Текст книги "Дорогой ценой"

Автор книги: Кристина Рой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Никто не пояснил Тамаре этот стих, но она его поняла, как поняла вдруг и то, что из-за Иисуса Христа и имени Его потеряет всё, что до сих пор для неё называлось «отеческой любовью».

Удивительно ли, что это открытие её подавило? Ведь у неё на земле не было никого, кроме отца. И снова она опустилась на колени, но не молилась и не плакала. Во всей своей слабости она лежала у ног Христа, на том единственном месте, где можно найти утешение и силу. Вокруг неё вдруг всё посветлело, снова она почувствовала сладость любви Господа, точно так, как прошлой ночью и в это утро. Она вдруг почувствовала, что даже если земной отец от неё отвернётся, у неё есть другой добрый Отец, Который отдал Сына Своего за неё, и что она принадлежит этому Сыну – Иисусу Христу. Теперь она также поняла то, что сказала Маргита о своей матери: что Иисус Христос насытил её.

Она позвала горничную, чтобы причесаться и одеться. Во время завтрака она казалась немного бледной, но сияющей. Она приветствовала всех, в том числе и отца, будто она с ним ещё не встречалась. Он ответил на её приветствие поклоном, и также, будто ничего не произошло, спросил её, хорошо ли она спала. Но в его глазах, которые старались не встречаться с её взглядом, было что-то чужое. Впервые в жизни она узнала, что такое гнев отца.

После завтрака она со своими компаньонками поехала в М., где они хотели купить бумаги для рисования. По дороге Тамара рассказала молодым дамам о своём обращении и попросила их, так как у неё не было договорного обязательства молчать об Иисусе, искать и полюбить Иисуса Христа. На вопрос, знали ли они Его уже раньше, прежде чем доктор Лермонтов к ним пришёл, они ответили утвердительно. Обе они были евангелическими христианками и знали всю историю жизни, страданий и воскресения Иисуса Христа.

С невыразимой печалью она посмотрела на них. «Они знали все. Почему они оставили меня во мраке? Разве они не боялись, что я могла погибнуть навеки?»

Ася плакала и говорила, что им было запрещено говорить с ней об этом. Орфа целовала её маленькую руку и говорила, что ей очень жалко было повелительницу свою, но помочь ей она не могла, так как у неё не было ни веры, ни убеждения, как у пани Марриты Орловской, доктора Лермонтова или как у Тамары сейчас.

– Хотя мы и раньше тебя все знали, ты нас опередила. Вчера мне сказал доктор Лермонтов, что я должна пережить возрождение. Какое возрождение? – подумала я. А вот теперь по тебе вижу, что значит получить в дар от Бога новую жизнь и быть светом для других, который зажёг Сам Иисус Христос,

– говорила Орфа.

Серьёзно беседуя, возвращались молодые дамы домой с твёрдым намерением с этого часа вместе служить Христу. Ася желала этого ради своей любимой повелительницы, а также, чтобы успокоить растревоженную совесть. А Орфа хотела поправить упущенное. Они обе чувствовали, что Тамара приведёт их ко Христу.

``Человек – странное существо. Сколько Аурелий Лермонтов молился за то, чтобы эти три молодые дамы нашли путь спасения!

А когда он узнал о том, что его молитвы относительно Тамары услышаны и что в сердцах двух других дам также созревают добрые плоды, он едва поверил этому. Сегодня они все вместе молились после чтения Слова Божия, не заметив, что кто-то стоял в дверях и слушал. После молитвы слуга остановил Лермонтова в коридоре и попросил его зайти к маркизу.

В ушах Лермонтова всё ещё радостно звучали слова пациентки: «Скажите Никуше, что я последовала словам Степана и уверовалa в любовь Господа Иисуса Христа».

При его появлении маркиз отвернулся от окна, где он прежде стоял со скрещёнными на груди руками. Едва заметным кивком головы он ответил на приветствие доктора.

– Ваша светлость велели меня позвать?

– Да. Я хотел бы знать, какие обязанности вы, согласно нашему контракту, приняли на себя: домашнего врача или проповедника? – спросил резко маркиз.

Лицо молодого человека покраснело. Он выпрямился во весь рост перед маркизом Орано.

