Текст книги "Фартовое дело"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

– И она была довольна?

– Ну чего ты пристала?! – сказал Юрка, но его злость на немку как-то ослабла. – Довольна она была…

– А я ей завидую, – сказала Ханнелора. – Я бы готова была продать душу черту, лишь бы напоследок побыть с мужчиной… Даже с таким, как ты…

– Вот дура! – сказал Юрка. – Тебе сейчас надо другому завидовать! Она тебя в плен везет, а не ты ее… Она воевать, летать будет, а ты по своим делам под вышку как раз подойдешь…

– Вышка? Думаешь, лагерь?! – встрепенулась Ханнелора, не поняв советского жаргона.

– Вышка – это расстрел, – сказал Юрка. – Или виселица, тебе, пожалуй, могут и веревку сосватать, чтоб помучилась и перед смертью поняла, каково было тем, кого ты вздергивала…

– А, – махнула рукой Ханнелора, – все равно это не долго! У меня нет выбора. В России меня сперва вылечат, потом будут мучить, потом убьют. Как ни странно, если даже вы дадите мне сейчас парашют и сбросите прямо домой, в Германии будет то же самое… Я не имела права попасться живой, понимаешь? Это был приказ фюрера!

– Покричи: «Хайль Гитлер!» – он простит, – хмыкнул Юрка.

– Обреченная! Я обреченная! – истерически выкрикнула она и зарыдала.

– Если сдашь все, что знаешь, – сказал Юрка, – может, и дадут четвертак… Двадцать пять лет… А потом…

– А потом можно будет спокойно умереть, так? – сказала Ханнелора, хлюпнув носом. – Мне будет пятьдесят восемь!

– А ты считаешь, что ты вообще чистенькая? – Юрка криво усмехнулся. – Вон у нас был в отряде мужик из уголовных, в облцентре в тюрьме за грабеж шесть лет собирался сидеть, а садился до этого раза три. Так вот, с него, когда в отряд принимали, взяли подписку, что после войны или даже раньше, сразу, как наши придут, он явится к властям и доложит, что готов продолжать отбывать наказание, если власть сочтет нужным. А отряд, если надо, подтвердит, как он воевал… И воюет он – будь здоров!

– А если я, когда спросят, расскажу все-все, что знаю? – пробормотала немка.

– А что ты знаешь? – усмехнулся Юрка.

– Много, много! – горячо забормотала Ханнелора. – Очень много!

– Наврешь с три короба, – сказал Юрка. – Ты мне тут скажешь, что знаешь, где у Гитлера ночной горшок стоит и как туда бомбу положить, а я, дурак, и поверю!

– Дай водки! – Ханнелора дернулась на носилках, пытаясь привстать. – Я скажу, ты поверишь! Я докажу, что это не вранье! Я знаю!

– Черт с тобой, – Юрка дал ей фляжку, и немка выпила все до последней капли… Юрка сунул ей под нос галету с тушенкой, немка слизнула мясо, а галету оставила. Лицо ее от выпитого покраснело, глаза блуждали.

– Там, где мы были, в углу, имеется книжный шкаф! – торопливо сообщила Ханнелора. – Вынешь вторую сверху полку. После этого можно будет поднять и откинуть одну из досок в задней стенке шкафа. Она замаскирована под бетон и неотличима от остальной стены. За этой доской – стальной сейф. Ключ от него лежит в пенале, спрятанном в полке, которую ты снимаешь в самом начале. Полка, кажущаяся цельной, на самом деле полая… Внутри сейфа – стальной чемодан. В чемодане – эбонитовая герметизированная коробка, а в ней – три кроваво-красные папки с оттиснутыми на них золотом орлами. На каждой папке – надпись: «Streng geheim!» – «Совершенно секретно!». Папки толстые, и в них должны быть отпечатанные на машинке документы, схемы сооружений, фотографии различных аппаратов, наклеенные на картон, карты и чертежи. Содержание у всех папок разное, но все они связаны друг с другом. И я бы рассказала какое, если б мне гарантировали жизнь. Понимаешь?

