Текст книги "Вид с холма (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Самый плохой на свете

– Вы не предупредительный мужчина, – с шутливой приветливостью сказала она, когда они вышли из троллейбуса и он не подал ей руку.

А до этого, пока они ехали на задней площадке и троллейбус дергался, он два раза наступил ей на ногу, извинялся, краснел, а она с улыбкой замечала:

– Ничего страшного, но вы очень неуклюжий мужчина, – и смотрела на него выразительно, как ему казалось – многообещающим взглядом.

Так и произошло их знакомство. Позднее, при первом свидании на бульваре, когда он пришел без цветов, она бросила легкий упрек:

– Вы самый невнимательный ухажер на свете. Мне не нужно ничего особенного, всего лишь маленький букетик цветов… Поверьте, я не каждый день хожу на свидания…

– Понимаете, я никогда не умел ухаживать за женщинами, – простодушно оправдывался он.

– Это чувствуется, – без всякой иронии кивнула она. – Серьезное упущение, но учитесь. Это совсем не сложно, если обожаешь женщину… Ведь даже в природе воробей ухаживает за воробьихой, собака-мальчик за собакой-девочкой, разве не так?

Они зашли в кафе, причем инициативу проявила она – предложила «посидеть за столиком» – то ли устала целый час ходить по бульвару на высоких каблуках, то ли ей наскучил его рассказ о «полупроводниках» и инженерах сослуживцах – короче, без всякого уважительного повода предложила «посидеть за столиком и выпить по бокалу вина».

– Вам очень не идет этот костюм, – сказала она за столом. – Вы в нем словно в скафандре. Носите свитер, в свитере будете выглядеть намного привлекательней, поверьте мне.

– Я не придаю большого значения одежде, – попытался он оправдаться.

– Напрасно. Ведь вкус в одежде – это и отношение к жизни, определенное мировоззрение… А так какой-то официальный вид и манеры скованные. К тому же, этот костюм старомоден, вы в нем как будто выпали из времени… И потом, какой же вы все же наивный. Неужели вы думаете, что женщине филологу интересно слушать о каких-то «проводниках»?! Расскажите лучше о своей личной жизни, о том, как проводите свободное время, чем увлекаетесь? У вас есть хобби?

Она сразу взяла тон великодушной учительницы, по-дружески распекающей незадачливого ученика, и как бы давала понять, что не прочь взять над ним шефство, если он будет послушным. И странное дело – он готов был подчиниться этой красивой, уверенной в себе женщине; ему даже нравилось выслушивать колкости – они свидетельствовали о заинтересованности им, желании сделать из мужлана – каким он и сам себя представлял и от чего страдал – современного мужчину и, разумеется, не для кого-то, а для себя, то есть, ее слова являлись неким любовным авансом, несомненным знаком серьезного отношения к нему.

Он никогда не отличался говорливостью, но с ней, такой разумной, испытывал потребность излить все, что долго держал в себе: рассказал о затянувшейся холостяцкой жизни и «оборонительной позиции» в этом вопросе, поскольку привык к определенному укладу своей жизни, рассказал о коллекции книг по фантастике и увлечении «неопознанными летающими объектами», и о самом интересном на его взгляд, чем мог завоевать сердце женщины – о байдарочных походах с друзьями во время отпуска. Она внимательно слушала, подперев щеки руками; вначале жадно вопрошала:

– Вы внушаете доверие, но почему вы не женаты, не понимаю. Неужели у вас нет желания о ком-то заботиться, кому-то отдавать тепло души?

Дальше, по мере его рассказа, вставляла:

– Это интересно… Это заманчиво… Пригласите как-нибудь меня в поход…

Но в какой-то момент ее внимание рассеялось – она стала посматривать то на оркестрантов, то на танцующих, а перед закрытием кафе горько усмехнулась:

– Я все думала, пригласите вы меня танцевать или нет? Все ждала. Видимо, не дождусь – уже последний танец. Пойдемте потанцуем. Я вас приглашаю.

– К сожалению, я никудышный танцор, – он уныло хмыкнул.

