Текст книги "Дорогой ценой"

Автор книги: Кристина Рой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

От них, как узнала вдова Мала, он отправлялся вниз на Кладбищенскую улицу, где в одном доме лежал мальчик с отмороженными пальцами на ногах. Это был тот самый мальчик, которого ож спас, направляясь в Подград. Каждый вечер он приходил к нему, чтобы сделать перевязку.

С появлением молодого провизора аптека в Подграде по воскресеньям перестала работать. Если кому-нибудь лекарство было необходимо, то оно ему, конечно же, приготавливалось и в воскресенье.

Когда Раушер выразил своё удивление по поводу этого нового порядка, пани Прибовская сказала, что она слышала, как пан провизор просил пана Коримского разрешить аптеку по воскресеньям закрывать, чтобы отучить людей покупать что-либо в эти дни. Пан Коримский тогда с удивлением посмотрел на него.

– Попробуйте, – сказал он, пожимая плечами, – удастся ли им это без убытков и неприятностей.

– Кто знает, удастся ли это пану провизору, – добавила она. – Если да, то это будет хорошо для всех.

Врач пожал плечами и больше ничего не сказал.

Пани Прибовская обрадовалась, когда узнала, что пан провизор не католик, потому что она чувствовала себя очень одинокой среди католиков. Урождённая Градская, родом она была из долины Дубравы. С четырнадцати лет она жила у Коримских. Здесь, в Подграде, она вышла замуж за Прибовского, но и тогда приходила к Коримским помогать, особенно когда было много работы. Но вот скончался её муж, и она осталась одна – детей у них не было, – и молодые Коримские взяли её экономкой к себе в дом, потому что пани Наталия ничего не понимала в домоводстве, да и пан Коримский не позволял ей работать и портить свои белые ручки.

Пани Прибовская пережила со своими господами хорошее и плохое, большое счастье и ещё большее несчастье. Она прижилась в этой семье, стала как бы её членом и уже не могла без них.

Пани Прибовскую в доме ценили за её верность и трудолюбие. И вроде бы уже давно она жила в христианской семье, однако пользы от этого не было никакой, потому что её господа веру ни во что не ставили.

В Подграде не было евангелической церкви. Приходилось отправляться в Раковиан, и она ходила туда раз в год. Покойный Прибовский оставил ей Евангелие и молитвенник, и этим она утешалась, когда бывало свободное время.

До сих пор пани Прибовская считала, что главное – жить порядочно и честно, тогда и Бог не оставит. Это было её религией. Но с того времени, как появился пан провизор, она увидела, что заповеди Божии можно понимать совсем иначе.

– Ей показалось очень странным, когда однажды, зайдя в его комнату, она увидела его молящимся на коленях. Он её не заметил. Он молился вслух и просил Господа за кого-то, как она поняла, ему очень дорогого. Он просил, чтобы Господь наставил его на путь Истины и простил его грехи.

Когда заговорили о том, что в дом придёт новый провизор, пани Прибовская подумала, что у неё прибавится работы. У них уже дважды были ассистенты. Этим господам приходилось прислуживать больше, чем самому пану Коримскому. С паном Урзиным же у неё работы не только не прибавилось – её стало меньше. Комнату свою он убирал сам: заправлял постель, приносил себе дрова и часто, уходя к молодому Коримскому наверх, брал с собой охапку дров и протапливал его комнату. Очевидно, он был из бедной семьи. Бельё у него было хорошее, только мало. Было у него всего два костюма, зато много книг.

Когда она ему пожаловалась, что ей приходится жить как язычнице, он в первое же воскресенье сказал:

– Так как здесь нет церкви, а в Раковиан вы не можете идти, то после завтрака приходите в мою комнату. Я и Ферко позову, ведь он тоже евангелической веры, и мы вместе проведём богослужение. Церковь везде. Где двое или трое собраны во имя Иисуса Христа, там Он среди них Она охотно согласилась и принесла с собой свой песенник. Они спели две песни, затем помолились, и пан провизор читал и разъяснял текст из Евангелия так просто, что понятно было бы ребёнку.