Юрка задумался. Заманчиво! Если завтра Колька Марьин собирается снова навестить объект «Лора», то вполне может и папки прихватить, если ему вовремя передать по радио такие указания. Кто его знает, какие фашистские тайны сокрыты в этих папках? Может быть, надо, не теряя ни секунды, доставить их нашим, «умереть, но допереть», как выражался Климыч…

– Ну и что там? – хрипло спросил Юрка.

– Без меня это никто не прочтет! – сказала Ханнелора. – Все самые существенные вещи написаны шифром, который я сама разработала… Если я умру, даже сам фюрер не будет знать, что именно там написано!

– Значит, решила поторговаться?

– Да! Я вдруг захотела жить! Жить! Уже за то, что я рассказала про эти папки, меня повесят! Мне надо продать документы и шифр в обмен на жизнь!

– Знаешь, – сказал Юрка по-взрослому, – я не Верховный Совет, миловать не имею права. В смысле, я ничего обещать не могу, кроме одного: сдохну, а доставлю тебя к нашим. Но там, на объекте, вместе с папками и твои альбомы лежат. Вот что там, на суде, перетянет, папки или альбомы, от того и зависеть будет, жить тебе или нет…

– Я буду надеяться, – вздохнула эсэсовка, устало откидываясь на подушку, лежащую в изголовье носилок… – что перетянут папки…

«А я, – подумал про себя Юрка, – хотел бы, чтоб альбомы перетянули…»

– Спи, – сказал Юрка. Ханнелора лежала, открыв глаза, и тяжело дышала…

– Жить хочу! – взвизгнула она, рванувшись. – Жить!

– Спи! – приказал Юрка и украдкой потрогал высунувшуюся из-под одеяла ногу Ханнелоры. Она была холодная, как лед. «Может и замерзнуть! – подумал Юрка. – Спьяну это бывает!» Он откинул одеяло с ног немки, сдернул сапожки, стал растирать ей пальцы ступни, а затем укутал поплотнее, но отвязывать не стал.

– Мартышкин труд! – сказала Ханнелора вяло. – Бессмысленно… Есть одно средство быстро согреть меня… и себя… Когда-то я читала рассказ о золотоискателях в Северной Америке, писателя не помню… Там один золотоискатель простудился, попал в метель, стал замерзать и замерз бы, если бы его не нашла молодая эскимоска и не согрела своим телом… Они голые грелись друг о друга в спальном мешке…

Юрку как огнем обожгло.

– Сволочь… – пробормотал он, – сучка…

Отогревать ее телом! Ишь, чего захотела, гадина! Ненависть на несколько секунд вновь забушевала в Юрке. Стало жарко, а потом бросило в холод. Но уже появилась мысль: а что, если да? Неизвестно еще, сколько лететь придется и где они сядут. Мучайся, три ей пятки, может, дотянет до места, а не дотянет, что тогда? Конечно, никто тебя не обвинит, что нарочно уморил, но самого злость заест… Папки эти, может, помогут на год раньше войну кончить! Очень удобное, благородное оправдание. Но ежели откровенно, то вовсе не забота о благе Отечества подталкивала Юрку к немке и звала его откинуть одеяло, влезть, прижаться… Юрка чувствовал, что в нем, несмотря на усталость, пробуждается стыдное, жадное влечение.

– Ты боишься… – прошипела Ханнелора, шумно вдыхая воздух, ее голос был похож на голос какой-то сказочной змеи-вещуньи. – Не бойся, я не задушу тебя, у меня не хватит силы… Иди ко мне… Иди, не пожалеешь…

– Я тебя ненавижу, – пробормотал Юрка, – ты не думай, что рассопливлюсь…

– Я тебя тоже ненавижу. – Ханнелора уперлась локтем в подушку. – Я бы растерзала тебя зубами, красный ублюдок, если бы были силы! Но я хочу жить! Я не хочу замерзнуть, закоченеть! Если нужна живая – лезь ко мне, свинья!

Она бессильно откинулась на изголовье, и Юрка, воровато оглянувшись, словно кто-то мог подсмотреть, выключил фонарик. Он отодвинул одеяло и лег поверх немки. Ханнелора глухо сказала:

– Так-то лучше… Осторожней, у меня рука на шине…

– Ну что, – спросил Юрка, – теплей?