– Я догадываюсь, – она встала и взяла его за руку. – Но расслабьтесь, ведь танец – это радость. Люди танцуют, когда им хорошо. Ведь вам хорошо сейчас, ну скажите?!

– Вы в самом деле неважный танцор, – проговорила она, улыбаясь, во время танца. – Но, это не самый чудовищный недостаток.

На следующее свидание он подарил ей огромный букет роз – почти куст, только без корней. Она засмеялась, зажмурилась и выдохнула с радостным удивлением:

– Вы делаете первые успехи. Только зачем такой гигантский букет? И что за расточительство, что за царский подарок?! Ведь главное внимание. Мне было бы достаточно и трех гвоздик.

Через два дня гуляний по летнему бульвару и посиделок в кафе, она вскинула глаза:

– А почему вы не пригласите меня в кино? Сейчас идет новый итальянский фильм. Я, правда, больше люблю французский кинематограф, а вы?.. Хотя бы на экране посмотреть замечательную жизнь… Самое поразительное – на Западе люди гордятся успехом, благополучием, богатством, а у нас это скрывают, боятся о них подумают: «проныры, все получили по знакомству». Там умеют восхищаться; если кто-то добился успеха, им восхищаются и думают: «Я тоже могу этого добиться» и добиваются. А у нас равноправие привело к тому, что людей душат зависть и злость, если кто-то выделился, добился успеха, ему стараются насолить…

Он не смог достать билеты на итальянский фильм. «Перед носом кончились, – объявил расстроено. – Кассир сказала: „Может что-то останется от брони“».

– Господи, какой же вы неэнергичный! – она взяла его под руку. – У них всегда есть билеты. Пойдемте!

Она подвела его к администратору и просто сказала:

– Пожалуйста, помогите нам! Мы так хотим посмотреть этот фильм!

Ее искренность и обаяние обезоружили администратора, он, словно загипнотизированный, протянул билеты.

Выйдя из кинотеатра, они некоторое время взволнованно обменивались впечатлениями; он вспомнил эпизод из одного своего путешествия, напоминавший то, что они видели на экране. Около ее дома припомнил еще один захватывающий случай на порожистой реке, когда был на волосок от гибели. В кульминационный момент его рассказа, она внезапно вцепилась в его рукав:

– Поцелуйте меня!.. Поцелуйте меня, бесчувственный мужчина! – и потянулась к нему, закрыв глаза.

Он поцеловал ее, легко обняв за плечи.

– Не так! – взмолилась она. – По-настоящему!

На следующий день он встретил ее после работы, протянул три гвоздики, билеты на французский фильм и, набравшись решимости, совершил отчаянный поступок – сказал, что «из-за нее не спал всю ночь», потом невнятно пробормотал, что «и на работе у него все валится из рук и вообще от нее потерял голову»; недвусмысленно дал понять, что его «оборонительная позиция» затрещала. Это выглядело блестящим признанием в любви и она была счастлива:

– Сколько приятных, прекрасных слов! Но где самое прекрасное?! – на мгновенье она поджала губы, но тут же смягчилась. – Ну, да бог с вами!..

Так он и проходил школу любви и она, взыскательная учительница, знающая рецепт счастья, переводила его из класса в класс, как прилежного, старательного, подающего большие надежды, ученика. Естественным завершением его учебы стал их брак – спустя некоторое время, без особых сердечных излияний, но достаточно пылко, он попросил ее руки и, получив согласие, предложил переехать к нему.

– Вы непрактичный, – улыбнулась она. – Зачем нам устраивать себе сложности? Жить у меня гораздо удобнее. Посудите сами: к вам нужно завозить мебель – у вас полупустая квартира и вообще в ней нужно делать ремонт, а у меня есть все необходимое, уютно и чисто… Вашу квартиру оставим как запасной вариант, если в моем районе случится землетрясение, – она рассмеялась, довольная удачной находкой некоего руководства в браке.

Она убедила его, и с трезвой рассудительностью дала понять, что в житейском плане решающее слово всегда безоговорочно будет принадлежать ей. В качестве добавления она как бы напоминала, что он уже закончил школу любви и теперь перешагнул порог университета семейных отношений, где требования к учащимся значительно выше, что ему следует приумножать знания, неустанно работать над собой, приложить немало усилий, чтобы стать образцовым мужем.

