355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Леонид Ленч » Душевная травма (Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом) » Текст книги (страница 11)
Душевная травма (Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)
  • Текст добавлен: 28 октября 2020, 10:30

Текст книги "Душевная травма (Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)"


Автор книги: Леонид Ленч



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

ДРУЖЕСКАЯ УСЛУГА

Ненастный осенний день. Холодный, злой ветер мечется по размокшим улицам районного городка, срывает последние черные листья с нагих веток молодых берез.

Быстрой рысью бегут куда-то на запад рваные, набухшие тучи. Дождь то пойдет, то перестанет, мелкий, нудный, будто из испорченной лейки.

На базарной площади грязь по колено, но здесь, в колхозной чайной, тепло, сухо и относительно чисто.

Румяная кокетливая гардеробщица Дуся грудным сопрано предупреждает всех входящих:

– Граждане, снимайте верхнюю одежду. И обувь очищайте. У нас для этого имеются веник и персональные щепочки!

Граждане послушно сдают Дусе свои мокрые ватники, куртки, пальто и долго орудуют веником и «персональной» щепкой, счищая с сапог налипшие комья грязи. Потом, крякнув и поправив перед зеркалом волосы (а у кого их нет, то просто с душевным сокрушением погладив себя по лысине), идут в зал.

Приятно после осенней мокроты посидеть в тепле и сухости, попить чайку из пузатого белого чайника, а то и водочки попросить, закусить чем бог послал, послушать патефон, почитать газету или поговорить с хорошим человеком о жизни.

В чайной всегда полно. Подавальщицы носятся, как на роликах, но все равно не успевают подавать.

Зал басисто гудит, смеется, сыплет шуточками, гомонит. А патефон на стойке у буфетчика с хватающей за сердце красивой грустью выводит тенором:

 
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист…
 

За столиком у печки сидит пожилой, плотный, усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!

Но вот к его столику подошел худощавый, цыгански смуглый, низкорослый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым, безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.

– Эй, друг! – после некоторой паузы сказал он тенорком. – Очнись, милый! Все равно всю водку не выпьешь, всех песен не переслушаешь!

Усач вздрогнул, обернулся.

– Чего тебе?

– Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою – может быть, ты вспомнишь?

Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.

– Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, – сказал он с той же солидностью, – только, дорогой товарищ, припомнить тебя я… тоже не могу!

– Интересная получается ситуация! Тогда давай заполняй анкету! Фамилия, имя, отчество.

– Никитов Лука Петров, – по-солдатски отрапортовал усач.

– Никитов?.. Ничего мне твоя фамилия не говорит. Лука Петров. Ни синь-пороху! А меня зовут Донькин Яков Нилыч!.. Тебе что-нибудь говорит эта благородная фамилия?

– Донькин! – Усач пожал богатырскими плечами. – Вроде что и говорит, но таким, понимаешь, шепотком – ничего не разберешь. Откуда родом-то сам?

– Родился я на берегах Невы! – с чувством продекламировал Донькин. – Где, может быть, родились вы или блистали, мой приятель?

– Нет, я под Суздалем… блистал. Деревня Веткино, колхоз «Первенец коллективизации». Слыхал?

– Нет, не слыхал. Сейчас где работаешь?

– Плотничаю тут по району. Новые избы рублю в колхозах.

– Понимаю!.. А я шофером работаю в леспромхозе, сто километров отсюда. Бывал у нас?

– Нет, не бывал. Воевал где?

– На Первом Украинском. Танкист. Потом по случаю ранения генерала возил. А ты?

– Первый Белорусский. Сапер, труженик войны!

– Где же мы с тобой встречались, труженик войны?

– Не знаю, брат! Может, где и встречались! Ведь какой был коловорот! Слушай, Донькин, может, мы с тобой в одном госпитале лежали?

Они стали вспоминать госпитали, в которых лечили свои раны во время войны, но все это были разные госпитали, и в конце концов веселый Донькин не выдержал:

– Предлагаю прекратить прения и потребовать половинку… для подогрева памяти!

