Текст книги "Дорогой ценой"

Автор книги: Кристина Рой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Можно, я сыграю? Эта музыка, этот божественный дар, вас утешит.

Молодая дама подбежала к дорогому роялю, открыла его и начала так завораживающе играть, что повелительница встала и подошла к играющей.

Между тем Орфа, расставляя книги на полке, с большим интересом углубилась в чтение одной из них.

Музыка сделала своё дело. Печаль и огорчение исчезли с нежного лица повелительницы. Оживлённо беседуя, она едва услышала, что её прислуга уже во второй раз объявила о чьём-то приходе.

– А кто пришёл? – спросила маркиза.

– Его милость, пан Орловский.

Голубые глаза девушки загорелись.

– Прошу его войти!

– О, это очень вежливый господин, – похвалила его молодая француженка. – Вчера и позавчера он осведомлялся о вашем самочувствии, а сегодня пришёл сам.

– Он спрашивал обо мне?

Видно было, что внимание молодого человека ей по душе. Он за короткое время стал их добрым другом. Как она радовалась его приходу! Ведь пан Орловский каждый раз приносил ей добрую весть или рассказывал что-либо интересное, над чем она долгое время размышляла в одиночестве.

И сегодня она с радостью протянула ему руку.

– О, я и не ожидал, – удивился пан Адам, усаживаясь в предложенное кресло, – что маркиза сама меня встретит!

– Увы, – покачала она головой, – это только на время, а потом снова наступит ночь.

– Зачем об этом думать, дорогая маркиза? Уже скоро мы отправимся в путь.

– Вы думаете, что снег там уже растаял?

– Наверное. Но вы же знаете, что сперва мы посетим Италию, а затем Германию; а между тем там и весна наступит, и мы с ласточками прилетим на мою родину. Только что я получил телеграмму от вашего управляющего. Ремонт в Подолине идёт полным ходом. Однако, дорогая маркиза, как бы они там ни старались, такую красоту, как эта, они не сумеют создать.

– И не надо. Интереснее находить новое.

– О, это верно!

– А я вот что хотела спросить, пан Орловский, – Тамара достала фотографию,

– что вот здесь, перед замком?

– Маленькая узкая долина, а в ней бедная деревушка, а на другой стороне – горы.

– А за горами? – девушка не заметила, как внезапно помрачнело лицо пана Адама, однако это не ускользнуло от компаньонок маркизы. – Что там? – спросила она ещё раз.

– На другой стороне находится имение Горка, оно принадлежало моему деду.

– Вот как? – сказала маркиза удивлённо и заинтересованно. – А кому оно принадлежит сейчас?

– Он подарил его своей внучке.

– Вашей кузине? И она там живёт?

– Да, иногда, по крайней мере, я думаю.

И снова компаньонки заметили растерянность на лице гостя.

– Тогда мы с ней будем почти соседями. Вы как считаете, посетит она меня когданибудь?

– Конечно, если вы пожелаете; но только в том случае, если вы и нам окажете честь посетить Орлов.

– Мы обязательно придём, – пообещала девушка по-детски. – Только я не знаю, понравится ли моим компаньонкам у вас, – добавила она, мило улыбаясь.

– О, для нас везде рай, где вы, дорогая маркиза, – уверила её Ася.

– Мы с удовольствием побываем в незнакомой стране, – сказала Орфа немного спокойнее.

– Однако мы отвлеклись. Мы говорили об имении, в котором живёт ваша кузина. Как её, собственно, зовут?

– Маргита Орловская.

– Маргита? Какое хорошее имя! Орловская – значит она дочь вашего дяди, не правда ли?

– Нет, тёти – дочери дедушки.

– Значит, она была замужем за Орловским?

Ему было трудно ответить. Если бы Тамара не так скоро должна была оказаться вблизи Горки, он мог бы ответить коротким «да». Сказать же теперь: «Она моя жена», когда он раньше об этом ничего не говорил, было Адаму слишком неприятно. Оставить дело невыясненным, пока Тамара не приедет в Подолин, тоже было нехорошо. Что бы она подумала о нём? Да, положение было трудным. И вдруг за дверью послышалось: «Тамара, любимая, ты здесь? И у тебя гость?».

