Текст книги "Душевная травма (Рассказы о тех, кто рядом, и о себе самом)"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Говорил он примерно так:

– Сейчас, когда повышение качества продукции является главной задачей нашей промышленности, вы, Андрей Петрович, пытаетесь замазать и оправдать недостатки литературного произведения, написанного на так называемую производственную тему. Куда это годится! Статья Волченкова правильная статья, я несу свою долю ответственности за то, что не возражал против опубликования у нас в журнале сырого романа Серафима Культягина, но и вы не должны петлять, как заяц. Имейте мужество признать свою ошибку.

Сократ слушал Юру, не прерывая его, только постукивая костяшками пальцев по столу, багровея и надуваясь, как разгневанный индюк.

Потом он поднялся и сказал:

– Ответьте мне, Топчиков, как поступал капитан корабля, захваченного бурей в открытом море, обнаружив на борту бунтовщика?

– Он вешал его на мачте или высаживал на необитаемый остров, – с вызовом ответил ему Юра. – Повесить вы меня не можете, а с вашего корабля я сам сойду. И не на остров, а на материк. Могу хоть завтра подать заявление.

– Сегодня! Немедленно! – прохрипел Сократ.

Юра встал и вышел из редакторского кабинета.

Через два-три дня в редакцию к нам явился вольнонаемный критик Пичужников, известный в нашем городе как мастер литературного скандала. Писания его отличались всегда удивительной злобностью, наши остряки уверяли, что для поддержания в своем ветшающем организме этой злобы Пичужников питается сырым мясом молодых поэтов. Он согласился написать редакционную статью без подписи и разделать Волченкова под орех, но попросил дать ему его «досье».

– Помнится, Волченков когда-то допустил в одной своей статье какие-то ошибки?

Ему сказали:

– Это было очень давно, Тимофей Аметистович, все забыто.

– В литературе ничего не забывается и ничего не прощается! – веско сказал Пичужников.

Теперь я позволю себе перейти сразу к эндшпилю этой сложной партии.

Статью, написанную Пичужниковым от имени редакции, Сократ опубликовал в очередном номере журнала, умолив типографию задержать его выпуск на десять дней.

Это был шедевр бездоказательной и злобной демагогии.

Сократ торжествовал, но очень недолго. Через два дня в газете безо всяких комментариев было опубликовано письмо… Серафима Культягина! Автор «Больших температур» признавал критику своего романа правильной, благодарил Волченкова за «доброжелательный и конструктивный» разбор его произведения и обещал при подготовке романа к изданию отдельной книгой устранить «замеченные недостатки».

Оказалось, что Серафим Культягин отдыхал где-то на Черном море и там друзья, – уж не знаю, мнимые или настоящие, – дали ему прочитать газету со статьей Волченкова. Серафим два дня не появлялся после этого на пляже – переживал, обвязав голову полотенцем. А пережив, сел и написал в газету свое признание.

Этим самым он, конечно, сильно подвел Сократа, не предупредив его, что послал в газету письмо, но ведь и Сократ позвал к себе Пичужникова, не получив на это согласия Культягина!.. В общем они оказались квиты.

После того как Сократ подорвался на собственной мине, ему пришлось быстро покинуть свой корабль.

Он не стал, однако, Робинзоном на необитаемом острове, а устроился настоятелем в какую-то тихую окололитературную обитель.

Я тоже недолго оставался еще на этой литературной палубе и вскоре ушел на заслуженный отдых.

ГЕНИАЛЬНЫЙ ЛЕНТЯЙ

У кого-то из старых писателей (у кого именно, я вспомнить не могу) я вычитал такой афоризм:

«Человек рожден быть гениальным лентяем».

Афоризм этот мне очень понравился. В самом деле, разве это не заманчиво – стать гениальным лентяем?! Всю жизнь ничего не делать, не ходить по редакциям и издательствам, не звонить самому по телефону и не отвечать на деловые звонки, не заседать в разных там комиссиях, а жить себе, позевывая и поплевывая, да изредка ронять гениальные афоризмы – для потомства!