– Немного… – Левая рука немки обняла его за плечо. – Какой ты худой… Что, у вас там, в лесу, плохо кормят?

– Издеваешься, сука? – прошипел он.

– Ударь меня… Обзови матом… Укуси, как Дуську! – страстно выдыхала Ханнелора, в то время как ее пухлая рука шарила под одеялом, жадно лаская тощенького партнера.

– Молчи, – Юрка положил голову на мягкое немкино плечо, – молчи, ради Бога… Спасибо скажи, что лежу…

Ханнелора, чувствуя на своей груди его горячее дыхание, произнесла:

– Обними меня за шею, а то ты отлежишь себе руку. (Левая рука Юрки лежала у него под боком, а правую он вытянул вдоль другого бока.)

Так действительно было неудобно лежать, и Юрка переложил левую руку на подушку, просунул ее под шею Ханнелоры сквозь мягкие, все еще душистые волосы. Другую руку он опустил на обтянутую халатом пухлую грудь немки. Она чуть сильнее прижала его к себе рукой и тут же ослабила нажим.

– Послушай, – сказала она тихо, хватая воздух ртом и сглатывая слюну. – Я, безусловно, старая шлюха, но если я лежу в постели с существом мужского пола, меня тянет ему отдаться… Тем более что у него, этого существа, как мне кажется, есть желание меня взять… Зачем мучить друг друга попусту?!

– Не знаю… – пробормотал Юрка, сгорая от стыда. Он силился преодолеть, уговорить, отбросить эту физическую, инстинктивную тягу к лежащей рядом женщине, так хорошо говорящей по-русски и остающейся при этом до мозга костей врагом… Он припал к ее пышной груди, обдавшей его сложной смесью запахов пота, мыла, духов, кремов, разных других, менее приятных, но все равно дурманящих…

И, перескочив через всякие табу, существовавшие в мозгах юного пионера Белкина, Юрка распутал семьдесят семь одежек, своих и чужих, и нащупал нечто пухлое, липкое и волосатое…

В течение тех долгих минут, пока продолжалось это странное, почти противоестественное, не было сказано ни слова. Все творилось молча, тяжело, со злостью и презрением друг к другу и к себе. Одновременно оба чувствовали какое-то странное, необычное удовлетворение. «Вот тебе, вот, вот! – мысленно повторял Юрка. – За тетю Нюру! Чтоб у твоего Хайнца на том свете рога росли! Получи! Получи еще, зараза! Замерзнешь? Черта с два, я тебя согрею! Пар пойдет! Ишь, корова… Я тебя выдою!» А Ханнелора злорадно ухмылялась: «Я захотела – и он взял! Взял, потому что все ваши идеи – чушь! Я украла его у вас! Эй вы, Машки, Фроськи или как вас там, Дуськи! Я лежу с вашим мальчишкой, который будет вас теперь презирать… Он не будет писать вам стишки, не будет целовать руки, нежно глядеть в глаза… Теперь он будет знать, что́ главное в любви для мужчины… И дети его, если он когда-нибудь женится, будут такими же…» Ханнелора застонала, на лице ее, невидимом в темноте, играла бешеная, жадная гримаса… «Так, так, пусть! – задыхаясь, думала она. – Пусть озвереет, пусть поймет, что весь мир состоит из свинства и грязи! Пусть живет грязным, жадным, злым, пусть привыкнет брать, не давая… Пусть наделит всем этим своих детей! Это моя победа!»

Юрка, уткнув нос между грудями Ханнелоры, терся об них лицом, тиская округлые плечи. «Вот сволочная природа! Такой бабе досталась красота, а Зойке – ни шиша!» – думал он. Почему он подумал не о Дуське, а о Зое? Этого Юрка и сам не понимал. Тиская женское тело, физически очень приятное, ласковое, податливое, гладкое, он все-таки не мог забыть, что в красиво оформленной златовласой голове сосредоточены злые, ненавидящие мысли, которые управляют этим телом. Та нога, которая сейчас согревала Юркин бок, быстрым пинком выбивала табурет из-под человека, стоящего под виселицей с петлей на шее… Это тело ласкало арийских жеребцов, которые потом сыпали бомбы на людей, пытали, жгли, вешали… Но все-таки Юрка продолжал. Убить эту гадину пока было нельзя, но можно было ее унизить…

Потом они лежали просто так, рядом, касаясь друг друга горячими, вспотевшими животами. Холода совсем не чувствовалось. Пришел сон, запоздалый, тяжелый, без сновидений. Заснули оба. Во сне Юркина голова уютно легла на грудь немки, а Ханнелора, положив ладонь Юрке на затылок, уткнула нос в его лохматую макушку.