– Я уже нынче, признаться, подогревался, – смущенно отозвался Никитов.

– Видать, успела она остыть, твоя боевая память, сапер! – сказал Донькин и ухватил пролетавшую мимо официантку за пухлый локоток: – Примите заказ.

Официантка стала принимать донькинский заказ, но тут к их столику подошел громадный человечище в брезентовом, жестком, как железо, плаще, с которого на пол шумно стекала дождевая вода, и сказал сердитым басом, как из бочки:

– Я тебя ищу, Донькин, а ты тут чаи гоняешь!.. На, распишись на накладной!

Он с сердцем положил на стол бумагу и химический карандаш. Донькин расписался. Никитов взглянул на его подпись, затейливую, с закорючкой, и, вдруг просияв, улыбнулся широкой, детски счастливой улыбкой.

– Вспомнил я тебя, Донькин! – сказал он, продолжая улыбаться. – Мы с тобой на рейхстаге в Берлине вместе расписывались. Я еще тебе дружескую услугу оказал. В порядке боевого взаимодействия… Помнишь?

Шофер посмотрел на плотника, тоже просиял и хлопнул себя по коленкам.

– Верно, – закричал он, вскакивая с места, – правильно! – И, обращаясь к человеку в брезенте, стал торопливо объяснять: – Когда Берлин взяли, многие наши ходили расписываться на ихнем рейхстаге. Я тоже отпросился у своего генерала, пошел. А ростом-то меня природа обидела, – сам видишь, мужичок с ноготок. «Эх, думаю, Донькин, историческая твоя подпись будет стоять ниже всех». А тут он идет, сапер, уже расписался. «Помоги, говорю, браток, в порядке боевого взаимодействия. Дай я к тебе на плечи встану».

– Все уши мне сапогами оттоптал! – с той же детской улыбкой сказал плотник. – Зато расписался выше всех! Донькин! Скажи пожалуйста, как из головы вылетело!..

Человек в брезенте посмеялся, ушел. А Никитов и Донькин остались и долго еще вспоминали славные майские дни в разбитом Берлине, где столкнула их прихотливая солдатская судьба.

Потом шофер, подняв стаканчик, сказал:

– Давай выпьем, сапер, за военную русскую славу, за нашу работу… Тронет еще какой умник советскую нашу Родину, мы с тобой опять где надо распишемся…

Они чокнулись и выпили.

А зал по-прежнему гудел, смеялся, сыпал шуточками, гомонил, и патефон на стойке у буфетчика с прежней красивой грустью выводил:

 
…И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои!..
 

ПРИНЦИПИАЛЬНЫЙ НЕНОСИМОВ

Неносимов. В. К. считал себя широкомыслящим человеком, и поэтому вопросы, которые выдвигала перед ним быстротекущая жизнь, обычно «ставил на принципиальную высоту».

Чем мельче был вопрос, тем почему-то значительнее оказывалась высота, на которую его ставил принципиальный Неносимов.

У него был бледный, высокий – в основном за счет лысины – лоб, на носу очки в тонкой золоченой оправе. Ему льстило, когда бедные пьяницы, дежурящие у входа в гастроном, окликали его так:

– Доцент, давай, будешь третьим!

В характере Неносимова была одна особенность: считая себя широкомыслящей личностью, он, однако, не признавал и не терпел иных мнений на явления жизни и искусства, кроме своих собственных. Все, что не совпадало с его взглядами, Неносимов безжалостно клеймил как «ретроградство», «отсталость», «невежество» или, в лучшем случае, как «проявление дурного вкуса». Спорить с ним было невозможно. Отстаивая свои суждения, Неносимов махал руками перед носом оппонента, на его бледном лбу выступал неприятный пот, голос срывался на кошачий визг. Уступая не доводам, а поту и визгу, оппонент умолкал, и Неносимов торжествовал победу.

