Текст книги "Душевная травма (Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
Легкая дюралевая красавица – лодка кремового цвета с нарядной красной каймой на борту – стремительно неслась по широкой заводи, пересекавшей территорию этого небольшого и незнаменитого заповедника с востока на запад.
Лесистые берега заводи были безлюдны.
В лодке сидели двое. На корме, управляя мотором, восседал старший егерь заповедника Куприков, крепко сбитый, средних лет, краснолицый, с белесыми бровями, передние зубы в металлических коронках, глаза зорко и хитро сощурены. На передней носовой скамейке примостился младший егерь Ленька Анфисов. Нос классический, картошкой, пшеничного цвета космы свисают на уши, но не по соображениям моды, а потому, что от поселка заповедника до села, где есть парикмахерская, путь не близкий. Глаза у Леньки голубые, наивно-добродушные, как у щенка, еще не забывшего вкуса и запаха маткиного молока. Фуражка с зеленым околышем надвинута на лоб – чтобы не сдуло ветром.
Со всего размаха лодка влетела в прибрежную камышовую заросль. Куприков сбросил газ и выключил мотор.
– Перекур! – объявил старший егерь и достал из кармана форменного кителя пачку сигарет «Прима». Закурив, строго спросил у Леньки: – Куришь?
– Нет, дядя Ваня, не балуюсь!
– Молодец! – наставительно сказал Куприков. – За это я тебя отмечаю в приказе по лодке. Вредно! И плюс лишний минус в бюджете.
– А зачем тогда вы сами курите?
– Не равняй меня с собой. Ты сыроежка-недомерок, а я гриб боровик, ядрен да велик!
Куприков расположился у себя на корме поудобнее, вытянул ноги в высоких сапогах, закрыл глаза.
– Иван Лукьянович! – окликнул его Ленька.
– Ну, чего тебе?
– Будем вертаться? Или до Медвянки проскочим?
– Тебе небось домой не терпится! Как дела-то у тебя с твоей Настькой несравненной подвигаются?
Ленька покраснел и ничего не ответил.
– Ты, Леня, девкам, то есть вообще бабам, не верь, – с той же свойственной ему суровой наставительностью сказал старший егерь. – Они, чертовы твари, только о том и помышляют, как бы им нас, мужиков, обдурить и объегорить… Конечно, баба бабе рознь, бывают и такие, что хоть сейчас бери и сажай ее в министры на пост, но это уже называется не баба. Баба – это… – Куприков подумал и, ничего не придумав, веско сказал после долгой паузы: – …баба – это мягкий пол. Понятно тебе?
Ленька промолчал.
– Ну, ежели тебе моя мысль понятна, – продолжал рассуждать, сев на своего любимого конька, Куприков, – то послушай-ка, брат, историю, то есть анекдот, про одну распутную бабенку. Дело было еще до Октябрьской, при царе Горохе, то есть при Николушке-дурачке. Жила эта распутная бабенка в большом престольном, как раньше говорили, селе, и был у нее кроме законного мужа еще и любовник, хахаль то есть, простой мужик местный. Но одного ей мало показалось, вертихвостке, и она второго завела – служителя культа, попросту говоря – дьякона из церкви! Вот однажды приходит этот дьякон до этой бабенки. В спецовке своей пришел, то есть в подряснике до пят. Только это стали они целоваться да миловаться, как вдруг – здравствуйте, я ваша тетя! – заявляется первый любовник. Видит он всю эту художественную самодеятельность и говорит дьякону…
Рассказывал свой анекдот Куприков тягуче, длинно, напирая на сальные подробности, и от этого даже тот крохотный скотский юмор, который был заключен в анекдоте, таял, как щепотка соли в кастрюле с горячей водой, оставалась лишь одна скучная похабщина.
Посмеиваясь, Ленька слушал, но не анекдот Куприкова, а звуки, которые во множестве роились здесь, в их укромном убежище: шуршанье камышовых метелок, колеблемых легким ветром, плеск рыбьих игр, чувиканье какой-то веселой птички, славившей ясное небо и доброе вечернее солнце от всего своего маленького сердечка. И вдруг Ленька уловил какой-то посторонний звук – жесткий, неприятный, чуждый всему тому, что только что ласкало его слух. Он насторожился. Недалеко переговаривались люди. Голоса грубые, отрывистые, слов разобрать нельзя. Почему они оказались здесь, в заповеднике, эти люди? Уж не браконьеры ли?!
