на шкафах с старыми книгами, кто-то за дверью, внизу, гремел посудой, за окном пострикивала птица... Все было чужим, и у меня круто сжало сердце.

Я захлопнул глаза, зажмурил их со всей силы, в отчаянной надежде, что если сейчас сильно пожелать, то вдруг все волшебно переменится. Исчезнет чужой дом, исчезнет мамин кашель и врачи, – и все обернется как надо, как оно должно быть, как хочется. Я лежал и сжимал глаза, так что шумело в голове, стараясь отстранится от чужой жизни, чужих звуков, уйти от них и вынырнуть в прошлое. Но когда приоткрыл глаза, надо мной оказался все тот же чужой деревянный потолок.

Я глубоко судорожно вздохнул, откинул одеяло, и вылез из кровати. Ноги и тело захолодило. Я соскочил на пол, и начал натягивать свою одежду, которая была аккуратно сложена рядом на стульчике. Одевался я очень медленно, пытаясь привычными действиями отсрочить то неизвестное, что должно было наступить потом. Но одежды было немного, и она все-таки кончилась. Тогда я зажал губу, тихонько подошел к деревянной, и отчего-то очень тихо и осторожно потянул её. Дверь, как и этой ночью, поддалась без звука, и я оказался на площадке второго этажа. Напротив двери из которой я вышел, была другая – такая же. А слева, вниз уходила та самая лестница с балясниками, по которой я поднялся сюда вчера. Лестница выглядела по-другому, потому что теперь был день, и я не был сонным. Внизу кто-то продолжал стеклянно звякать плошками, и я крадучись, как осторожный зверек начал спускаться вниз, оглядывая открывавшуюся ему комнату.

Солнце поднималось, свет все сильнее бил в комнату из небольшого окна. Вчерашний старик сидел на стуле спиной к лестнице. Он что-то переливал из стеклянного чайничка в кружку, потом добавил туда же ложку из стоящей рядом посудины, сделал еще что-то, чего я не увидел за стариковской спиной, аккуратно все это размешал, и закрыл кружку сверху кружечкой и отставил в сторону.

– Хорошо что проснулся. – Сказал старик не поворачивая ко мне своей лысой как полено головы. – Ну, чего на лестнице встал? Спускайся вниз.

Я нерешительно сошел с лестницы. И старик наконец повернулся, окатив меня своим цепким взглядом.

– Добро утро. – Пролепетал я, застывая на месте.

– Доброе,– Старик показал ему на стул, на стороне стола соседней с собой. – садись.

Я оттащил от стола придвинутый тяжелый стул, и взобрался на него.

– А как ты узнал, что я за спиной? – Спросил я деда.

– Чую, – похвалился дед. – У меня на голове, вишь, волос-то нет, зато на спине великое множество. Как только мне кто в спину смотрит, так сразу те волоски дыбом встают.

– Что, правда? – Поразился я.

Верхняя губа старика странно дрогнула, но это почти не нарушило его суровый вид. Теперь с утра я снова рассматривал деда не сонными глазами, при дневном свете. Дед был высокий, голубоглазый, сухой, лицо его как будто все состояло из резких граней. Длинный с небольшой оттопыркой внизу утиный нос гордо восседал над двумя длинными вислыми, белоснежно седыми усами.

– Вот, – старик переставил мне под нос кружку, и снял с неё крыжечку. – Пей. Это надо натощак.

Я заглянул в кружку, – там внутри было что-то зеленоватое. В нос дал какой-то сложный смешанный запах, от которого закружилась голова.

– Чего это? – Спросил Мишка.

– Самая суть. – Ответил дед.

– Чего?

– Не важно, – мотнул он головой. – не поймешь пока. Не бойся, не отравишься. Это вроде лекарства, и на вкус такое же... своеобразное. Но выпить надо.

Мне стало еще страшнее.

– Дедушка... – забормотал я. – Я... не хочу...

– Через “не хочу”. – Подпустил суровости дед. – Надо. Пей, а не то нос тебе зажму и сам в рот залью как в кувшинчик.

Я судорожно обхватил кружку, еще раз поглядел на деда, потом внутрь, потом опять на дела...

– Пей уже! – Гаркнул дед.