…Когда в тот день Неносимов вернулся домой с работы, он застал за столом, накрытым к вечернему чаю, сына Севу, студента-электрика второго курса. Закрыв уши руками и уткнув нос в учебник, Сева что-то зубрил.

– Где мать? – спросил Неносимов, присаживаясь к столу.

– У себя. Говори тихо – она спит. Пришла домой из больницы усталая, с головной болью, просила ее не будить.

– Между прочим, когда молодые люди твоего возраста и положения говорят со старшими, – строгим шепотом заявил Неносимов-старший, – а тем более с родным отцом, они обязаны хотя бы голову поднять от стола.

– Извини, папа, совсем одурел от сессии!

– Сессия сессией, но надо как-то отвлекаться, не замыкаясь в узком учебном кругу. Не забывай, Сева, что твой общественный долг – стать гармонически развитой личностью. Еще Козьма Прутков сказал, что узкий специалист подобен одностороннему флюсу. Сходил бы хоть в театр, посмотрел интересную пьесу. Я готов материально обеспечить.

– Спасибо! Я позавчера ходил с ребятами в театр. Мама материально обеспечила.

– Что смотрели?

Сева назвал классическую, нашумевшую сатирическую комедию.

– Ну и как?

– Здорово! Смешно, остро! Ребятам очень понравилось.

– «Ребятам понравилось»! А где твое собственное отношение?

– Этот спектакль и в газетах хвалят!

– Ах, его «и в газетах хвалят»! Какая прелесть! Не надо, сынок, за хвост тетеньки газеты держаться, оценивая то или иное явление искусства. Самому надо до корней доходить. Самому! Кстати, ты знаешь, что написал в свое время классический критик Писарев об этом твоем классике?.. Не знаешь!.. То-то!

Сева закрыл учебник и сказал запальчиво, но шепотом:

– Ты сам себе противоречишь, папа. За хвостик тетеньки газеты держаться нельзя, а за хвостик дяденьки Писарева можно. Но мое-то собственное мнение совпадает с мнением тетеньки, а не дяденьки!

– Ты сначала стань гармонически развитой личностью, а потом уж козыряй собственными мнениями.

– Опять у тебя тут противоречие: только что ты учил меня, что надо самому доходить до корней, а сейчас, оказывается, надо ждать, пока тебя признают гармонически развитой личностью. Нелогично, папа!

Бисеринка пота выступила на лбу Неносимова.

– Молод еще ловить родного отца на его якобы противоречиях! – В голосе старшего Неносимова зазвучали знакомые Севе громко-визгливые ноты. – Ишь какой якобы ловец нашелся! Ты, дорогой мой, пока еще круглый невежда в этих вопросах. И к тому же невежа. Мать спит, а он кричит!

– Я говорил и говорю шепотом, беру в свидетели эти стены. Это ты кричишь, а не я. Потому что у тебя аргументов не хватает. С тобой, папа, спорить невозможно, это все знают!

Сева схватил учебник и рывком поднялся из-за стола.

– Ты куда?

– К Эдику Самойленко. Буду у него заниматься! – буркнул Сева и убежал.

Неносимов пошел к себе. Внутри у него все кипело. «Мальчишка! До чего распустился! „Аргументов не хватает“! Я тебе покажу такие аргументы – до новых веников не забудешь!»

Необходима была какая-то разрядка, и Неносимов снял телефонную трубку, набрал номер. На другом конце провода трубку взял старый приятель П. О. Пакупаев. Неносимов стал жаловаться ему на Севу и поднял стычку с сыном на принципиальную высоту «проблемы отцов и детей». Пакупаев сказал, что проблемы никакой тут нет, а есть плохой характер.

– У кого? – спросил В. К. Неносимов.

– У тебя, конечно! – смеясь, сказал П. О. Пакупаев. – Тебя еще в институте звали гармонически развитой занудой.