Обронил гениальный афоризм – глядишь, благодарные современники уже спешат к тебе со знаменитым блюдечком с золотой каемочкой, тащат соответствующее твоему гению вознаграждение. Какая прелесть!

В один прекрасный, но будний день я решил попробовать стать гениальным лентяем. Отбросил все свои дела, пошел с утра на бульвар, сел на скамейку. Сижу слушаю вкрадчиво-непристойное воркование аморальных столичных голубей, настраиваюсь на волну ленивой истомы. Кто-то, думаю, обязательно сядет рядом со мной на скамейку, я затею с ним (или с ней) разговор. О чем? О том о сем – о жизни. И незаметно для себя оброню в процессе разговора гениальный афоризм.

Важно ведь лишь начать ронять, остальное уже, как говорится, дело техники. Сижу. Мимо меня бегут и бегут прохожие. Все они очень разные, но тем не менее чем-то похожи один на другого. Чем? У них у всех (или почти у всех) лица выражают крайнюю деловую озабоченность. И потом – этот бешеный ритм движения! Они все не идут и не бегут, а мчатся. Бабушки и мамы с детскими колясками и те катят свои агрегаты вприпрыжку, вскачь. Мне даже показалось, что младенцы понукают бабушек и мам ревом и криками, чтобы их колясочки катились еще быстрее!

Но вот на дорожке появляется медленно, вразвалку идущий молодой человек в клетчатой рубашке и голубых джинсах. Идет и на ходу читает книжку.

Сел ко мне на скамейку, продолжает читать.

Я говорю:

– Извините, у меня к вам есть одно предложение.

Он опускает книжку на колени, удивленно смотрит на меня.

– Такое дивное утро! – бойко продолжаю я. – Бросьте читать, успеете начитаться. Давайте лучше поболтаем. Это так приятно – поболтать с незнакомым человеком на бульваре.

Он настораживается:

– О чем… поболтаем?

– Ни о чем! И обо всем. Помните, у Маяковского: «Будто бы вода – давайте мчать, болтая…»

Теперь он смотрит на меня с опаской, в лучшем случае как на сумасшедшего. Потом говорит сухо:

– Мне некогда болтать, у меня завтра экзамен. Извините!

Сказал, поднялся, пройдя немного по дорожке, сел на свободную скамейку и демонстративно снова уткнулся в книгу.

На мою скамейку вдруг плюхается пробегавшая мимо молодая хорошенькая брюнетка в брючном костюме. Тонкие бровки сдвинуты, сумка через плечо – вся комок целеустремленной энергии. Законченный тип современной деловой женщины. Сидит и поглядывает на ручные часики.

На дорожке появляется другая молодая женщина-блондинка, тоже хорошенькая, тоже в брючном костюме, тоже целеустремленная и тоже с сумкой через плечо.

Следует каскад восклицательных междометий и взрывов милого смеха. Не обращая на меня ни малейшего внимания, деловые женщины начинают щебетать о деле, ради которого они здесь встретились. В переводе с их странного, полуптичьего языка на человеческий выясняется следующее. Брюнетка работает в одном учреждении, которое связано с институтом, в котором работает блондинка. Они – конспиративно, разумеется, – договорились встретиться здесь, на бульваре. Для этого брюнетка с разрешения своего начальства отправилась в институт к блондинке для «уточнения» каких-то «цифровых данных». А блондинка в свою очередь с разрешения своего начальства поехала в учреждение к брюнетке снять копию с какой-то важной циркулярной директивы. Ну, и разъехались – бывает! Теперь в их распоряжении легально оказалось два, а то и три часа рабочего времени. А где-то – где, я не разобрал – «дают» французский трикотаж.

– Поехали?

– Поехали!

Гениальные бездельницы мигом вскочили, лица их приняли стереотипное выражение крайней деловой озабоченности, и они умчались, потряхивая своими гривками, черной и белокурой, как молодые кобылицы – «честь кавказского тавра».