Я поднял кружку, обхватил губами край и начала заглатывать горьковатую душистую жидкость. Питие проваливалось в пустой желудок толчками. Рот связало, горечь перешла в сладость, занемело за ушами. В затылке, во лбу. Деревенеющими руками я попытался поставить кружку, но она почему-то пошла к столу не дном а боком, вырвалась из рук покатилась к краю стола, и... неподвижно сидевший рядом старик неимоверно быстро переместился, подхватил кружку и вернул на стол. Я хотел удивиться, но не успел, – глаза закрылись, но я почувствовал, что дед поддержал меня под руку. Это было хорошо, иначе я бы точно свалился. Меж тем, я перестал видеть, потом слышать, потом чувствовать, думать, быть.

Холод. Везде был лютый холод. Вселенная заледенела кристаллами снега и броней векового льда. Мир сократился в небольшой стылый кокон. Холод был и вовне, и внутри, полностью стирая разницу между этими понятиями. Он пронизывал насквозь не имея сопротивления и преград. Холод неподвижно струился в оледенелых жилах, в костях, в голове, даже глаза были неподвижными шариками стылого льда. Но внутри этого мертвого ледяного марева билась живым тонким клубком нечто, что он смог вырвать из-под власти льда. Нечто что и было им, – что было его волей к жизни и отделяло его от смерти. Вместе с холодом было постылое отчаяние и почти утерянная надежда на свободу. Множество голосов, живых и умерших, бились в нем, молили о помощи, удаче, победе, силе. Он мог слышать их, иногда мог даже что-то дать, но не мог попросить сам, не мог докричаться о помощи. Множество голосов не слышало и не знало его. Эти многие говорили на других языках и о другом. Все же он тянулся к этим голосам, как он тянулись к нему. – потому что в этом была его надежда. И бросая им частички своей скованной но живой силы, он вольно или невольно делился с ними своей надеждой, своей злой тоской.

И холодом.

Тонкий слабый росток коснулся его. Он дошел до него не за счет беззвучного крика просьбы, а только за счет сродства, когда близкое потянулось к близкому, и кровь к крови. Пусть даже его собственная кровь была голубым льдом, он помнил о времени когда она струилась в жилах. И помнил о тех, кто носил его кровь за пределами его ледяной темницы. Он принял свой дальний росток, он узнал его несмотря на смешение чужих родов и кровей. Это был неожиданно сильный, хоть и маленький росток. И бывший льдом скупо, и мимолетно обрадовался. Он признал свой росток, пометил его нотку в шуме других мелодий и голосов. Пометил и отпустил – чтобы не повредить до срока.

Отпускало. Будто постепенно таял огромный ледник, сперва медленными каплями под лучами солнца, а потом все быстрее и быстрее, истекая водой, откалываясь огромными кусками, исчезая, будто его и не было. Лед превращался, таял, испарялся, исчезая бесследно, разве что где-то под сердцем затаилась маленькая холодная заноза... Я разлепил глаза, и увидел свои руки, судорожно вцепившиеся в кромку стола. Вокруг скрюченных белых пальцев по столешнице серебрился иней, а впрочем, он быстро исчезал испаряясь с легким дымком, так быстро что может быть и померещилось... В горле запершило, я судорожно закашлялся. Кто-то цепко держал меня за плечо, он обернулся и увидел старика.

– Все, – сказал дед, – тише, все, все. Пришел в себя? Пришел в себя говорю?

Я с трудом кивнул головой.

– Что-нибудь помнишь? Что сейчас с тобой было?

– Холод. – Прошептал я. – Мне было... холодно.

– А что сейчас говорил, помнишь?

– Нет.

– Добро. Не надо тебе этого до срока... – Дед похлопал меня по плечу, сел за свой край стола, и посмотрел в глаза долгим взглядом. – Слушай внимательно, Михаил Вадимович. Я признаю тебя, как признавал твоего отца, – Вадима. Я не отошлю тебя ни в какую службу опеки. Будешь жить со мной. Буду тебя воспитывать. Мое слово. Ну, чего молчишь?

– А... ага. – обессилено кивнул я.

– Будешь звать меня дед Глеб. Можно просто – дед. Понял.

– Угу.

– Есть хочешь?

– Хочу!

– Ну еще-бы. Тогда, давай начнем готовить завтрак. Будешь помогать.

– А мама всегда без меня готовила.