Пожалуй, пан Адам уже давно никого так радостно не приветствовал, как сейчас входящего маркиза Орано. И вскоре он забыл этот неприятный для негс момент. И вообще он изо дня в день всё больше забывал всё, даже свои археологические исследования, ибо его постоянно занимала несчастная судьба молодой дочери востока с печальными голубыми глазами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

– Добрый день, тётя, как тепло у вас! Позвольте мне немного погреться.

– О, пожалуйста, пан Урзин! Откуда вы идёте? На улице такой ветер, будто зима хочет вернуться.

Бог даст, этого не будет.

Молодой провизор снял свой плащ и подсел к огню. Пани Прибовская подложила в печь дров.

– Вот посмотрите, пан Урзин, – сказала она, разворачивая довольно большой пакет, какую я сделала покупку. Пан Коримский мне поручил купить материал на костюмы для обоих учеников. А сегодня приходил сюда знакомый человек с мануфактурой, так я у него и купила. Что вы скажете?

– Хорошее сукно, и цвет красивый.

– Верно? И только по два гульдена за метр. Это же недорого!

Он мне так дёшево уступил материал, потому что это был остаток.

У него было также очень хорошее чёрное сукно, и я подумала, что оно вам бы очень подошло, пан Урзин.

– Мне? – удивился молодой провизор. – Мне, слава Богу, одежды сейчас не нужно, у меня достаточно.

– Так уж и достаточно! – возразила пани Прибовская недовольно. – У вас всего два костюма, и ваш выходной костюм уже далеко на новый.

– Вы знаете, тётя, сколько одежды было у Иисуса Христа?

Едва ли две, а ученик не больше своего учителя.

– Это так, но если я закажу для учеников костюмы, они будут лучше одеты, чем вы, пан Урзин.

– Только из-за этого меня никто-не примет за ученика – для этого я уже слишком стар.

– Это отговорка. Но почему вы так скупитесь для себя? Люди подумают, что вы так мало зарабатываете у пана Коримского, что не в состоянии даже прилично одеваться.

– Если это вас так беспокоит, дорогая тётя, – сказал молодой человек, приветливо улыбаясь, – то я ещё сегодня отдам свой выходной костюм погладить, и вы увидите, что он будет, как новый, потому что он сделан из хорошего сукна. Новый костюм я сейчас действительно не могу купить; да если бы и мог, я бы не хотел этото. Но раз мы уже говорим об одежде, вы не считаете, что у меня слишком мало белья?

– О нет, белья у вас достаточно, пан Урзин.

– Тем лучше!

– Но, пан Урзин, вы говорите, будто вы самый бедный человек.

А я однажды слышала, как пан Коримский сказал доктору Лермонтову, сколько он вам будет платить. Скоро уже четверть года, что вы здесь, вы получите заработанные деньги и тогда сможете приобрести всё необходимое.

Женщина ещё что-то хотела сказать, но вдруг замолкла. Ей показалось, что слова её больно задели молодого человека. Едва заметное выражение боли промелькнуло на его лице, но пани Прибовская это заметила. Она была рада, что пан Урзин начал другой разговор, и решила никогда больше не говорить с ним на эту тему.

Стук в дверь вскоре прервал их разговор.

– Это вы, Генрих? Скоро мы все соберёмся у пани Прибовской,

– приветствовал Урзин старшего ученика.

Улыбка осветила серьёзное лицо юноши.

– Я только хотел спросить пани Прибовскую, не знает ли она, где вы, пан Урзин.

– Ах, Генрих, оставьте пана Урзина! Он не успел ещё присесть, а вы его уже ищете.

– Дело зовёт, пани Прибовская. Мы получили несколько рецептов, и один из них я не могу разобрать.

– Мы скоро к вам придём, а пока до свидания!

Молодые люди отправились в лабораторию.

– Я вам ничего не буду подсказывать, Генрих. На моих глазах вы самостоятельно приготовите эти лекарства.

– А если я ошибусь, пан Урзин?

– Но ведь я буду следить за вами и, если надо, помогу.

Через полчаса всё было сделано. Юноша так старался, что ему даже стало жарко.

