Текст книги "Душевная травма (Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)"
Автор книги: Леонид Ленч
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
МЕДУНИЦА
Рассказ летчика-ветерана
Изо всех моих новогодних застолий запомнилась мне больше других встреча нового одна тысяча девятьсот сорок пятого года в поле вблизи глухой белорусской деревеньки с названием Дряньково. Встрече этой предшествовал мой первый воздушный бой, когда я, двадцатилетний летчик-истребитель, младший лейтенант, только что из училища, сбил своего первого «мессера».
Конечно, была это счастливая случайность. Как поется в одной песенке, «их благородие госпожа удача» проявила ко мне в тот серенький, туманный зимний день свою благосклонность. Факт тем не менее остается фактом: сбил! Произошло все это в небесах над деревней Медуница, тоже белорусской, но расположенной значительно западнее деревеньки Дряньково, о которой речь будет впереди.
К вечеру того же дня командиру нашего полка позвонили, что генерал, командующий армией, требует, чтобы летчик, сбивший в бою 30 декабря 1944 года над деревней Медуница немецкого аса, полковника Эдмунда фон Гроссенберга, немедленно прибыл в штаб.
Командир полка дал мне свой «виллис», и я помчался.
Вхожу к генералу, любимцу всей летной фронтовой молодежи. А как же его было не любить?! Красив, как сам Аполлон, храбрец, Герой Советского Союза, боевой летчик с еще испанским стажем, добряк и умница.
Докладываю о своем прибытии по форме.
Генерал говорит, улыбаясь:
– Ну-ка, вьюнош (так он называл всех молодых летчиков, по-отечески обращаясь к ним на «ты»), расскажи, как же это ты ухитрился поразить такого страшного дракона, как сам непобедимый Гроссенберг?
И показывает мне глазами на немецкого летчика с нашейным железным крестом, сидящего тут же на табуретке. Лицо каменное, губы крепко сжаты.
Пожимаю плечами и отвечаю генералу со всей искренностью и чистосердечием:
– Сам не знаю, товарищ генерал. Повезло! Неожиданная улыбка фортуны!
Генерал обращается к военному переводчику, лейтенанту (он сидит на другой табуретке рядом с немцем), и говорит:
– Скажите, лейтенант, полковнику Гроссенбергу, – он меня просил показать ему, если это можно, летчика, который его сбил, – я его просьбу выполняю. Вот этот самый вьюнош его и сбил. Пусть полюбуется!..
Полковник Гроссенберг посмотрел на меня, на мой потрепанный комбинезон, на кирзовые сапожищи, и, как мне показалось, по его каменному лицу скользнула презрительная не то усмешка, не то гримаса. «Ах ты, – думаю, – задавака фашистская!» А генерал, словно угадав мои мысли, смеется:
– Гроссенберг дрался с французскими, английскими асами и не знал поражений. А вот связался этот фашистский черт с русским младенцем, и младенец ему налепил! Смешно и обидно!..
Гроссенберг по-немецки тем временем спрашивает у переводчика:
– Как называется населенный пункт, над которым я был сбит?
– Медуница.
– Что такое Ме-ду-ница?
– Такие цветы, очень душистые, они пахнут свежим медом.
– Хорошенький мед, черт побери! – говорит немец, кривясь.
Я по-немецки понимал и поспешил сказать генералу, о чем говорил Гроссенберг.
Генерал повеселел и спросил меня:
– Ты откуда сам?
– Москвич!
– Ну, вьюнош, считай, что фортуна тебе снова улыбнулась. Завтра к вечеру вылетишь на моем «Дугласе» в Москву, доставишь, куда нужно, полковника Гроссенберга, сдашь под расписку, погуляешь денек по столице – и назад… За каждый волос на голове Гроссенберга отвечаешь собственной. Вернешься – получишь награду, к которой ты уже представлен. Исполняй приказ, младший лейтенант! Желаю успеха…
…Вылетели мы поздним вечером 31 декабря 1944 года. «Дуглас» вел пилот генерала капитан Овчинников, летчик высшего класса. Вместе со мной и Гроссенбергом летели еще два штабных офицера – полковник и майор.