– Дядя Ваня! – тихо сказал Ленька.
– Не перебивай! – недовольно отозвался Куприков, продолжавший жевать нескончаемую мочалу своего анекдота. – Нельзя перебивать человека, у него может произойти потеря нити. На чем я остановился?.. Ага! Тогда, значит, этот дьякон говорит этому мужу этой бабенки…
– Иван Лукьянович, браконьеры, кажись, работают!..
Ленька схватил весло, лежавшее на днище лодки, и тремя сильными взмахами протолкнул ее на чистую воду. Так и есть! Совсем недалеко у берега двое мужчин, зайдя в воду по грудь, ловили неводом рыбу.
Мотор заработал, загремел с одного рывка Куприкова, и сторожевая лодка помчалась к месту происшествия.
Когда Ленька и Куприков вышли на берег, нарушители еще не были готовы к встрече с егерями. Почти квадратный толстячок с наголо обритой, маленькой загорелой головой, прыгая на одной ноге, ловил другой неподатливую штанину, второй нарушитель, уже одетый, длинноногий, усатый, с густыми черными бровями, вытаскивал из сети трепещущих живым серебром окуней и плотву и бросал их в ведро с водой, стоявшее тут же, на берегу.
– Здравствуйте вам! – с иронической вежливостью сказал Куприков.
– И вам здравствуйте! – бодро откликнулся толстячок, продолжая прыгать и ловить ногой штанину. Наконец поймал, натянул брюки и стал их застегивать.
– Вам, граждане, известно, что охотиться, а также ловить рыбу в водах на территории заповедника категорически запрещается?
– Известно! – сказал толстячок. – Но человек слаб, товарищ егерь, и его обуревают страсти, из которых рыбная ловля далеко не последняя по силе и прочности. Каюсь и признаю!
– Документики ваши предъявите!
– Не взяли с собой, извините! Я Макаров Петр Петрович, а мой напарник Усачев Сергей Павлович. Мы работаем в городе… – Толстячок запнулся на одно мгновенье и сказал с простодушной улыбкой: – Так испугался от вашего неожиданного появления, что даже название родного учреждения из головы вылетело. Я инспектор «Сельхозтехники», а Сергей Павлович наш бухгалтер. У меня завтра день рождения, захотелось полакомиться свежей рыбкой…
– И вы, значит, чтобы это лакомство добыть, невод с собой прихватили?
– Не любитель я с удочкой, товарищ егерь. На одном конце крючок, на другом – дурачок. Вот сеть – это настоящее мужское удовольствие! Подтверди, Сергей Павлович!
Мрачный усач сказал мрачным басом:
– Подтверждаю! Удовольствие!
– Ну ладно, хватит! – начальственно бросил старший егерь. – Орудие ваше, граждане, мы конфискуем, а вы сами с рыбой садитесь в лодку. Мы вас доставим куда нужно для оформления протокола и передачи дела в суд. А уж там вам пропишут настоящее мужское удовольствие! Собирайтесь!
Нарушители покорно смотали невод, взяли свои рюкзаки. Потом толстячок, пошептавшись о чем-то с усачом, подошел к егерям, молча наблюдавшим за их действиями, и, обратившись к Куприкову, сказал с той же широкой, покоряющей улыбкой:
– Все мы – люди, как говорится, все мы человеки, товарищ егерь. Если вникнуть в суть, мы одним с вами миром мазаны!
– Это как надо понимать? – нахмурился Куприков.
– Мы ловцы, и вы ловцы. Мы рыбку ловим, а вы – нас. Рыбак рыбака, как говорится, видит издалека. Есть у нас к вам деловое предложение.
– Ленька! – обрадовался Куприков. – Будешь свидетелем: он мне взятку предлагает! Ваше деловое предложение, гражданин Макаров, будет включено в протокол.
– Ты до конца дослушай, а потом включай. Никакой взятки я не предлагаю. Деловое предложение наше такое: сварить сейчас ушицу – не пропадать же рыбке! Отметим сообща мой день рождения, раз уж все так нескладно получилось! У меня при себе имеется поллитровка чистого спиртика. Покушаем, отдохнем на свежем воздухе по-человечески, а потом – пожалуйста, везите нас к месту вашего назначения.
