Текст книги "Дорогой ценой"

Автор книги: Кристина Рой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

– Пан Коримский, вы с этим молодым человеком обошлись крайне несправедливо, этого он не заслужил!

– Доктор Раушер! – воскликнул Коримский, поражённый. – Вы здесь? Когда вы приехали?

– К началу ваших переговоров. Я спешил сюда, так как я только что узнал на улице о вашем прибытии. Я спешил сюда, чтобы вас просить, любой ценой удержать Урзина в своём доме, и вот я вижу, как вы его выгоняете, не дав ему даже возможности объяснить, почему теперь уже поздно! Вы обвинили его в том, что он вас обманул! Он вас обманул?! Эта самоотверженная непонятая душа!

То, что вы не дали ему объяснить, я вам сейчас вместо него объясню. Завтра будет как раз три недели, как он приходил ко мне, чтобы попросить меня осмотреть его и узнать, сколько ему ещё осталось жить. Результаты осмотра ошеломили меня, и я вынужден был сказать ему правду, что он проживёт не больше трёх недель…

Коримский судорожно прижал руки к груди.

– А что с ним?

– Порок сердца, наверное, с детства. Он сказал, что родился преждевременно, и на пятнадцатом году жизни с ним случилось что-то очень тяжёлое, что продолжалось до восемнадцатилетнего возраста и значительно ухудшило его здоровье. Этот молодой человек уже много страдал, и он переносил все страдания с удивительным терпением. Для него опасно любое волнение. Около года назад врач сказал, что жить ему осталось не больше года. Но у вас он слишком много работал. Кроме того, его сердце страдало вместе с вами, а это ему было вредно. Он погубил себя у вас, и в благодарность за это вы ему теперь указываете на дверь! Мне жаль, что приходится так с вами говорить, пан Коримский, но я скажу одно: вы должны признаться, что никому не причинили большего зла, чем этому молодому человеку. Однако позвольте мне посмотреть за ним.

– Доктор Раушер, то, что вы мне сейчас сказали, действительно правда? – проговорил Коримский с трудом.

– Правда.

– А если вы это знали, почему же вы мне не сказали об этом?

– Я хотел было сказать вам, но он попросил меня не делать этого. А потом случилось несчастье с вашей женой… В то время я вам не хотел об этом писать и ждал, когда вы приедете… Теперь пустите меня к нему! Или вы действительно хотите, чтобы он, уйдя таким взволнованным, где-то по дороге умер?

– Удержите его и просите от моего имени остаться. Я не могу сейчас идти к нему, но я приду, – простонал Коринфский.

Доктор поспешил вниз по лестнице. Когда он открыл дверь в комнату провизора, то увидел картину, которую не забудет всю жизнь. Около дивана, склонив голову к груди пожилой женщины, стояла молодая девушка. Обе тихо, но горько плакали. У ног лежащего стоял на коленях плачущий мальчик. На диване лежал Урзин. «Теперь всё сделано и мне ничего не нужно», – говорило выражение его лица. Он находился на земле в своём последнем сне, от которого его уже не разбудит жестокое слово.

– Мирослав! – раздался в комнате крик ужаса.

Сильные руки отодвинули доктора Раушера в сторону

– Что с ним, доктор? – Аурелий Лермонтов взял свисающую руку, пощупал пульс и приложил ухо к его сердцу – Агнесса, Генрих, пани Прибовская, что с ним случилось?

– Ах, доктор Лермонтов, мы не знаем, ответила пани Прибовская сквозь слёзы

– Ферко прибежал за нами, и мы нашли его таким. Мы послали за доктором Раушером, но он всё не шёл. А вас Сам Господь привёл сюда.

Ему уже не поможешь, он умирает, а Никуши нет! – Как подкошенный, доктор Лермонтов упал на колени, омывая свои ми слезами руки друга. – Зачем ты оставляешь нас, дорогой мой друг! Генрих, пустите меня, я поддержу его голову. Вот так, брат мой, у сердца моего соверши свой земной путь, если ты от нас уходишь!

Аурелий поцеловал влажный лоб умирающего.