Радостно было его слушать. Под конец он молился ещё раз о том, чтобы Господь исцелил молодого пана Коримского. Впервые за много лет пани Прибовская почувствовала воскресный день.

В понедельник Урзин помогал молодому Коримскому учиться ходить. Как тяжело это было в первый раз! Больной был ещё очень слаб. Они упражнялись в ходьбе и в последующие два дня. Пан Коримский об этом ничего не знал, они берегли отца: от прежнего Николая осталась одна тень. Есть он мог с большим трудом, и как бы ни натапливали комнату, и как бы ни кутали его в тёплые одежды и усаживали в мягкое кресло около камина, он всё время мёрз, румянец на щеках выдавал лишь внутренний жар.

Так прошли первые три недели. Был вечер понедельника. В уютной комнатке, где жила когда-то его мать, сидел Николай Коримский, освещённый пламенем камина. Юноша был один. Отец по назначению врача отправился на прогулку. Больной знал, что он не так скоро вернётся, поэтому не нужно было стараться делать весёлое лицо, и голова его устало покоилась на спинке кресла. Как ужасно в молодости так болеть! Неудивительно, что молодой провизор, стоявший в дверях, смотрел на него с глубоким состраданием. Он потихоньку подошёл к камину и наклонился над больным юношей.

– Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду ещё славить Его, Спасителя моего и Бога моего, – произнёс он тихо.

Удивлённо посмотрел Николай в лицо говорящему.

– Это вы, Мирослав? Что это вы сказали?

Юноша подал ему свою холодную руку, и провизор ещё раз тихо повторил сказанные слова, садясь на низенький пуфчик и согревая дыханием своим протянутую ему холодную руку.

– Урзин, вы действительно верите в Бога?

– Да, пан Коримский, верю.

– И вы представляете Его себе строгим и страшным, не правда ли?

– Позвольте мне вопрос: когда вы бывали далеко от своего отца, вы представляли его себе страшным?

– Странный вопрос! Как я могу представить себе отца страшным, если он всегда добр ко мне? Но какое отношение это имеет к моему вопросу? Самое прямое. – Загадочные глаза молодого человека смотрели прямо и убеждающе в лицо больному. – Бог, в Которого я верю, одновременно и мой Отец, Который до сего дня проявлял ко мне тоже одну лишь любовь.

– Ну да, это так говорится. Меня тоже учили, что Бог – наш Отец. Но как мне поверить в это, когда я Его никогда не видел? – проговорил юноша задумчиво.

– Многие дети никогда не видели своих отцов и даже никогда не ощущали их любви, однако они не сомневаются в том, что у них есть отцы.

– Вы правы. Но как вы можете знать, что тот Бог, Которого вы не можете понимать и Который от вас так далёк, вас любит и что всё доброе в вашей жизни от Него?

– Я не верю в судьбу, я верю в Бога, пан Коримский! Я верю, что Он всё знает и видит. Для меня Он не далёк и не высок. Он Сам говорит мне: «Не бойся, Я с тобой, Я тебе помогу!». Его святую близость я чувствую в каждом деле, на каждом шагу.

Это странно. Однако если вы считаете, что Бог всем руководит, то Он в тот момент должен был управлять и рукой моего отца…

На лице молодого Коримского отразилась короткая внутренняя борьба, прежде чем он дрожащим голосом снова произнёс:

И всё же Он это допустил! Вы верите, что Он имел возможность уберечь отца моего от этой ужасной ошибки, которая будет теперь преследовать его всю жизнь? Он же мог и меня сохранить от этого умирания? Но Он не сделал этого!

Почему же?

Голова юноши склонилась на грудь.

– Этого я не знаю, пан Коримский, – отвечал провизор. – Он имел возможность спасти и своего Сына Иисуса, но всё же из бесконечно великой любви ко мне и к вам, непонятной для человека. Он послал Его на смерть. Поэтому я считаю, что Он допустил и эту скорбь из любви к вам. О, верьте: всё, что Он делает – хорошо, даже если мы Его не понимаем.