…На скамейку садится симпатичный дед, явно из породы «мудрых стариканов». Бородатый, с лицом одного из диснеевских гномов. Вот с ним-то я и начну стартовый разговор о жизни! Но дед сам его начинает:

– Вы не знаете, что лучше – шпипидар или штукатиф?

Он произносит эти слова шепелявя, так, как они тут написаны.

Я теряюсь: «шпипидар» похоже на «скипидар», но что такое «штукатиф»? Мне приходит в голову, что дед имеет в виду марки слуховых аппаратов, тем более что он говорит очень громко, как все глуховатые люди.

– Не знаю, право, вам надо посоветоваться со своим врачом.

Он оттопыривает рукой большое малиновое пушистое ухо, кричит:

– Чего таксе?

– С врачом! – кричу я в ответ. – Вам! Надо! Посоветоваться! Он скажет, какой аппарат лучше!

– Я не про аппараты, а про препараты!

– Извините, а я подумал, что вам нужен слуховой аппарат!

Дед взрывается и орет на весь бульвар:

– Сам глухой! – Бросил взгляд на мои очки: – Да еще и слепой!

Отвернулся, обиженно сопит… На нашу скамейку садится еще один прохожий, деловито достает газету из кармана плаща. Дед обращается к нему:

– Вы не знаете, что лучше – шпипидар или штукатиф?

– А вы что, дедушка, квартирку ремонтируете?

– Нет, наш жилищный кооператив строит детскую спортплощадку, разные там качели, столбы для гимнастики, грибочки. Мне общественность поручила присмотреть за малярами. Они меня спрашивают, чем краску подсушить – шпипидаром или штукатифом, а я ни в жуб негой!..

Я поднимаюсь и ухожу домой – писать этот рассказ. Гениального лентяя из меня не получилось и никогда не получится!

ОРЁЛ ПРИСЁЛ НА КАМУШЕК СКАЛЫ…

Я работаю в редакции одного издания, которое довольно широко публикует литературные произведения – стихи, рассказы, очерки – не только профессиональных писателей, но и начинающих – малоизвестных, а то и вовсе неизвестных авторов.

Поток рукописей, поступающих к нам по почте, очень большой, он похож на солидную судоходную южную реку, которая течет себе и течет, не зная ни длительных ледоставов, ни летних обмелений.

Поток посетителей с рукописями тоже велик. У одного рукопись покоится в пузатом, тяжеленном портфеле, у другого – в кармане пальто, свернутая в трубочку, третий держит ее наготове в вытянутой руке, наподобие пистолета, направленного в грудь редактора, то есть в данном случае в мою.

Конечно, среди этого потока мелькают порой милые, скромные люди с проблесками если не таланта, то одаренности, но увы, еще больше таких, кого в литературу гонит жгучий патологический зуд сочинительства или влечет столь же жгучее желание легко заработать деньги – по их представлению, немалые.

Я читаю их стихи (по большей части это противоестественная смесь Надсона с Вознесенским), фантастические романы о пришельцах с иных планет (разумные роботы, разумные гигантские насекомые, разумные ядовитые грибы и т. д.). Я читаю их юмор и сатиру, от которых хочется удалиться в укромный уголок и там тихо страдать и плакать, и опять – стихи, стихи, стихи!..

А вчера приходил Он!

Я сидел в своем утлом кабинетике и что-то писал, потом поднял голову и увидел Его уже стоящим подле моего стола. В правой вытянутой руке он держал – пистолетом! – трубочку рукописи, в левой пузатый портфель. Он был носат, угрюм, в катарактных очках. Наверное, он заметил выражение невольного страха на моем лице (возможно, что я даже слабо пискнул, увидев Его), потому что, положив ко мне на стол свою рукопись, он сказал неожиданно тонким, как у кастрата, тенором, почти дискантом:

– Это басня, не пугайтесь!

– Ваша?

– А чья же? Не Крылова и не Михалкова – не радуйтесь!

– Оставьте рукопись, я прочту и дам ответ по почте. Адрес ваш есть на рукописи?