– Ни те, ни другие, ваша светлость. Я врач маркизы Тамары и надеюсь, что ваша светлость не может пожаловаться на то, как я исполняю мои обязанности.

– Это так! – Маркиз провёл рукой по лбу, с трудом оторвав свой взгляд от стройного молодого человека. – Виноват, наверное, я сам. Обычно я всех моих служащих, особенно из окружения моей дочери, обязываю договором никогда не говорить с ней о религии. С вами я не считал нужным это делать, так как вы врач. Эту ошибку теперь придётся исправить.

– С моей стороны никакой ошибки не произошло, так как я с маркизой ещё никогда не говорил о религии, что, впрочем, вследствие её совершенно безбожного воспитания было бы и невозможно.

– Чем вы меня упрекаете?! – снова разгневался маркиз.

– Правдой, ваша светлость, – спокойно ответил Лермонтов, без смущения глядя в лицо маркиза, по выражению которого было заметно, что до сих пор он был окружён рабами, которые ему слепо повиновались. – Я с вашей дочерью говорил о божественных Истинах, о которых она ещё ничего не знала и которые ей пришлось признать, так как Бог не хочет погибели её благородной души. Поэтому я указал ей на Иисуса Христа, который силён спасать. Я обязан был это сделать. И если бы вы потребовали от меня подписать договор, который запретил бы мне упоминать имя Господа, то я такой договор бросил бы к ногам вашей светлости.

– Лермонтов! – маркиз отступил назад.

– Да, ваша светлость, видно какими людьми вы окружали себя и как они к вам относились.

– Как они ко мне относились? Конечно, как к человеку, который им лучше платит, чем ваш воображаемый Бог.

– Может быть, у вас был только воображаемый бог, но мой Бог – живой. В глубине моей души я презирал бы человека, который потребовал бы от меня стать несчастным предателем, – продающимся за деньги.

В комнате стало тихо. Наступила удручающая тишина. Лермонтов понял, что он многим рискнул перед маркизом. Однако он был так возмущён безбожным воспитанием его дочери, что ни за что не взял бы свои слова обратно.

Искры гнева в глазах маркиза погасли. Он несколько раз прошёлся по салону и остановился перед Лермонтовым.

– И что вам теперь от того, – обратился он к доктору, почти как к равному себе, – что вы между мной и дочерью поставили этот идеал, перед которым она – я её слишком хорошо знаю – обязательно преклонится и который я ненавижу? Разве он ей заменит меня и мою любовь?

– Да, ваша светлость; ибо нет потери на свете, которую Он не мог бы восполнить. – Губы врача горестно дрогнули. – Как жестоко сердце человека! Когда я узнал вашу светлость, мне показалось, что вы способны жизнь отдать за вашу дочь, а теперь вы стали её врагом только потому, что она увидела Свет, который вы ненавидите, но от Которого вам нигде не спрятаться. Да, Господь наш прав: «И враги человеку – домашние его».

– Кто вам сказал, что я стану врагом моей дочери? – спросил маркиз серьёзно.

– Вы сами меня только что спросили, сможет ли Иисус Христос заменить ей вашу любовь? Разве это не означает, что вы хотите лишить её вашей любви? Однако лучше не делайте этого. Вашу дочь Иисус Христос утешит, но кто заменит вам любимое, отвергнутое дитя? Я, наверное, могу говорить за бедную маркизу, ибо я тоже один из отвергнутых. И меня родной отец оставил из-за Христа, он отверг меня от себя, мой несчастный и заблудший отец!

Молодой человек закрыл лицо руками… Вдруг на его плечо легла тяжёлая рука.

– И вы ненавидите этого отца и проклинаете его, не правда ли?

– Я? – Молодой человек стряхнул руку рядом стоящего человека. – Христиане не проклинают. Несмотря на то, что он сделал несчастной мою мать и она попала в тюрьму, где заболела, а потом и умерла, в моём сердце к нему нет ничего, кроме любви.

Я его благословляю, как и Тамара благословляла бы вас, если бы вы с ней так поступили. У нас с ней для вас нет ничего другого, кроме слов Господа нашего: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». А теперь, если ваша светлость мной недовольны и так как маркиза во враче больше не нуждается, я договор наш могу вам вернуть. Мы можем больше не встречаться.