Неносимов перешел на визг. Но тут из комнаты жены донесся жалобный, плачущий голос:

– Володя, я же просила потише, у меня голова разламывается, а мне завтра рано вставать на работу! Дай покой!

Неносимов хотел огрызнуться, но спохватился и закруглился:

– Павел Осипович, я вынужден закончить разговор… Нет, нет, не согласен, а просто мне затыкают рот!.. Кто?.. Ну, знаешь, затыкальщики всегда найдутся, было бы кого и чем затыкать!.. Я тебе завтра позвоню, и мы продолжим наш спор, я остаюсь непоколебимо на своих позициях!

Положил трубку, походил по комнате, чтоб остыть и успокоиться. Не получалось! Хотелось высказаться! Неносимов подошел к двери в комнату жены и сказал тихо, но твердо:

– Клавдия, ты спи, но знай, что я выражаю тебе свей принципиальный протест против твоего бестактного вмешательства в мой спор с Пакупаевым.

Сказав, на цыпочках вернулся к себе, плотно прикрыл дверь и – на всякий случай – накинул на нее крючок.

Сразу стало легче.


СУРГУЧНАЯ ПЕЧАТЬ

Позвонил по телефону старый приятель Егор Борисович Бутузов, великий мастер комедийного эпизода, сказал:

– Могу подарить сюжет. Из моей собственной жизни. Я знаю, вы любите такие историйки. Хотите?

– Хочу, конечно!

– Тогда слушайте…

…Несмотря на свой почтенный возраст – за восемьдесят! – Егор Борисович до сих пор с блеском играет на сцене одного звонкого столичного театра. Зрители его знают и любят.

Живет Егор Борисович в большом новом доме в центре Москвы, в уютной однокомнатной квартирке в окружении книг, фотографий с автографами знаменитых режиссеров и артистов – его друзей, покойных и живых, и других милых актерскому сердцу сувениров. Он старый холостяк и живет один. Пищу себе готовит сам, а убирать квартиру раз в неделю приходит к нему резвая старушка Марья Степановна. Или просто – Степановна.

Поскольку старушка играет стержневую роль в этом комическом, скорее даже трагикомическом рассказе, мне придется познакомить вас с ней более основательно.

Степановне под семьдесят, но она пышет здоровьем и неутомимо-подвижна, как детская игрушка с надежным и прочным заводным устройством. Внешность у нее самая благодушно-старушечья – этакий состарившийся ангелочек с румяными щечками в симпатичных морщинках. Она большая театралка, но узкого профиля: Степановна ходит только в один театр, в тот, в котором служит Егор Борисович, и только на те спектакли, в которых он занят. Она его верная и неизменная поклонница.

И вот умирает сослуживец Егора Борисовича, тоже хороший старый актер. Гражданская панихида происходит в театре. Егор Борисович не только явился на панихиду, но еще потом и на кладбище поехал – отдать последний долг покойному товарищу и другу.

Надо же так случиться, что именно в этот день после недельного перерыва Степановна явилась убрать квартиру своего артиста.

Она поднялась на пятый этаж, позвонила. Молчание. Позвонила еще раз. Молчание! Стала стучать – молчание!

Встревоженная Степановна пошла к себе домой. А у ее подъезда сидел на переносном стульчике знакомый пенсионер Петр Фомич, читал газету.

– Здрасте, Марья Степановна! Здоровье как, ничего?

– Ничего, грех жаловаться. Чего пишут в газетке, Петр Фомич?

– Да вот артист, пишут, умер.

Марья Степановна вся похолодела. И тут же ее в жар кинуло.

– Какой артист?

– Заслуженный. Из этого… из смешного театра… Марья Степановна, постойте, куда вы?.. – Петр Фомич снял очки, ухмыльнулся. – Вот это дунула так дунула!..