Пролетели минут тридцать – сорок, не больше, и вдруг чувствуем – что-то неладное творится с машиной. Началась болтанка, какое-то дребезжание… В салоне появился наш бортмеханик и, криво улыбаясь, сообщил неприятную весть:
– Идем на вынужденную, товарищи командиры… так что… будьте здоровы…
В общем сели! Выбрались из самолета. Необозримое снежное поле, над головами морозные, яркие звезды. Звонкая, хрустальная тишина. Но откуда-то издали доносится тоскливый волчий вой. В те фронтовые зимы в белорусских лесах волков развелось предостаточно. Веселая картинка! И последний штришок к ней: машина наша, оказывается, остановилась метрах в пяти от края бывшего противотанкового рва. В третий раз за два дня улыбнулась мне фортуна!
Выяснилось, что без посторонней помощи нам отсюда не выбраться. Овчинников достал карту. Где-то поблизости числилась на его карте деревня Дряньково. А как до нее добраться? Вдруг штабной майор говорит:
– Поглядите – вот же там живой огонек мигает! И собачка лает… Слышите?
Действительно, вроде слышен лай. Какая-то храбрая собачка как бы переругивается с волчьей стаей.
– Наверное, это и есть Дряньково. Если там живет собака, значит, и люди живут. Я пойду за помощью, – говорит майор. – Водка есть у кого-нибудь во фляжке?
У меня оказалась пайковая, на самом дне. Майор выпил, утер рот рукавом шинели, достал из кобуры пистолет и сказал просто: «Ну, пока!» – и пошел по целине, проваливаясь в снег по колено…
Помощь прибыла через два часа на двух санях. Запряжены в них были ледащие, но довольно шустрые лошаденки. Из первых саней вывалился здоровенный мужик на протезе, в армейском полушубке и представился как бывший старшина-сапер, а ныне инвалид, председатель дряньковского колхоза Пустовалов Егор Матвеевич.
Полковник сказал ему:
– Что это за название для деревни – Дряньково! Непорядок, Егор Матвеевич!
– Переименуем, товарищ полковник. Дайте срок! Вот отстроимся, возродимся, можно сказать, из пепла и переименуем. Было Дряньково, станет Хорошово, а то и Распрекрасное!.. А по вашему вопросу предложение такое у меня: все для вас будет сделано в лучшем виде, но сначала надо Новый год отметить. Я тут кое-что привез с собой. Бабы наши, извините, наварили. Не шампанское «Абрау-Дюрсо», конечно, но… берет крепко! И капустки захватил квашеной. Вам согреться надо, мороз-то вон как прижимает!..
Мороз действительно прижимал крепко. Достали кружки. Выпили за победу, закусили отличной капусткой, а дряньковская самогонка оказалась ужасающим по крепости и отвратительности пойлом. Тут Егор Матвеевич обратил внимание на полковника Гроссенберга. Он, обутый в щегольские сапоги, вышагивал вдоль нашего самолета, постукивая одной ногой о другую.
– Это что за чучело с вами?
Я объяснил Егору Матвеевичу.
– Надо бы и ему первача поднести, – подумав, сказал Егор Матвеевич, – тоже, поди, и у него печенка к ребрам примерзла! Тем более пленный. Черт с ним!
Я подошел к Гроссенбергу и спросил, не хочет ли он выпить самогонки – водки, изготовленной крестьянами деревни Дряньково, которые прибыли к нам на помощь. Полковник радостно закивал:
– Данке зер! Данке зер!
Егор Матвеевич налил полную кружку своего дьявольского питья, положил на тарелку капусты. Гроссенберг осушил кружку до дна, и… глаза у него полезли на лоб. Насилу отдышался!..
На рассвете мы поднялись и полетели. До самой Москвы полковник Гроссенберг спал, положив голову на мое плечо. При этом он так храпел, стенал и скрежетал зубами во сне, что я стал бояться, как бы он не угодил вместо Москвы в свой немецкий рай. Перед Москвой я его едва растолкал, у нашего полковника нашлись в полевой сумке таблетки от головной боли. И в общем мой немец, как говорится, оклемался…
Теперь позвольте мне перейти к финалу этой истории. Он произошел значительно позже, в прошлом году.