Сон, конечно, продлился недолго. Все-таки они в самолете находились, и не в более-менее устойчивом «Дугласе», а в маленькой легкой «ушке», которую здорово болтало. Но разбудила их не обычная болтанка, а трескучие разрывы зенитных снарядов.

– Фронт! Фронт перелетаем! – восторженно вскричал Юрка.

Он торопливо стал приводить себя в порядок, будто нужно было уже вот-вот вылезать из самолета. Ханнелора тоже заворочалась, одновременно бормоча молитвы то по-немецки, то по-русски…

Разрывы сперва грохали где-то в стороне, к тому же гораздо выше, и воздушные волны от них лишь немного встряхивали самолетик. Но потом бухать стало громче, а «ушку» мотать – крепче. Тюк! Что-то ударило по фанерному фюзеляжу, но где-то далеко от санитарного отсека. Шарах! Шарах! – эти два снаряда легли еще ближе, самолет бросило влево, Юрка стукнулся башкой о фанеру, на секунду ему показалось, что «кукурузник» переворачивается. Еще через пару секунд голубовато-белым светом вспыхнули щели санитарного люка – зенитный прожектор мазнул лучом по самолету. И тут же Юрку перебросило от правого борта к левому – это Дуська, чтоб выскочить из прожектора, заложила вираж со снижением. Еще несколько раз бабахнуло, но уже не так громко.

Некоторое время самолет летел ровно, не слышалось почти никаких звуков, кроме тарахтения мотора. Потом через щели санитарного замерцала цепочка красноватых огоньков, тянувшихся снизу вверх, сквозь назойливое «тыр-тыр-тыр» мотора послышалось отдаленное «бу-бу-бу» зенитного пулемета. Еще одна мерцающая строчка отметилась слева. Под другим, более пологим углом, как показалось Юрке. Откуда-то спереди донеслось несколько легких трескучих ударов по самолету – позже выяснилось, что три пули пробили нижнее крыло биплана.

Ханнелора не то молилась, не то материлась, Юрка не понимал. Сам он, конечно, старался не трусить, но, неприятно было, потому что в тебя лупят почем зря, а ты ничем ответить не можешь. Люк снаружи закрыт, ствол автомата не выставишь, гранату не сбросишь.

Когда красные «зайчики» – отсветы трассирующих пуль – перестали мелькать на противоположном от люка борту отсека и исчезли все звуки, кроме тарахтения мотора, Юрка сказал:

– Ну все, проскочили!

– Знаешь, за что я молилась?! – спросила она вызывающе.

– За то, чтоб живой остаться, наверно?

– Нет! Я просила Бога, чтоб нас сбили!

– Ну и дура, – усмехнулся Юрка, – Бога-то нет. Молись – не молись, что получится, то получится. А вообще-то вредная ты тетка, Анна Михайловна.

– О, ты запомнил мое русское имя… – усмехнулась немка. – Какая честь! Хоть и в сочетании со словами «вредная тетка».

– «Вредная» – потому что нарываешься все время. Знаешь, что тебя убивать не будут, вот и лезешь.

– Да! Я знаю, что меня не убьют сразу. Но это-то и страшно. Гнить в НКВД?! Уж лучше сгореть в самолете!

– А может, тебя просто совесть замучила? – спросил Юрка.

– Фюрер освободил нас от этой химеры, – хмыкнула Ханнелора. – И потом, совесть моя чиста! Я все делала для Германии, хотя иногда было страшно это делать!

– Женщин и детей убивать?