– Ну, вот и хорошо! – похвалил его Урзин. – Всё правильно сделали. Вам уже можно поручать самостоятельно готовить лекарства.

– О, конечно, если бы я знал, что вы рядом, я действовал бы увереннее.

– Со мной было то же самое. Вы удивляетесь? Не думайте, что я хоть один порошок от кашля делаю без надзора. Мой Господь стоит рядом со мной и вовремя поправляет меня. Всю ответственность я возлагаю на Него. Прежде, чем приступить к приготовлению лекарства, я предаю Ему мои руки, мою память, мой разум и всё моё внимание. Ему предаю я мои глаза, чтобы они хорошо видели весы, и мои руки, чтобы они не дрожали. Тогда я чувствуй себя уверенно.

Под этим надзором и вы, дорогой Генрих, с сегодняшнего дня будете готовить лекарства. И я уверен, что вы никогда не повредите человеку, ибо мой и ваш Господь Иисус Христос этого не допустит. У вас уже достаточно опыта и знаний. Когда вернётся пан Коримский, я буду просить его аттестовать вас и произвести в помощники. А вы, Генрих, обещайте мне, что будете стараться освоить руководство всей аптекой.

– Я обещаю вам, пан Урзин, что я всему научусь от вас, – сказал юноша преданно, – потому что знаю, что вы желаете мне добра. Только не просите пана Коримского, чтобы он меня теперь уже снял с ученичества.

– Это почему же? Разве вам не хочется поскорее помогать вашей матери?

– Это так, но пан говорит, что он пошлёт меня тогда в город в большую аптеку и даст мне свою рекомендацию. Однако я ещё не хотел бы разлучиться с вами. Вы привели меня к новой жизни, к Иисусу Христу, но у меня ещё так мало опыта. О, помогите мне, чтобы я, пока вы здесь, мог оставаться с вами.

С умилением Урзин провёл рукой по лицу юноши и привлёк его по-братски к себе.

– Я сказал вам, что буду просить пана Коримского произвести вас в помощники. Я тоже хочу быть с вами столько, сколько это угодно Господу. А сейчас упакуйте и отправьте, пожалуйста, лекарства, а я посмотрю, что делает Ферко.

– А потом вы позволите прийти к вам, пан Урзин?

– Разумеется! До свидания!

– Ах, пан провизор, ну как тут не злиться, – воскликнул чуть не плача ученик Ферко, когда Урзин вошёл в аптеку. – Этот олух пришёл и попросил порошок от головной боли, а теперь принёс его обратно и говорит, что ему нужен был другой. Откуда я могу знать, что ему нужно, если у него нет записки!

– Успокойся, Ферко! – сказал провизор ученику, затем повернулся к мальчику в рваной одежде и спросил его приветливо, кому нужен этот порошок и от чего?

– Для мышей!

– Разве у вас так много мышей?

– Хватает, везде бегают.

– Что ж ты сразу не сказал, что тебе нужен порошок от мышей, – вмешался раздражённый Ферко, а попросил порошок от головной боли?

– А мне как раз такой порошок и нужен, чтобы мыши заболели и не могли выходить из своих норок.

Весёлый смех пана провизора развеселил и Ферко. Он тоже засмеялся, а вместе с ними и мальчик.

– Неплохо ты придумал, – сказал Урзин, гладя мальчика по его взъерошенной голове. – Но такой порошок тебе не поможет; ты пойди домой и поставь мышеловки. Вот тебе твоя монета. Купи за неё кусок сала, на него мыши сразу пойдут.

– Его я лучше сам съем, – пробормотал мальчишка и, смеясь, выбежал из аптеки.

– Он ведь только посмеялся над нами, сказал Ферко обиженно. Я ему этого не прощу.

– Что ты, Ферко! «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим»

– Но ведь он над вами смеялся, пан Урзин!

– Если Господь Иисус Христос из-за меня вынес столько насмешек, то кто я, чтобы меня не мог высмеять такой мальчишка?

Разговор прекратился из-за прихода покупателей.

– Этот мальчишка настоящий проказник, – рассказывал потом Ферко Генриху Он развеселил даже пана провизора, а я думал, что он и смеяться-то не умеет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Прошло несколько дней. Была ночь. В доме спали, только в комнате провизора ещё горел свет. Часы показывали одиннадцать, когда вдруг кто-то позвонил у ворот.