В составе одной туристской группы я поехал в ФРГ. Привезли нас в один уютный городок, название, извините, забыл. Ну, город как город. Готический собор какого-то очень дальнего века, островерхие крыши домов, аптекарская чистота на улицах. Прелесть!
Вечером приглашают на прием, устраивает фирма по производству ликеров. Про хозяина фирмы было известно только то, что он прогрессивно настроен. Являемся. Стол уже накрыт. Много бутылок и бутылочек разной формы с разными яркими этикетками.
Встречает хозяин – красивый седой господин в смокинге, в крахмальной сорочке и галстуке бабочкой. Я пригляделся – батюшки-светы, да это же мой полковник Эдмунд фон Гроссенберг! Меня он не узнал. Начинается прием – дегустация. Налили в рюмки ликеру цвета расплавленного золота. Замечательный ликер – пахнет медом и немного лимоном.
Гроссенберг говорит:
– Вы пьете, господа, наш новый ликер. Он даже еще не имеет названия!
Я не выдержал, встал и сказал:
– Назовите этот ликер «Медуницей», господин полковник!..
Тут и он меня узнал! Подошел, улыбаясь, с рюмкой ликера в руке.
– Давайте выпьем за встречу. Этот свой ликер я обязательно назову «Медуницей», он мне действительно удался. Но должен сказать, что ваша крестьянская водка – это тоже вещь! Она произвела на меня тогда большое впечатление.
Мы посмеялись и выпили.
НОВОСЕЛЬЕ
Полевой дорожкой, ведущей от станции к дачному поселку, теплым августовским вечером шли трое: художник-пейзажист Граев, его жена Ксана и их друг – композитор Алмазов.
Ксана, миниатюрная, очень хорошенькая блондинка со вздернутым носиком, шла одна впереди мужчин.
Граев, высокий, представительный блондин, и тучный, бритый, с выражением непроходящей обиды на одутловатом бабьем лице Алмазов шагали позади и тихо разговаривали.
Говорили они о Балкине Юрии Петровиче, их общем знакомом, построившем себе дачку в здешних благословенных местах. Граев и Алмазов были приглашены к нему на новоселье.
– Странный он все-таки человек, этот Балкин, – задумчиво говорил Граев, широко размахивая тростью. – Давно его знаю, а понять до конца не могу.
– Любопытный тип, – лениво отозвался Алмазов. – Но энергичный, черт! Мотор, а не человек!
– Да, но на что направлена его энергия?
– Что ты имеешь в виду?
Граев ловко сшиб тростью липучую головку с придорожного репейника, подумал и сказал:
– Вот я художник, ты композитор, оба мы люди обеспеченные, хорошо зарабатывающие. Государство, народ ценят творческий труд высоко, и в меру нашего труда мы получаем, так сказать, свой кошт. Правильно?
Алмазов кивнул головой.
– Балкин не творческий работник, не изобретатель, не лауреат, не летчик-испытатель, – продолжал Граев, распаляясь с каждым словом, – не министр, наконец, черт возьми! Но он живет так, как нам с тобой и не снилось!
Шедшая впереди Ксана вдруг остановилась, обернулась и сказала сердито:
– Хватит вам сплетничать! Юрий Петрович прелесть! Что его ни попросишь, всегда все сделает.
– Да, он всегда идет навстречу, – сказал Алмазов. – Мне он, помню, помог с путевкой. Обязательный человек.
– И обязательный, и обаятельный! – с той же горячностью прибавила Ксана. – У меня мамочка заболела – он ее к гомеопату устроил. Не понимаю, Лешка, чего ты на него взъелся?
Граев, слушавший жену с добродушно-покровительственной улыбкой, с какой обычно взрослые люди слушают детей, сразу стал серьезным.
– Да поймите вы оба, – сказал он, нахмурившись, – что эти обязательность и обаятельность – маска, защитная реакция, мимикрия. Если хотите знать, то в глубине души я убежден, что наш милейший Юрий Петрович вор! А если не прямой вор, – поправился он, заметив протестующее движение Ксаны, – то рвач, ловкий комбинатор, вообще нечистоплотный человек, разными способами надувающий государство. Конечно, он должен быть обаятельным и обязательным, должен приспособляться к среде. Как рыбы на больших глубинах – они тоже становятся плоскими, приспосабливаются к давлению. У тебя мамочка заболела – он помог, ты в восторге; тебе путевку устроил – ты доволен. «Ах, какой милый человек!» – говорите вы оба. А ему, милому человеку, это на руку. Ему воровать удобнее под гул ваших комплиментов!