В маленькой комнате стало тихо.

Пан Коримский, если вам мои слова кажутся слишком смелыми, то извините меня, пожалуйста, – прервал Урзин тишину, собираясь уйти.

– Останьтесь, Мирослав! Убеждение никогда не бывает слишком смелым, даже когда ваше убеждение кажется странным. Однако, вы говорите так, потому что не знаете наших семейных обстоятельств. Может быть, сегодня или завтра вам кто-нибудь о них расскажет в искажённом виде, и вы поверите. Поэтому я вам лучше сам всё расскажу.

Лицо говорившего при этом становилось всё печальнее

– На шестом году моей жизни наша мать заставила отца развестись с ней и оставила нас. Она услышала что-то нехорошее о нём и поверила слухам, хотя их достоверность никто не мог доказать. Она ушла не одна. Взяла с собой судом присужденную ей мою сестру – ребёнка, которого мой отец так любил. Она навсегда – забрала у него дочь. Я остался с ним. На меня он возлагал все свои надежды, а теперь!.. Подумайте только! Тогда его обвиняли в разводе, из-за которого он потерял ребёнка, и теперь он может – и опять по своей же вине – потерять меня. Если можете, то скажите ещё раз, что это – пути Божии!

Урзин стоял, закрыв лицо руками,

– И вы никогда не встречались со своей сестрой, пан Коримский? – спросил он тихо.

– Нет, с того страшного момента, когда меня, плачущего, оторвали от неё, я никогда… С тех пор прошло уже семнадцать лет. Но теперь вы должны знать и всё остальное. Наверное, вам уже приходилось слышать о молодой пани Орловской. Это не такая тайна, чтобы вы о ней не узнали. Так вот – она моя сестра, это наша Маргита! Она теперь так близко от нас! Сердце моё изнывает от тоски, но я всё равно не могу с ней встретиться, мне нельзя даже упомянуть её имя, потому что, – юноша оглянулся вокруг, – я не один тоскую по ней. Вы думаете, что отец заболел только от волнения за меня? Не верьте этому! Здесь, в Подграде, состоялась свадьба его дочери, которая, вероятно, самого худого мнения о нём и которую, как я слышал, молодой Орловский сразу после свадьбы оставил одну. Наверное, они её купили за деньги! И теперь его дочь живёт лишь полчаса пути отсюда, а он не может пойти к ней и спросить, как она живёт, счастлива ли она. Я знаю, что он постоянно думает о ней, а её теперь будут учить презирать нас! Ах, зачем я всё это вам рассказываю? Извините меня, что обременяю вас чужими горестями. Однако мне так легко было говорить с вами о том, о чём я уже давно размышляю. Знаете, я был так наивен: в первые недели, когда она приехала в Орлов, я каждый день надеялся, что она придёт и навестит меня. Но теперь это прошло. Неудивительно, ведь я ей совершенно чужой и она ко мне равнодушна, хотя нас связывают самые близкие родственные узы. Когда нас разлучили, она была ещё совсем маленькой.

Провизор немного помедлил, затем оглянувшись вокруг, встал, подошёл к двери и запер её.

– Что вы делаете? – спросил Николай с удивлением.

– Я хочу вам что-то сказать, пан Коримский, если позволите, но только вам.

– Разумеется.

– Вы не напрасно ждали. Пани Орловская действительно посетила вас.

– Маргита? Невозможно! – воскликнул юноша, – то ли ликуя, то ли ужасаясь.

Пани Орловская приходила в аптеку купить какие-то мелочи… Потом она попросила позволить ей увидеть вас, и я её привёл. Вы тогда спали, пан Коримский. Она знала это и хотела только взглянуть на вас. Она стояла на коленях у вашей постели и плакала… Потом она попросила меня извещать её о вашем самочувствии и ушла, никем не замеченная. «

Мирослав! А отец?.. – Молодой Коримский судорожно сжимал руку провизора.

– Пана аптекаря не было дома.

– Ах, что вы о нас подумали?

Они смотрели в глаза друг другу.

– Мне было вас жаль от всего сердца.