– Там были еврейки и их неполноценные ублюдки! – усмехнулась Ханнелора зло и бесстыдно. – Я помню, как в двадцать первом году, когда мы с матерью голодали и никак не могли отыскать своего дядюшку, а деньги, привезенные из России, уже совершенно кончились… Моя мать, баронесса фон Гуммельсбах, нанималась в прачки к владельцу какой-то мебельной фабрики, еврею Хаиму Либерману. Моя мать тогда была еще очень молода, ей было всего чуть-чуть за тридцать, у нее были тонкие белые руки, она знала машинопись, счетоводство, иностранные языки, она вполне могла бы работать в конторе… Но этот гнусный Либерман, хотя у него было место в конторе, взял туда какую-то Сарру, а мою мать принял только прачкой! Ему было приятно, что он, вонючий еврей, может унизить дворянку с баронским титулом. Ведь моя матушка происходит из старинного рода графов де Шато д’Ор, участников крестовых походов… Немецкая ветвь этого рода носила баронский титул и именовалась фон Гольденбургами, а прибалтийское ответвление – фон Гольденбург цу Остзее…

– Заладила! – буркнул Юрка. – Рада будь, что хоть принял, а то бы и вовсе сдохли… Надо было с ним не как с евреем бороться, а как с буржуем! Расплевалась бы твоя мать со своим классом, стала бы пролетаркой, и ты была бы не фашисткой, а большевичкой! Какие ж вы темные оказались… Не понимаю!

– Где вам понять… – проворчала Ханнелора. – Быдло! Впрочем, даже не это главное… Моя мать ходила с мозолями от вечной отжимки, с распухшими пальцами, с ожогами от кипятка почти полгода, пока не встретили наконец дядюшку… А денег все равно не хватало, этот проклятый жид при малейшем пятнышке велел перестирывать белье и за двойную работу ничего не платил! Ух, это веймарское болото! Евреи чувствовали себя как рыба в воде. Они три раза разоряли дядюшку, втягивая его в разные шахер-махеры! Он постоянно был в долгах и тяжбах с ними, сколько на это уходило средств! Эти масляные улыбочки, бегающие глазки, пархатые головы…

– Нечего болтать, ваши буржуи не лучше… – перебил Юрка. – И дядюшка твой такой же выжига был… А из-за того, что в каком-то народе буржуи есть, весь народ ненавидеть нельзя. Даже вас, немцев… Дурачья у вас оказалось много, это верно, но это пока… А потом, как всыплют, поумнеете…

– Поумнеем! – вызывающе сказала Ханнелора. – За одного битого двух небитых дают… Я эту пословицу знаю. Эту войну мы проиграли, ладно… Но в следующей – сочтемся!

– А ее не будет, следующей-то, – уверенно предсказал Юрка. – Ты что думаешь? Мы ведь не просто так воюем. Если мы в Германию придем, то вы живенько в социализм попадете… Мы ведь Красная Армия, революционная, понятно? Пролетарии всех стран объединятся – и воевать будет не с кем.

– Тогда вам придется драться с Америкой! – зловеще ухмыльнулась Ханнелора. – А там еще неизвестно, чья возьмет…

– С чего нам с ними драться-то? – удивился Юрка. – Они ж наши союзники. Тушенку посылают, грузовики какие-то. Может, еще и второй фронт откроют…

– Это потому, что они боятся нас! – хмыкнула немка. – Но если, не дай Бог, случится то, о чем ты мечтаешь, то они будут против вас, эти империалистические плутократы!

– Не будет войны, – упрямо сказал Юрка. – В зародыше придавим… У американцев свой рабочий класс есть, он поддержит. И вообще нечего тут напоследок фашистскую агитацию разводить!

– Но ведь американцы империалисты, это верно? – съехидничала Ханнелора. – Или вы готовы это забыть? А может, считаете, что Рузвельт уже вступил в компартию?

Юрка разозлился. Вроде бы насчет того, что американцы перестали быть империалистами, комиссар ничего не говорил. Но насчет того, что союзники, – повторял часто.

– Пока они за нас, значит, не империалисты… – пробормотал он. – Товарищу Сталину виднее…

– Хорошая логика! А если б Сталин сказал: «Гитлер – за нас!», он перестал бы быть национал-социалистом?