– Бог знает, что ты говоришь! – с сердцем сказала Ксана.
– Нет, матушка, я правильно говорю, – продолжал Граев. – До сих пор у нас не вывелись этакие «веселые воры». Посмотришь на такого – обаятельный мужчина, все им восторгаются. А у него совесть как голенище и рыло в пуху. Конечно, рано или поздно он загремит, как горный обвал. И вот когда милейший Юрий Петрович Балкин загремит, нам будет стыдно. Ой, как нам будет, братцы, стыдно! Будем глаза от людей прятать и лепетать: «Мы всегда подозревали, что он нечист на руку!» Подозревали… а сами к нему в гости ходили!
– Вася, велите ему замолчать! – возмущенно сказала Ксана, обращаясь к Алмазову. – Нельзя же обвинять человека бог знает в чем и безо всяких доказательств!
– А дачка? – прищурился Граев.
– Что дачка?
– На какие средства он построил себе эту дачку, позвольте узнать? На зарплату? Но она у него не такая высокая, чтобы можно было на нее построить дачку.
– Может быть, он выиграл по займу? – сказал Алмазов.
– Может быть! Охотно допускаю. Но пусть он нам прямо об этом скажет: «Я выиграл по займу и на эти деньги построил дачу». Или: «Я получил премию». Или: «У меня старая тетка померла, и я у нее под матрацем нашел бриллианты». Как угодно, но пусть объяснит!
– А ты спросишь?
– Спрошу! – сказал Граев. – Выпью – и спрошу.
– Этак и я выпью – и спрошу! Ты трезвым спроси. Пари, что не спросишь!
Граев подумал и твердо сказал:
– Проиграешь, Васька, спрошу!
Ксана быстро повернулась и пошла по направлению к станции.
– Куда вы, Ксаночка? – крикнул Алмазов.
– Домой, – плачущим голосом сказала молодая женщина. – Я в гости не затем ехала, чтобы скандалы устраивать.
Алмазов подошел к Ксане и взял ее под руку.
– Бросьте! – сказал он ей тихо. – Что вы, Лешку не знаете? Ничего он не спросит. Выпьет рюмку и все забудет… Идемте?
…Дачка у Балкина была хороша: с мезонином, с двумя верандами светло-желтого, как сливочное масло, цвета. От нее крепко и приятно пахло свежим деревом. На участке, полого спускавшемся в неглубокий овраг, росли веселые тоненькие березки и могучие, высокие, до самого неба, сосны.
Граевы и Алмазов поднялись на веранду и поздоровались с хозяевами. Балкин, полный, сизощекий, с тяжелой нижней челюстью, цветущий, как пион, мужчина, очень выигрывал рядом со своей анемичной, невыразительной женой, которую он вследствие ее удручающей худобы называл не «моя половина», а «моя четвертинка».
– Ну как вам понравилась моя латифундия? – спросил Балкин, сияя.
– Прелестно! – сказала Ксана. – Узнаю ваш вкус, Юрий Петрович.
– Хороша! – солидно заметил Алмазов.
Граев промолчал.
– Достану хороших белил, – сказал Балкин, самозабвенно закатывая глаза, – покрашу ее в белый цвет, и будет она у меня, матушка, как лебедь!.. Впрочем, ладно, потом все вам покажу, вплоть до удобств, а сейчас знакомьтесь – и за стол!
Он сделал широкий жест, показывая на сидящих за столом:
– Мои соседи по даче. И вообще добрые знакомые. Профессор Константинов, – он подчеркнул слово «профессор», кивнул на осанистого седовласого старца в белом костюме. – Ну, с Нестором Васильевичем вы, по-моему, знакомы? (Граев увидал за столом знакомого актера-комика и улыбнулся ему). В общем – разберетесь! А это, – продолжал Балкин, сияя, – художник Граев, еще не лауреат, но, наверное, скоро будет им, его жена-красавица и ихний друг, наш, так сказать, баян товарищ Алмазов. А ну, давайте потеснимся, пусть они сядут. И… «начнем, пожалуй», как сказано у Чайковского!