– А отца? – настаивал Николай.

– Его ещё больше.

– Я благодарю вас! Я вижу, как глубоко вы нам сочувствуете. И то, что Маргита была здесь, доказывает, что она ко мне всё равно неравнодушна, о нет! – Почти счастливая улыбка заиграла на устах больного. – Ну и как? Вы уже послали ей известие и через кого?

– Однажды ваша сестра прислала слугу за покупкой, и я послал с ним записку. В другой раз я сам ходил в Орлов, и мы встретились. Она теперь не в Орлове, а в Горке.

– А как вы думаете, она счастлива?

Юноша с надеждой посмотрел на Мирослава.

– Я думаю, она станет счастливой. Больше я сейчас ничего не могу сказать. Мы говорили только о вас.

– А отца она не вспоминала?

– Как же, вспоминала! Это было как раз в то время, когда ваш отец болел. Она расспрашивала о нём, причём с нескрываемой любовью.

– О, Мирослав! – Руки больного обвили шею молодого человека. Бледное лицо его приняло загадочное выражение. Его тонкие губы шевелились, будто он хотел что-то сказать, но они сразу же сомкнулись. – Я вам рассказываю тайны, а вы знаете больше меня и приносите мне такие радостные, добрые вести! Не напрасно я надеялся на зов крови. Ведь она – наша! Её взяли у вас и присвоили себе, однако, она не стала нам чужой! Если вы уже столько сделали, то ещё и привет передадите, не правда ли?

– Да, пан Коримский.

Молодой провизор освободился от объятий и встал.

– А что мне передать вашей сестре?

– Что я её люблю и уже годы по ней тоскую, и что я её прошу, что бы ни говорили люди о нашем отце, не верить никому. Он не виновен в нашей разлуке. Он бы её, свою дочь, никогда не отдал, если бы её не отняли у него.

– – Извините, но всё это я не могу сказать дочери, имеющей не только отца, но и мать, – мягко возразил Урзин.

– Мать, которая её при жизни родного отца отдала отчиму! – возмутился юноша. – Не удивляйтесь, что я так-говорю о своей матери. Вы не знаете, как преданно я её любил. Моё детство было отравлено известием, что она больше к нам не вернётся, что ей больше нельзя к нам вернуться. Я не могу ей простить, что она, оставив нас в несчастье, сама развлекалась. Напрасно пани Прибовская заступалась за неё, да и сам отец находил для неё передо мной оправдание. Если уж она разорвала святейшие узы, то на этом должна была остановиться. А благороднее было бы, если бы грех со стороны отца действительно имел место, простить его, вместо того, чтобы детям и отцу её детей принести такое горе. Бедная моя Маргита! Может быть, она любит её так же, как я!

Наступившую тишину прервал стук в дверь. Пришёл доктор Раушер, и молодой провизор, простившись, ушёл.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В тот же вечер пан Николай Орловский лежал на диване, предаваясь размышлениям. Свет не был зажжён, комната освещалась только огнём камина.

В течение долгих лет он привык к одиночеству, но сегодня он тосковал по внучке. Тосковал даже больше, чем по внуку, когда тот после каникул уезжал в школу. Маргита была всего три недели у него, но как он привык к ней, он почувствовал только теперь, когда отвёз её в Горку, а сам вернулся в Орлов. И везде, куда бы он ни бросил взгляд, видел следы её заботливых рук.

Если бы сейчас она была здесь, то, наверное, сидела бы у рояля или на пуфчике рядом с ним и слушала его рассказы из истории польского, государства; или она принесла бы чай с домашним печеньем и читала бы ему вслух, а он слушал бы её милый голос.

Дед восхищался внучкой, и его любовь к ней с каждым днём возрастала. Он чувствовал себя, как внезапно разбогатевший бедняк, который не знает, что делать со своим сокровищем. Он не только знал, но и ощущал, что в её жилах течёт его кровь. Весь день занимаясь делами, она, однако, всегда готова была прервать своё занятие, когда он в ней нуждается. По совету доктора Раушера он подарил ей лошадь и научил верховой езде. Ездить с ней по имениям – для него одно удовольствие.