В этот момент длинные ресницы Мирослава поднялись, и его взгляд, полный любви, устремился сначала на друга, а потом на всех стоящих вокруг. Все стояли, затаив дыхание и ожидая, что сомкнутые уста ещё раз раскроются, но.. Уставшая душа после долгой победоносной борьбы молча простилась со всеми, идя в дом Отца, чтобы принять венец славы. Неземным светом осветилось его лицо и оставалось таким, пока земля не покрыла его Едва заметный вздох, тихий стон, подобный стону ребёнка во сне, – и грудь его больше не вздымалась.

Его земная жизнь была позади. На руках доктора Лермонтова покоился богатый наследник неба, но земля понесла потерю. Где теперь найти такое сердце, которое умеет любить людей, помогать нести им тяжести, вытирать их слёзы, нести им свет Истины, не ожидая признания7

А что чувствовал Коримский, стоявший у дверей рядом с доктором Раушером, когда угас свет этой жизни?

– Он умер? – вырвалось из его уст в глухом отчаянии.

– Умер, пан Коримский. Но смерть его была прекрасной. Он жил, как святой, поэтому Бог даровал ему такую смерть. Он был необычайно добрым парнем.

Стараясь скрыть свои слёзы, доктор оставил комнату умершего и этот дом. Его чувства к Коримскому в этот момент нельзя было назвать добрыми. У себя дома он вспомнил тот день, когда Урзин неожиданно пришёл к нему.

– Что вас привело ко мне в такой поздний час? Или у вас опять есть больной, которого вы скрываете?

– Нет, пан доктор, я сам пришёл к вам. Простите, пожалуйста, за поздний час.

– Вы сами? Да вы такой бледный! Что с вами стряслось? Руки ваши горят, пульс с перебоями. Вы хотите, чтобы я вас осмотрел?

– Да, я за этим и пришёл. У меня порок сердца. Врач в Н. сказал, что жить мне осталось около года, а теперь уже прошло полгода. Но жизнь моя очень быстро идёт к концу, я это чувствую.

Поэтому я прошу вас, скажите мне как врач, сколько я ещё протяну?

– Если побережетесь – два-три месяца, а так – едва четыре недели.

Доктор Раушер вспомнил, как юноша, подперев голову рукой, посидел немного, а потом, поблагодарив его, протянул ему руку. Он уже собрался было уйти, но вдруг у него начался сердечный приступ… Теперь страдания его кончились. Коримский своей жестокостью сократил его жизнь.

Между тем в аптеке молниеносно распространилась весть о смерти пана провизора.

«Умер, умер!» – слышалось в коридорах и во дворе, словно и стены повторяли это слово.

А в зале на коленях стояла молодая, громко плачущая девушка. – Ты нам ещё не всё сказал, – взывала она к умершему, – что мы без тебя будем делать?

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Через несколько минут в открытые ворота сада Коримского въехали два экипажа.

К изумлению соседей, сад озарился сказочным светом. Аурелий, по своему прибытии сюда, дал слугам соответствующие указания. Приготовления Мирослава были не напрасными. Сверкающий блеск и красочные украшения приветствовали невесту Николая. «Да благословит Господь твой приход, Тамара!» – светились слова над аркой в середине парка. А над другой аркой приехавшие читали: «Добро пожаловать, Маргита к новой жизни!». Вверху на скале светились огненные буквы;

«Иисус – победа, свет, исцеление и благословение. Аллилуйя!».

«Какая красота!» – невольно восхищались все. Тамара прислонилась головой к плечу Николая, любуясь освещённым садом, напоминавшим ей восточную сказку. Ей казалось, что даже в раю ие может быть лучше. Никуша разделял её чувства.

– Добро пожаловать, любимая Тамара, в мой отчий дом! О, дал бы Иисус Христос, чтобы жизнь твоя уподобилась этому саду и чтобы ты никогда не пожалела, что пришла ко мне.

Она обняла его и прильнула к нему.

– Не говори так, Никуша! Или ты не знаешь, что мы равные с тобой? Разве мы не дети одного Отца? Разве у нас нет Небесного Брата, у Которого записаны наши имена? Какая же разница между нами? Если у тебя только хватит терпения, я от всего отвыкну, что не соответствует нашим обстоятельствам. Иисус Христос поможет мне. Он пришёл на землю, потому что Он нас любит. Но зачем все эти слова? Мы с тобой любим друг друга; ты – мой, я – твоя. Мне так хорошо, что я могу прислонить голову к твоей груди. Никуша, я не поменялась бы своей судьбой ни с одной царской невестой!