– То мама. А я то старый уже, без твоей помощи не справлюсь. Ну, будешь помогать? Иначе оголодаем.

– А я... не умею...

– Ничего, пойдем, я тебя научу.

– А телевизор у тебя где?

– Телевизора нет.

– Как же это нет? – Ошарашился я.

– Да сам удивляюсь.

– А куда же ты плейстейшн подключаешь?!

– В кудыкину гору. Пойдем.

– Вот, – после обеда, когда помыли посуду, дед бросил мне на колени небольшой предмет, – тебе.

– Чего это? – Я завертел в руках непонятную причуду.

– Кубик-рубик. Головоломка такая. – Дед подошел, и взял кубик у меня из рук. – Видишь? Со всех сторон у него бока разного цвета. Красный, синий, желтый... А теперь мы его начинаем вертеть так и сяк... Смотри – все цвета на боках перемешались. Сможешь сделать как было?

– А зачем?

– Затем что это развивает геометрическое мышление, мелкую моторику и зрительную память, и... Ну чего вытаращился? Сделай, – затем что я так сказал. Ну как, осилишь?

– Попробую...

– Во-во, пробуй. – Довольно буркнул дед. – Займи свой умишко беспокойный.

Я поворочал кубик разными сторонами, вертанул пару раз плоскости, хмыкнул, и недовернув до конца секцию решительно потащил угловой элемент кубика. Шпынькнуло, и угловой кусочек кубика вывалился из конструкции. Дальше пошло бодрее, и скоро все секции отвалились. Головоломка лежала на столе печальная и ощипанная. Я решительно начал вставлять детали обратно, так чтобы они совпадали по цветам. Еще через пару минут кубик лежал на столе целым.

– Ну-у... – Протянул безмолвно наблюдавший дед. – Тоже конечно способ... Разрубил, так сказать, гордиев узел... Иногда и так бывает надо. А иногда – не надо. Сможешь сделать тоже самое, но по-другому? Не разбирая на части?

– Попробую.

– Попробуй. Потом пойдем на прогулку. Раньше только Курабата выводил, теперь вас двоих буду.

– Ранний осенний лес пах какой-то особой прозрачной свежестью. Деревья уже частично обронили свои листья, устлав землю пестрым разноцветным ковром, а другие деревья, которые покрепче, еще держали свои кроны, пожелтевшие, покрасневшие, а некоторые даже зеленые. Я вертел головой, и поспешал за дедом, который ходко шагал на своих длинных ногах, обутых в смешные мягкие, спущенные гармошкой, сапоги. Это было похоже на прогулку в парке, только здесь не было дорожек, а все время было неровно, и все росло густо и беспорядочно. Я так ходить не привык, и уже подзапыхался.

– Деда, – заканючил я, – подожди! Я устал!

– Сейчас еще чуть-чуть, – отвечал дед не сбавляя хода. – Сделаем привал.

– У меня уже ноги совсем-совсем не идут.

– Ленивые потому что ноги. А ты их заставляй. Вон, на Курбата посмотри, – как он по лесу шлындит, больше нашего. А не устает.

Сбоку от меня затрещали ветви кустов, и в поле видимости возник лохматый Курбат. Хвост у него довольно вихлялся, язык свесившийся изо рта подергивался в такт дыханию, белоснежные клыки обнажались, можно было подумать будто пес улыбается. Курбату гулять нравилось. Сегодня он вовсе не выглядел страшным.

А идти тем временем стало совсем сложно, потому что земля под ногами вдруг круто забрала в гору. Я полз за дедом, поджимая губу, чтоб не пустить слезу. Вдруг, земля выровнялась, и спина деда в долгополой куртке перестала удаляться. Я доковылял до остановившегося деда, и... разинул рот. Мы вышли на крутой обрывистый берег лесной реки. Спокойная вода почти беззвучно бежала широкой изогнутой лентой, темной по средине, и коричневато желтой у краев, где просвечивало дно. Река выбегала из-за крутого поворота, и скрывалась за другим. Деревья свешивали к воде свои ветви, а некоторые с обнажившимися от течения корнями сами клонились к спокойной воде. Одно дерево даже упало прямо через реку, и лежало раскинув пустые голые ветви как мостик.