Дом в Горке всё же не был так хорошо устроен, чтобы удовлетворить требования Маргиты… Но она получила неограниченную возможность отремонтировать его по своему усмотрению изнутри и снаружи. Весной Адам приедет, и тогда…

Старик наморщил лоб, когда мысли его коснулись этого момента, он почувствовал себя нехорошо. Обо всём он мог свободно говорить со своей внучкой, но как только речь заходила об Адаме, она умолкала.

Мысли его перешли на внука. «И зачем я разрешил ему уехать!

– упрекал себя пан Орловский в такие минуты. – Ну, уж когда он вернётся, я его не отпущу до тех пор, пока они не привыкнут друг к другу. Он ей хоть привет в письме передал, она же его просто игнорирует…»

Последнее письмо Адама пришло с Суэцкого канала. Речь в нём шла об удавшемся путешествии и о новых результатах исследования. Ах, мысли человека! Они, как птица, летят куда хотят. «Вот куда Манфреду надо бы повезти Никушу», – подумал он и поморщился, словно вспомнив что-то неприятное.

В тот несчастный вечер впервые за много лет пан Николай, предавшись чувству сострадания к прежде столь любимому, а потом столь же ненавистному зятю, переступил порог его дома. Нет, он и сегодня не жалел о том поступке. Досадно было лишь то, что он как будто унизился перед ним. Теперь ему казалось, что Коримский не нуждался в его сострадании. Ведь иначе он мог бы, когда Никуше стало лучше, прийти в Орлов. Старик злился на зятя и изо дня в день всё больше скучал по любимому внуку.

В тот момент, когда он склонился над умирающим первенцем своей потерянной, но не забытой дочери, в его душе была затронута струна, молчавшая долгие годы, но потом уже не умолкавшая. Прогнозы доктора Раушера были неутешительными. Бедный Никуша!

Чтобы Маргита ничего не узнала о случившемся, он строго приказал слугам никогда не упоминать Коримских, а в Орлове, кроме декана Юрека, адвоката Крауса и доктора Раушера, приходивших играть в шахматы, никто не бывал. В городке и его окрестностях ни с кем из местной знати молодожёны не были знакомы, и пани Орловскую никто из дам не мог посетить, что в данных обстоятельствах было совсем неплохо. Сама она никогда не спрашивала о Коримских. Они ей были чужими.

Пану Николаю становилось всё неуютнее. Дважды он не расслышал стук в дверь, когда он раздался в третий раз, старик поднялся почти радостно и крикнул: «Войдите!». Кто-то решил нарушить его одиночество, и старый пан был рад этому. Несмотря на то, что несколько минут назад он думал об этом человеке, появившемся в дверях, он явно не ожидал его увидеть.

– Манфред, это ты?

Да, в комнату вошёл Манфред Коримский. Какое-то время оба растерянно смотрели друг на друга. Затем, поприветствовавшись, они сели у камина. Пан Николай хотел позвонить, чтобы зажгли свет, но Коримский не позволил.

Старик помешал угли в камине и подложил дров. Он точно знал, что скажет зять в следующий момент, и заранее волновался.

– Я пришёл поблагодарить тебя, отец, – начал Коримский, и его надменный, холодный голос дрогнул, – за незаслуженную любовь и сострадание, которые ты мне оказал в самый ужасный час моей жизни.

– Вот как? – Пан Орловский иронически усмехнулся. – Я думал, ты ничего не знаешь или забыл об этом…

– Я не мог прийти раньше, прости, – продолжал Коримский. – Но учти, пожалуйста, что в первые дни я не мог выйти из дома; потом обстоятельства в Орлове… Только теперь, когда я узнал, что ты один, я смог выполнить свой долг. Извини моё опоздание и прими мою благодарность. Я хотел бы сказать – и от Николая, но это было бы неправдой. Николай о твоём посещении, хотя оно касалось только его одного, ничего не знает. И так как ты больше Не справлялся о его самочувствии, я подумал, что ты пожалел о своём благородном поступке и не хотел вселять в его душу надежду, которая могла не оправдаться.