Доктор хотел достать бумагу, но побледневший маркиз удержал его руку.

– Нет, я не хочу аннулировать договор. Моя дочь не может быть без врача. И если вы её, по моему мнению, совратили на ложный путь, то и не оставляйте её теперь.

Может быть, я со временем свыкнусь с этим ужасным обстоятельством, однако, наверное, не скоро. Вы свободны…

«Слава Богу! – вздохнул молодой человек в коридоре. – Я могу остаться и помочь тебе, дорогая моя сестра! О, Господь, Ты и с этим Савлом в состоянии справиться! Смилуйся над ним!»

Маркиз же запер все двери, бросился на диван и отчаянно зарыдал.

Это ужасно, когда мужчины плачут. Но для таких слёз у мужчины должна быть особая причина. Ибо так не плачут ни безвинные, ни обиженные.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Когда Маргита Орловская возвращалась от своего брата в Горку, приехал домой и Адам Орловский. Как обычно, он спросил, где хозяйка дома. Узнав, куда она отправилась, он, не заходя в замок, пошёл прямо ей навстречу. По дороге он остановился. Под большим клёном по велению Маргиты были сооружены удобные деревянные скамьи. На одной из них, укрывшись тёплым покрывалом, лежал пан Николай.

«Ах, дедушка здесь спит, – удивился Адам, остановившись возле него. – Какой он бледный и осунувшийся! Уже два дня он жалуется на головные боли. Не заболел бы! – подумал он. – Хотя доктор Лермонтов говорит, что нет ничего опасного, что это от его душевного состояния, но врачи могут и ошибаться. Но почему я думаю о худшем?»

Он поцеловал свисавшую руку деда и уложил её поудобнее.

Старик пошевелился.

– Фердинанд! – пробормотал он.

«Что ему снится?» – подумал Адам испуганно.

– Фердинанд?.. – ещё тоскливее повторил старик. – И ты здесь,

Наталия? Мои дорогие заблудшие дети!

«Ах, зачем я ему о нём написал, – досадовал Адам. – Может быть, он бы дядю давно забыл. А теперь, когда умерла и тётя, он так много думает о них, что они ему даже снятся. Хоть бы узнать какие-нибудь подробности от маркиза Орано; но он явно избегает разговора об этом. Вот если бы дедушка сам его спросил…»

Адам ещё немного постоял возле дедушки, но тот не проснулся. Тогда Адам повернулся и ушёл. Когда он проходил мимо пышно цветущего куста роз, его щёки коснулась веточка. Он повернулся и отломил веточку с розой, подумав: «Она украсит головку Маргиты; как она ей будет к лицу!». Он попытался заглушить в себе нежные чувства, но не смог. «Я ведь тёте обещал, что сделаю её счастливой, – подумал он, – а у меня так мало возможностей побаловать её. Поездка и похороны заняли почти неделю. Она много времени уделяла Никуше, а теперь с приездом профессора я опять загружен работой в Подолине. Мы ещё так мало говорили друг с другом, собственно, один только раз на балконе…»

Адам снова вспомнил тот момент, когда Маргита в своей скорби, ища у него утешения, прильнула к нему. И теперь, когда его сердце сильнее забилось от желания повторения того сладостного мгновения, под чьими-то ногами заскрипел песок, что прервало его воспоминания. Он поднял голову и увидел Маргиту. Она шла ему навстречу. На руке её висела снятая с головы шляпка с венком свежих полевых роз. Она шла задумавшись, и Адам едва успел скрыться за кустамида обочине, чтобы, когда она поравняется с ним, заключить её в объятия. «Она прекраснее всех роз», – подумал он.

– Адам, это ты? – испуганно произнесла она.

Он обнял её, но она и не пыталась освободиться. Наоборот, синие её глаза так засветились, что в сердце молодого человека ещё сильнее вспыхнул огонь.

– Да, я наконец выбрался из пыли древностей, чтобы подышать свежим воздухом действительности. Ты откуда идёшь с такой богатой добычей?

Она попыталась освободиться, но он её не отпускал.

– Я иду от Никуши, а вот это я собрала по дороге. Отпусти же меня, Адам! Раз ты уже здесь, то мне нужно приготовить ужин. Я и так слишком долго задержалась. Но я отцу написала письмо… Отпусти же меня, пожалуйста!