Звук колокола прозвучал по всему дому, но крепко уснувшие слуги его не услышали.

Через минуту провизор открыл дверь: перед ним стоял пан Коримский.

– Вы ещё не спали? – Коримский подал молодому человеку руку. – Добрый вечер, пан Урзин.

– Что случилось, пан Коримский? Почему вы возвращаетесь раньше и без предупреждения? – спросил Урзин удивлённо.

Он взял из рук кучера тяжёлый чемодан и сумку аптекаря и понёс их в дом.

– Не трудитесь, – попытался остановить его Коримский.

– Позвольте, я это сделаю с удовольствием.

Во взгляде Урзина было столько радости и просьбы одновременно, что ему нельзя было отказать.

– Прошу, зайдите ко мне, – сказал Коримский, открывая дверь своей комнаты.

Поставив чемодан и сумку, Урзин помог хозяину раздеться, взял у него шляпу и перчатки. Он устало откинулся на угол дивана.

– Как вы все здесь поживаете? – спросил аптекарь, которому внимание молодого провизора, пришлось по душе.

– У нас, слава Богу, всё хорошо; только пани Прибовская получила печальное известие: её золовка тяжело заболела; она – пошла её навестить и вернётся только завтра к десяти часам.

– Вот как? Это печально, – сказал Коримский участливо.

– Сегодня поступило несколько писем. Я не успел переправить их вам. Меня это огорчило, а теперь я вижу, что и это рука Господа, – сообщил провизор. – Хотите их просмотреть? Прошу!

Просматривая почту и читая письма, Коримский не заметил, как провизор достал из шкафа маленький чайник, наполнил его водой, поставил на огонь и затем вышел. Он поднял голову только тогда, когда дверь отворилась и молодой человек начал накрывать на стол.

– Что вы делаете, Урзин? Мне кажется, что вы приготовили мне ужин; но мне не хочется есть.

Это вам только так кажется, пан Коримский. Стакан чаю и что-нибудь к нему не помешает с дороги.

Вы так быстро всё приготовили! Как вам это удалось, когда дома нет пани Прибовской?

– О, – улыбнулся молодой человек, – меня произвели в экономы! Прошу, отведайте! Мясо хорошее и пирог свежий.

– Вы так аппетитно всё подали, что и не откажешься. Но почему нет прибора для вас?

– Спасибо, я ужинал.

– Но чашку чаю вы всё же выпейте со мной.

– Благодарю вас. Но позвольте спросить, как поживает молодой пан?

Пан Коримский опечалился.

– Я не могу сказать, что хорошо. Он всё ещё очень слаб. Кроме того, как он мне признался, его угнетает тоска по родине. Поэтому я и приехал посмотреть, как продвигаются работы в Боровском доме и какая у нас здесь погода.

– Всё готово, пан Коримский, и почти уже неделя, как здесь чудная весенняя погода; если она не изменится, то через несколько дней всё зацветёт. Тоска – скверная болезнь. Пусть молодой пан вернётся домой. Я уверен, что близость любимой сестры для него будет полезнее остального.

– Вы считаете? Но у нас весной так холодно, а он и так постоянно мёрзнет.

– Если холодно, то надо топить, а ещё лучше дома греет любовь. Чужбина есть чужбина. Это так же, как с нашими душами. По-настоящему они могут согреться только дома, на нашей вечной родине.

Коримский смотрел в лицо говорящего: в нём было что-то трогательное. Под впечатлением этого чувства он взял руку молодого человека в свои.

– Я забыл вам ещё что-то сказать. Никуша тоскует не только. по родине и по сестре, но, как он мне сказал, и по вас.

Бледное лицо молодого человека покраснело. Загадочные его глаза засветились счастьем, и всё его лицо на мгновенье засияло.

На тонких губах осталось невысказанное слово.