По голосу аптекаря можно было понять, какого нервного напряжения стоило ему наигранное равнодушие. Старик поднял голову и решительно сказал:

– Ты думал о своём, а я о своём. Я не был в неведении о состоянии Никуши, ты ошибаешься. Раушер ко мне приходил каждый день. Однако, по правде сказать, в первые дни я ждал тебя, а потом перестал. Я забыл, что теперь у меня кто-то есть, с кем ты не хотел бы встретиться. – Последние слова звучали очень горько.

– Вообще-то было бы лучше, если бы вы двое не увиделись. Я не хочу вспоминать старое. Что было, то было – это дело твоё. Однако ты должен понимать, что блестящего мнения твоя дочь о тебе иметь не может…

Хотя Коримский рукой прикрывал верхнюю часть лица, видно было, что он побледнел. В комнате стояла гробовая тишина.

Такая тишина действует иногда как нож, который снова разрезает едва зажившие раны.

– Не будем говорить об этом, – сказал пан Николай, поднимаясь.

– Скажи мне лучше, как дела у Никуши и что ты собираешься делать с ним.

Коримский тоже приподнялся. Больно было смотреть в его измученное душевными страданиями лицо.

– Как только он сможет путешествовать, доктор Лермонтов отправится с ним на юг, – ответил он.

– А где теперь этот доктор?

– По семейным делам он уехал в Вену. Сегодня я получил письмо, в котором он сообщает, что на-днях вернётся. Я надеюсь, что к его приезду Никуша уже сможет отправиться в дорогу.

– А ты не поедешь с ними? Я слышал, что у тебя теперь есть провизор.

– Да, я мог бы поехать, но мне нужно позаботиться о летней даче, чтобы мы могли туда перебраться, когда сын вернётся с юга. Я бы что-нибудь подходящее купил поблизости.

– Не знаю, найдётся ли что-нибудь поблизости. Однако недалеко от Горки мне предлагали участок ельника с крестьянским двором. Можно бы посмотреть, и если бы это имение оказалось подходящим, я мог бы его купить и привести в порядок для Никуши. Из-за этого ты можешь не оставаться дома. Я знаю, что тебе хотелось бы поехать с ними, да и перемена климата для тебя тоже была бы полезна.

– Отец, ты слишком добр! – Лицо Коримского осветилось радостью, и он крепко пожал старику руку. – А не трудно ли это будет для тебя?

– Ах, глупости! Ведь это же нужно Никуше.

– О, я благодарю тебя!

Коримский встал.

– Ты уже уходишь?

– Мне нужно вернуться, пока он не хватился меня.

– Так передай ему привет и скажи, что я хочу его увидеть здоровым.

Пан Николай проводил зятя до дверей. – Они расстались, и Коримский один шёл мимо комнат, в которых когда-то жила его жена, а теперь будет жить дочь. Вдруг он остановился и прислонился к стене. Ах,» что удивительного, если голова кружится от воспоминаний о прекрасном прошлом,.. когда думаешь о мрачном настоящем и боишься неизвестного будущего, когда перед внутренним взором вдруг мелькнёт частица розового, золотого, навсегда ушедшего счастья молодости!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Верхом на белом коне ехала Маргита Орловская По зимнему ельнику. Откинутая голубая вуаль над её белой меховой шапочкой подчёркивали свежесть её миловидного личика. На пригорке она повернула коня и остановилась.

Перед ней простиралась долина; на пригорке по правую руку, среди большого сада, стоял господский дом с колоннадой и верандой. У подножия его расположилась небольшая деревенька Боровце. В этом имении жила теперь молодая дама Маргита Орловская. Освещённое солнцем, оно и зимой выглядело очень романтично. Как хорошо здесь будет весной, когда зацветут и зазеленеют окружающие деревню сады и луга!