Он перевез к ней одежду, книги, ящик с инструментом, наполовину собранный радиоприемник и, как символ их будущего процветания, – проект катамарана, который запланировал построить.

Медовый месяц они провели у моря, где поклялись в «любви навсегда» и до конца дней не говорить друг другу грубых слов. За весь месяц она лишь однажды сделала ему замечание, и то в мягкой форме:

– Умоляю, кури поменьше. И не в комнате! У меня от дыма болит сердце… Я и не предполагала, что у тебя масса вредных привычек: отдуваешься, когда ешь, перед сном чешешь локти… Отвыкай, дорогой, от этих дикарских привычек…

Ее любовь имела странное свойство – нетерпимость к недостаткам супруга. По ее понятиям, он должен был неустанно совершенствоваться, стремиться к некоему идеальному образу, твердо уразуметь, что не исчерпал свое счастье до конца и впереди море блаженства.

Когда они вернулись в город, она все чаще стала обвинять мужа в неаккуратности, в том, что он «захламил квартиру напильниками, паяльниками и проводками», говорила, что «собирать радиоприемники нужно в мастерской, но никак не дома… и, кстати, зачем их собирать, если у нее уже есть один, вполне приличный?!». С каждым днем она настойчиво, методично усиливала натиск, высказывала недовольство даже по пустякам, когда он и не понимал, в чем провинился. Как преподаватель университета семьи, она давала задания, явно превосходящие способности студента, она не понимала, что нельзя от человека требовать больше, чем он может дать.

– …Приготовила грибной суп, старалась специально для тебя, а ты и не заметил, что съел.

Он слабо защищался:

– Извини, дорогая, но, понимаешь, я безразличен к еде и не понимаю людей, которые делают культ из еды.

– Культ здесь ни при чем. Здесь элементарное неуважение к моему труду. Подумай, пожалуйста, над этим… Ты так часто огорчаешь меня. Неужели не понимаешь, что огорчать легче, чем радовать.

Здесь проводилась и попутная мысль: «Почему ты учишься в университете семьи с большим внутренним сопротивлением и не стремишься к быстрому эффективному результату?». Каким-то непонятным образом способный школьник прямо на глазах превращался в медленно соображающего, упрямого студента, который совершенно не желал исправляться, и если с чем соглашался, то как-то устало, с оговорками, его согласие всегда было шероховатым, словно он не доверял преподавателю.

После этих размолвок он напряженно осмысливал себя, но как все ни взвешивал, приходил к выводу: она постоянно подчеркивает свое превосходство и тем самым просто закабаляет его.

На свой день рождения он пригласил друзей, инженеров сослуживцев, заядлых байдарочников, отчаянных курильщиков и балагуров. Некоторые пришли с женами – полными копиями мужей, с незначительными отклонениями. Событие отметили как нельзя лучше, но когда гости разошлись, она сказала с уничижительной гримасой:

– Они хорошие люди, но у них нет высоких побуждений. Говорили только о работе и туризме. Это неплохо, конечно, но где их необычные взгляды, желание создать что-нибудь необыкновенное, стать яркими личностями?!

– Не всем же быть яркими личностями, – хмуро отозвался он. – Мои друзья отличные специалисты и веселые, компанейские люди. У нас много общего…

– Ты слишком доверчив, – продолжала она, с небольшой долей ревности. – Взбалмошность своих друзей принимаешь за эмоциональность, начитанность за ум… Эрудиция – ведь это только знания, а ум – умение анализировать, обобщать, иметь собственное мнение…

В один из осенних вечеров, когда он корпел над радиоприемником, она сказала с обидой в голосе:

– Все-таки ты нечуткий, даже толстокожий и черствый. Никогда не подойдешь, не обнимешь, не скажешь ласковое слово, только и знаешь свою работу… Весь вечер можешь просидеть с паяльником и не спросишь: «Как я, чего мне хочется?». Раньше хотя бы рассказывал о путешествиях, а теперь… как домовой. За последнее время мы всего один раз сходили в театр, да и то под моим нажимом.