– Привал! – Торжественно объявил дед, и уселся как раз на поваленный ствол дерева, в той его части которая была на этом берегу, у самых вывороченных корней. Я сел рядом, и закряхтел от облегчения. Курбат подбежал, посмотрел на деда, сунул в меня мокрым носом, и побежал трещать ветвями где-то в округе.

– Вон, погляди, – мы отдыхаем, а Курбат и не присел, – сказа дед.

– У Крубата твоего четыре ноги, а у меня только две! – отговорщицки пропыхтел я.

– Ничего, и на двух ногах можно, если с привычкой. А можно и на руках. Смотри малец – хоп!

Тут дед легко соскочил с дерева, нагнулся, перевернулся, и действительно пошел вверх-ногами на руках.

– Здорово! – Закричал я.

Дед сделал на берегу небольшой круг, перевернулся и снова сел рядом.

– Видал? – Довольно сказал он. – А ты так можешь?

– Не... – помотал головой я.

– Можешь, – уверенно сказал дед. – Только сам не знаешь, что можешь. Для этого учить тебя надо.

– Научи. – Загорелся я. – Научи меня так, деда!

– Если хочешь уметь делать как я, – для этого тебе Мишка, варягом стать надо.

– А варяги это кто?

– Варяги? – Прищурился дед. – Ну вот я например, Варяг.

– А это как? Это как деда? Что такое варяг?

– Варяги, это те кто вот такие усы носит, как я! – Дед победно закрутил свой седой длинный ус.

– Значит варяг, это тот, кто усы отрастил?

– Да нет. Маленько поболе надо. К усам вдовесок – уменья. Раньше вот все варяги носили такие вислые усы, потому что отец наш Перун такие носил.

– Какой-такой Перун?

– Ты пока не спрашивай, кто это. Я вас с ним вечером познакомлю.

– А что тогда нужно чтоб варягом, кроме чуба да усов?

– Много что, надо, Мишук. Драться уметь. Красться уметь. Всем оружьем владеть. А пуще того знать, когда красться, когда драться. За что и на кого оружие поднимать. Варяг не сеет не жнет, варяг с боя живет... Живет варяг по клятве-роте, которую он своим братьям и Перуну приносит. Много та клятва на него запретов накладывает. Зато варяги – семья. Если один в беде, – другое стеной встанут. Но даже если варяг один, – он никого не боится. Другие от него потряхиваются да побаиваются.

– Деда! – Заголосил я. – Я тоже хочу! Чтоб никого не боятся! Можно я тоже варяг?

– По крови-то ты от отца варяг. – Покачал головой дед. – А по выучке – с печки бряк! Не варяжечка даже. Многому научится надо, чтоб варягом стать.

– Научи! Ты научи меня. Деда.

– Да-а, научи... – С сомнением потеребил подбородок дед. – Я ж тебе говорю. Ограничений на варягах много. Кто хочет варягом быть, знаешь чего? – В плейстейшн не играют!

– Совсем? – Охнул я.

– Совсем. – Убил всякую надежду дед. – У них на плейстейшны-то времени нет. Они учатся в жизни так делать, как ни в одной плейстейшн тебе не покажут.

– Я тоже хочу. Научи.

– Это ты сейчас так говоришь. А завтра опять заноешь небось, чтоб в видеогеймы свои играться.

– Не заною, – пообещался я. – Деда-а! Научи чтоб варягом.

– Научить разве? – С сомнением прищурил хитрый глаз дед.

– Научи!

Дед помолчал, почесал рукой гладко выбритый затылок.

– Ладно, так и быть – научу. Поглядим что из тебя получится. Отдохнул слегка?

– Отдохнул.

– Тогда слазь с дерева. С простого начнем. Вот ты ходишь как, шуршишь листвой, топочешь. Так ходить не надо. Лес тихих любит. Смотри как надо ставить ногу, чтоб не шуршать...

– Не замерз сегодня на прогулке-то? – Спросил дед дома, после того как мы пообедали, и помыли посуду.

– Не.

– А почему? Воздух ведь нынче уже не летний.

– Куртка теплая потому что. – Подумав сказал я. – Мама мне её купила...

– Ну, ну чего носом расшмыгался. – Дед вдруг погладил мой затылок тяжелой задубевшей от мозолей рукой. – А вот подумай лучше, – почему я не замерз? Моя-то курточка против твоей совсем легкая. Так, для карманов основа.