– Оба они вас часто вспоминали, – сказал Коримский далее. – Если бы вы была с нами, Никуша, может быть, не так торопился бы домой. Подействовало и то, что с Аурелием что-то случилось. Хотя он это и скрывает, Николай уже заметил, что ему трудно казаться весёлым. Он мне рассказал, что тот наследовал от своего дяди имение, но вместе с тем – и семейную тень, которая ляжет теперь и на его жизнь. Больше он ничего не рассказал, и я не стал его расспрашивать. Я думаю, что ему было бы хорошо иметь доверенное лицо. Никуша им теперь не может быть. Вот, если бы вы могли войти в его доверие и узнать, что моего благодетеля угнетает. Вы знаете, что я ему многим обязан. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы узнали, чем я мог бы ему помочь.

– Я это знаю, пан Коримский.

Урзин высвободил свою руку из рук Коримского, убрал волосы со лба и сказал:

– Однако есть обстоятельства и тени, о которых мы никому не можем рассказать, и тогда мы считаем счастьем, что можем унести их с собой в могилу. Если это подобный случай, то я не смогу выполнить вашу просьбу, пан Коримский. Тяжелее всего обвинять своих родных перед другими. Семейные тени имеют всегда один и тот же корень: грех.

Последнее слово было произнесено так тихо, что Коримский скорее догадался, чем услышал его. Но он не стал дальше расспрашивать провизора.

Выпив чай, он начал читать последнее письмо и не заметил, как Урзин, взяв чемодан и сумку, вышел с ними. Когда Коримский через четверть часа зашёл в свою спальню, он нашёл её проветренной, освещённой, с раскрытой постелью. А

Урзин как раз наливал воду в умывальник и приготавливал всё необходимое.

Аптекарь невольно наблюдал за ним. С каким нежным вниманием он заботился о его удобствах! У него уже было два провизора: первый – после свадьбы, а второй – десять лет назад. Но с Урзиным ни одного из них нельзя было сравнить. Они выполняли свои обязанности, получали свой гонорар и больше ни о чём не заботились.

Яркий свет лампы освещал двигающуюся фигуру молодого человека. Вот он стал на колени возле кровати, доставая из ночного столика домашние туфли. Затем он сложил руки над углом подушки и склонил на них своё лицо. Прислонившись к двери,

Коримский видел и чувствовал, что этот добрый чужой юноша молился за него, которого ещё никто никогда не молился и который сам никогда не молился ни за себя, ни за других.

Урзин поднялся, поправил подушку. Они ни о чём не говорили друг с другом. Урзин только попросил позволения снять обувь своему господину. Он взял её и, пожелав спокойной ночи, вышел. Когда Коримский уже лёг, ему показалось, что видит возле своей постели склонившуюся голову молящегося.

Вернувшись в свою комнату, провизор увидел на столе два письма и под ними коробочку. Вскрыв её, он обнаружил в ней чудесные золотые часы и карточку с надписью: «На память моему дорогому провизору. Манфред Коримский». Часы лежали в раскрытой коробочке на столе, а Урзин, прочитав карточку, стоял перед столом со склонённой головой. От чего у него выступили слёзы на глазах? Потом он сел, положил голову на стол и, прижав часы к бледной щеке, долго сидел с закрытыми глазами.

Лишь одни глаза видели, что происходило в его сердце и в его душе, и только одно сердце понимало его и без слов…

Письма, привезённые Коримским своему провизору, были от доктора Лермонтова и от Николая, Доктор писал:

«Дорогой Урзин!

Если бы пан Коримский знал содержание этого письма, он его не взял бы с собой. Мы настояли на том, чтобы он отправился домой, потому что Никуша в его присутствии совершает насилие над собой. Чтобы отец не беспокоился, он ест больше, чем желудок его может принять, а потом ночью у него начинаются боли, Утром же он страдает от недосыпания. И вообще – это я пишу только вам – я о нём очень беспокоюсь. Я желал бы, чтобы пан Коримский взял для него другого врача, потому что на моём лечении нет благословения. Кроме того, он мой друг и я его слишком горячо люблю, а врач должен быть беспристрастен и лечить хладнокровно.

Удержите, пожалуйста, Коримского, чтобы мы хотя бы одну неделю были одни. И попытайтесь подготовить пани Маргиту, женщина легче одолевает трудности. Я надеюсь, что она нам поможет.