Этим вздохом было сказано всё, что не могли выразить уста, а поцелуй молодого человека запечатлел всё то, что словами не скажешь, но что нужно засвидетельствовать всей жизнью.

Николай почувствовал необходимость снять шляпу. Держа свою невесту в объятиях, когда она с такой любовью и полным доверием прильнула к нему, наполняя его сердце блаженством, он не мог противостоять и снова предал себя вместе с ней Господу. Счастье для него было слишком большим, чтобы удержать его своими слабыми руками; поэтому он положил его в сильные руки своего Господа. Тамара видела, что её любимый молится и также устремила взор ввысь с тихой мольбой: «Услышь его, Господи!»

– Адам, действительно там написано, что Иисус– Победитель? – послышался вопрос из другой кареты

– Да, Маргита.

– Значит, ты действительно веришь в Него и принимаешь Его, как своего Господа?

– Он – Победитель, а побеждённые должны быть Его слугами.

– Адам дорогой, только по принуждению?

Он вздрогнул и прижал её крепче к себе.

– Не пугайся, сокровище моё! Чувства моего благодарного сердца к моему и к твоему Господу я никогда не смогу выразить, но Он меня понимает. Посмотри, там приветствует и тебя рука любви в новой жизни. Собственно, там и моё имя должно стоять, так как и я вступаю в новую жизнь и из старой ничего не взял с собой, кроме любви к тебе, но и она преобразилась, став чище, священней. Я благодарю тебя, дорогая моя Маргита, за твою большую любовь, которую ты для меня сохранила, несмотря на то, что мы стояли на разных берегах и между нами была пропасть.

Как велика она была, я вижу только теперь, когда её больше нет.

Удивительно и непонятно изменение во мне! Я держу тебя в моих объятиях, чувствую, как бьётся твоё сердце, ощущаю твоё тёплое дыхание, но мне кажется, что мы одно целое, которое никто и ничто уже не может разделить.

Она не сразу ответила, потому что чувствовала то же самое. «Так и души наши должны быть связаны со Христом, так же тесно и неразрывно, тогда и мы сможем сказать: «И уже не я живу а живёт во мне Христос».

В то же время в Орлове пан Николай и маркиз Орано молча сидели в библиотеке. Вдруг пан Николай встал, запер дверь и обнял своего гостя.

– Фердинанд!

Маркиз приподнялся, вздрогнув.

– Отец, что ты делаешь? Зачем ты вызываешь своего сына из могилы? Зачем ты меня искушаешь? – воскликнул он скорбно.

– Мы ведь одни здесь, нас никто не слышит, – возразил старик печально, почти по-детски. – Ах, хоть немного, на короткое время будь моим сыном!

– О, отец мой, как меня угнетает эта маскировка! Я тебе не должен был открываться! Прости мне мою слабость.

– Ах, не говори так! Я хочу помочь тебе нести это бремя. Только мне страшно становится, когда подумаю, какие чувства тобой овладевали, когда ты перешагнул порог Орлова! Наверное, ты в ту ночь снова вспомнил мою жестокость.

– Знаешь, отец, что я чувствовал? Невыразимую тоску и желание умереть у тебя, как наша Наталия.

– Фердинанд!

– Ах, отец, мне было бы так хорошо в могиле, где нет больше обмана. Дай мне выплакаться! О, как эти слёзы меня давили! Как я рад, что наши дети ушли, и я ещё раз имею возможность быть твоим сыночком, хотя голова моя уже поседела.

– Мой Фердинанд! – Старик гладил щёки сына, как он это делал в дни его детства. – Велико и тяжело горе твоё, но Бог милостив, Он поможет тебе его нести.

– Я верю, отец, что если Он меня не отверг, несмотря на мои великие и тяжкие грехи, то Он и смилуется надо мной и поможет терпеливо нести заслуженное наказание. Однако, отец, переоценивать мои силы – это значит играть с огнём. Поэтому не удивляйся, если я тебе скажу, что в следующем месяце уеду. Я обязан там, где прежде жил язычником, жить как христианин и воздать честь Иисусу Христу.