Куприков вопросительно поглядел на Леньку.
– Сейчас поедем, дядя Ваня. Нечего тут прохлаждаться, – проворчал Ленька.
– Ишь ты, какой строгий молодец! – сказал толстячок. – Не бойся, парень, не убежим!
– От меня, брат, не убежишь! – усмехнулся Куприков и многозначительно поправил на плече ремень казенного охотничьего ружья.
Толстячок впился цепкими карими глазенками в суровое лицо старшего егеря. Какая-то жилочка дрогнула на этом непреклонном, булыжном лице.
– Ну-с, какая же будет ваша окончательная резолюция, товарищ егерь?
– Можно, конечно… посидеть… по-человечески… часок-другой, – медленно цедя слова, сказал Куприков. – Тем более что рыба все равно вами уже спорчена, ноне надейтесь на амнистию! Не будет вам от меня амнистии! Не будет амнистии! – повторил он твердо. – Так и знайте! Понятно вам?
– Понятно! – сказал толстячок и весело крикнул своему напарнику: – Сергей Павлович, готовь рыбу для ухи, а я займусь костром!
…Огненная, густо наперченная уха (все приправы к ней нашлись в рюкзаке усача) была отменного вкуса, цвета и запаха. Да и разведенный спиртик тоже был хорош!
Солнце опускалось за горизонт, от воды тянуло влажным холодком, а от розовых углей потухшего костра приятным теплом. Идиллическую картину тайной вечери на берегу заводи портил один Ленька. Не принимая участия в пиршестве, он сидел в стороне на сосновом пне, неподвижный, молчаливый, осуждающий.
Толстячок сказал порядком осоловевшему Куприкову:
– Саботажничает твой парень, Иван Лукьянович, это нехорошо! Разболталась у тебя дисциплина на судне! Надо гайки подвинтить!
– Сейчас подвинтим! – Куприков налил в стакан разведенного «так на так» спирту, поднялся, подошел к Леньке. – Ты чего, Алексей?
– Ничего! Что вы делаете, товарищ старший егерь?! Совесть ваша где?!
– Молод еще меня совестью попрекать! Ты что, думаешь, амнистия им будет от меня? Не будет им амнистии! Понятно тебе?! На, выпей!
– Не стану я пить!
– Пей! – заорал Куприков. – Не дисклидитируй меня перед людьми. За здоровье Насти своей. Давай!..
Ленька взял стакан и одним глотком осушил его.
– Ступай к костру, закуси, а то охмелеешь разом!
…Теперь у костра сидели в полном кворуме. Допили спирт, доели уху. Толстячок вытер свою ложку клочком газеты, сунул ее за голенище резинового сапога.
– Самое время анекдоты послушать. Кто хороший анекдот знает – выкладывай!
Куприков, кашлянув, сказал:
– Давайте я начну.
И пошел жевать свою мочалку!
Толстячок послушал, поморщился.
– Нет, Иван Лукьянович, извини, но ловишь ты нашего брата лучше, чем анекдоты рассказываешь! Дайка я попробую…
– Валяй! – сказал Куприков, скрыв обиду. – Рассказывай, а мы посмотрим, какой ты заслуженный артист по этой части!
«По этой части» толстячок действительно оказался артистом! Анекдотов он знал великое множество, они вылетали из его рта длинными пулеметными очередями – все неприличные, но рассказчик, в отличие от Куприкова, преподносил их легко, с каким-то странным, диким изяществом, заставляя своих слушателей хвататься за животы от хохота и вытирать слезы.
Наконец рассказчик закончил свое выступление у костра.
– Хорошенького понемножку! Пора, пожалуй, бай-бай-бай делать. Смотри, совсем стемнело. Луна-то какая сегодня красавица!.. Иван Лукьянович, – прибавил он и, аппетитно зевнув, громко, по-собачьи, щелкнул челюстями, – есть деловое предложение: утречком, по холодку, поедем с вами куда нужно. Не тащиться же сейчас, на ночь глядя, надо отдохнуть после такого концерта!
– Правильно! – согласился Куприков. – Отдыхай, артист. Но помни…
– …что амнистии не будет! – сказал, подмигнув ему, толстячок и рассмеялся. И усач тоже загрохотал басом ему в лад.