«Дунула» Марья Степановна назад, в дом к Егору Борисовичу, но не в квартиру Бутузова, а прямо в домоуправление. Управдома она застала на посту – сидел в конторе, играл в шашки со слесарем-водопроводчиком. Игра шла серьезная – на пиво. Управдом был расстроен: он только что «зевнул», и слесарь проскочил в «дамки».

– Кто из вас тут главный? – спросила Степановна, неодобрительно покосившись на шашечную доску.

– Я главный! – сказал управдом. – Что нужно, бабка?

– У вас в доме артист умер?!

– Какой артист? Наш?

– Ваш! То есть наш. То есть мой!

– Вроде бы не было у нас такой неприятности! – сказал слесарь-водопроводчик. – Вроде бы я его даже видел во дворе… Третьего дня.

– Третьего дня! – горестно прикрикнула на него Степановна. – Да уже и в газетке написали. Эх вы, управители! Из-под носа у вас человека вынесли. И какого человека – артиста! А вы все в шашки прохлаждаетесь!

– Ты, бабка, не кричи в служебном помещении, – нахмурился управдом, – у меня имеется телефон товарища Бутузова. Сейчас звякну в театр, сделаем проверочку.

Он достал записную книжку, полистал ее и набрал номер телефона театра.

В театре снял трубку дежурный вахтер.

Управдом сказал по телефону:

– Нельзя ли артиста Бутузова попросить к трубочке?

Вахтер ответил:

– Хватились! Он на кладбище.

Управдом положил трубку на рычаг, сделал скорбно-значительное лицо.

– Факт подтверждается. На кладбище твой артист, бабушка. Отыгрался! Все!

Степановна заплакала.

– Поехать бы к нему, хоть цветочков отвезти на могилку. Что же вы не спросили, на каком кладбище его похоронили, голубчика моего?

– А зачем мне это знать? – сказал управдом и выразительно взглянул на слесаря-водопроводчика, ожидая от него поддержки. – Он мне не сват, не брат. А теперь, выходит, даже не жилец!

Слесарь промолчал.

– Он – артист, – сквозь слезы сказала Степановна, – и человек какой хороший, чурка ты чурбанная!

– Много себе позволяешь, бабка! – строго сказал управдом. – Держи язык на привязи!.. Пойдем, Синюков, надо опечатать квартиру артиста, как полагается. Потом партию доиграем, ход мой.

Когда Егор Борисович вернулся с поминок домой, он застал у себя на дверной ручке большую сургучную блямбу на веревочке. Недоумевая, он сорвал ее, зашел в квартиру и уж потом, убедившись, что все там в порядке, стал выяснять, как и откуда взялась сургучная печать на его дверях.

Степановна целых две недели не показывалась Егору Борисовичу на глаза – стеснялась. А когда пришла, то попросила у него прощения и сказала при этом так:

– Вы теперь, Егор Борисович, до ста лет наверняка проживете! Примета наивернейшая!

Сургучную блямбу Егор Борисович оставил себе на память и хранит ее на видном месте среди своих самых дорогих сувениров.


УТЕШИТЕЛЬ

В конце рабочего дня экономиста Шагаева, человека мрачного, желчного, всегда чем-то недовольного, вызвал к себе жизнерадостный председатель месткома Сухопарников и сказал:

– Я тебя, Павел Иванович, вот по какому поводу побеспокоил: ты слыхал о несчастье у Петрунникова?

– У него умер кто-то? Кажется, мамаша. Но с меня ведь уже брали на венок!

– Не в этом дело. Он очень переживает эту утрату, бедняга Петрунников. Человек он, как ты знаешь, немного странный, старый холостяк, жил один, без семьи, мать для него была все. И вот такая печальная история!

– Закон природы. Говорят, она совсем ветхая была старушенция.

– Мать, знаешь, это человек без возраста. Мать – это мать… Петрунников звонил, попросил дать ему три дня отпуска за свой счет. Надо, мол, мне в себя прийти.

– Не улавливаю: при чем тут я? – пробурчал Шагаев, недовольно выпятив толстую нижнюю губу.