– Ты хочешь вернуться в Египет?.. И так скоро?

– Да, я обязан, отец, не задерживай меня! Тамаре я это сам объясню, она меня поймёт. А когда на нашей родине настанет зима, тогда отправь ко мне Тамару и Никушу, Маргиту и Адама.

Ты один не останешься, я тебе оставлю моего Аурелия вместо себя. О, отдай всю свою отеческую любовь ему! Сделай это ради меня!

– Фердинанд, дорогой мой, подожди хотя бы детей'

– Не могу, отец. Не плачь и не задерживай меня! Я не могу, – убеждал маркиз старика. – У меня нет больше сил скрываться от сына. Ведь ты знаешь, что Аурелий Лермонтов никогда не может быть сыном маркиза Орано, а Фердинанд Орловский никогда не может встать из могилы. Если бы я ему открылся, то пришлось бы ему нести со мной вместе бремя моей маскировки. Достаточно того, что ты его несёшь. Но ты стар, и мы с тобой скоро уйдём за Наталией, а он молод. Было бы грешно омрачить его жизнь. Он счастлив от сознания, что его родители соединены на небе. И когда он придёт к Господу, он узнает истину. Я не думаю, что он уйдёт раньше меня. Сердце моё противится разлуке, но разум и чувство долга повелевают мне ясно: «Иди туда, где ты грешил, чтобы жить там, как велит тебе Христос. И если ты ничего уже не можешь исправить, то ты можешь хотя бы свидетельствовать об Истине, что без Иисуса Христа нет ни света, ни счастья» Единственное, что меня поддерживает в моём горе, это то, что я ясно вижу задачу моей жизни. Ты не помешаешь мне, отец, не правда ли?

– Нет, сын мой. Иди, куда зовёт тебя Дух Божий В работе горе забывается. Мы оба до сих пор Богу не служили. В конце моей жизни я уже не могу Ему так служить, как хотел бы. Но ты ещё полон сил, жизнь ещё перед тобой. О, посвяти её Господу без остатка! Оставаться здесь означало бы играть с огнём и переоценивать свои силы, и пользы от этого никому не было бы. Поэтому будет хорошо, если мы расстанемся. Ведь уже недолго до чудной бесконечной вечности, где Господь сотрёт все слёзы с наших очей.

Я благодарю тебя, отец. И так как я не знаю, выпадет ли нам ещё такой момент, прошу тебя благословить меня. Когда-то я с твоим проклятием ушёл отсюда, оно разрушило всё моё счастье, а теперь я прошу твоего благословения – оно принесёт мне большую пользу.

– Да благословит тебя, дорогой сын мой, Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой, чтобы тебе жить и умереть с Божиим благословением. Аминь.

– А теперь, отец, посмотрим ещё раз на Орлов. Я ещё раз хочу увидеть мой отчий дом и вспомнить все те счастливые дни, которые я прожил здесь с Адамом и Наталией, когда мы ещё были твоими малыми детьми и ничего не знали о бурях жизни. Пройдём с тобой по всему Орлову, прошу тебя. К этому времени, наверное, и наши дети вернутся и с ними Урзин, которого я едва могу дождаться, ибо кем бы я был сегодня без вего? И что бы со мной было в вечности?

– Да, что бы с нами всеми было?

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

– А теперь, Генрих, расскажите мне, как всё это случилось? – обратился Аурелий Лермонтов к юноше, когда первый порыв горя прошёл. – Кроме вас мне никто ничего не сможет рассказать.

– Ах, пан доктор, я вам всё скажу, что мне известно, но знаю я мало и объяснить вам ничего не смогу. Пан провизор сказал нам вчера вечером, что уезжает. Он назначил на сегодня прощальное собрание. Но мы все думали, что вы и молодой пан не отпустите его, когда приедете. До обеда у него было ещё много дел, так как устанавливались арки почёта в саду. Временами он был очень бледен и было видно по нему, что он сильно устал.