Нарушители устроились под соснами на зеленом с проседью моховом коврике, положив под головы свои рюкзаки и укрывшись ватниками. Вскоре они громко захрапели дуэтом. Куприков и Ленька остались сидеть у костра.
Красавица луна светила мирно, ярко, лягушки в камышах давали свой концерт, захлебываясь руладами сумасшедшего кваканья и бульканья. Дивная летняя ночь вступила в свои права.
– Ты, Ленька, покарауль их, – потягиваясь и зевая, сказал Куприков, – а я вздремну малость, а потом тебя сменю! Понятно тебе?
– Понятно, дядя Ваня.
Куприков лег, натянув на голову взятый из лодки брезентовый плащ.
Ленька сидел один у потухшего костра, в голове у него шумело. Очень хотелось спать, в глаза, казалось, набился песок – такими тяжелыми стали веки.
Чтобы не уснуть, Ленька стал думать о Насте, о том, как пойдет в воскресенье в клуб на танцы и увидит ее. Да вот же она – стоит в зале, на ней короткое платьице, голубое, под цвет глаз, смотрит, улыбаясь, на Леньку. Ленька подошел к Насте, несмело обнял ее, а она вдруг взяла да так сильно толкнула его в грудь, что он чуть с ног не свалился. Ленька снова потянулся к Насте, и снова она с силой оттолкнула его, да еще и обругала, нехорошо, по-мужски. Ленька открыл глаза и увидел склонившегося над ним Куприкова.
– Проснись, караульщик поганый!
Со сна Ленька ничего не помнил и ничего не понял. Сел, стал протирать кулаком глаза. Куприков продолжал яриться:
– Я тебе что приказал? Караулить их! А ты… кулак под голову и в объятия к Марфеи?! Я тебя научу, как спать на посту! Рапорт на тебя подам, со службы прогоню с волчьим билетом!..
– Ничего же не случилось, дядя Ваня! – примирительно сказал Ленька. – Если бы они скрылись, пока я спал, тогда другое дело. А то ведь вон они, голубчики, в полном составе! – он показал на браконьеров – они сладко спали на своем моховом ложе под сосной.
– Ну и дураки, что не скрылись! Я бы на их месте обязательно скрылся! Ты думаешь, что как ты есть молодой егерь, так тебе все будет прощено? Нет, брат, вас, молодых, по башке не бить, добра не видать!..
Он долго срамил и пушил Леньку. Тот все молчал, но в конце концов не выдержал и огрызнулся:
– Вы меня, Иван Лукьянович, на пушку не берите. Я тоже могу на вас рапорт подать!
– Какой ты можешь на меня рапорт подать, сопляк?
– Я такой рапорт подам, что вы меня подбили вещественные доказательства кушать.
– Какие такие вещественные доказательства?
– Рыбу ихнюю, вот какие! Вы обязаны были пойманную рыбу вместе с сетью конфисковать тут же, на месте преступления, а вы разрешили браконьерам из нее уху варить. И под ту ушицу анекдоты слушали и ихний спирт пили. И меня заставили стакан принять. Я молчать не буду. Вы старший егерь, а я младший. Я свою вину знаю, и я ее признаю, но с вас спросу больше, Иван Лукьянович!
Старший егерь посмотрел на младшего с уважительным удивлением и сказал тихо, почти ласково:
– Ладно, Леня, горячиться не будем. Мало ли чего на свете не бывает по нашей службе! Постановлено – поплевать и забыть. Понятно тебе?
Ленька не ответил.
– Ну, коли все понятно, – уже в обычном своем покровительственно-насмешливом тоне сказал Куприков, – тогда ложись досыпай, я сам их пока покараулю.
– Чего там спать? Светает уже! – буркнул Ленька. – Разбудим их, да и поедем на кордон.
– Рано еще!.. Я пойду в лодку, мотор поставлю, а ты тут прибери все!
…Настало утро, свежее, чистое, бодрое. Солнечные лучи, набирая силу, быстро гасили бриллиантики росы, сверкающие на высоких стеблях трав, не тронутых косой, и на листьях старых берез, что росли здесь вперемежку с вековыми соснами.
Браконьеры спустились к берегу, к лодке, в которой сидели Куприков и Ленька. Толстячок – пухлое лицо помято, глаза как щелочки – сказал весело:
– С добрым утречком, шефы!