Размышляя о задуманных ею изменениях в Горке, Маргита не могла не думать и о трудностях, которые встретятся ей здесь из-за незнания местного языка. Если бы она не знала своего родного польского, и если бы жёны служащих не знали немецкого языка, она бы здесь ничего не смогла сделать. И в Орлове ей уже недоставало знания словацкого языка. Когда к дедушке приходили господа поиграть в шахматы, он с ними говорил обычно пословацки, и слуги все были словаки.

«Этот язык не такой уж трудный, – подумала она, – надо научиться!» Поднявшись на самую вершину холма, она повернула коня и огляделась вокруг. Какая чудная долина! Экономка называла её Дубравой. Домов там было немного, по бокам долины тянулись дубовые рощи, от них и название. Около ручья, наверное, птицы поют весной!

Маргите очень хотелось спуститься вниз, но она сказала себе:

«В другой раз», – кивнула долине, как бы приветствуя её, и спустилась с холма.

Она хотела вернуться в деревню, но, заметив другую дорогу, свернула на неё. Путь её проходил мимо довольно большого крестьянского дома, стоявшего у ручья. За ним шумел водопад.

Окна дома были забиты досками. Вокруг царили тишина и запустение… Было видно, что дом покинут. Вид его действовал удручающе. Кто знает, какую историю он рассказал бы, если бы мог говорить. Здесь тоже когда-то жили люди. Может быть, они умерли, а вместе с ними и жизнь, и счастье… Проехав мимо, она ещё раз оглянулась на заброшенный дом.

Она подхлестнула коня и. стрелой полетела через долину, мимо кладбища, церкви и школы.

У здания школы Маргита вдруг остановилась, соскочила с коня и, привязав его к дереву, зашла в старый дом. В лицо ей пахнул застоявшийся воздух. Из-за дверей классной комнаты слышался громкий детский голос. «Туда я теперь не могу пойти», – подумала она и постучала в другую дверь.

Вскоре она очутилась в квартире учителя. К счастью, его жена знала немецкий, и Маргита смогла объяснить цель своего прихода. Когда учитель освободился и пришёл домой, жена сразу же сообщила ему о цели посещения уважаемой гостьи: пани Орловская хочет учиться словацкому языку.

Через полчаса у Маргиты уже были не только необходимые книги, но и обещание учителя приходить каждый вечер в Горку для занятий. Она пригласила также молодую жену учителя, чтобы упражняться в свободной беседе.

От этих людей она узнала, что всё село Боровце евангелическое и очень бедное.

Потом они показали ей школу. Воспитаннице изысканного пансионата в А. хлевы дедушки по сравнению с этими школьными помещениями показались хоромами. Чёрные стены, грязные маленькие окна с плохими рамами, гнилые доски, старые нечистые скамьи в червоточинах – как дети там могли дышать, не говоря уже об учёбе. «Я обязательно поговорю с дедушкой, – думала она по дороге домой. – Им надо помочь, ведь я тоже евангелической веры».

Возвратившись домой, она нашла на своём столе большую почту. Сверху лежала открытка от дедушки. Затем письмо от директрисы пансионата в А. В нём она благодарила Маргиту за пожертвование, которое та послала из Орлова её заведению в знак благодарности. Потом несколько газет и журналов и, наконец, ещё письмо.

Адрес написан твёрдой мужской рукой, почтовую печать нельзя разобрать. Помедлив немного, она открыла письмо, глянула на подпись и вскрикнула от неожиданности и удивления. Опустившись в кресло, она в большом волнении стала читать:

«Родная моя, любимая дочь! Мирской закон, который столько лет назад присудил тебя матери, не позволяет мне называть тебя так. Но здесь действует ещё и другой закон – закон крови, которая течёт в наших жилах и которую никто не может заставить молчать. Этот закон, несмотря ни на что, даёт мне право приблизиться к законной, но насильно оторванной от меня, горячо любимой дочери».

– Отец! Отец! – воскликнула Маргита, борясь со слезами.

«Пока ты была далеко от меня и под опекой Райнера, я не имел возможности приблизиться к тебе, ибо мне пришлось бы встретиться с человеком, которого ты, конечно, уважаешь, но с которым я не могу и не хочу иметь ничего общего.