– Нужно зайти к Петрунникову, посидеть с ним, поговорить по душам, дать ему понять, что он не один остался на белом свете, что у него есть товарищи, коллектив… ну, одним словом, как-то успокоить человека, отвлечь его от мрачных мыслей. Ты член нашего месткома, я тебя, как ты знаешь, не обременяю общественными поручениями, а тут прошу – выручи, зайди к Петрунникову. Поедешь домой – и по дороге зайди. Ненадолго, на полчаса, на час! Ладно, Павел Иванович?

Нижняя губа Шагаева выпятилась еще дальше.

– Не гожусь я для такого дела. Анекдоты я не умею рассказывать. Да я их и не запоминаю. В одно ухо влетело, из другого вылетело. Чем я его буду отвлекать от мрачных мыслей?!

– Да не надо анекдоты рассказывать! Просто поговори с ним как человек с человеком.

– Нет! – сказал Шагаев. – Попроси кого-нибудь другого.

– Некого! Серафима ушла в декретный, Проскурняков в командировке, Беляев болеет. Тут все-таки нужен человек на уровне, солидный, с общественным весом.

– Сам пойди! Ты у нас признанная душа коллектива, весельчак, тебе и карты в руки.

Сухопарников порозовел и смущенно, с виноватой улыбкой, сказал:

– Я бы пошел, но… хоккей сегодня! «ЦСК» играет. Прямо с работы едем на стадион, я уже договорился с ребятами. Пойми меня, Павел Иванович, прости и… выручи!

Шагаев помолчал, подумал. Его нижняя губа вернулась на свою обычную позицию.

– Хорошо, зайду. Куплю ему конфет. Или цветов! За счет месткома, конечно. В магазине возьму копию чека для отчета.

– Не надо никаких подарков. Просто-зайди и поговори.

…Петрунников встретил Шагаева приветливо, провел в маленькую, уютную столовую – она же кабинет, – предложил чаю. Шагаев от чая отказался, сказал, что торопится домой ужинать и не хочет перебивать аппетит.

Глаза у Петрунникова были воспаленные, с красными, набухшими веками, взгляд отсутствующий. Шагаев посмотрел на него, вздохнул и сказал:

– Шел, понимаешь, сейчас к тебе и думал: до чего же в жизни много всяких несправедливостей. Возьмем, например, меня. Человек я, как ты знаешь, семейный, у меня жена, сын десяти лет, учится прилично, хотя и не без двоек. Жена работает, материально живем на уровне. А настроение у меня такое, хоть волком вой!

– А что у тебя случилось, Павел Иванович? – оживился Петрунников.

– В общем ничего особенного, а все плохо!

– А что плохого-то?

– Понимаешь, к жене приехала погостить и живет у нас ее любимая тетка, одинокая старуха, моя, так сказать, двоюродная теща. Должен тебе сказать, что более вредной старухи если не во всем Союзе, то уж наверняка в масштабе Федерации, не найти, даю тебе слово. Такую критику на меня навела, так меня при жене срамит и порочит, что хоть из дома беги. «Почему вы, Павел Иванович, всегда такой скучный, неинтересный и угрюмый? Придете домой – хоть бы раз что-нибудь веселое я от вас услышала, пошутили бы как-нибудь. Ведь ваша жена молодая еще женщина, так приятно, когда в доме звенит смех!» Я ей, правда, врезал. «Вашей, говорю, племяннице, Евгения Аркадьевна, тогда надо было не за меня, а за Райкина замуж выходить». И перед женой вопрос прямо поставил: или я, или она – выбирай. А жена, знаешь, чего мне сказала? «Я тетю Женю люблю, ей трудно жить одной, и, пожалуйста, не говори глупостей. Она у нас будет жить столько, сколько захочет!» Вот какой чебурек мне поднесла! И ведь, заметь, такие вредные старухи, как эта тетя Женя, как взялись жить, так и живут… чуть не до ста лет. А какая-нибудь незаметная в быту, добрая старушка…

Шагаев не успел закончить фразу, потому что Петрунников вдруг быстро отвернулся и полез в карман за платком. Шагаев проглотил конец фразы, покашлял и закруглился:

– Да-а, вот какие у меня кислые дела дома!