Он промолчал, ему уже стали надоедать постоянные обвинения и придирки, все чаще ему приходили тяжелые мысли, что университет семьи сильно смахивает на рабство.

С наступлением зимы он начал строить катамаран; все выходные дни напролет проводил в гараже приятеля. Домой возвращался уставший, правда, за ужином, рассказывая жене о ходе строительства, несколько приободрялся. Она старалась не смотреть на него, всем своим видом показывая, что ее обиды множатся. Однажды, не выдержав, сказала:

– Конечно, чтобы любить, надо иметь терпение, но сколько можно терпеть? Никак не могу приручить тебя к дому. Ты не домашний мужчина, – и демонстративно вышла на балкон, давая понять, что ее обиды приобретают угрожающий оттенок.

А в эти дни у него на работе появилась новая сотрудница, воплощение доброты и кротости.

– Вы самый воспитанный в отделе, – сказала она ему в первые же часы совместной работы. – И такой серьезный, умный…

Он давно не слышал таких слов и от неожиданности почувствовал что-то вроде приятного озноба, словно его обдала теплая волна.

После работы новая сотрудница пригласила его «погулять по вечерним улицам»; они бродили до полуночи и все это время ему казалось – он плавает в теплой реке.

– Где же ты был? – тихо, с ужасом в голосе встретила его жена.

Он пробормотал что-то невразумительное.

– Неужели нельзя позвонить, чтоб я не волновалась?! Ты всегда был точным и вдруг… Ты такой жестокий!

– Я такой, я сякой, весь набит недостатками! – вырвалось у него. – Сколько можно это выслушивать?! Я чувствую себя прямо пришпиленным к стене, ущербным, преступником, привязанным к чугунной решетке… К счастью есть женщины, которые видят у меня тучу достоинств!

– Я догадывалась! – затаилась она. – Ты хочешь, сказать – у тебя появилась другая женщина?! Ты оказался еще и непорядочным! – с горьким презрением она ушла на балкон и закрыла за собой дверь.

Два дня он ночевал в своей холостяцкой квартире. Новая сотрудница непрерывно звонила ему, изливала нежности, а на работе, когда они встречались взглядами, прямо-таки вся светилась и при случае шептала:

– Вы такой мужественный и тонкий… Вы самый талантливый инженер в отделе… Вы обалденный мужчина…

Он чувствовал, что теплая река уже выносит его в открытое море, где его ждут ослепительные романтические приключения, но перед ним все время возникало лицо жены и, странное дело, ему вдруг стало не хватать ее обвинений и упреков… Почему-то теперь, издалека, его требовательный преподаватель казался не таким уж и требовательным, и даже немного беззащитным без него, «толстокожего и черствого». Он вспомнил отдых у моря и клятву в «любви навсегда»…

На третий день он вернулся к жене. Открыв дверь, она сбивчиво, сквозь слезы, выговорила:

– Ты самый ужасный на свете, но у меня и в мыслях никогда не было тебе изменить… Уйти от тебя… Я не представляю свою жизнь без тебя, а ты!.. – она бросилась к нему, он обнял ее, и это были их самые горячие объятия: с ее стороны – объятия измученного преподавателя, с его – объятия настоящего мужчины, блестяще закончившего университет семейных отношений, и аспирантуру, и… короче, это были профессорские объятия.

У моря

Я снова в Батуми, городе шумной листвы, где улицы пахнут фруктами и морем, где поезда идут среди волн, где солнце плавится в голубизне и раскалённые камни не остывают ночью; где порт грохочет и лязгает, где швартуются огромные корабли и с них вразвалку сходят матросы; где на пляже ловят крабов мальчишки, и девчонки удят рыбу, как заправские рыбаки, и влюбленные пересыпают песок из руки в руку.

По утрам море в бухте спокойное, гладкое; на воде неподвижно сидят чайки. Иногда из воды веером выскакивают мальки – спасаются от маленькой акулы – катрана. Если надеть маску и нырнуть в море и посмотреть на поверхность из глубины, то увидишь множество медуз. Они как белые абажуры. По утрам вода в бухте прозрачная – видно, как на дне колышутся водоросли и греются на камнях бычки. Иногда меж камней проползет огромный краб; вытащишь его из воды, а он окажется маленьким.