Он посмотрел на неё самым озорным взглядом.

– Я отпущу тебя только при том условии, что мы поприветствуем друг друга, как это подобает мужу и жене.

Она покраснела до корней волос. После короткой внутренней борьбы она, закрыв глаза, подставила ему свои губы для поцелуя.

«Может быть, – подумала Маргита, возбуждённая радостным чувством любви, он меня больше не будет так ласкать, если я дам ему прочитать письмо. Но Иисуса Христа и Его Истину я не оставлю даже ради-этого счастья».

– Маргита, – сказал он страстно, – неужели ты не хочешь меня поцеловать? Конечно, я этого не заслуживаю. Ты не можешь забыть те неразумные слова из моего письма…

Она покачала головой, и точно так, как в тот раз на балконе в Орлове, обвила его шею обеими руками. Губы Адама загорелись от её первого горячего поцелуя. Но не успел он опомниться, как оказался один. «Она моя, моя! – ликовал он. – Неразумный я человек! Какой убогой жизнью я жил до сих пор! С этим покончено! Всё должно измениться, я завладею её любовью!»

В таком настроении он вошёл в свою комнату. Каждый уголок этого прелестного, с любовью обставленного помещения, говорил ему, чьи руки всё это сделали.

Посередине стола стояла фарфоровая корзиночка для цветов и в ней – полевые розы.

Это она их ему принесла. Глядя на эти цветы, ему казалось, что более красивых он никогда не видел.

«Она такая добрая, – говорил он сам себе, – а я её тогда так обидел и даже прощения ещё не попросил. Я даже не помню, что я ей написал в том злом письме. Но я поправлю это дело обязательно, я попрошу у неё прощения».

Дверь отворилась, и вошла Маргита, которую он так радостно встретил, что она зарделась. Он поблагодарил её за розы.

– Так как в Подолине тебя окружает такая красота, что Горка тебе должна казаться убогой, я цветами и их ароматом хотела заменить тебе хоть немного то, чего тебе здесь, может быть, не достаёт, – сказала она.

– Весь Подолин, – возразил он, взяв её руку, – не может заменить мне красоту, сокрытую в Горке.

Она его поняла, но руку свою отняла. Не для того она пришла сюда, чтобы ухватиться за край того обманчивого счастья, которое там в парке одурманило её. Она пришла за приговором.

– Адам, прошу тебя, прочти до ужина эти два письма. После этого я хотела бы с тобой поговорить.

– Письма… От кого? – удивлённо спросил он.

– Адресованное тебе – от декана Юрецкого, а адресованное мне – от каплана Ланга.

– Как он осмеливается писать тебе? – возмутился Адам.

– Я получила письмо от декана Юрецкого, в котором он мне сообщил, что в М. скоро фирмация и чтобы я тоже участвовала в ней. В ответ я ему написала вот это письмо.

Маргита положила перед Адамом мелким аккуратным почерком исписанную тетрадь.

– После ужина я хотела бы с тобой поговорить, – проговорила она и, кивнув ему головой, вышла.

Он сел к столу, где благоухали принесённые Маргитой розы. Сначала он прочитал тетрадь, а затем письмо декана Юрецкого и, наконец, письмо каплана Ланга.

«… Невероятно, – писал каплан, – что возвышенная душа, живущая в такой прекрасной плоти, постоянно может противоборствовать нашей святой церкви. Невероятно, чтобы образцовая внучка так могла огорчить дедушку, который не справился ещё с последним ударом. Надеюсь, что милостивая сударыня мне ещё раз позволит пояснить учение нашей церкви, чтобы показать заблуждения лютеранского вероисповедания. Если бы ваша милость хотя бы немного раскрыла душу свою передо мной! Но Вы всегда с таким внутренним спокойствием сидели передо мной, что я и подозревать не мог, какие сомнения…»

Дальше пан Адам читать не стал. Он порвал письмо.

Декан Юрецкий в своём послании жаловался на вольнодумство баронессы Райнер, которое она привила и Маргите. Он по-отцовски напоминал о долге перед святой церковью и о том, что он, как муж, обязан заставить Маргиту согласиться принять фирмацию. Декан пошлёт ему каплана Ланга, чтобы подготовить её.

Всё это он, якобы, делает для спасения душ семьи Орловских.