Гремя стульями, гости подвинулись. Вновь прибывшие уселись за стол. Радушный хозяин схватил бутылку с коньяком и вонзил пробочник в пробку. Лицо его от напряжения стало совсем сизым. Лоснящийся, довольный, сытый, он показался Граеву в эту минуту таким противным, что художник решил не сдерживать больше того озорного бешенства, которое охватило его сразу, как только он увидел балкинскую «латифундию». Граев посмотрел на сидящего напротив Алмазова, уже успевшего поддеть на вилку кусок копченой рыбы, откашлялся, словно перед выступлением на собрании, и, не обращая внимания на щипки, которыми награждала его под столом Ксана, громко сказал:
– Прежде чем начинать, Юрий Петрович, я бы хотел задать вам один вопрос.
Продолжая ввинчивать пробочник в пробку, Балкин бодро откликнулся:
– Задавайте, задавайте, Алексей Ильич! Я вас знаю, сейчас что-нибудь отчебучите! Шутник!..
– На какие средства вы построили дачку, Юрий Петрович? – тем же громким голосом задал свой вопрос Граев.
Пробочник застыл в руке Балкина.
За столом наступила неприятная, напряженная тишина.
– В каком смысле? – наконец выдавил из себя Балкин.
– В самом прямом, – повторил Граев. – Я спрашиваю: на какие средства вы построили свою латифундию, Юрий Петрович? По-моему, вопрос очень легкий.
Балкин пожал плечами и потянул пробку. Она аппетитно щелкнула.
– Откладывал по десятке! – сказал он, глупо хохотнув.
Ах, как хотелось ему, чтобы сидящие за столом поддержали его шутку, замяли бестактность этого грубияна художника, утопили в вине его безжалостный, отвратительный, такой простой и такой страшно сложный для него, для Балкина, вопрос! Но сидевшие за столом молчали, рассматривая скатерть, тарелки, бокалы, делая все, чтобы не встретиться глазами с бегающим взглядом потного, как загнанная мышь, хозяина «латифундии».
Граев резко поднялся из-за стола.
– Ваш ответ меня не удовлетворяет, Юрий Петрович! – сказал он, сам поражаясь своей выдержке. – Идем, Ксана! Василий, ты останешься?
Композитор с некоторым сожалением посмотрел на стол, ломящийся от яств и питий, но встал и сказал, густо краснея:
– Иду, конечно! Действительно, Юрий Петрович, странно все как-то, ей-богу!.. Мы, конечно, ничего не имеем против, но надо же объяснить людям… Оксана Павловна, ваш зонтик у меня!
– Позвольте! – закричал Балкин. – Не уходите! Сейчас все выясним, договоримся… Маруся, куда ты смотришь?
Но было уже поздно – Граев и Алмазов быстро спускались вниз по ступенькам веранды.
…До самой станции они шли молча. Граев широко шагал впереди, что-то насвистывая и резко махая палкой. Алмазов вел под руку хмурую Ксану. Изредка он тяжело вздыхал. До поезда оставалось сорок пять минут. Композитор взглянул на буфетную стойку и сделал несчастное лицо.
В дверях станционного буфета появился Нестор Васильевич, тот самый знакомый актер-комик, которого Граев успел заметить за балкинским столом.
– И ты, Брут! – сказал Граев. – Присаживайтесь, Нестор Васильевич, у нас здесь свое новоселье!
Актер присел к столу, снял шляпу и обмахнул ею потное лицо.
– После вас все разбежались, – сказал он, усмехаясь, – под разными предлогами. И никто ни к чему не притронулся. Первым профессор этот дал ходу. «Извините, говорит, голова что-то разболелась». За ним доктор Волков, потом другие. Юрий Петрович перестал даже упрашивать остаться. Сидит и молча коньяк хлещет. А его супруга только за голову хватается и стонет: «У меня одних салатов пять сортов остается, что я с ними буду делать?!»
– А вы как ушли? – спросил актера Алмазов.