В полдень все ходят по набережной в полудреме, обалделые от жары и терпких запахов, улыбаются бессмысленно и говорят невпопад – солнце прямо расплавляет мозги. На парапете сидят продавцы подводных драгоценностей, перед ними разложены раковины, сердолики, в стеклянных пузырьках с глицерином плавают металлические рыбки. Рядом на лавках, под высоченными платанами без коры, которые местные называют «бесстыдницами», дремлют старики. А пляж пестрит от ярких одежд отдыхающих. По пляжу ходит фотограф. Он в полосатых шортах и соломенной шляпе, в руках – фотоаппарат на треноге и складной ящик с образцами фотокарточек. Фотограф называет себя «мастером художественной фотографии». Захочет кто-нибудь сняться и вытянется перед объективом – фотограф поморщится, закачает головой:

– Поймите же, я не делаю мертвых фотографий. Я – художник, мастер художественной фотографии. В моих работах только жизнь, только радость жизни. Извольте взглянуть на эти портреты. – Он кивает на ящик.

Отдыхающий начинает переминаться с ноги на ногу, потом растягивает рот до ушей.

– Все не то, – вздыхает фотограф, достает из кармана журнал «Крокодил» и начинает громко читать анекдоты. Отдыхающий хватается за живот, хохочет на весь пляж, фотограф бросается к фотокамере, но не щелкает, ждет, когда «натура» немного успокоится. Отдыхающий еще долго всхлипывает и вытирает слезы, а потом вдруг мгновенно вытягивается, и его лицо каменеет. Фотограф снова вздыхает, смахивает капли пота, снова принимается читать какую-нибудь историю. Измучив и себя, и свою жертву, фотограф наконец находит среди анекдотов как раз то, что нужно: историю, после которой отдыхающий не впадает в истерику, но все-таки и не выглядит мрачным.

На пляже около причала сидит матрос. Он то и дело подходит к швартующимися катерам и помогает женщинам сходить по трапу, а детей берет на руки и, описав в воздухе дугу, ставит на причал. Матрос продает какие-то морщинистые золотисто-желтые плоды.

– Что это такое? – спрашивают любопытные.

– Маклюра, – отвечает матрос. – Ядовитый плод.

– Кто же у вас их покупает?

– Никто!

– Зачем же тогда продаете?

– Авось найдется чудак, купит.

Действительно, находятся чудаки, покупают.

– Только не вздумайте их пробовать, – грозит матрос. – Сразу фьють! – Он смеется и показывает на небо.

Во второй половине дня на пляже появляется толстуха – оперная певица. Она медленно вышагивает в махровом халате, негромко что-то напевает и раскланивается со всеми направо и налево. За певуньей семенит эскорт слушательниц. Дойдя до середины пляжа, певица сбрасывает халат, потягивается и входит в море. Поклонницы тоже лихорадочно раздеваются и спешат за ней. Доплыв до буйка, певица во весь голос распевает арии – «укрепляет голосовые связки». Слушательницы кружат вокруг нее, время от времени аплодируют и стонут от восторга.

По вечерам на прибрежных улицах стоит жар – от разогретой за день листвы, раскаленных камней и асфальта струится горячий воздух. Но иногда с моря тянет ветер, и тогда, если идти по ветру, кажется, плывешь в прохладной реке. По вечерам в колючем кустарнике и в листве деревьев, над домами и над тропами слышен звон. Это трещат цикады. Вечером на набережной зажигаются огни ресторана «Приморский», к нему стекаются местные завсегдатаи и отдыхающие, а около парикмахерской на лавках усаживаются старики – они курят трубки, обсуждают последние новости, рассматривают гуляющих. В соседних тускло освещенных дворах женщины полощут белье, над жаровнями коптят кефаль и ставриду, мужчины играют в нарды… и повсюду в каждом проулке хихикают парочки.