Словно туча легла на лицо молодого человека, шагающего взад и вперёд по комнате, что было признаком бури в его душе.

«Ещё и в Горку он его хочет послать, чтобы он здесь сидел и глазел на её прелестное лицо! – вскипел он. – Да вы просто злитесь, что вам не достались доходы от похорон тёти, а вовсе не печётесь о душах наших. Я не замечал, чтобы вы до сих пор заботились о них. Деньги наши вас беспокоят. И чтобы я стал вашим послушным инструментом, чтобы заставить Маргиту поступиться своим убеждением?.. О нет! Не бойся, Маргита! Мне нравится твоя смелость, как ты им сказала правду. Я не позволю, чтобы они приставали к тебе».

Звон колокольчика позвал пана Адама ужинать. Когда он вошёл в столовую, Маргита, которая как раз подавала дедушке тарелку с супом, вопросительно на него посмотрела. Она чуть не пролила суп, когда заметила на себе сияющий взгляд мужа. Она почувствовала, что он был на её стороне. Во время ужина Адам был в таком хорошем настроении, что ему даже удалось развеселить дедушку, что случилось впервые после смерти его дочери.

Ах, он так скорбел о ней. Ему теперь всё время хотелось быть одному или с Никушей. Внуку всё приходилось пересказывать, как он встретился с матерью, какие пышные похороны барон Райнер устроил своей жене. Он сделал всё, чтобы ей и после смерти оказать всевозможную честь, тем самым доказав свою любовь к ней. Дедушка рассказал внуку также, как местное общество скорбит о его дочери и с каким уважением говорят о ней, о бароне и их браке. Старик так любил говорить о своей дочери! Маргите он о матери не напоминал, чтобы не печалить её. Кто бы их всех подбадривал, если бы Маргита была печальна?

– Я пойду к Никуше, – сказал он после ужина.

Когда внуки предложили ему проводить его, он согласился.

– Ты только что пришёл, Адам, а Маргита так долго там была.

– Тогда мы за тобой приедем, дедушка, – пошёл на уступки Адам и велел оседлать коня пана Николая.

Маргита и Адам озабоченно смотрели ему вслед, когда он уехал.

– Он так изменился, – вздохнула Маргита, – И как бы мы ни старались, утешить его мы не можем. Но я думаю, что если Иисус Христос его утешит, то и последняя рана заживёт.

На её глазах блестели слёзы.

Между тем пан Николай довольно быстро ехал верхом вокруг деревни вверх по горе. Вдруг раздался вечерний звон. Он повернулся, и взгляд его упал на церковь. Она напомнила ему ту небольшую церковь, где проводилось богослужение по поводу погребения его дочери. Богослужение было евангелическим и на немецком языке. Старику всё ещё слышалось пение песни, которое так благодатно успокаивало его:

«О, смерть, где, скажи, твоё жало?

О, ад, где победа твоя?

В воскресшем Христе засияло

Нам вечное солнце бытья…»

Пан Николай знал эту песню уже наизусть. Он купил себе песенник и однажды даже попросил доктора Лермонтова сыграть её.

«Да, у них хорошие песни, – подумал пан Николай. – Сколько уверенности в вечной жизни они содержат, той уверенности, которую имела и она – моя Наталия».

Когда он бывал с доктором Лермонтовым наедине, он просил его сыграть и спеть одну песню за другой. И сейчас он думал попросить его об этом, если Лермонтов окажется в доме. Никуша тоже любил слушать его пение.

Перед домом пан Николай сошёл с коня и, привязывая его, посмотрел в сторону водопада, где часто находился Никуша со своим другом. Однако на скамье сидел один Аурелий Лермонтов.

– Добрый вечер, Лермонтов! – приветствовал его старик. – Куда же Никуша подевался?

– Добрый вечер! – молодой человек поднялся. – Никуша сегодня так долго был на воздухе, что теперь уже спит. Сожалею! Знал бы я, что у нас будет ещё такой дорогой гость, я бы не отправил его так рано в постель.

– Ну, это ничего, пусть отдыхает. Я буду вашим гостем.

– Моим? За что мне, чужестранцу, такая честь?