Так как Вы умеете молиться, молитесь за нас обоих, ибо мы оба больны, хотя телом я здоров. Я знаю, что Вы не станете расспрашивать меня. Но я задохнулся бы, если бы не мог поделиться с кем-нибудь: лучше я уехал бы на Северный полюс, чем ещё раз в долину Подграда. Если бы Никуша знал, какую жертву приносит ему Аурелий, он бы не настаивал на его пребывании в Подграде.

Но довольно. Всего Вам доброго! И вспоминайте иногда, когда Вы радуетесь миру вашей души, несчастного и лишённого мира Аурелия.

Что меня утешает, так это то, что Никуша ничего не знает о своём опасном состоянии. Он очень хочет домой, а я…»

В письме Николая после нескольких слов приветствия Урзин читал:

«Вы когда-то сказали, Иисус Христос слышит всё, о чём мы Его просим. О, попросите Его, пожалуйста, чтобы Он мне помог вернуться домой!

Я так боюсь смерти! Мне хотелось бы умереть дома, а не на чужбине.

Я в Библии нашёл стих, который меня сильно взволновал:

«Прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены». Я не могу сказать, что это такое, но в моей душе что-то мне говорит, что неспасенные – это мы, Аурелий и я, ибо мы ещё не приняли Иисуса Христа. Он нам ещё не дал власти быть чадами Божиими.

И ещё я прочитал в Библии: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете!». Мирослав, неужели я погибну? Неужели для меня нет милости и спасения? О, смерть ужасна без надежды на вечную жизнь!

Но я надеюсь, что Вы мне поможете, когда я вернусь домой; ибо Вам Он дал власть быть чадом Божиим. Вы обрели веру. Вы спасены! Вы не упустили время благодатное, как я. Если бы я знал, что мне так рано придётся умереть, я бы раньше искал Бога, а теперь я не знаю, как быть. Небо так высоко, а меня никто не научил молиться. Но Вы меня научите, не правда ли? У меня шумит в голове, я не могу больше писать… Я так завидую ласточкам. Если бы у меня были крылья и я мог бы так летать! Но, может быть, я скоро буду летать, но куда?..

Мирослав, помогите своему бедному Николаю».

Понятно, что такие письма радости не приносят. Хорошо, что молодой провизор прочитал их только утром. Затем он так долго, молился о помощи этим молодым, ещё не спасённым душам, пока его собственная душа не обрела уверенность: «Как ты веровал, да будет тебе!».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

На следующий день Маргита Орловская в боровском доме, прикрепляя украшения к занавескам на окнах, услышала за своей спиной чьё-то приветствие. Она соскочила со стула и, радостно удивлённая, протянула провизору руку:

– Добро пожаловать, пан Урзин! Как хорошо, что вы пришли, хотя я знаю, что вы не придёте без причины. Что вас привело сюда?

– Сердечный привет от пана аптекаря, – улыбнулся молодой человек.

– Отец вам написал? Когда они приедут?

– А им уже можно приехать? Разве дом уже готов к их приёму?

– О да, были бы они только здесь!

– Вам недолго придётся ждать и скучать по ним. Пан аптекарь вернулся вчера. Он сегодня хотел прийти к вам, но получил известие от одного владельца, который хочет его сегодня посетить по одному делу, поэтому он остался дома. Ему нелегко было отложить приход к вам до завтра, поэтому он позволил мне сделать это за него. И если я увижу, что здесь всё готово, я отсюда же должен написать пану Лермонтову и спросить, могут они отправиться в обратный путь или нет.

– О, это чудно! – воскликнула Маргита, от восторга хлопая: в ладоши. – Они приедут! О, как я рада! Мы им вместе напишем: вы – доктору, а я – Никуше, чтобы они там не задерживались. А вы, пан Урзин, как находите этот дом? Вот это гостиная. Светлая комната, не правда ли?

– О да, света достаточно, и вид из окна красивый, мебель хорошая, и столько цветов! Всё здесь радует сердце.

– Вы находите? Я рада! А вот спальня. Они хотели иметь одну на двоих.

– О, отсюда вид ещё лучше! И эти светло-розовые занавески, и белая мебель – как раз то, что надо для их тонкого вкуса. Господь вам помог устроить всё очень хорошо.