Я снова в Батуми, снова у прежней хозяйки – впереди целая неделя беззаботного отдыха. Снова по утрам я брожу по пляжу, а ночью сплю в саду на соломе, прямо под открытым небом. Рядом посапывает пес Курортник. В обязанности Курортник входит гонять дроздов с виноградника, но он целыми днями вымогает у отдыхающих конфеты. Ужасно их любит. Наестся конфет и спит в тени деревьев до вечера, пока жара не спадет. Проснется, обходит кафе – клянчит новые сладости. В столовые не заходит. По столовым ходит другой пес – Шторм. Шторм здоровенный и злой – чуть что, сразу хватает Курортника за загривок – не терпит, когда тот появляется в его владениях. Но сам в кафе иногда заглядывает.

Каждое утро мы с соседом Генкой отправляемся ловить бычков. У Генки два кривых удилища из орешника. Одно он дает мне. В Батуми каждый мальчишка в душе моряк. Каждый третий – обладатель тельняшки. Генка тоже носит драную выцветшую тельняшку и ходит босиком по острым камням – хвастается загрубевшими подошвами. Долго сидеть с удочкой Генке надоедает; как только он вылавливает на несколько рыбешек больше меня, тут же бросает удилище, скидывает тельняшку, разбегается и прыгает в воду. Немного поплавает, заберется на волнолом, разляжется на камнях. «Скоро поступлю в морское училище, – скажет. – Окончу – и прощай, Батум!»

Часто с нами на рыбалку ходит Аленка, внучка сторожа на виноградниках, загорелая, голубоглазая девчонка; ее коленки в ссадинах, а на платье пятна от ягод шелковицы. Как-то я вернулся из похода по окрестностям, сижу на крыльце, отдираю колючки от одежды, высыпаю песок из ботинок, вдруг подбегает Аленка и садится рядом.

– Дядь Леш, расскажи что-нибудь!

– Что?

– Какую-нибудь сказку.

– Ну, слушай.

Я начал рассказывать Аленке сказку про теремок, но она сразу меня перебила:

– Эту я знаю.

– Ну хорошо, а эту знаешь – как коза ушла на базар, а потом волк съел козлят?

Аленка поморщилась:

– И эту знаю. Расскажи какую-нибудь новую.

– Новую? – пробормотал я и стал вспоминать. Потом решил сам что-нибудь придумать. Думал-думал, но так ничего и не придумал. А Аленка сидит рядом, смотрит на меня, улыбается, жует травинку.

– Эх ты, ни одной новой сказки не знаешь! – она встала, протанцевала что-то. – Ну может, ты хоть в камни умеешь играть?

– В камни? Это как?

Аленка засмеялась:

– Иди сюда, я тебя научу.

Аленка нашла на земле несколько голышей, потрясла их в ладонях и подкинула в воздух. Камни упали недалеко друг от друга.

– Вот видишь? Нужно дотянуться до камня, и все! – объяснила Аленка. Села на корточки, положила ладонь на один голыш, а пальцами достала другой. – Все! Я дотянулась! Тебе щелчок! – Она встала и приготовила пальцы. – Нагнись-ка!

Я нагнулся, и Аленка щелкнула меня по лбу. И засмеялась.

– Теперь ты кидай!

Я подкинул камни высоко, и они разлетелись в разные стороны. И, понятно, я не дотянулся. Аленка снова засмеялась, собрала камни и снова их подкинула. Чуть-чуть от земли. Снова дотянулась, и я снова получил щелчок. Так мы играли, пока Аленка не отбила пальцы о мой лоб. Тогда она вздохнула:

– Ну хватит! Ты все равно не выиграешь!

Мы сели на крыльцо.

– Дядь Леш, а ты видел лешего?

– Нет, не видел. И никто не видел, потому что его не бывает.

– Бывает! Вот кто нацепил тебе колючек на штаны?

– Сами прицепились.

– Сами! Скучный ты, дядя Леш, какой-то, – Аленка поджала губы. – Никого не видел, и сказок не знаешь, и в камни играть не умеешь. Вот мой дедушка всех видел. И лешего, и домового. Дедушка всегда мне рассказывает про них. Хочешь, приходи послушай.

– Ладно, приду.