Когда я после обеда зашёл к нему, он лежал на диване. Наверное у него были боли, потому что он улыбался с трудом. Руки его были ледяными, а щёки горели огнём. Затем мы вместе уложили все его вещи. При этом он подарил мне все свои лучшие вещи из одежды. Свои книги и картины он тоже разделил между мной и ферко. Некоторые из них он отложил в сторону для Агнешки и Степана Градского. Когда Ферко сказал, что у него самого ничего не останется, если он нам всё отдаст, он возразил улыбаясь, что на дорогу у него всё есть, а там, где он потом будет, ему всё дадут. Когда мы кончили укладываться, он умылся, причесался и оделся в чистое бельё и в свою лучшую одежду. Пани Прибовская принесла ему поесть. Она только посмеялась, потому что была уверена, что он напрасно готовится в дорогу. Ей он также подарил книгу и попросил отдать его вещи после стирки какому-нибудь бедному человеку.

Есть ему не хотелось. Он нам дал ещё разные добрые наставления. Когда мы ушли от него, он писал ещё в своём дневнике. Между тем наступил вечер. Перед закрытием аптеки он ещё зашёл и приготовил лекарство для какого-то больного. Потом он осмотрел ещё раз сад и зашёл в зал, когда мы все уже сидели на своих места».

После собрания Ферко позвал его к хозяину. Q, как мы-ждали его возвращения.

Вскоре он вернулся в свою комнату, но таким бледным и печальным, что мы перепугались. Он сёл на стул около двери. Когда мы подошли к нему и опустились рядом с ним на колени, он прижал нас к себе, прислонил свою голову ко мне и заплакал, горько заплакал. На вопрос Ферко, действительно ли он нас оставляет, он, перестав плакать, сказал: «Я должен уйти, здесь нет больше места для меня».

Затем он встал, подошёл к столу и положил свои часы в футляр. Он намеревался стоя написать несколько слов, но вдруг закачался и, если бы мы не подскочили, он упал бы на пол. Наверное, у него были сильные боли, он так стонал! Мы его уложили на диван. Я приподнял его голову, Ферко побежал за пани Прибовской. Но прежде, чем она с Агнессой успела прийти, я услышал его последние слова:

«Совершилось! Аллилуйя!..» Со слезами я просил его сказать нам ещё что-нибудь, но он только шевелил губами и блаженно шептал «Иисус!» Это слышали и остальные Потом вы пришли, пан доктор, и всё было кончено.

– А раньше вы никогда не замечали, что он был болен? – допытывался доктор, с трудом удерживая слёзы.

– Замечали Особенно с тех пор, как он вернулся из Боровской долины. Нам всем казалось, что его оставляют последние силы. Но он никогда не жаловался В ночь со среды на четверг он не мог спать, и сердце моё подсказало пойти к нему Дверь его была закрыта, но крючок был слабенький и поддался. Я нашёл его полуодетым на постели. Щёки его горели. Он стонал во сне и был очень благодарен, когда я его разбудил. На мои расспросы, болен ли он и не нужно ли чего, он ответил только, что Иисус Хриетос его скоро уже исцелит. Когда я в четверг и вчера пытался открыть его дверь, она была крепко заперта. Я думаю, что у него уже давно было больное сердце.

– Почему вы так считаете? – спросил врач.

– Однажды мы готовили лекарство для одного сердечника, и Ферко не захотел отнести его, я и сам думал, что люди сами придут за ним. Тогда он так грустно посмотрел на нас и сказал: «Если бы вы знали, какие это боли и как такой больной нуждается в успокоительном лекарстве, вы бы поторопились доставить ему облегчение» «А от этого лекарства ему будет лучше?» – допытывался Ферко «О, конечно, это очень хорошее лекарство! Оно унимает боль, и больной сможет заснуть». А вчера вечером я видел такое же лекарство на его столике и рядом лежал кусочек сахара. Значит, он его принимал. Больше я ничего не могу сказать.

– И не нужно, мне этого достаточно.

Аурелий печально опустил голову.

– Господа едут! – доложил в этот момент запыхавшийся заплаканный слуга, напомнив Аурелию, что кроме умершего друга на свете есть ещё кто-то, который нуждается в его участии больше, чем ушедший в небесную обитель Мирослав.

– Аурелий, Аурелий! Этого не может быть! Скажи, что это неправда! Невозможно, чтобы Мирослав умер и оставил нас!