– Не говорите так, Лермонтов, – возразил пан Николай. – Я вас не считаю чужестранцем. Слишком я вас полюбил, и все мы обязаны вам. И действительно – я сегодня именно вас хотел видеть, потому что мне так захотелось, чтобы вы мне что-нибудь сыграли и спели. Вы исполните мою просьбу?

– С радостью! Сейчас я принесу мою цитру и песенник.

Молодой человек исчез в доме и вскоре вернулся со своим инструментом.

– Я как раз разучил новую песню, ваша милость, – сказал он, листая книгу.

Дивно зазвучали струны под прикосновением тонких пальцев, когда молодой врач запел:

«Иерусалим прекрасный! В уборе чистоты

Облит зарёю ясной, велик и дивен ты!

Ты молоком и мёдом обильно наделён,

Ликующим народом ты громко оглашён.

Ты – труд Царя Сиона, ты полн дворцов одних;

Твоя земля мощёна из слитков золотых.

Бедняк, в тебе принятый, оденется пышней,

Чем самый и богатый, и славный из людей.

О город, где не знают ни кладбищ, ни гробов,

Где пышно расцветают сады живых цветов.

То город жизни вечной без бури и тревог;

В тебе приют сердечный для нас готовит Бог.

О, вечный город мира! Нет краше стен твоих:

Их грани из сапфира, из камней дорогих.

Они огнём сияют от Божиих очей

И ярко отражают восторг Его детей».

– Не правда ли, чудная песня, пан Орловский? – спросил Аурелий, закончив пение.

– Да, чудная! Я благодарю вас, – произнёс старик растроганно.

– Она так подходит к тому, что я читал, когда вы пришли.

– А что же вы читали?

Лермонтов достал Новый Завет.

– Позвольте?

– Конечно!

Молодой врач прочитал ему всю 21-ю главу Откровения Иоанна. Закончив, он закрыл книгу и сказал:

– Очень утешительно думать о том, что в том чудном городе, где будут собраны миллионы спасённых людей, там, где не нужны ни солнце, ни луна, где светом является Сам Бог, что там, где нет больше ни плача, ни страданий – находится и наша дорогая пани Наталия Орловская.

Внимательно слушающий старик, оживившись, выпрямился.

– Вы уверены, что она там?

– «Слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешёл от смерти в жизнь», – говорит Иисус Христос; а Он неправды никогда не говорил.

Я твёрдо убеждён, что встречу её там, и что мы там подадим друг другу руки для вечного союза.

Паном Николаем овладела ревность: Николай, Маргита и этот молодой человек верили и радовались, что увидятся с его дочерью и будут жить в вечной славе. Почему он этого не может?

– У вас, наверное, была верующая мать, – сказал он после некоторого раздумья.

– О да, пан, – вздрогнул Лермонтов.

– Давно ли она умерла?

– Когда мне шёл шестой год.

– Удивительно, что мир не стёр в вас впечатлений детства, – заметил пан Николай задумчиво.

– О, уж он их, конечно, стёр! Если бы не милость Божия, которая помогла мне обратиться, покаяться и возродиться, то я никогда, наверное, не увидел бы свою матушку. Я бы её лишился не только на этом, но и на том свете.

Старика потрясли эти слова и, чтобы отвлечься немного, он попросил:

– Расскажите мне о своей матушке и о своём детстве, мне очень интересно послушать.

Пан Николай не заметил взгляда, которым молодой человек посмотрел на него; он не знал, какую бурю чувств и какую борьбу он вызвал в груди молодого врача. Он не знал, что Аурелий Лермонтов, наконец, сам себе сказал: «Да, я расскажу ему о тебе; ему, который презирал тебя, и тем самым очищу память о тебе. Он ведь ничего не знает, дорогая моя матушка!».

О, счастлив тот сын, который с такой любовью может говорить о своей матери!

Пан Николай не мог оторвать глаз от него. Когда Аурелий закончил свой рассказ, старик пожал ему руку.

– А о своём отце вы больше ничего не узнали? Он не вернулся?

– Нет, пан. Мы за веру лишились его; но позвольте мне больше об этом не говорить.

Погружённый в глубокие раздумья, возвращался в дом своей внучки пан Николай. Сердце его было тронуто судьбой матери Аурелия.