С Аленкой мы познакомились в день моего приезда. Я сидел у кромки воды, как вдруг ко мне подбежала какая-то пигалица и, уставившись на мою бороду, насмешливо заявила:

– Ты похож на Бармалея!

– Я и есть Бармалей, – говорю.

– Нет, правда, почему у тебя борода, ведь ты не старик?

Девчонка легла рядом, поставила один кулак на другой и положила на них подбородок. Я сказал, что целый месяц путешествовал, плавал по разным речкам, и еще не успел побриться.

– А у меня есть вот что! – Аленка разжала ладонь, и я увидел ракушку.

– Красивая, – сказал я.

– Мокрая еще красивей… Меня зовут Аленка, а тебя как?

– Дядя Леша.

– Дядя Леша Бармалей, – засмеялась Аленка и, кивнув в сторону шелковицы, зашептала: – Там лежит дохлый краб, пойдем покажу.

Она показала мне краба, потом спросила:

– Дядь Леш, почему ты не купишь машину, если любишь путешествовать?

– У меня нет денег на машину.

Аленка побежала домой и скоро вернулась снова.

– Вот, на! – Она протянула мне множество каких-то бумажек, на них были нарисованы палочки и много ноликов. – Теперь ты сможешь купить какую хочешь машину.

– Ого! Здесь целый миллион! Я не буду их сразу тратить, и мне хватит на всю жизнь.

– Трать! Я еще нарисую.

Вечером мы с Аленкой встретились снова и прямо на пляже строили дворец из кила – местной глины. Аленка подносила мягкие сырые куски кила, а я лепил разные башни и шпили. Потом Аленка притащила цветные голыши и украсила ими наше сооружение. Красивый дворец получился, даже некоторые взрослые подходили смотреть. А на другое утро на пляже еще издали замечаю плачущую Аленку. Подошел, а наш дворец разрушен. Наверно, какой-то подвыпивший романтик присел помечтать и, задремав, свалился на башни. А может быть, на наш дворец наткнулась одна из старушек, шастающих ночами по пляжу. Они, эти старушки, даже переворачивают лежаки в поисках забытых вещей, а тут дворец! Подумали, тайник, и решили поживиться!

Я обнял Аленку за плечи:

– Ничего, мы сейчас с тобой искупаемся и постоим такой дворец, что все ахнут. Вылепим огромные башни, и толстые стены, и каналы, и висячие мосты, и много разных зверей… А потом зайдем к твоему дедушке, полопаем винограда и послушаем его рассказы…

Однажды мы пошли купаться – Аленка, Генка и я. За нами увязался и Курортник. Мы шли босиком по набережной, по раскаленному, как сковорода, асфальту. На парапете пищали чайки, выпрашивали хлеб у прохожих. Мы купались на волноломе, где обычно ловили бычков. Генка прыгал в воду «ласточкой», Аленка – «солдатиком», я – лягушкой, а Курортник входил боком – побаивался волн. Накупавшись, мы обсохли на камнях и полезли в горы за шелковицей.

Уплетая темно-красные ягоды, мы и не заметили, как наступил вечер. Спускаясь по сыпучей тропе к бухте, мы видели, как на набережной один за другим зажигались фонари, а в домах появлялось все больше освещенных окон.

Вода в бухте была темной и спокойной, только у самого берега чуть плескались волны, и на их гребнях светилась пена – она вспыхивала барашками и сразу рассыпалась на множество искр. Мы уже направились к волнолому, как вдруг недалеко от берега что-то плеснуло. Бежавший впереди Курортник насторожился. Я посмотрел в темноту, но ничего не заметил.

– Чайка, наверное, – тихо сказала Аленка. – Или рыба.

– Тц-цц! – процедил Генка и присел.

Мы с Аленкой пригнулись тоже. Снизу поверхность воды просматривалась лучше, и мы стазу увидели что-то серповидное, торчащее из воды. Курортник зарычал, но Генка схватил его за морду.