– С добрым утром! – вежливо ответил Ленька.
Куприков молча кивнул.
– Как, Иван Лукьянович, вы насчет того, чтобы чайком заправиться?
– Чаев не будет, гражданин! – веско произнес Куприков.
– Ладно, дома почаевничаем! – сейчас же согласился толстячок. – Дома пустой чай и тот милее водки с закуской. Подтверди, Сергей Павлович!
– Подтверждаю! – бухнул свое усач.
– Собирайтесь, граждане, надо ехать! – сказал Куприков с той же суровостью.
– Прекрасно! – засуетился толстячок. – Ты нас, Иван Лукьянович, до поворота к Гречухе подбрось, там берег отлогий и… попрощаемся по-человечески. А до станции мы как-нибудь пешочком дотопаем!
– Нет, гражданин, я вас обязан на кордон доставить для выяснения ваших личностей и оформления протокола.
– Да ты что, Иван Лукьянович, совсем спятил после спиртика вчерашнего? – моргая белесыми свиными ресницами, все еще сдерживаясь, сказал толстячок. – Так миленько посидели, анекдоты послушали, подружились, можно сказать, на всю жизнь и – на тебе… на кордон?!
– Дружба дружбой, а служба службой. Я вас, граждане, предупреждал, что амнистии вам от меня не будет!
– Не человек ты, дядя, а дуб мореный! – уже с сердцем сказал толстячок.
– И стоеросовый притом! – подтвердил усач.
Куприков даже бровью не повел и ответил кротко:
– Оскорблять меня нельзя, граждане, я при исполнении! За эти слова можете добавку получить!
Толстячок взорвался и стал бешено браниться. Ругательства вылетали из его рта такими же длинными пулеметными очередями, как вчера вечером анекдоты, и эта грязная брань возмутила Леньку. Он уже поднялся в лодке, чтобы сойти на берег и утихомирить браконьеров, но Куприков остановил его властным жестом.
Толстячок иссяк и замолчал. Потом сказал:
– Ладно, поедем на кордон, только искупаемся сначала. Выкупаться-то хоть можно?
– Выкупаться можно!
Толстячок разделся первым и нагишом, без трусов, сияя непристойно белыми ягодицами, полез в воду. За ним с разбегу кинулся в озеро усач. Они резвились и плескались в парной воде на виду у егерей, и вдруг Ленька заметил, что снова, как вчера вечером, дрогнула какая-то жилочка на лице у Куприкова.
– А ну, давай живо на берег! – сказал он Леньке. – Собирай их одежонку, бросай в лодку. Быстро, давай!
– Зачем, дядя Ваня?
– Не рассуждать! Исполняй приказ!
Недоумевая, Ленька вышел на берег, собрал и побросал в лодку одежду браконьеров.
– Садись! Живо!
– Да вы что собираетесь делать, дядя Ваня?!
– Садись, тебе говорят!
Не успел Ленька добраться до своей носовой скамейки, как с одного сильного рывка Куприкова заработал мотор и лодка отошла от берега.
Браконьеры выскочили из воды. Они что-то кричали, грозя кулаками, метались голые по пустынному берегу, но Куприков сидел на корме, неподвижный, как бы отрешенный ото всего земного. Он смотрел вперед в одну точку, поглощенный, казалось, одной заботой: как бы не прервался хотя бы на секунду победный грохот мотора!
Лишь за поворотом, когда ничего не стало слышно и никого не видно, он сбросил газ и спокойно, как будто ничего не произошло, сказал:
– Теперь и покурить можно!
Достал из портсигара папиросу, закурил.
Ленька не выдержал:
– Не по закону это, Иван Лукьянович! Зачем же так издеваться над людьми?!
– Над людьми! Да разве это люди! Они же спекулянты отпетые, я их сразу понял. Думали меня, травленого волчищу, спиртиком своим подкупить! Ах, гады! Ненавижу я их, паразитов! Им дай волю, они всю живность истребят ради лишней рублевки, всю землю до лысины доведут…
Он взглянул на растерянное Ленькино лицо и прибавил:
– Я знаю, что не по закону сделано. Но ты не беспокойся, я сам на себя рапорт напишу, приму наказание, какое полагается.
Помолчал и сказал мирно:
– Забыл я, Леня, как звали этого… иностранца, который с негром Пятницей беседовал на необитаемом острове?