– А почему? – Удивился я.

– Сейчас узнаешь почему. – Поднимаясь из-за стола таинственно сказал дед. – Жди здесь.

Через некоторое время дед вернулся с подносом, на котором стояло три небольшие миски, и поставил на стол.

– Смотри сюда, – показал дед. – Три миски. В них вода. Суй правую руку в среднюю.

Я подошел к миске и осторожно макнул в неё палец.

– Как? – Спросил дед. – Горячо? Холодно?

– Эта... никак, – мотнул головой я. – Вода в миске мягко обволакивала пальцы, а холода и тепла в ней не было.

– Правильно, – кивнул дед. – Вода комнатной температуры; пришла в динамическое равновесие со средой. Вынимай руку... Ну, теперь суй правую руку в правую миску. Какая вода?

– Холодная. – Отозвался я. – Аж пальцы сводит.

– Только что из колодца. – Согласился дед. – Студена вода. Правую руку пока так и оставь. Суй теперь левую руку в левую миску.

– Горячо, – сообщил я.

– Вестимо горячо, – левая-то подогретая на плите. А ну теперь – только быстро – вынимай обе руки и суй их в центральную миску!

Я выдернул руки и плюхнул их в центральную миску, – так что из неё аж вода плеснула на выскобленные доски стола.

– Ну? – Поинтересовался дед. – Какова теперь в центральной миске вода?

– Чудно... – удивленно выдохнул я: правой руке было тепло, а левой было холодно. Даром, что оба кулака в одну миску уместил.

– То-то что чудно. – Удовлетворённо хмыкнул дед. – Когда твое тело говорит, что ему тепло или холодно, оно только сообщает тебе об изменении внешней температуры. Холод и тепло – это только твои ощущения. До определенных пределов конечно... Слушай тело. Внимательно слушай. Но не позволяй ему диктовать. Оно вишь, бывает и глупое. А вывод отсюда – какой?

– Какой?

– Такой, что завтра с утра займемся твоим закаливанием. Начнем помаленьку, с обтираний.

– Холодных? – Поежился я.

– А это смотря с чем сравнивать, – хохотнул дед. – Ничо. Ты у меня еще побегаешь босиком по снежку.

Побежали дни. Дед заставлял вставать в несусветную рань, и сразу чем-нибудь заниматься, то по хозяйству, а то над собой. Зарядку делать, тянуться по-всякому, бегать по округе, то медленно и далеко, а то быстро-быстро с лохматым Курбатом наперегонки. Сперва тяжело было, все тело болело к вечеру, а потом полегче стало. Будто все его косточки жилы и мышцы по-новому прилаживались в теле, чтобы мне легко было себя носить. А еще дед в тетрадке писать заставлял, да цифры складывать, да еще рассказывал всякое интересное. Только слов много встречалось непонятных. Все приходилось уточнять да переспрашивать...

Неприятность однажды случилась. Все я косил глазами на меч, что висел среди прочей воинской сряды на стене. Тот был не такой большой и красивый, как у полудемона в игрушке “Девил Мэй Край”, – без завитушек, – но все равно. Очень мне его хотелось пощупать. Вот и спросил однажды, как сидели за столом.

– Деда, а это меч?

– Меч.

– Настоящий?

– Самый настоящий.

– А можно посмотреть?

– Можно. – Разрешил дед, и тут же подкосил – Только ведь пока что он длинней тебя. Поглядишь, когда сам сможешь до него дотянутся, не подставляя табурет.

– Так это еще когда... – Разочарованно протянул я.

– Скоро, хлопец. Скорее чем ты думаешь. Дети растут как побеги бамбука, – не успеешь оглянуться, а уже будешь стучать лбом в потолок.

– Ну деда-а... – Попробовал заканючить я.

– Воспитывай в себе терпение Мишук, – Спокойно сказал дед. – самая это нужная вещь для воина... Как подрастешь. Или я тихо сказал?