– Адрес-то есть, – сказал он, плотно усаживаясь в кресло для посетителей, – но вам придется прочитать мою басню при мне и оценить ее тоже при мне. Я старый воробей, я – не обижайтесь! – все эти ваши редакционные штучки-дрючки знаю!

Он откинулся на спинку кресла и стал громко смеяться. Звуки, которые он при этом издавал, напоминали скрежетание испорченной кофейной мельницы.

Поскрежетав, он зло сверкнул на меня своими очками и скомандовал:

– Читайте!

Я покорно взял рукопись и стал читать:

 
Орёл присёл на камушек скалы…
 

– Почему вы остановились? – сказал он в ответ на мой недоуменный взгляд. – Читайте дальше!

– Мне непонятно, что значит слово «присёл»?

– Присёл – значит присел, что тут непонятного?! Орел… птица… опустилась с высоты на скалу. И села! Орлом!

– Тогда надо бы так и написать «присел», а у вас над буквой «е» стоят две точки.

– Иначе рифмы не будет. «Орел» и «присел» – это чепуха! А «орёл» и «присёл» – в рифму. И с точки зрения юмора это здорово. Пусть артист читает басню, как бы слегка пришепетывая: «Орёл присёл на камушек скалы».

Испорченная кофейная мельница снова заскрежетала.

– Может быть, тогда вам есть смысл не публиковать эту басню, а отдать ее какому-нибудь артисту-чтецу и объяснить ему ваш творческий замысел насчет пришепетывания для юмора? – попытался я схитрить.

– Э, нет! – он погрозил мне пальцем. – Вы, пожалуйста, не финтите со мной. У меня блата нет среди артистов, вы сначала напечатайте мою басню, а уж потом они у меня не вырвутся!..

Он извлек из своего портфеля три бутылки кефира, поставил их на мой стол, потом вытащил оттуда же цветную пачку бумаг с разными штампами и тоже положил ее на мой стол.

– Вот, видите, это все переписка по поводу моего «Орла». Басня была мною послана по почте (он назвал редакцию популярного журнала), ее не напечатали, а спустя короткое время опубликовали другую басню, другого автора, хуже моей. Я провел расследование собственными силами и установил, что этот другой и редактор… женаты на одной и той же женщине!

– Одновременно?

– Нет, конечно… В порядке, так сказать, живой очереди! Но все равно явный блат! Я написал об этом возмутительном факте… Вот мое заявление, и вот ответ на него… Мне порекомендовали передать мою басню в другую редакцию. Пожалуйста, я передал… (он назвал эту другую редакцию). Спустя некоторое время мне оттуда ответили, что басня моя не соответствует, видите ли, программе ихней редакции, и посоветовали передать ее… (он назвал третью редакцию). Я передал… Эти стали играть со мной в молчанку. Тоже я написал заявление в творческую организацию… Вот оно, пожалуйста!.. В ответе сказано, что басня моя «нуждается в некоторой доработке»… Очень приятно! Пожалуйста!.. Вот вы берите мою басню, и давайте доработаем. Но предупреждаю: «Орёл» и «присёл» – это моя находка, и я ее никому не уступлю.

Он исчез так же мгновенно, как возник. А я, запихнув за щеку таблетку валидола, пошел к старейшему работнику нашего издания, мудрецу и хитряге по прозвищу Тертый Калач, за советом: как быть, что делать? Он выслушал мой рассказ и сказал, подавив вздох:

– По всем признакам ты нарвался на самый опасный вид графомана – на графомана-сутягу. Никаких отзывов, никаких ответов, никаких угроз! Таких, как он, надо брать ласковым измором. Что у него там за басня? Дай сюда… Все ясно! Отошли его басню в Академию наук, в охрану природы. В препроводительном письме проси их вызвать автора к ним для оценки его произведения с точки зрения современных требований экологии и правил охоты на пернатых хищников типа «орел». Все! Пусть походит, а там будет видно. Главное, с глаз долой – из сердца вон.

Я вернулся к себе, и в тот же день по почте были отправлены два письма: одно – Ему, другое – в охрану природы.