– Товарищ Сталин так бы не сказал!

– Но ведь у нас с вами был договор тысяча девятьсот тридцать девятого года! «О дружбе и границах», между прочим!

– Вы сами договор нарушили! – припомнил Юрка. – Вероломно притом!

– Хорошо, а если б не нарушили?!

– Хватит меня путать! – разъярился Юрка. – А то как двину пистолетом!

– А ты лучше застрели меня, это надежнее! – ухмыльнулась Ханнелора.

– Все-таки ты, стерва, русская! – почти с сочувствием произнес Юрка. – Есть в тебе русский дух, никакой фюрер не вышиб… Немцы, когда в плен попадают, в первую очередь заботятся, чтоб их не сразу шлепнули. А ты, падла, сама нарываешься. Беляцкая в тебе кровь, офицерская!..

– В бозе почившей болярыне Анне ве-е-ечная па-а-мять… – пропела Ханнелора и нервно расхохоталась. – Нет, назло вам не помру! Буду жить и радоваться жизни…

– Радуйся, радуйся… – сказал Юрка, вновь обозлившись, – вот сядем у наших – там и порадуешься! В Особом отделе особенно…

– Может быть, – без видимого волнения кивнула эсэсовка. – Только и ты немного порадуешься, голубчик! А что, если я скажу, что между нами было час назад, а?! Там, в вашем Особом отделе. Думаешь, тебя похвалят за это?

Юрку аж в жар бросило. Вот ударила так ударила! Он сразу представил себе, как в Особом отделе какой-нибудь строгий чекист, похожий на товарища Сергеева из Дорошинского отряда, глядя прямо в глаза, спрашивает его: «Пионер Белкин, вы можете дать честное слово под салютом, что штурмбаннфюрер СС Ханнелора фон Гуммельсбах говорит неправду?» Разве соврешь? Рука в салют не подымется… «Значит, не можете дать честного слова?! – с горечью скажет чекист. – То есть подтверждаете, что эсэсовка говорит правду?» И что тут скажешь?! Только «да»… Ох как стыдно-то! Позорище на весь Советский Союз! Юрка вспомнил, как комиссар рассказывал насчет того, что в соседнем районе одна баба водила к себе немецких офицеров, а тамошние партизаны ее за это утопили в выгребной яме. А Юрка чем лучше?!

– Не скажешь ты никому! – Белкин навел на Ханнелору «парабеллум».

– Скажу, скажу, милый мальчик! И распишу во всех красках… Ха-ха-ха-ха! И не только про меня и тебя, но и про тебя с Дусей… Ей тоже не поздоровится за связь с малолетним! О, как ты испугался! Первый раз вижу тебя таким испуганным! Зо шён! Скажу! Обязательно скажу!

И Юрка не сдержался:

– Не скажешь, зараза!

«Парабеллум» будто сам по себе бухнул, и пуля, продырявив одеяло, наискось вонзилась немке в живот и ушла, должно быть, в грудную полость.

Но наповал не получилось. Через полминуты Ханнелора открыла глаза и пробормотала:

– Надо бить в голову. Нох айн шусс, битте! Иначе ваши доктора вылечат меня, и я все скажу…

Только тут Юрка понял: перехитрила его эта фашистская белогадина! Заставила пальнуть!

А самолет уже начал, кажется, заходить на посадку…

– Нельзя! – отчаянно заорал Юрка. – Не помирай, стерва! Ты должна про шифры рассказать, сука!

– Auf Deck, Kameraden, alle auf Deck![1]1
  Строка из оригинального стихотворения «Варяг», написанного немецким поэтом Рудольфом Грейнцем в 1904 г., переведенного на русский язык Евгенией Студенской и ставшего текстом русской песни «Варяг». Дословный перевод: «На палубу, товарищи! Все на палубу!» – соответствует «Наверх вы, товарищи! Все по местам!» в русском тексте.


[Закрыть] Последний парад наступает! – вызывающе пропела Ханнелора, приподнимаясь и пытаясь встать, но захлебнулась кровью, хлынувшей изо рта, и бессильно упала на носилки. – Все…