Так и висел меч. Да только раз вечером дед сказал, что уехать ему нужно, чтобы пополнить запас продуктов. По следующему утру роздал дед мне ценные указания, велел никому без него дверь не открывать, доглядывать за Курбатом, а сам вывел из гаража свой допотопную зеленую “Ниву”, и укатил. Я-то к полудню уже быстряком переделал все порученные мне дела. Поглядел печально на заброшенную на полке плейстейшн, которую некуда было подключать, поиграл с Курбатом... А дед все не возвращался. Зашел я тогда в горницу, поглядел на меч, потом поглядел на ближайшую скамейку...

Подвели меня руки... Ножны с мечом с грохотом повалились вниз, пребольно стукнули по ноге и со слитным – металлическим и деревянным – звоном впечатались в пол. Тихонько звеня покатилось отскочившая от ножен круглая накладка. Я охнул. До самого возвращения деда мне было неуютно. А как услышал я звук подъезжающей машины, так и вовсе мне стало тягостно.

– Как дела? – Осведомился вернувшийся дед, обвешанный сумками как цыганка детьми. – Происшествия?

Я тяжело вздохнул. Надо было признаваться, раз уж нафиговничал. За свое надо отвечать. Так мама учила. И отец, когда дома бывал... Я засунул руку в карман, вытащил оторванную от ножен меча бляшку, и протянул её деду.

– Вот...

Дед молча взял бляшку, поглядел на неё, и не говоря не слова снова посмотрел на меня. Под этим взглядом мне стало совсем уж тяжко.

– Я полез. – пробормотал я глядя в пол, – А он... свалился... И... оторвалось...

– Ага. – Кивнул дед. – Я и сам вижу, что не так меч висит. Молодец что сказал. Своим не врут. Своим всегда говорят правду, даже если неприятно. А вот что полез за мечом, да ножны сломал, – плохо. Я же сказал, – возьмёшь сам, когда сможешь достать без табурета.

– Я не с табурета! – Горячо зашмыгал носом я. – Я вон, скамейку из угла взял. Я без табурета достал.

Усы у деда едва заметно дрогнули.

– Не ослушался значит... На де-юро обскакал... Ну, ты его хоть осмотрел, после того как уронил, сметливец?

– Там... Только эта штука отвалилась, – опустил голову я.

– Да я не про это. Ты ж его посмотреть хотел. Так, посмотрел? Из ножен-то вытянул?

– Не...

– Не-е. – Передразнил дед. – Эх ты, голова... Раз уж влез в дело, так надобно доводить до конца. Не бросать на середке. Ну-ка...

Дед подошел к стене, снял с крюка меч, подошел к скамейке. Правой рукой взялся за рукоять, левой ухватился за ножны, и – с тихим шелестом побежала рекой из старых ножен блестящая мерцающая полоса. Дед положил меч передо мной.

– На, смотри.

Я подошел к мечу. Рукоять и перекладину полностью оплетала затейливая вязь, линии бежали, свивались, подныривали друг под друга, и не было им ни начала, и ни конца. И вдруг в одном месте в этом плетении я вдруг заметил пару змеиных голов! Не линии, – металлические змеи увивали собой рукоять, неразлично сплетаясь телами. А на самом клинке была надпись. Непривычные, остроугольные буквы рельефно выступали над полосой. Часть из них я распознал, а часть нет. Но было ясно, – буквы наши, только наверно старые.

– Ко-ва-ль... – прочитал я, и дальше забуксовал на незнакомой букве-аброкадабрице, похожей то ли на треугольную палатку, то ли на наконечник стрелы.

– Ядрей. – Подсказал ему дед. – Это имя. Наше, варяжье имя. А коваль – значит кузнец. Один из наших пращуров его сковал Мишук. Передается он у нас, от старшего молодшему. Это память.

– А я сломал... – покраснел я от навалившегося стыда.

– Ну уж, сломал. Меч-то цел. В нем суть. А что цата* с ношен отвалилась, так её и приладить недолго. Вишь, дерево-то у ножен рассохлись, да кожа потрескалась, потому и не держатся плашки. Время все точит.

{прим. “Цата”, старорусск. – Украшение. }*

Я протянул руку к рукояти, но вдруг одернулся, оглянулся на деда:

– Деда... Можно?

– Что уж теперь, – легонько пожал плечами дед, – возьми, попытай.

Я ладонью охватил рукоять, попробовал поднять меч, – тяжело. Ухватился второй рукой и оторвал от скамьи. Держать меч было натужно, – тяжел. Запыхтел я, да и положил меч на обратно на скамью.