Из моих глаз Он пока убрался, а из сердца нет!

Каждый день я прихожу на работу со смутной тревогой: а что, если «орёл» уже «спустился» с высоты и парит надо мною, как ворон из песни?!

Товарищи из охраны природы, миленькие, подумайте о том, что редакционный работник тоже человек, а человек – это частица той же природы, которую вы охраняете, подумайте и… отфутбольте Его еще куда-нибудь. Подальше от литературы!

ЦЕЗАРЬ И КРРЫТИК
(Рассказ писательской собаки)

Я – черный пудель по кличке Цезарь. Я работаю собакой у одного писателя.

Откровенно говоря, мне мое имя не нравится. Сколько есть на свете хороших собачьих имен: Полкан, Барбос, Дружок, Верный, – а я почему-то… Цезарь!

Что такое Цезарь, я не знаю, а хозяин еще, представляя меня своим гостям, говорит при этом обычно так:

– Познакомьтесь, это наш Кай Юлий Цезарь!

Совсем уже непонятно! Не Лай Юлий Цезарь, а Кай… Почему Кай?! Зачем Кай?!

Однако ничего не поделаешь, приходится откликаться и на Кая и вежливо вилять хвостом. Впрочем, многим людям тоже не нравятся их имена, которые они носят с детства, как ошейники. Грише хотелось бы называться Яшей, а Яше – Гришей. Вечная история!

В мои собачьи обязанности входит: выводить хозяина на прогулку, подышать свежим воздухом, два-три раза в день. Пока он дышит, я успеваю провернуть свои собачьи делишки и даже слегка поухаживать за дамами – есть тут в нашем дворе одна юная эрдель-терьерочка, очень милая особа, мы с ней наперегонки носимся по двору, делаем вид, что кусаемся, – в общем флиртуем!

Кроме всего перечисленного я должен лежать под столом, когда хозяин сочиняет свои произведения.

Я обязан при этом лежать спокойно, неподвижно, положив морду на передние лапы. Нельзя ни вздыхать громко, ни чесаться, ни скулить – ни-ни! Это отвлекает хозяина от его важных сочинительских мыслей. А попробуйте-ка лежать неподвижно, когда вас кусает блоха, которой наплевать и на меня, и на моего хозяина, и на его важные мысли! Мне безумно хочется в это время рычать и ожесточенно чесаться, но я сдерживаюсь и терплю.

Не думайте обо мне плохо – я чистоплотная собака, хозяйка часто моет меня в ванной и даже не жалеет для «нашей собачки» какое-то свое отвратительное, вонючее снадобье, которое она называет заграничным шампунем. Но ведь блохи поразительно живучие твари, их никаким шампунем не проймешь. Я даже заметил, что после шампуня они прыгают и кусаются еще резвее, – наверное, он им нравится так же, как людям нравится, например, их ужасное питье – водка.

Как радостно зато бывает, когда хозяин наконец встанет из-за стола и, потянувшись, скажет:

– Ну, на сегодня все. Глава окончена. Кай Юлий, готовься, сейчас пойдем дышать свежим воздухом!

Я громко лаю и даже повизгиваю от счастья, бегая по комнате, прыгаю на хозяина, а он отмахивается от меня и кричит: «Цезарь, не безумствуй!». Потом он берет меня на поводок, и я веду его дышать свежим воздухом.

У меня есть еще одна обязанность – развлекать гостей, которые иногда приходят к хозяину и хозяйке. Обычно я исполняю свой номер за ужином. Хозяин берет со стола сырную корку – я сижу тут же, подле его стула (он знает, что я обожаю сырные корки), и говорит мне:

– Цезарь, Кррытик пришел!

Я начинаю рычать и злиться.

– Кррытик! Кррытик! – повторяет хозяин.

Я лаю во все горло, рычу и скалю зубы.

Все за столом хохочут, и я наконец получаю от хозяина свою сырную корочку.

Номер, в сущности, простой, люди говорят, что такие фокусы построены на условном рефлексе. Я не знаю, что такое условный рефлекс, но зато я хорошо знаю, что такое сырная корка или, допустим, кусочек сахара!