– Что бы это могло быть? – подумал я вслух и уже хотел подойти ближе к воде, как Генка проговорил нетвердым голосом:

– Может, шпионская подлодка?.. Спрячемся за камни…

Мы притаились за камнями. Генка навалился на Курортника и зажал ему пасть, чтобы он не рычал. Темный серп в воде покачался, потом медленно описал полукруг и… направился в нашу сторону. Аленка пискнула и прижалась ко мне. Серп все больше показывался из воды, но мы так и не могли его рассмотреть. Только когда он оказался в пяти метрах от берега, мы узнали в нем… плавник огромной рыбы.

– Дельфин! – Генка вскочил, а Курортник залаял.

Мы с Аленкой тоже вышли из укрытия и подошли к воде. Я думал, дельфин сразу повернет в сторону моря, но неожиданно он подплыл еще ближе. На поверхности появилась его блестящая черная спина и узкая клювообразная голова. На мгновение дельфин скрылся под водой и вдруг вынырнул прямо у наших ног. Курортник бросился на него с лаем. Дельфин развернулся, и тут мы увидели рану у хвоста. Из нее, как дым, струилась кровь.

– Отгони собаку! – сказал я Генке, но он уже тянул Курортника в сторону.

Дельфин подплыл снова.

– Ой, что же делать! – запищала Аленка. – Он хочет что-то сказать. Ему надо помочь!..

– Надо… – растеряно пробормотал я. – Вот что… Бегите с Генкой домой, возьмите тряпку, бечевку. Надо его перевязать… А я здесь постерегу.

Ребята с Курортником помчались к домам, а я нагнулся к воде и стал посвистывать. Дельфин подплыл совсем близко, протиснулся меж торчащих из воды камней и замер у моих ног. Его маленькие глаза смотрели на меня – просили о помощи. Я протянул руку и погладил его гладкую голову.

Через некоторое время прибежали запыхавшиеся Генка с Аленкой; увидев, что я глажу дельфина, разинули рты. Потом присели рядом на корточки и тоже дотронулись до животного. Генка протянул мне белую тряпку и бечевку.

– Еле посадил Курортника на цепь, – проговорил он. – Все хотел бежать с нами…

Мы с Генкой вошли в воду и стали перевязывать дельфина: подводить под хвост тряпку, стягивать ее вокруг раны и обматывать бечевкой. Несколько раз дельфин дергался и поднимал голову, но потом снова замирал. Перевязав животное, мы присели на камни.

– Дядь Леш, он умрёт? – с дрожью в голосе спросила Аленка.

– Не знаю, должен выжить, если недавно рану получил.

– А кто его поранил?

– Возможно, задело винтом какого-нибудь мотобота.

– А может, рыбак какой! – предположил Генка. – Папка говорил, что раньше дельфинов ловили и убивали. Жир из них получали.

Мы отошли от дельфина уже в полной темноте.

Утром, проснувшись, я позвал Генку, но никто не откликнулся. Заглянув в дом, я увидел, что Генкина кровать пуста; зашел к Аленке, но и ее не было дома. «Наверно, около дельфина», – сообразил я и заспешил к морю.

Еще издали я заметил, что дельфин ожил. Ребята стояли на мелководье, а между ними плавал наш «раненый».

– Он рыбу ест, – крикнула мне Аленка. – Смотрите!

Она впрыгнула на берег, подбежала к бидону и, запустив в него руку, вытащила маленькую рыбешку, потом снова вбежала в воду и поднесла рыбешку дельфину. Тот задрал голову и осторожно взял рыбу.

– Что ж ты, дядя Леш, так долго? – пристыдил меня Генка. – Уж я и рыбы наловил, а ты все спишь и спишь.

Увидев меня, дельфин подплыл ближе и, как мне показалось, приветливо вильнул хвостом. Со спины он был блестящий, точно лакированный, а внизу белый, как перламутр. На его упругом, стремительном теле нелепо выглядела белая тряпка. «Но ничего, – подумал я. – Если бы не она, может, и не ожил бы».

– А зубы у него мелкие, – продолжала Аленка. – И их очень много. Но он очень умный. Такой умный, что прямо не знаю. Осторожно берет рыбку – боится укусить меня за палец…

Через несколько дней дельфин совсем поправился, и мы решили снять с него тряпичный жгут. Размотав повязку, мы увидели, что рана затянулась, остался только небольшой рубец.