– Сказал, что на концерт нужно. Совсем, мол, забыл про концерт. Шапку в охапку – и рысью!.. Я, ей-богу, не хотел к нему ехать, темноватый он человек. Но ведь липучий, черт, и настойчивый! Не хочешь, а едешь. Хорошо, что вы его в упор своим вопросом резанули! Я, уходя, палку забыл. Вернулся с полдороги – жалко стало. Зашел на участок. Они меня не видят. Я стал за дерево, слушаю. Юрий Петрович сидит совсем уже еле можаху, а его «четвертинка» стоит над ним и, как полагается, пилит: «Говорила тебе, старому идиоту, позови только своих – Наума Сергеевича и Жоржика. Не слушался – вот и получай!» А он мычит в ответ: «Дура, мне общество нужно, а не жоржики. Зови хоть сторожа, пусть лопает!» А она: «Звала – не идет!» Комедия!.. Я не стал палку брать, так ушел, на цыпочках… Идемте на перрон, хоть свежим воздухом… поужинаем, пока электричка не подкатила!
ПОЦЕЛУЙ МАРУСЕЧКИ
В курортном ресторане первого разряда «Горные вершины» колесом крутилась программа местного «варьете».
Певцов сменяли певицы, певиц – танцовщицы, танцовщиц – жонглеры.
Молодцы оркестранты в оранжевых рубашках и зеленых пиджаках с металлическими пуговицами терзали свои инструменты кто чем мог: кто – смычком, кто – палками, кто – медной тарелкой, а кто – собственным могучим дыхом в трубу. Истязуемые инструменты визжали, стенали, гремели, звенели и гулко ахали.
Подошла минута гвоздевого номера программы.
Оркестр заиграл вступление к песенке «Поцелуй меня, моя Марусечка!» Давно, еще чуть ли не в двадцатых годах, эта песенка была популярна среди широких масс пьющих и жующих и вот теперь обрела вторую жизнь.
Песенку про Марусечку исполняла певица в миниюбочке, с голыми розовыми ножками – под девочку. Да она и на самом деле была совсем молоденькая.
Певица очень мило пококетничала сначала с публикой, приплясывая на месте с микрофоном в руках, потом оставила его в покое и быстро сбежала по ступенькам с эстрады вниз, в зал.
Под веселый гром оркестра она балетной пробежкой пересекла узкое пространство, отделявшее эстрадный помост от столиков, и оказалась перед одним из них.
За столиком сидели и ужинали Павел Иванович Зевков, член коллегии одного областного управления средней руки, благообразный пожилой мужчина с большой лысиной и солидным брюшком, и его сослуживец и напарник по комнате в санатории Сёма Яшкевич, энергичный молодой человек с модными обвисшими, «богдыхановскими» усами.
Оказавшись перед столиком сослуживцев, певица улыбнулась Сёме, а он тотчас же сделал широкий жест, приглашающий ее присесть за столик, но певица вдруг взяла и вспорхнула… на колени к Павлу Ивановичу!
Увидев прямо перед собой ее полудетские глаза с голубыми веками, Павел Иванович ужасно испугался. Его лысина покрылась испариной, рот сам собой разверзся от неожиданности и безмерного удивления.
– Ну, поцелуй Марусечку, ну, поцелуй Марусечку! – пропела певица, виновато улыбаясь ошарашенному Павлу Ивановичу.
– Да что вы, девушка! У меня внуки дома! – жалобно на весь зал простонал ей в ответ Павел Иванович.
В зале захохотали.
Тогда Марусечка сама чмокнула бедного Павла Ивановича в щеку цвета вареной рачьей скорлупы и под аплодисменты всего ресторанного зала умчалась назад, к себе на эстраду.
– Поздравляю вас, Павел Иванович, – посмеиваясь, сказал Сёма, – бы покорили сердце Марусечки из «Горных вершин» – ресторана первого разряда!
Но Павлу Ивановичу было не до шуток. Он даже тарелку с недоеденным министерским шницелем отодвинул от себя подальше.
– Я понимаю, что это был трюк, так сказать, на публику, но почему она именно на меня кинулась? Почему она к такому пижону, как вы, не села на колени, а выбрала серьезного человека, с положением… с моей лысиной, черт побери, в конце концов?
– Лысина в таких делах роли не играет. Мазепа тоже был лысый, но это не помешало другой юной Марусечке, по фамилии Кочубей, влюбиться в старого гетмана… – сказал эрудированный Сёма.