– Робинзон Крузо!
– Вот пусть теперь этот анекдотчик пузатый поробинзонит со своей средой усатой часика три, четыре, покормит комаров. Потом лодку пришлем, снимем. Куда они без штанов денутся!..
…Куприков действительно написал потом сам на себя рапорт и получил строгий выговор в приказе за свои незаконные действия. Выговором этим он гордится и охотно рассказывает при случае о том, как заставил браконьеров робинзонить без штанов на глухом берегу заповедной заводи, причем рассказывает об этом весело, живо, безо всякой «мочалы», как бы любуясь собой – рассказчиком и главным действующим лицом – со стороны.
ДОМОЙ!
После завтрака Шурка, как ему было велено, спустился на лифте с четвертого своего этажа вниз, в рентгеновский кабинет. Рентгенолог – черная, худая, неразговорчивая – быстро и ловко сделала снимок правой Шуркиной кисти с одним несчастным большим пальцем – остальные четыре отрубил мотор трактора. О том, как это произошло, Шурка рассказывать не любит, картина происшествия выглядит у него туманно и неясно.
– Прибежали ребята из нашего класса в мастерскую совхозную, отец вышедши был, я стал им показывать, как мотор работает, а он меня – цап! И все!
– Больно было, Шурка?
– Не помню!
«Шеф» долго изучал Шуркину кисть, вертя снимок перед глазами и так, и этак. «Шефом» больные четвертого этажа зовут своего профессора, хирурга с мировым именем.
Шурка сидел в его крохотном кабинетике на кончике стула, рассматривал фотографии, развешанные по стенам. Важные мужчины и женщины, под фотографиями надписи чернилами, некоторые не по-русски. А над столом «шефа», как бы осеняя его, висит увеличенная фотография лошадиной головы. Лошадь белая, глаза черные, печальные, смотрят прямо в душу. Под снимком написано: «Дорогому моему целителю от старой балетной лошади»… И роспись с затейливыми закорючками. Но «шеф» не лошадь, конечно, лечил и не она на карточке расписалась, а балетная артистка – вон ее фото рядом на стене. Тоненькая, красивенькая, в черном трико. Стоит, бедняжка, на одной ножке да еще на носке, другую подняла и вытянула вбок, как струну. Глаза у артистки тоже черные, громадные – в пол-лица. И тоже печальные.
«Шеф» положил рентгеновскую пленку на стол, посмотрел на съежившегося Шурку сурово. Лицо у «шефа» тонкое, со свежим румянцем на худых щеках, прищуренные глаза под стеклами сильных очков смеются, но белоснежная накрахмаленная шапочка на седеющей голове и такой же халат придают его внешности некую строгую колючесть. Он тонок в кости, суховат, элегантен, очень подвижен в свои семьдесят с лишним лет.
– Дела твои, Шутилов, неплохие. Даже совсем неплохие! – сказал наконец «шеф» и подмигнул Шурке.
Строгая его колючесть сразу пропала. И Шурка тоже отмяк, откинулся на спинку стула, вздохнул свободно.
– Выпишем мы тебя завтра – можешь домой лететь. Билет на самолет возьмут, на аэродром доставят. Отдохнешь месяца два-три, потом опять к нам. Будем тебе палец делать, Шутилов!
– «Стебель Филатова», да? – догадался Шурка.
– Ишь ты какой стал грамотный! А что такое «стебель Филатова»?
– Пришьете руку к животу, где кожа есть лишняя, сделаете такую сосисочку…
– Сам ты сосисочка! – рассмеялся «шеф» и сейчас же снова стал серьезным. – Все-таки будет у тебя два пальца на правой лапе, а не один. Жить можно… если, конечно, не совать свой нос и пальцы куда не след. На аэродром тебя тетя Поля отвезет.
Шурка обрадовался:
– Вот это здорово!
Врачи, сестры, няньки – все тут к Шурке относятся хорошо, внимательно, но он для них всех лишь больной Шутилов, один из многих. «Ступай на рентген, Шутилов!», «Почему суп не доел, Шутилов?», «Шутилов, к одиннадцати на перевязку как штык!». И только тетя Поля – низенькая, полная, вся какая-то круглая, как колобок, – зовет мальчика в зависимости от его поведения или Шуркой, или Шуриком, проходя мимо, обязательно потреплет его по стриженой голове мягкой, теплой рукой, а когда дежурит, зазовет к себе в дежурку, и он часами рассказывает ей про свою привольную жизнь в далеком казахстанском поселке, где его поджидают отец, мать, сестренка Настя, пес Дружок и отчаянная кошка Брыська – черно-рыже-белая трехцветка. Трехцветки – они к счастью.