– Аурелий, скажи, что это не так! – наперебой умоляюще повторяли молодые голоса.

– Объясни нам, как это случилось!

– Этого я не могу, дорогие мои! Я так же опоздал и кроме последнего взгляда его милых глаз, я уже ничего не получил от него. Господь отозвал Мирослава внезапно.

Он его отозвал, Никуша… Идёмте и убедитесь сами, что я говорю правду. Глядя на его преображённое лицо, вы не будете так горевать.

– Ты нас оставил, и мы даже не могли поблагодарить тебя, даже руку твою не пожали на прощание! О Мирослав, зачем ты это сделал!? – послышались вскоре возгласы и плач в его комнате.

– Ты теперь уже в Новом Иерусалиме, – сказал Адам, – теперь всё, о чём ты говорил, принадлежит тебе, теперь ты богат и навеки возвышен.

– Но мы тебя даже не отблагодарили, – рыдала Тамара.

– Только теперь я понимаю твой прощальный привет, – плакала Маргита.

– Я выздоровел и остался жив, а ты умер, – горевал Николай. – Меня ты вымолил у Господа, а сам ушёл; нам бы теперь только трудиться вместе, но ты уже достаточно потрудился!

Когда плач утих, пани Прибовская доложила, что в зале всё готово, чтобы положить Мирослава в гроб. Слуги принесли носилки, но господа не позволили им прикоснуться к своему дорогому другу. Они сами положили его на носилки, и Аурелий с Адамом перенесли его в зал. Маргита расчесала его волосы, Тамара начала украшать его цветами. Никуша держал его за руку, будто он всё ещё не мог понять, что его нет уже в живых.

Когда всё было готово, Маргита вдруг вспомнила, что нет её отца, и это для неё было ударом. Она побежала искать и нашла его в комнате, лежащем на диване со спрятанным в подушки лицом Маргита не удивилась, очевидно он был глубоко потрясён.

– Отец, мы уже пришли, сказала она, целуя его. Но какое событие ожидало нас здесь? Ах, кто бы мог подумать!

От её слов он вздрогнул и хотел было подняться, но потом снова зарылся лицом в подушки.

– Отец, не печалься так, утешала его Маргита, плача – Мирослав ушёл к Иисусу Христу.

– Да, последовал глухой ответ, он ушёл, чтобы обвинить меня.

– Тебя обвинить? Почему же? Не думай так, отец дорогой!

Даже если у Мирослава на это была бы причина, он был слишком добр, чтобы кого-нибудь обвинять.

– Да, он был добрым, а я? О Маргита, если бы ты знала! Оставь меня, я тебя прошу!

– Но ведь Тамара пришла, отец, и никто её не приветствовал здесь.

– Тамара?

Коримский вздрогнув, вскочил с дивана, и дочь увидела его до неузнаваемости изменившееся от душевных мук лицо. Она даже испугалась и больше ни о чём его не стала спрашивать.

Все заметили, что Коримский был глубоко потрясён. Никто его ни о чём не спрашивал. Тамара решила побыть с ним и утешить. Маргита пошла к пани Прибовской, чтобы с ней и с Аурелием обсудить необходимые мероприятия, так как отец её не был в состоянии это сделать. Адам с печальной вестью поскакал в Орлов, а Никуша зажёг свечи вокруг гроба и остался наедине со своим другом.

Когда он в своей невыразимой печали склонился к нему, чтобы немного пригладить костюм умершего, он заметил, что карманы его были наполнены книгами и бумагами. «Там ему это уже не понадобится», – вздохнул Никуша и выложил всё из карманов: два трактата, два Новых Завета, небольшой кошелёк и книжечку в чёрном переплёте

– дневник. Последнее вместе с кошельком Никуша взял себе, остальное он положил на гармонию. Долго он ещё сидел около своего умершего друга, и никто ему не мешал.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЁРТАЯ

Насколько прав был декан Юрецкий, сказав недавно, что «бедные ценят его очень высоко». Молниеносно распространилась в Подграде весть: «Пан провизор умер!». Люди приходили и уходили, говоря: «Для меня он то-то сделал, а для меня это; мне он то-то подарил», и так далее. И это продолжалось несколько дней.