Из-за этого номера и произошла та неприятная история, о которой я хочу вам рассказать.

Однажды вечером я вывел хозяина во двор. Здесь он отстегнул поводок от моего ошейника и стал дышать, разгуливая по двору, а я побежал по своим делам. Когда я вернулся, хозяин стоял подле уличного фонаря и разговаривал с другим писателем. Я его знаю, в одной квартире с ним живет кот по имени Сладкоежкин – крупное, злобное и, надо ему отдать справедливость, храброе создание. Он не убегает от нас, от собак, а вступает с нами в драку и, ловко действуя лапами, вооруженными острыми когтями, нередко заставляет нас отступать.

Хозяин и другой писатель говорили о третьем человеке, который ходил по двору и тоже дышал свежим воздухом. Он не из нашего дома – худой, длинный, на носу стекла.

– Этот тип, – сказал мой хозяин хозяину кота Сладкоежкина, показав глазами на длинного, – меня недавно здорово облаял. Читал?

– Читал! – отозвался хозяин кота Сладкоежкина. – Он и меня в свое время тоже облаял. Он всех облаивает!

– Вот уж действительно Кррытик! – сказал мой хозяин.

– Настоящий Кррытик! – сказал хозяин кота Сладкоежкина.

Я не могу слышать это слово! Я начал волноваться, злиться и зарычал. А они продолжали перебрасываться словом «кррытик», не обращая на меня внимания. Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя, я подбежал сзади к длинному и цапнул его за ногу – совершил свой первый и, видимо, последний укус в жизни. Боже, как он кричал, он даже не кричал, а верещал на всю улицу, хотя я, как выяснилось потом, лишь порвал ему то нелепое сооружение, которое люди – мужчины и женщины – натягивают на свои задние лапы и которое называют штанами или, еще смешнее, брюками!

Хозяин подошел к верещавшему Кррытику и робко, как бы виляя хвостом, стал извиняться за меня.

– Не сваливайте на собаку! – продолжал верещать Кррытик. – Я все про вас знаю! Вы ее натравили на меня… Вы вообще не признаете никакой критики… Я подам заявление… Вас обсудят на бюро!.

Так он кричал, а хозяин вдруг взял меня за ошейник и несколько раз стеганул поводком по заду.

– Вот тебе, негодный пес! – приговаривал при этом хозяин. – Надо уважать критику, уважать! А ты что делаешь?!

Мне было не очень больно, но очень обидно. Нехорошо, когда хозяин бьет свою собаку при посторонних, тем более при таком типе, как этот Кррытик!..

Тот, однако, заявления на хозяина не подал, история эта стала забываться.

Но однажды у нас снова собрались гости. Сели ужинать. Хозяин взял со стола сырную корку и сказал мне:

– Цезарь, Кррытик пришел! Кррытик!..

Но я не зарычал и не оскалился, а – сам не знаю почему – поджал хвост и залез под диван.

Все за столом засмеялись. И тут хозяин рассказал о том, как я порвал штаны Кррытику во дворе и получил за это от него трепку. За столом снова стали смеяться и опять заговорили об условных рефлексах.

Хозяин позвал меня, я вылез из-под дивана и получил свою сырную корочку, по словам хозяина – «для закрепления условного рефлекса».

И тогда один из гостей поднял свою рюмку с водкой и сказал:

– Предлагаю выпить за настоящую критику. Не за такую, на которую хочется бросаться и рвать у нее штаны, и тем более не за такую, от которой надо прятаться под диваны!

Все опять засмеялись и выпили.

…Жизнь наша идет по-прежнему. Хозяин сочиняет, а я лежу под столом. Потом мы идем дышать свежим воздухом. Я давно уже простил хозяину ту порку, которую он мне задал тогда во дворе. Ведь я люблю его, он – мой Хозяин. Лучший собачий Хозяин на свете. Я даже думаю, что он тот настоящий Человек, про которого можно сказать, что он – друг Собаки.