«И с Наталией всё это случилось так внезапно – эта новая духовная жизнь, любовь ко Христу, уверенность в вечной жизни. И если бы она осталась вживых, её уже никто не смог бы переубедить в её вере, которую она, можно сказать, отстаивала до последнего вздоха. Почему, – думал старик, – Бог мне не посылает такой перемены? Разве мои грехи так велики, что мне нет прощения?»

С такими мыслями пан Николай вернулся в Горку, не ведая, какой серьёзный и решающий момент там наступил для его родных. Он и не заметил, что никто из них не вышел ему навстречу.

– Маргита, я всё прочёл, – сказал Адам Орловский, взяв свою супругу под руку и ведя её к скамье под клёном.

Она посмотрела ему в глаза.

– И какой ответ ты дашь декану?

– Декану? Разве ты знаешь, что он написал?

– Нет, не знаю, но я предполагаю, что он требует от тебя заставить меня принять фирмацию. Или я ошибаюсь?

– Нет, ты не ошибаешься, и, как мне кажется, ты этих господ знаешь довольно хорошо, – ответил он, удовлетворённо улыбаясь. – Да, меня призывают проявить свою власть над тобой; но я не знаю, каким образом и с чего начать.

– О, спроси их, – сказала она, сверкнув глазами. – Они-то тебе скажут, как мучить людей. Ведь я вся в твоей власти, с моим телом ты волен делать, что угодно. Когда в Риме истязали христиан, мучители это оправдывали тем, что они убивают плоть, чтобы спасти душу. Ты же читал, как Ланг пишет, что он меня лучше хотел бы видеть в гробу, чем среди еретиков.

– Этого я не читал! – возразил Адам возмущённо.

– Как же? В самом конце это написано.

– Я порвал письмо, не дочитав! Какие ты мне ужасные вещи говоришь, Маргита.

Он хотел привлечь её к себе, но она противилась.

– Нет, – сказала она, – кто знает, может быть, ты в следующую минуту передумаешь? Адам, я не католичка и никогда ею не буду! И двуличной я не могу быть: я всегда буду стоять за Истину Иисуса Христа. У меня евангельское убеждение и его я буду исповедовать перед миром. Я не хочу больше скрываться. Решающий шаг сделан. Я указала причины, почему я не могу принадлежать к Римской церкви; а теперь я заявляю о своём выходе из неё и после того вступлю в евангелическую.

– Маргита, а если я тебе этого не позволю?

– Ты должен мне это позволить. Завтра мой день рождения – мне исполнится восемнадцать лет. Светский закон на моей стороне. Помешать мне в исполнении моих намерений никто не может.

Она встала и прислонилась к клёну, бледная, как лилия; но глаза её сияли решимостью, словно хотели сказать: «Меня можно сломать, но не переубедить».

– А дедушка, Маргита? – спросил молодой человек. – Так ты его любишь, что можешь теперь, когда он чуть не ушёл в могилу вместе со своей дочерью, причинить ему такую боль?

Она вся задрожала.

– Иисус Христос знает, что я иначе не могу. Он не допустит, чтобы я так ранила сердце дедушки. Поверь мне, он перенесёт это теперь легче, чем раньше. О, Адам, я прошу тебя, – взмолилась она, – делай со мной, что хочешь, только дай мне свободу веры!

Она так сердечно его упрашивала, не подозревая, что у него даже не было намерения ей отказать. Если бы не дедушка, он не заговорил бы с ней об этом вовсе, так как насилия над ней он представить себе не мог. Ею, однако, завладел страх, что он может заставить её. Маргите показалось, что Христос в этой борьбе оставил её одну. Протянув к мужу руки, она снова повторила свою просьбу. Адам, не выдержав её умоляющего взгляда, страстным порывом привлёк её к себе.

– Я дам тебе свободу веры, я даже сам позабочусь об этом, чтобы ты убедилась, что Рим воспитывает не только тиранов и палачей. Если ты хочешь переходить, то делай это сейчас. Ты говоришь, что завтра тебе исполнится восемнадцать лет. Пусть это будет моим первым подарком тебе ко дню рождения! Я не знаю, какой более ценный подарок я мог бы тебе сделать. Но что ты мне подаришь, Маргита?

– Что я тебе подарю? – переспросила она. – У меня нет ничего, Адам. Но если моя любовь на всю жизнь может быть тебе наградой, то я отплачу свой долг.