– Вы ещё не всё видели, – сказала Маргита, – пошли дальше!

Вот здесь кухня. Она расположена немного в стороне, чтобы чад не попадал в комнаты. А здесь ещё комната для гостей и комната для слуг. А там кладовая и выход во двор. Уж пришлось поработать, чтобы его очистить! Теперь у меня всё есть, даже запасы в кладовой, только прислуги мне ещё не хватает, и я не знаю, кто бы мне посоветовал в этом деле.

– Если вы ничего не имеете против, я бы в Дубраве мог найти надёжного человека. Это бабушка моего друга Степана Градского. Она теперь живёт у своей дочери, но ещё здорова и в силе. Если у вас будет время, мы можем вместе отправиться к Градским. На лошадях это полчаса пути.

– Да, конечно. Когда я поднимаюсь на холм, внизу вижу эту прекрасную Долину.

Я с удовольствием отправлюсь вместе с вами и была бы рада, если бы эта женщина нам не отказала. Пищу готовить ей не придётся, а прислуживать – дело нетрудное. Но теперь я вас прошу отправиться со мной в Горку. Вы сейчас немного освежитесь, я велю заложить лошадей.

Вскоре домик был заперт. Хотя там ещё никто не жил, снаружи он уже не казался брошенным.

– Сегодня я пришла сюда пешком. Это так хорошо! – рассказывала Маргита.

А потом она стала расспрашивать Урзина об отце и о брате.

Когда они, разговаривая, шли по дороге к лугу, молодой человек вдруг остановился и Маргита тоже.

– Я вам ещё что-то хотел сообщить, – сказал он серьёзно, – но только вам, пани.

– Только мне? Говорите, мы одни.

– Доктор Лермонтов очень обеспокоен состоянием вашего брата. От пана Коримского он скрыл своё беспокойство, но просил сообщить об этом вам.

– Как? – лицо молодой женщины побледнело. – Значит наши надежды были напрасными? Никуша не поправится?

– Нет, сударыня. Пан Николай в последнее время часто страдал от болей в желудке, и бессонные ночи его ослабили. Перед отцом он храбрился и потратил слишком много сил, чтобы только отец не беспокоился. Пан Лермонтов просит меня задержать пана аптекаря здесь дома, чтобы хотя бы неделю остаться с больным наедине. Но Николай в своём письме выражает такую тоску по родине, что, я думаю, это ему тоже вредно. И потом я думаю ещё, что когда ваш брат и Лермонтов будут вблизи от вас, пан Коримский их оставит одних, особенно если вы им будете помогать.

– Я всё сделаю, – произнесла она печально. С грустью она оглянулась на домик. Разве для того она его так благоустроила, чтобы Никуша там страдал? Ах!

– Значит, вы считаете, что мой брат опасно, может быть, смертельно болен и что доктор Лермонтов не может вылечить его?

– Да, пани. Но я доверяюсь самому главному Врачу и молюсь Ему каждый день.

Я уверен, что Он слышит меня, и верю, что брат ваш поправится. Но это случится только здесь, дома, когда душа его выздоровеет.

– Вы так считаете? – Она крепко держала его за руку, словно хотела опереться на него. – О, если бы Иисус Христос вас услышал! Я тоже молюсь, но мои молитвы несовершенны, Христос мне ещё не открылся. Скажите мне, как достигнуть этого?

Вы сказали, что душа Никуши должна выздороветь. Моя душа тоже нездорова. Видите, теперь, когда я отличаю истину от заблуждения, я не смею сказать каплану, декану и дедушке, что я никогда не стану католичкой, что я собираюсь выйти из той церкви, которая считает меня своей не по праву. Ибо у меня нет сил. Если бы Христос мне открылся. Он мне обязательно дал бы силы. Ведь я себя знаю, из любви я на всё способна.

Она склонила голову и не заметила удивлённого взгляда молодого человека.

– Вы употребляете слова, которые говорил мой друг Степан Градский на собрании; но ведь вы их не слышали?