Перед многими людьми пан провизор свидетельствовал о Господе. Если число пришедших ко Христу и было небольшим, то все, познавшие Его, знали доброту Урзина и за его благодеяния чувствовали себя обязанными ему. Люди просили позволения хотя бы до полуночи быть около него, в чём им и не отказывали.

Когда приехали пан Николай и маркиз, около гроба собралось уже много людей. Они видели, как пан Орловский поцеловал пана провизора, и слёзы катились по щекам.

Прибывший с ним иностранец также поцеловал руку провизора и долго не мог оторвать взгляда от лица усопшего. Барышни, бывшие с ним, также плакали. Затем господа уехали в Орлов, в доме остались только пан аптекарь, который никому не показывался на глаза, и Николай Коримский.

«Отчизна моя в небесах, к ней стремится и рвётся душа:

Там святые в бессмертных лучах, там струится живая вода.

В небесах, в небесах, отчизна моя в небесах!

Господь меня ждёт в небесах; Он готовит обитель Свою.

Отдых мирный на злачных лугах в Его светлом, блаженном раю.

В небесах, в небесах, отчизна моя в небесах!

Уж скоро мне быть в небесах, скоро кончится путь мой земной;

Там мне встретятся в райских вратах, те что верою жили святой.

В небесах, в небесах, отчизна моя в небесах?»

Слышалось пение по всему дому, даже в той комнате, где взад и вперёд ходил Коримский. Он подозревал, какие мучения вынес тихий и скромный Урзин перед тем, как наступила его неожиданная, хотя и предсказанная смерть.

Кто знает, как чувствует себя душа, которая в таком случае сознаёт себя виновной в случившемся. «Я ничего не мог сделать, он сам виноват, говорил себе Коримский. Почему он мне сразу не сказал о своём состоянии? Я бы дал ему возможность лечиться если бы он мне написал в своём письме: «Я болен, поэтому ухожу из аптеки». – Я послал бы его на курорт. Но он всё скрывал от нас Раушер ему был ближе. Он виноват, что я унизился перед этим человеком».

Таким образом, Коримский старался заглушить обвиняющий его голос, твердивший ему: «Он работал у вас до изнеможения, а вы выгнали его из дома».

«У источника спасенья будешь ли меня встречать?

Там, во славе наслажденья я смогу ль тебя обнять.

Там другие в звуках пенья будут мне привет слагать.

У источника спасенья будешь ли меня встречать?

Да, я встречу, где источник, да, тебя я встречу там,

Где течёт живой источник, да, тебя я встречу там».

Под звуки этой песни Николай читал дневник своего умершего друга, и перед ним ещё полнее раскрылась его душа. Из этих записей он узнал о том, какую работу Урзин проводил в Н. Вдруг Николай Коримский прочитал такое, от чего нельзя было не вздрогнуть.

«Сегодня я был у доктора К. Моя болезнь достигла своей высшей точки. Врач сказал мне, что я проживу едва ли год. Господи, я ещё так мало сделал и так мало времени осталось мне служить Тебе» О, я прошу Тебя, дай мне силы быть Тебе верным до конца и сделай этот мой последний год благословенным годом, чтобы я ещё многим душам мог указать путь ко спасению».

«Едва полгода прошло с тех пор, – подумал Николай. – Значит, доктор ошибся. Стало быть, Мирослав знал, когда он пришёл к нам, что жить ему оставалось недолго».

С волнением Никуша читал дальше. Сердце его сильно забилось, когда он прочёл следующее:

«О, что я сегодня узнал! Какая печальная весть. Николай отравился! Господа, рассказывавшие об этом друг другу, очевидно, не подозревали, кто слышит их разговор и что от этого кровью обливалось сердце брата. Мой Никуша, ах, мой Никуша! И у меня нет возможности поспешить к тебе! Все сейчас в таком горе, а я не могу им помочь! А так ли это? Им нужен провизор, а я здесь освобожусь только в ближайшие дни. Может быть, пан Коримский взял бы меня? Но пойти к нему в услужение? Ах, это больно!