– Говорю, ж маловат еще. – Усмехнулся дед. – Силенок надо поднабрать.

Я разочарованно гукнул. Но меч все равно завораживал, притягивал взгляд. Я боязливо протянул руку и с великой осторожностью тронул пальцем кромку лезвия.

– Так он тупой совсем, – разочарованно оглянулся я на деда.

– Он и должен быть тупым.

– Как же? – Удивился я. – Я ж видел... Там, эта... один, только тронул пальцем, так сразу порезался.

– Ну где ж ты видел, – оттопырил губу дед, – опять что ли в своих ведиогеймах?

– Не – мотнул головой я, – В фильме! Там самураи! Они такие...

Дед тихонько и спокойно, но басовито заржал, – чисто заработал небольшой лодочный моторчик.

Я озадаченно замолчал.

– А, Япония... – Профыркался дед. – У них-то мечи действительно были острые... Так они еще и фильмы про себя снимают? Понимаешь в чем дело, Мишка, чем острее меч, тем тоньше у него лезвие, и значит тем легче его повредить – это физика. У нас-то на Руси как было? Ведь мечом приходилось не только тело рубить, – ворог часто мог быть в полном железном доспехе, да со шлемом, да с окованным щитом. Ударишь по оковке бритвенно острым мечом, – вот тебе на нем сразу и щербина. Поэтому наши предки мечи особо не острили, а сводили лезвие под большим углом, вроде как у топора-колуна. При хорошим ударе, даже если враг в панцире, тупой меч своей кромкой пусть панцирь и не прорубит, да зато сомнет, и все кости под панцирем перешибет. А если по живому телу попадешь, так и тупой меч руки ноги на раз перерубает, – только что срез получается неровный. Ну а японские самураи на мелких островах пробавлялись. Житье у них там было небогатое, стены в домах из бумаги, а хорошего металла днем с огнем не сыскать. И на доспехи у самураев металла не хватало, только разве самым богатым. Остальные носили защиту из кожи, да из бамбуку всякого, – а о них меч не затупишь. Вот самураи свои мечи и острили. Да заодно проверяли заточку, разрубая безоружных мирных крестьян, – такие вот у этих островитян были нравы.

Дед легко поднял со скамьи меч, задумчиво перебросил его из руки в руку и вертанул лезвие по кругу. Клинок со свистом рассек воздух, и на какое-то мгновение превратился в слитный мерцающий круг.

– Дед-а!... – восхищенно выдохнул я. – Я тоже хочу! Научишь?

– Покажу пару ухваток, когда чуть окрепнешь. – Пообещал он – Но смысла в этом теперь немного, разве что для общего развития... Сегодня лучший мастер меча ничего не стоит против наспех подготовленного парня с винтовкой. Меч давно мертв, Мишук. Уже не оружие, – просто памятный предмет, и фехтовать им, – что-то оторванное от жизни. А мы, – варяги, от жизни не отрываемся. Погоди немного, скоро я научу тебя стрелять, малец. Это эффективней и сам меньше мараешься. Научу тебя работать кулаком и ножом. Нож еще жив...

– Покажи! Научи, деда!

– Все в свое время.

За окном было темно, комнату освещала только старинная настольная лампа с зеленым стеклянным колпаком, Я возил в тетрадке ручкой, и пыхтел от великих умственных усилий.

– Вот! – Наконец воскликнул я.

– Закончил?

– Ага.

– Давай сюда, – сидевший рядом дед пододвинул к себе тетрадку, и закрутив ус, уставился в мою писанину. – Так, система уравнений... метод сложения... угу... Игрек равно два, икс равно один. Молодец, – похвалил дед, и тут же одернул. – Почему почерк неровный?

– Да ну какая разница, – пожал плечами я, – главное ведь что написано понятно. Сейчас все равно уже никто ручкой и не пишет. Все печатают. Это только ты, деда, меня писать заставляешь.

– Есть разница – нравоучительно поднял палец дед. – Почерк есть показатель твоего внутреннего состояния. Что за человек, если он не может прямо пару палочек и завитушек вывести? – Тряпка человек. Своей собственной руке волю дать бояться. Пиши смело – понял?

– Понял, – кивнул я.