Шурка поднялся, подошел к профессорскому столу, сказал тихо:
– Спасибо… за все! – губы у него дрогнули.
– Ну, ну, без телячьих нежностей – не люблю. Прощаться будем завтра, Шутилов. Ступай пока!
…В палате, в которой Шурка прожил три месяца, жизнь шла своим чередом.
На табурете у стены, где розетка, сидел и брился молодой техник-монтажник Миша. Свой «Харьков» он держал култышками обеих рук, лишенных пальцев. От пальцев остались у Миши лишь костяшки, по которым считают месяцы года: первая костяшка – январь, тридцать один день, потом выемка – это февраль, двадцать восемь дней, а в високосный – двадцать девять, вторая костяшка – март, тридцать один день. Именно тридцать первого марта с Мишей и случилось «это». Из лагеря, где остановилась экспедиция, выехали на вездеходе перед вечером, погода была хорошая, небо ясное, через три часа рассчитывали быть на месте. И вдруг закрутил дьявольский буран, все смешалось впереди, сзади, с боков в одну воющую, свистящую, валящую с ног белесую тьму. Арктика! Сбились с дороги, потеряли ориентировку, а тут еще безнадежно заглох мотор. Пришлось бросить вездеход – железный ледяной гроб – и идти пешком наугад, ложась грудью на ветер. На ногах у Миши были пимы, а на руках шерстяные перчатки, рукавицы на собачьем меху он в дорогу не взял. Всегда брал, а на этот раз не взял. Езды-то всего три часа, в кабине тепло!
До лагеря они с водителем добрались за пять часов.
Над Мишиными култышками бьется теперь «шеф», операция следует за операцией, – надо сделать так, чтобы костяшки техника могли выполнять не только функцию календарного отсчета времени, но и держать самые необходимые предметы.
За столом, стоящим посреди палаты, сидел и ел «любительскую» колбасу, нарезая большими вкусными ломтями, добряк татарин Ибрагим, низкорослый, с квадратным могучим торсом, такелажник со стройки жилых домов, – ему тросом отдавило два пальца на правой руке. Больная рука у него лежит на перевязи на гипсовой подставке – это сооружение больные называют «самолетом». Ибрагим ловко действует здоровой левой. Аппетит у него волчий: ведь недавно только позавтракали, а Ибрагима, как он говорит, уже «потянуло на колбаску».
Шурка вбежал в палату, бухнулся на свою кровать, объявил, сверкая глазами:
– Миша, Ибрагим, ребята, слушайте все последние известия по моему радио. Завтра я от вас – ту-ту! – домой на два месяца, а то, может, и больше. Только что «шеф» сказал, что отпускает!
– Брешешь ведь все, Шурка! – сердито сказал техник Миша. Он пытался обмотать шнур вокруг корпуса бритвы, но култышки плохо повиновались ему.
– Ты посмотри на его морда! – добродушно отозвался Ибрагим. – С такой морда не брешут! На, Шурка, колбаски, покушай с радости!..
Он протянул Шурке здоровую руку с куском колбасы. Шурка взял и стал есть. С полным ртом повторил:
– Честное слово, Миша, не вру. Поди спроси у «шефа», он тут пока… Миша, давай я тебе помогу провод замотать.
– Не надо! Я сам хочу.
– Не выйдет у тебя. Дай я сделаю.
– Не подходить! Сам!
Миша погрозил мальчику своей култышкой, но Шурка улучил момент, схватил Мишин «Харьков» и запрыгал, как обезьяна, через кровати, увертываясь от погнавшегося за ним техника.
– Тише вы, жеребчики стоялые! – прикрикнул на них Ибрагим, отрезая себе еще колбасы. – Не видите – человек питается, здоровье набирает. Мешать не надо ему!..