Тихо, душа моя, что это за мысли? Ведь таким образом я попал бы к Никуше! И, может быть, я мог бы свидетельствовать перед ним о Господе? Но это самопожертвование, это ежедневное волнение, а я так болен… Но кто принесёт им Свет, если я этого не сделаю?».

По щеке Никуши скатилась слеза. Он на мгновение закрыл глаза, а потом стал читать дальше.

«Слава Господу, моё прошение принято. Я пишу уже с дороги.

После трудной борьбы мне снова светит свет мира. Да, я за всё воздам любовью. Я не нарушу моего обещания, дедушка. Я тебе обещал никогда ничего не принимать от Коримского, но я не обещал никогда ему ничего не давать. Так как он мне не позволил всю жизнь быть ему любящим сыном, я хочу хотя бы как подчинённый послужить ему из последних моих сил. Ведь он никогда не узнает, кто жил под его крышей. Мой позор я и дальше понесу один».

Со страхом и удивлением Николай стал пролистывать книжку и искать между изложениями мест из Священного Писания и текстами песен замечания, относившиеся лично к нему или Мирославу. Их было трудно найти, потому что он мало писал о себе.

«Я видел Никушу. О, какой красивый у меня брат, хотя он сейчас так болен! Он так страдает, а тебе, душа моя, твои страдания иногда кажутся невыносимыми! Что они в сравнении с его страданиями? Верно, что ты страдаешь от рождения; но те неожиданные, внезапно появившиеся страдания сильнее. О, если бы я мог умереть вместо Николая, чтобы любимый сын остался с отцом! Как он его любит! И Никуша достоин этой любви. О, если бы я мог добиться хотя бы немного склонности от него! Но меня он почти не замечает. И всё же я рад его видеть и служить ему! Я видел Маргиту… Бедная моя сестричка! Господи, приведи Ты Сам всё в порядок, дай, чтобы они могли соединиться. У людей многое невозможно, но для Тебя нет преград».

Перед внутренним взором Николая вставали картины недавнего прошлого. В них было многое, о чём он не знал. С какой заботливостью и радостью было описано, как свет начинал светить в сердцах всех тех, перед кем Мирослав свидетельствовал о Господе. Записано было у него каждое доброе слово, каждое, даже самое малое доказательство любви к нему. Как они ему были дороги и как мало их было!

Николай дочитал до того места, где речь шла о болезни его матери. Книжка выпала из его рук. «Это была ужасная ночь! Слава Тебе, Господь мой, что она кончилась. Но я прошу Тебя, пусть подобные ночи не повторятся для Твоего несчастного дитяти! Я вчера очень сильно взволновался. Я благодарю Тебя, Господь, что обошлось без сердечного приступа, хотя для меня это, наверное, было бы лучше, потому что я не знаю, как сегодня выйду на улицу. Но я живу уже не для себя: несчастная женщина нуждается во мне. Никуша перепоручил её мне. Но то, что мне вчера пришлось сказать ей правду – ах!.. Теперь мне кажется, что каждый видит на моём челе печать позора. Ах, не могла бы эта боль миновать меня? Разве я такой гордый, что нуждаюсь в таком ужасном унижении? О Господи, помилуй и утешь меня! Мне надо провести собрание, но как я его проведу с таким раненным сердцем? О моей вчерашней жертве я не жалею, Господи, нет! Эта несчастная, дорогая душа должна была выйти из своего заблуждения, даже если бы мне это стоило жизни. Я не хотел, чтобы она мать мою подозревала и дальше в таком ужасном грехе – тебя, мою бедную матушку! Но кому бы эта несчастная дама больше поверила, чем мне – Людмиле Боринской, и её сыну? Нет, я не жалею об этом; только мне теперь кажется, что каждый может прочитать на моём челе эти ужасные слова: «Незаконный сын К-го».

Надо бы посмотреть за ней, но не могу. Ах, Господи, я желал бы, чтобы её глаза никогда больше не смотрели на меня!

Зачем я всё это пишу? Зачем я трогаю мою рану? Разве Господь моей матери и мне не оказал великую милость тем, что Урзин, несмотря на то, что знал о её положении, смилостивился над ней, взял её и великодушно дал ей и мне своё доброе имя? Помоги мне, Господь, быть достойным Твоей милости и носить дарованное мне имя с достоинством до конца моих дней!»