– Да, Маргита, твоя любовь будет мне наградой. – Он наклонился к своей супруге.

– Но не та любовь, которая у тебя для всех; этого мне недостаточно. Однажды я тебе писал, что мне любви не нужно, сегодня я весь у твоих ног и прошу: забудь это, прости и полюби меня! Будь моей женой, а не подругой. Мне дружбы одной недостаточно!

Когда пан Николай вернулся домой, он в лице внука заметил перемену, которую нельзя было не заметить.

– Дедушка, я перед сном хотел бы с тобой ещё поговорить, – попросил Адам, после того, как Маргита, пожелав ему спокойной ночи, ушла, а он проводил старика в его спальню.

– Ну что ж, я готов слушать. Я был бы рад услышать от тебя что-нибудь хорошее, – улыбнулся пан Николай.

– Дедушка, прими благодарность за то счастье, которое ты мне Дал, и, порадуйся со мной – сегодня мы с Маргитой обручились!

От неожиданной радости пан Николай наклонился к своему внуку, стоявшему на коленях у его ног, взял его черноволосую голову в руки и заглянул ему в лицо, преображённое невыразимым счастьем. Пану Николаю казалось, что он вот-вот задохнётся от счастья!.. В спальне стало тихо.

Адам поднялся.

– Но не только это я тебе хотел сказать. Я хотел тебя ещё спросить, имею ли я, как муж, право решать за Маргиту её дела?

– Конечно, – ответил старик удивлённо.

– Тогда я тебе сообщаю, дедушка, что по просьбе Маргиты я позволил перейти ей в ту церковь, к которой принадлежат её отчим и мать, тем более, что она воспитывалась в учении этой церкви.

Адам Орловский ожидал большего действия от этих слов: удивления или возмущения. Поэтому он сам был удивлён, когда дедушка после просьбы Адама: «Не сердись, дедушка, Маргита иначе не может», – тихо и серьёзно ответил:

– Я не сержусь, сын мой. Если ты на это согласен, то я ей препятствовать не буду. Моя дочь умерла в блаженстве, несмотря на то, что наша церковь заклеймила её, как еретичку. Если Маргита считает, что она так будет счастлива, то пусть она поступает по велению своего сердца. Ведь она может сказать то же, что говорила моя Наталия, – что мы не заботились о ней. Обязанностью священников было переубедить её. Если им это не удалось, то я ничего сделать не могу.

– О, дедушка, как я тебе благодарен! – воскликнул Адам.

Значит, Маргита знала дедушку всё же лучше, чем он. Потом он подал ему оба письма Юрецкого, но старик не захотел их читать.

– Я знаю, что в них написано. Если она не хочет, то всё бесполезно. Напиши ему завтра также от моего имени, что Маргита останется в той религии, в которой она воспитана, и что мы оба с этим согласны.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Вечерело. Лучи заходящего солнца заглядывали в зал, в котором, казалось, всё дышало священным миром. Это заметил и входивший пан Коримский. Он отдал этот зал для евангелизации и предоставил своему провизору достаточно средств для полного его оборудования, но сам ещё ни разу не приходил сюда. В этот вечер он зашёл, потому что искал Урзина, которого надеялся найти здесь. Коримский воспользовался случаем посмотреть зал. Напротив двери золотыми буквами дугой было написано: «Иисус Христос пришёл в мир спасать грешников». Немного ниже под этой дугой сияли слова: «Ко мне обратитесь, и будете спасены, все концы земли!». Рядом была надпись: «Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякого греха». А в середине, между верхней и нижней надписями, большими чёрными буквами было написано: «И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи». Некоторое время Коримский рассматривал подбор божественных изречений, а затем, подавленный прочитанным, отвернулся. Гордым взглядом он осмотрел всё устройство зала, и его взгляд остановился на фисгармонии, звуки которой он услышал сразу, когда вошёл. Слышно было, что играл не профессиональный музыкант, а самоучка. Недалеко от гармонии стояло кресло, единственное из тех, которые прежде наполняли этот зал. Оно было оставлено здесь для Никуши. Теперь им воспользовался Коримский. Он сел и стал ожидать, когда провизор, а это был он, кончит играть. Коримский не хотел ему мешать.