– Как не слышала, я тоже была на собрании, только сидела в прихожей, потому что опоздала. Я слышала вашу и его проповеди и не могу их забыть. О, скажите, что мне делать, чтобы Иисус Христос и мне открылся? Научите меня Его любить и быть Ему послушной! Вам я признаюсь: Христос заповедал прощать, а я не могу простить человека, который меня сильно обидел. Я хотела бы знать, обязательно ли всем прощать?

Живые её глаза смотрели на молодого человека с детским доверием.

– Да, пани Маргита. Поверьте мне, как только вы сможете сказать: «Иисус Христос, я прощаю ему всё, как Ты мне простил», – любовь Христа овладеет вашим сердцем. Это непрощение является границей, стеной, через которую свет божественной благодати не может проникнуть. Как только эта стена падёт, вокруг я внутри вас станет светло.

– Простите! – она обеими руками закрыла лицо. – Я знаю, я чувствую, что вы говорите правду, но я не могу, поверьте, я не могу!

– Я буду просить Господа Иисуса Христа, чтобы Он вам помог!

Она вздрогнула, руки её опустились. Она смотрела на него пристальным взглядом.

– Прошу, Урзин, не делайте этого, ибо Господь может вас услышать, и мне пришлось бы простить, и он победил бы меня. Это меня очень унизило бы. Если я ему прощу, я должна быть приветливой к нему. Он это заметит и подумает, – кто знает, что он подумает, – нет, не могу!..

– Вы не хотите, сударыня, а это грех, который вы совершаете перед собой, перед тем человеком и прежде всего перед Господом Иисусом Христом.

– Как так?

– Очень просто: перед собой, потому что вы сами себя исключаете из Царства Божия, ибо: «Если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших»; перед противником вашим, потому что вы вместо того, чтобы всепрощающей любовью приобрести его душу для Божией Истины, ожесточаете его сердце. Как аукнется, так и откликнется – будь то доброе или злое слово. Любовь порождает любовь, жестокость порождает жестокость. Холод никого не согревает. И в конечном счёте, вы грешите перед Господом Иисусом Христом. Он хочет сделать вас Себе подобной, чтобы через вас прославиться и чтобы Он мог открыться перед душой грешника, но вы мешаете Ему в этом. Урзин замолчал. Они подошли уже к имению. Разговор на эту тему прервался и больше не возобновлялся. Сразу после кофе Маргита велела запрячь лошадей. Она переоделась, и вскоре они уже ехали по лесам к Дубраве и остановились перед домом Градекого. Маргита всю дорогу молчала. Урзин рассказывал ей немного из жизни своего друга Степана Градского, о его обращении и о том, как отец его чуть не убил из-за верности Иисусу Христу. Она слушала, затаив дыхание. Значит, те раны, о которых он говорил, причинил ему его собственный отец? О как ему, наверное. было больно вынести такое от собственного отца! Как Степан теперь на него смотрит? Как они теперь относятся друг к другу?

Словно подслушав её мысли, Урзин проговорил:

– Степан мне о своих страданиях не говорил ни слова, потому что он любит своего отца. Но я знаю, что он прощением и любовью примирился с ним. А как они теперь относятся друг к другу, мы сейчас увидим.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Был чудный весенний вечер. Свет луны, словно жидкое серебро, разлился по долинам, вырисовал длинные тени гор и высветил старое здание замка Подолин. На широком балконе, скрестив руки на груди, стоял пан Николай Орловский и, погрузившись в раздумья, смотрел вдаль. Освещённая лунным светом маленькая деревушка с небольшой церковью на холме, окружённая со всех сторон горами, лежала перед его взором, как зачарованная.

Он ждал новых хозяев Подолина. Пан Орловский хотел с присущей ему польской любезностью сам встретить египетского вельможу, который ради своей бедной дочери совершил такое далёкое путешествие. Поэтому после окончания приготовлений он остался в замке, чтобы встретить господ и одновременно своего любимого внука, который сопровождал их.

Когда старик остался один, когда умолкли смех и весёлые речи дочерей Зарканого, в обществе которых он с другими господами провёл вечер, вокруг него воцарилась сказочная гишина. Его седая голова клонилась всё ниже, так как им овладевали воспоминания, от которых пан Николай никогда не мог освободиться, когда приезжал в Подолин. Теперь он вспоминал об одном давно прошедшем вечере.