– Хватит! – оборвал его Павел Иванович. – И вообще… такие трюки попахивают аморалкой! Вот я возьму и напишу письмо куда надо, чтобы обратили внимание на таких трюкачей. Нельзя же, товарищи, так разнузданно компрометировать солидных работников… Человек пришел в ресторан отдохнуть, а на него садятся… разные… с голубыми веками!
– Бросьте вы переживать, Павел Иванович! – сказал Сёма. – Такие, ей-богу, пустяки, а вы… Давайте лучше повторим по рюмочке!
– Тут еще имеется одна запятая, – не унимался, однако, Павел Иванович. – И весьма основательная запятая. Когда мы сюда пришли, я знаете кого увидел за одним столиком? Живухина!.. Хотя вы его не знаете, он еще до вас у нас в управлении работал. Такой типик, такая аморальная личность – пробы негде ставить! Мы его выгнали по собственному желанию, после разбора персонального дела… я как раз докладчиком был… Он меня тоже увидел и морду отвернул. Возьмет теперь и напишет на меня анонимку!
– Ну, это совсем уж чепуха! Над такими анонимками сейчас смеются, Павел Иванович!
– Он не в управление ее пошлет, а домой, на имя моей Елены Борисовны, а она дама нервная, с воображением и давлением. Навообразит бог весть что!
Объявили антракт. Павел Иванович сказал, что ему необходимо подышать свежим воздухом, и вышел, оставив Сёму одного за столиком. Вернулся он еще более расстроенным и мрачным.
– Что с вами, Павел Иванович? – спросил Сёма.
– Стою у входа, дышу. Вдруг появляется он, Живухин! Посмотрел на меня и так, знаете, ядовито подмигнул… Напишет! Как пить дать напишет!.. Нет, нет, надо что-то предпринять, подстелить соломки, как говорится!.. Вот что, Сёма, вы тут посидите пока, по счету не платите, я вернусь – проверю, тогда заплатим пополам.
– Куда вы, Павел Иванович?!
– Я скоро вернусь… Вы жуйте пока, жуйте!..
Вернулся Павел Иванович через полчаса, когда программа уже кончилась и в ресторане стали давать световые сигналы, приглашая посетителей собираться домой, на заслуженный ночной отдых. Выглядел Павел Иванович теперь вполне довольным и спокойным человеком, у которого все личные и общественно-служебные дела находятся в полном аккурате. Он не стал мучить изнемогавшего от любопытства Сёму и рассказал все, как было.
– Я, Сёма, пошел за кулисы и спросил, кто у них главный, кто отвечает за программу. Вышел какой-то… с баками. Ну, я из него сок пустил! Он говорит: «Гражданин, это же была шутка, которую публика хорошо приняла! Певица, наверное, подумала, что вам будет приятно, если она вас выберет в качестве партнера для этой шутки!» Ну, тут я ему еще выдал, пригрозил письмом куда надо. Тогда он говорит: «Мы приносим вам свои извинения, мы не хотели вас огорчить». Я говорю: «Из ваших извинений шубы не сошьешь. Пишите письменное извинение!» Он поломался и написал. Вот, читайте!
Сёма взял из рук Павла Ивановича листок бумаги, вырванный из блокнота, и прочитал вслух:
– «Руководство эстрадно-вокального ансамбля варьете „Горные вершины“ приносит свои извинения Зевкову П. И. за то, что певица Раиса Кушенко, выполняя замысел режиссуры, села к нему на колени во время исполнения номера „Поцелуй меня, моя Марусечка!“. Режиссер…» Подпись, конечно, неразборчива. И печати нет. Впрочем, это неважно в данном случае.
– Как вы думаете, Сёма, с таким алиби я могу теперь жить спокойно? – сказал Павел Иванович, торжествуя свою победу.
– Как вам сказать?.. – загадочно и неопределенно усмехнулся Сёма. – Теперь другая появилась у вас опасность. Узнает про этот случай какой-нибудь досужий юморист и настрочит рассказ… выставит вас в смешном свете!
Павел Иванович смутился. Но лишь на одно мгновенье.
– Не пропустят у него такой рассказ! – сказал он убежденно. – Никогда не пропустят.
И… ошибся!