– Вот так, – кивнул дед. – Ладно, помнишь какой сегодня день? Сегодня познакомлю тебя с Перуном. Готов?

– Ага, – кивнул я.

– Ну пошли, – дед встал со стула, прошел к выходу из комнаты, и стал спускаться по лестнице на первый этаж. Я забарабанил по лестнице следом. Спустившись вниз я увидел как дед, подошел к окну, тщательно задернул его широкой занавесью. Затем он подошел к печке, сунул руку куда-то к трубе, и вытащил непонятную железку, изогнутую буквой “Зет”. С этой железякой дед подошел к той стене, у которой не было лавок, и наклонился.

– Смотри сюда, – поманил рукой дед, – примечай.

Я подбежал, наклонился, и увидел что дед указывает на дырку в доске, образовавшуюся от выпавшего сучка. Дырку эту я знал, уже видел её при уборке. Вот в эту дырку дед и сунул свою железную загогулину. Сунул, провернул, потом потянул вверх и... кусок пола оказался крышкой, – отошел и поднялся, обнажив в полу темный ход с крутой деревянной лестницей. Я посмотрел на поднявшуюся крышку, – она была не ровного обпила, из досок разной длинны, так чтоб и не походить на люк, поэтому я её и не замечал. Дед сунул руку в обнажившийся ход, слева под доски, – щелкнул выключатель и в тайном подполе загорелся тусклый свет.

– За мной – скомандовал старик, – и юрко нырнул в ход. – Только голову не зашиби.

Я слез вниз вслед за дедом. Тот быстро, потому что к месту привычный был, а я с опаской, – не навернуться бы с глубокой лестницы. Внизу оказался целый небольшой ход с каменной кладкой, сходящийся наверху в свод с замком. Сам ход не подсвечивался, – свет лился сюда откуда-то впереди. Дед пошел по ходу, ему было низко и приходилось пригибаться, а мне так в вольный рост. Дед вынырнул из хода, разогнулся, отступил, и я пробравшийся вслед за ним оказался в тайной комнате. Потолок её был сложен куполом из больших камней, свет давала маленькая электрическая лампочка. У стен по сторонам стояли мощные деревянные полки, на которых лежали какие-то ящики, винтовки, одежда, а у дальней стены... у дальней стены стоял... Мощный кряжистый темный силуэт блеснул на меня синими глазами.

Я ойкнул.

– Не бойся, подойди. – Сказал дед.

Я сделал несколько нерешительных шагов вперед. Теперь, оправившись от первой неожиданности и присмотревшись, я увидел, что фигура у стены оказалась вырезана из дерева. Темное, почти черное, кое где растрескавшееся от времени дерево запечатлело высокого человека с могучей грудью. Лицо человека у стены было не деревянным, а искусно выполненным из какого-то сильно потемневшего от времени металла. Вот на этом-то темном лице особенно ярко светились червонно-золотые, вислые как у деда усы, и глаза под насупленным бровями, сделанные из больших синих камней, светившихся в отраженном свете, каким-то своим, будто бы глубинным живым переливчатым на гранях огнем. На шее деревянного идола висел автомат, на трехточечном тактическом ремне, пояс его оборачивал ремень с автоматными подсумками, а голову венчала коричневая кепка, навроде бейсбольной, с надписью “5.11”, из под которой к уху свисал длинный конец золотого чуба. Выглядел резной человек грозно, вся фигура производила впечатление вольной, какой-то даже неукротимой мощи.

– СтатУя... – Выдохнул я.

– Кумир, – строго поправил его из-за спины дед. – Это и есть наш батюшка Перун. Ты поклонись ему, Мишка.

– Он же деревянный, – обернулся я к деду, – неживой. Чего ему кланяться?

– Балда! – Фыркнул дед. – По сотовому телефону как люди говорят, видел когда-нибудь?

– Видел.

– А телефон, он что, по твоему, – живой?

– Не-а.

– То-то что неа. Телефон неживой. И все же люди по нему кем надо связываются. Примерно так и тут.

– Зато люди телефонам-то не кланяются, – возразил я.

– Гх-м... – кашлянул дед. – Ну так здесь не совсем же телефон. Здесь – кумир. В каждом своем изображении боги своей частичкой присутствуют. Ну-ка, подойди к нему.

– Зачем?

– Ну, подойди, говорю.