Я обманывал бы самого себя, если бы думал, что моя дочь может быть хорошего мнения обо мне и что ей неизвестны истинные причины развода её родителей. Я не отрицаю, что когда-то не был верен своему слову и невинному, доброму существу, любившему меня, хотя я этой любви не был достоин. Но это была не твоя мать.

Если бы ты, дитя моё, осталась вдали от меня, я бы не затронул давно минувшего. Теперь же я вынужден это сделать. Жить в одном городке и никогда не встретиться невозможно, тем более потому, что пан Орловский протянул мне руку примирения.

Однако пренебрежение и отчуждение с твоей стороны, без попытки примирения, были выше моих сил. Итак, я должен объясниться.

Прежде, чем Наталия Орловская стала моей женой, у меня была невеста, на которой мне отец из-за её бедности и низкого положения в обществе не позволил жениться. По его воле мы должны были расстаться. Я послушался в надежде попозже смягчить отца. Но он ввёл меня в Орлов, куда в то время как раз из пансионата возвратилась дочь хозяина и где устраивались приёмы, – там я должен был забыть свою боль.

Желание моего отца исполнилось. Я не только забыл свою боль, я оставил ту бедную обманутую девушку, которой поклялся в верности и с которой связывали меня священные обязательства. В сердце моём разгорелась любовь к «розе Орлова». Что долго рассказывать? Она стала моей. Могу тебе поклясться честью, что с этого момента я жил только для неё и что даже во сне не вспоминал преданную мной невесту.

Однако наш шестилетний счастливый и безупречный брак был разрушен подозрением твоей матери, будто я и после свадьбы поддерживал с моей бывшей невестой греховные отношения.

Этого никак не могло быть по одной хотя бы причине, что моя бывшая невеста сразу после моей свадьбы вместе со своим отцом бесследно исчезла. Единственным известием, которое я получил о ней через год, было то, что она тяжело заболела. До сего дня я не знаю, жива ли она. Я искал её после моего развода с Наталией в надежде получить хотя бы прощение за моё преступление и тем самым что-то исправить, но безуспешно.

Вот так, Маргита, твой отец однажды обманул женщину, однако по отношению к твоей матери я невиновен. И если я даже был виноват в чём-то, то тем шагом, который она совершила потом и которым она навсегда сделала невозможным примирение и соединение нашей насильно разорванной семьи, я думаю, она отплатила мне сверх меры.

Я не могу просить у неё прощения. Тебя же, дочь моя, я прошу: если можешь, то поверь мне и вернись ко мне, к отцу твоему, который любил тебя тем больше, чем дальше ты от него была.

Но это ещё не всё. Главной причиной обвинения было письмо той девушки, полученное мной ещё в первый год нашей совместной жизни, в котором она благодарила меня за определённую сумму денег, которой я выручил её отца из нужды. На полях того письма я тогда в пылу первой любви написал что-то о вечной любви, не знающей преград и т. д. Это послание позднее нашёл портной, чинивший мою одежду, а его жена доставила его твоей матери. Так как письмо не было датировано, она восприняла это так, будто я содержал любовницу. Моим словам и заверениям не было веры.

Других доказательств я представить не мог, нет их у меня и сегодня, и если даже дочь моя не поверит мне на слово… Если и эта попытка примирения мне не удастся, то у меня всё же будет печальное успокоение в том, что я исполнил свой долг.

В ожидании ответа любящий тебя отец Манфред Коримский».

Прочитав письмо, Маргита заметалась, желая тотчас бежать к отцу. Но её застланный слезами взор упал на окно. Ах, ведь она не в Орлове, она в Горке! Как бы ей хотелось сейчас же отправиться к нему! Он любил её, тосковал по ней. С дедушкой он был примирён, а она ничего об этом не знала! Ах, почему, когда он прошёл мимо такой печальный, она не бросилась к нему на грудь?!

Но что делать теперь? Вот если бы она ещё успела на поезд!

Однако приехать ночью неудобно. Написать письмо? Но оно дойдёт до него лишь послезавтра при такой плохой почтовой связи, как здесь. Ах, были бы у неё крылья!