Величественно неся свой «самолет», в палату вошел еще один ее обитатель – Сергей Тимофеевич, областной работник по торговому ведомству. Он был в пижаме темно-малинового цвета с цветочками. Импортная вискоза туго обтягивала его солидное брюшко точной арбузной формы. Сергей Тимофеевич сел на стул подле Ибрагима и, поглядывая на Шурку, тоном записного оратора торжественно произнес:
– Прими, Александр, мои поздравления по случаю твоей выписки. Желаю тебе полного выздоровления, успехов в учебе и счастья в личной жизни.
Тут оратор запнулся («Насчет личной жизни я, пожалуй, зря»), но помялся и закруглился ловко и не без игривости:
– Каковой у тебя еще нет, но со временем будет!
Шурка вежливо ответил:
– Спасибо, Сергей Тимофеевич! – А сам подумал: «Сейчас учить будет!»
И действительно, Сергей Тимофеевич, помолчав, добавил:
– Еще я хочу выразить надежду, что ты, Александр, сделаешь выводы из прискорбного происшествия, с тобой случившегося. Тяга твоя к технике похвальна и достойна поощрения, но сначала, дружок, надо самому хорошенько изучить машину – тот же трактор, – а потом уж показывать его устройство своим сверстникам и товарищам по играм и безобидным – подчеркиваю: безобидным! – шалостям.
Техник Миша опять не выдержал, заметил как бы вскользь:
– Это вы очень глубоко и точно заметили, Сергей Тимофеевич. Всякое дело требует предварительного изучения во всех его аспектах, даже чистка картошки.
Ибрагим и Шурка стали смеяться, а Сергей Тимофеевич надулся и сказал:
– Я понял намек, но отвечать на ваш неуместный выпад не намерен!
Сергей Тимофеевич пострадал, как он сам выразился, рассказывая в палате о своем несчастье, именно «на почве чистки картошки». Взялся помочь жене, нож был отточен до бритвенной остроты, а картошка попалась мокрая, скользкая, нож соскочил… Теперь два пальца все еще не действуют.
…День прошел незаметно, в сплошных хлопотах. Надо было внизу, на складе, у сестры-хозяйки получить свой чемодан, собрать заранее вещи. После обеда, когда кончился «мертвый» час, Шурка долго стоял у окна, смотрел на просторный институтский двор, обнесенный бетонным высоким забором. Апрельский день был солнечный, но прохладный и ветреный. Березки в парке, подступившем вплотную к забору, гнулись, размахивая тонкими, голыми еще ветвями, словно торопили Шурку: «Скорей, скорей, давай лети домой!..»
Из приземистого квадратного одноэтажного флигеля, в котором живут подопытные собаки, доносился через раскрытую форточку истошный, надсадный, хватающий за сердце лай. Вон идет по двору сторож-инвалид, несет им суп в ведрах, за ним трусит на слабых старушечьих ногах знаменитая Найда – институтская красавица лайка. В награду за долголетнюю безупречную сторожевую службу Найде разрешен беспрепятственный вход в вестибюль института. Техник Миша уверил Шурку, что Найда была раньше экспериментальной собакой, и что все суставы у нее железные, и что на ночь ей делают внутрисуставную смазку, чтобы железные кости не гремели на бегу. За Найдой плетется с почтительно опущенным хвостом приземистый коротконогий буро-серый овчар, ее постоянный супруг, тоже сторожевой пес. Симпатичная высокая докторша с тяжелыми крупными серьгами в ушах, – они тихонько позванивают на ходу, вроде как суставы у Найды, – зовет ее супруга-овчара пышно: «Принц-консорг». У Шурки он, разумеется, превратился в «Принца-комсорга».
Потом надо было поговорить с веселым грузином Гиго из соседней палаты. На днях ему сделали «стебель Филатова», пришив его обезображенную в автомобильной катастрофе кисть к толстому мягкому животу.
Гиго, который уже перенес несколько тяжелых операций, посмотрел на Шурку и сказал, что все это пустяки, трын-трава, бояться нечего.
– Я лично, Шюра, вхожу в операционную каждый раз как в ресторан!
После ужина посидели у телевизора в коридоре напротив дежурки. Сергей Тимофеевич говорил там по междугородному телефону, кричал, напрягая голос, на весь этаж, боясь, что его на другом конце провода не услышат.
– Всем передаю привет, мои дорогие, каждому желаю здоровья и творческих успехов во всех полезных для общества начинаниях! А также счастья в личной жизни.