– Что у нас на работе нового? – глухо спросил Петрунников.

Шагаев безнадежно махнул рукой.

– А что у нас может быть нового и хорошего? Полезных работников не ценят, а всякую проворную шушеру выдвигают и поощряют. Позавчера прихожу в нашу богоспасаемую контору – на стене приказ: «Куликову А. П. – благодарность и месячный оклад за отличную организацию по-новому всей экономической работы на Усть-Бурымском комбинате». Подумаешь! Поболтался два месяца в этой дыре, организовал втирание очков местным товарищам, вернулся, организованно втер нашим – и, пожалуйста, заработал приказик и премию.

– Но ведь, кажется, тебе предлагали поехать в Усть-Бурым, а ты отказался!

– Отказался! Ну и что из этого? Пускай которые помоложе по таким Усть-Бурымам болтаются, а у меня и здесь, в центре, дела хватает… при моем масштабе и профиле. Да и со здоровьем работников надо считаться, в конце концов.

– Разве у тебя со здоровьем плохо? Выглядишь ты, как говорится, дай бог каждому!

– Это все внешнее! – сказал Шагаев недовольным тоном. – А приду в поликлинику, так наверняка в каждом кабинете что-то найдут. Со здоровьем у меня дела тоже дрянь!

– Поезжай в санаторий, полечись!

– Да разве у нас путевку получишь при таком председателе месткома, как Сухопарников?! Он их своим дружкам раздает. Которые с ним хоккей смотрят. А я хоккей терпеть не могу! Что хорошего люди находят в этой игре, не понимаю. Какая-то полудрака на льду. Если уж драться, так пусть клюшками друг друга лупят. А то замахиваться можно, а стукнуть нельзя. Глупо!.. – Шагаев помолчал и прибавил: – да-а, брат, когда так вот посмотришь, как сказал поэт, «с холодным вниманьем вокруг», так невольно позавидуешь твоей…

Тут Шагаев осекся и снова замолчал.

Петрунников взглянул на его понурую фигуру, на большой унылый нос и тихо сказал:

– Ты не унывай так, Павел Иванович. Ничего, все обойдется как-нибудь. Ты, главное, не давай жизненному тонусу падать.

Шагаев ничего ему не ответил, посмотрел на ручные часы и поднялся.

– Мне пора. До свиданья, брат. Спасибо тебе за сочувствие, за доброе слово.

Они попрощались. В прихожей Петрунников похлопал Шагаева по плечу и еще раз сказал:

– Не унывай, Павел Иванович, слышишь?

– Постараюсь! Ты когда на работу выходишь?

– Послезавтра.

– Ну, давай, давай!

Уже спускаясь по лестнице вниз, Шагаев вдруг вспомнил, зачем он, собственно, приходил к Петрунникову, и ему стало неловко. Он подумал: «Еще настучит Сухопарникову про наш разговор. С него хватит! Вернусь – скажу ему… что-нибудь такое… от имени месткома».

Он поднялся и снова позвонил в дверь квартиры Петрунникова. Но когда Петрунников открыл дверь и Шагаев увидел его страдальческие глаза, язык прилип у него к нёбу, и он, потоптавшись на месте, с трудом выдавил из себя:

– Зонтик свой, понимаешь, забыл у тебя!

– Он у тебя в руке!

– Фу-ты, черт! Вот видишь, какой у меня склерозище. Извини. До свиданья, до послезавтра!

Петрунников захлопнул дверь. Шагаев постоял на площадке и пошел вниз с таким мрачным выражением на лице, как будто он только что отстоял гражданскую панихиду по собственной персоне.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю