Текст книги "Дорогой ценой"

Автор книги: Кристина Рой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Когда дрожки, наконец, остановились у ворот Орловского парка, она, взяв свою дорогую сумочку, расплатилась с кучером, причём руки её заметно дрожали. Дрожки уже исчезли из вида, а она всё ещё стояла, прислонившись к решётке, словно ей надо было собрать все свои силы, чтобы перешагнуть порог Орлова.

Да и неудивительно, ибо у порога своего родного дома стояла женщина, дважды оставившая его; первый раз – счастливой невестой с благословением отца, а во второй – несчастной, противящейся всему миру разведённой женщиной.

А теперь она вернулась… Что ей здесь было нужно? Защиту ли она искала? Была ли снова обманута? Надеялась ли, что отец гнев сменит на милость и примет её, как блудную дочь? Нет!

Любящий муж, день и ночь беспокоившийся о ней, думал, что сейчас она наслаждается тёплым климатом курорта, куда он отвёз её для поправки здоровья и где оставил в хорошем обществе, в то время как ему самому пришлось вернуться на службу.

Нет, она пришла сюда не как обманутая жена и не как раскаявшаяся дочь, а как несчастная мать, истосковавшаяся по своему бедному сыну.

Когда страх и тоска переполнили её сердце, она поборола свою гордость и отправилась в путь. Она предполагала, что даже если разгневанный отец не смилостивится, он всё же скажет ей правду о состоянии сына. Все свои надежды она связывала с Орловым. И вот она добралась сюда, а переступить его порог у неё уже не было сил – воспоминания её слишком разволновали.

Наконец баронесса Райнер открыла калитку и, как прежняя Наталия Орловская, побежала к знакомому дому. Она хотела сразу подняться к пану Николаю, однако приветствие слуги остановило её в слабо освещённом коридоре.

– Где господа? – спросила она с едва заметной дрожью в голосе.

Ноги её подкашивались от волнения – пришлось прислониться к перилам.

Слуга дважды повторил, что старый хозяин в Подолине, а молодая хозяйка в Горке, и что они на этой неделе вряд ли вернутся сюда, прежде чем Наталия поняла смысл сказанного. Он ещё спросил, не угодно ли пани войти в дом, и хотел позвать экономку. Но она, кивнув головой и странным взглядом оглядев коридор, повернулась и вышла.

Медленно дойдя от дома до калитки, она закрыла её за собой и, обессилев, опустилась на каменную ступеньку. С исчезнувшей надеждой иссякли и её силы. Она даже не плакала, её глаза уставились в пустоту. Если бы из её груди не вырывались стоны страдания и душевной муки, могло показаться, что она мертва.

Большая неудача не могла постигнуть бедную женщину. Она рискнула всем: семейным счастьем, домашним миром, своим слабым здоровьем – и всё оказалось напрасным. Наталия почувствовала только теперь, что привело её сюда не только желание узнать что-нибудь о Никуше – она надеялась снова припасть к груди дорогого отца и обрести его прощение.

А от родного дома веяло холодом и пустотой. Другая на её месте могла бы велеть отпереть комнату для гостей и, по крайней мере, переночевать в доме, а потом отправиться дальше искать своих родных. Но баронесса Райнер и этого не могла. Нельзя, чтобы её кто-нибудь увидел здесь, на пороге, как нищую. Надо было уходить. Но куда?

Для привыкшей к удобствам и к тому же больной и слабой женщины Орлов был слишком далеко от железнодорожной станции и от городка. Зачем она отпустила дрожки! Но кто мог подумать, что, вернувшись после долгих лет в свой родимый дом, она даже не найдёт здесь ночлега? Как это было горько!

Она приподнялась, взглянула ещё раз сквозь слёзы на дом и отправилась обратно в Подград. Был уже вечер, светила луна. Путь, по которому она много раз мчалась в своём экипаже или верхом и по которому она, Наталия Орловская, никогда не ходила пешком, показался баронессе Райнер очень длинным.

Когда до городка было уже совсем близко, силы её иссякли. И если до сих пор она рада была, что не встретила никого из знакомых, то теперь мечтала об этом, чтобы хоть кто-нибудь её поддержал добрым словом. Взгляд её упал на освещённое окно одинокого домика, в саду которого была скамья. Опустившись на неё, она подумала: «Отдохну немного и пойду искать ночлег».

Вдруг она вздрогнула: через открытую дверь дома послышались чудные молодые голоса:

«Где сыщет здесь в мире душа кров родной?

Кто даст ей здесь мирный приют и покой?

Не может сулить этот мир у себя Приюта, где зло не коснётся тебя».

Наталия прислонилась к стене, слёзы потекли по её щекам.

«Нет, нет, нет, нет! Он нам чужой?

Лишь в мире небесном есть полный покой…»

Пение прекратилось, а аккомпанемент доносился словно издали. Подгоняемая невыразимой тоской, она вошла в маленькую прихожую и села на тот же стул, где несколько недель назад сидела её дочь и где она познала, что Христос ей ещё не открылся.

А баронессе Райнер Он разве открылся? Бедная, хоть кто-нибудь когда-либо спрашивал, верит ли она в Него? Воспитанная поверхностной католичкой, она вышла замуж в лютеранскую семью, где имя Иисуса Христа никогда не произносилось. Потом, чтобы вступить во второй брак, она сама стала лютеранкой, отступив от религии своих предков, и приняла совершенно незнакомую ей религию мужа, о которой инженер Райнер знал только то, что вообще необязательно во что-то верить или чего-то придерживаться. В этом он видел евангелическую свободу. Кто-нибудь хоть раз спросил эту женщину о её вере? Никто, хотя Райнеров, как и Орловских, посещало немало священников для интересного времяпрепровождения.

Потом она сама убедилась, что глупо верить в святых, в деву Марию и молиться им.

У неё не оставалось ничего, во что можно было верить, кроме определённого представления о далёком, великом, страшном Боге, наказаний Которого она боялась, но Которому она не смела молиться. Христа она знала только по образам и фигурам из слоновой кости, ибо никогда не встречала человека, который по-настоящему верил бы в Него.

Теперь она сидела у двери небольшого помещения, где проходило собрание, и слушала пение;

«Живущим с надеждой на Бога живой Устроил Он город на небе святой,

Сходящий в сиянье для нас, как венец, – То кров ли родной и обитель сердец?

Да, да, да, да! То кров родной,

И мне со святыми там вечный покой».

Сколько лет она не слышала словацкого слова! Как сладостно звучали знакомые звуки любимого с детства языка! Она не всё понимала, но знала, что речь шла о чём-то прекрасном, чего ей не хватало и в чём она так нуждалась. «Ах, где я найду покой? Для меня не будет покоя», – подумала несчастная женщина, зарыдав. звуки гармонии умолкли, и эта бедная загнанная, обманутая душа с раненым сердцем услышала молитву, какой ей ещё не приходилось слышать.

Мягким голосом кто-то молился о помощи и свете для бедных, блуждающих без Иисуса душ. Затем тот же голос стал читать Евангелие, и дама, увидев говорящего, не могла оторвать глаз от его благородного лица Он читал историю о Закхее, который готов был пожертвовать всем, чтобы только увидеть Иисуса.

Баронесса, поняв, что это текст из Слова Божия, с удивлением осмотрелась: не в церкви же она была. Но последовавшая за чтением проповедь так увлекла её, что она забыла всё вокруг.

Проповедник описывал, каким богатым и влиятельным человеком был Закхей и что ему всё же чего-то недоставало. В горе он не имел утешения, радость обычно длилась недолго. У него не было недостатка ни в чём, но тяготило его бремя совершённых грехов, от которых он не мог избавиться и за которые, во что он верил. Бог накажет его во времени и в вечности.

Молодой человек разъяснял всё так ясно как будто рисовал на полотне или в зеркале показывал судьбу самой Наталии. Затем он рассказал про Господа Иисуса Христа, кем Он был и зачем Он пришёл в этот мир.

На одной из скамей в комнате сидели люди, о которых в Писании сказано: «Пойди по дорогам и изгородям и убеди прийти!».

Это им он объяснял всё так ясно и просто и пытался несколькими словами сказать всё, что человек должен знать, чтобы поверить в Иисуса Христа и спастись. Он не знал, что его слушает высоко поставленная дама, которая его не поняла бы, если бы он говорил иначе.

Потом он говорил о том, как Закхей встретился с Христом и принял Его в своём доме и какое счастье и мир Он даровал его сердцу. Наконец он заговорил о стихе, который запомнился Наталии особенно: «Ибо Сын Человеческий пришёл взыскать и спасти погибшее», в том числе и тебя, дорогой брат, и тебя, дорогая сестра! Приди к Нему, прими спасение, как Закхей! Аминь».

Последовала краткая горячая молитва и пение одного гимна.

Баронесса поднялась и вышла, потому что у неё закружилась голова от спёртого воздуха. Она села на скамью во дворе и смотрела, как люди тихо расходились. Но у неё не было сил, да и гордость не позволяла попросить кого-нибудь отвести её в ГОСТИНИЦУ.

Здесь, под небесным шатром, ей было легче. Ведь там был Бог, о Котором она сегодня впервые услышала, что Он так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, Который прошёл Иерихон и Иерусалим, чтобы принять смерть. Он явился Закхею, осчастливил его, а потом Он пошёл, чтобы умереть за него и за нас тоже.

Она посмотрела ввысь, но вдруг испуганно вздрогнула: кто-то к ней наклонился. Она увидела красивое лицо молодого человека, проводившего собрание.

– Извините, пани, что помешал вам, но мне кажется, что вы здесь чужая. Могу ли я чем-нибудь служить?

– Да, пан, вы очень добры. – Голос и поведение молодого человека тронули её до слёз. – Мне до утра придётся побыть в Подграде, а я не знаю, где можно найти приличную гостиницу, чтобы переночевать.

– Хорошей гостиницы нет… Но, если позволите мне посоветовать вам, семья, живущая в этом доме, имеет отдельную, хорошо меблированную комнату. Хозяева – люди небогатые и они были бы довольны, если бы вы уплатили им, как в гостинице.

– О, как я вам благодарна!

Дама встала, держась за стену.

– Вам нехорошо, пани?

– Да, немного. Может быть, я и не смогла бы идти дальше. Я недавно перенесла тяжёлую болезнь, и теперь меня постигло новое несчастье…

Баронесса склонила голову. Взяв молодого человека под руку, она пошла за ним в небольшую, освещённую лунным светом комнату. Он включил свет, и она увидела простую, но уютную обстановку.

Дама села на диван и прислонила голову к подушке. Молодой человек принёс ей ещё одну подушку с кровати и подложил осторожно под голову.

– Может быть, позвать вам врача, пани?

– Врача? – переспросила она испуганно, а потом горько улыбнулась. – Для меня нет лекарств, так же как для Закхея…

– Вы сказали, что у вас несчастье. В такие моменты люди иногда забывают и о еде; может быть, вы от этого так ослабли?

– Вы правы, милейший, я с утра почти ничего не ела и даже не заметила этого. Если бы вы позаботились о чашке кофе или чая для меня, я была бы вам очень благодарна.

– Если позволите, я сейчас закажу.

Когда молодой человек вышел, баронесса попыталась встать, но это ей не удалось.

В её голове шумело, а перед глазами плясали чёрные круги. Это прошло, когда она снова прилегла. К тому же появилась ужасная сердечная боль. О, от этого несчастья избавить её невозможно!

Принесённый обаятельной девушкой кофе облегчил страдания баронессы. С помощью молодой девушки, которая не могла оторвать взгляда от незнакомой дамы, баронесса легла в постель. Через некоторое время она услышала, как девушка воскликнула:

– Пан Урзин, идите, пожалуйста, сюда! Может быть, всё же позвать врача?

– Мне не нужен врач из Подграда! – произнесла баронесса с трудом. – Меня узнают, а я этого не хочу.

Со страхом посмотрела она на входившего молодого человека.

– У меня есть друг, приезжий врач, который здесь никого не знает. Он только сегодня прибыл сюда. Его я и позову.

– Вы добры. Видно, что Иисус из Назарета ваш Господь. Дама крепко пожала руку склонившегося к ней молодого человека.

– Да, Он мой Господь, но не только мой. Он хочет быть и вашим Господом. Он вас тоже любит. Мы попросим Его, Он может и несчастью вашему помочь, и исцелить ваше раненное сердце. Но не могли бы вы мне сказать, что с вами случилось?

Ещё никогда чужой человек не говорил с баронессой Райнер с таким нежным участием. Сердце её было переполнено, ей нужно было снять с него эту тяжесть, чтобы оно не разорвалось от затаённой боли.

– Ах, у меня есть сын, которого я долгие годы не видела. Я узнала, что он очень болен. Я приехала, чтобы узнать о его состоянии. Но людей, с которыми я хотела поговорить, нет дома. произнесла она, тяжело вздыхая.

Щёки молодого человека побледнели. Он посмотрел на золотистые волосы дамы, на её тонкие правильные черты лица. Они напоминали ему ещё два лица, а одно из них – бледное, прозрачное – было похоже на лицо этой дамы, как две капли воды.

– Пани, – шепнул он ей после короткой внутренней борьбы, низко наклоняясь к ней, чтобы она его могла слышать, – Николай Коримский только сегодня вернулся. Он ещё не здоров, но я верю, что Иисус Христос наш исцелит его. Не волнуйтесь о нём.

Глаза дамы широко раскрылись.

– Вы его знаете?! Вы видели его?! Вы не ошибаетесь? – восклицала она, то в ужасе, то ликуя.

– Нет, дорогая пани, не ошибаюсь. Я счастлив называть вашего Никушу моим другом. Около часа назад я с ним говорил.

– Мой Никуша! Мой Никуша! – всхлипнула она и заплакала.

Молодой человек и девушка ей не мешали; они в это время возносили горячие молитвы к престолу благодати. Когда они поднялись с колен и склонились к ней, она уже заснула.

– Вы врача позовёте, пан Урзин? – спросила девушка озабоченно, поправляя подушки баронессы.

– Нет, Анечка, Иисус Христос исцеляет и без лекарств, а мы с тобой помолчим, не так ли?

– Так, пан Урзин, я не выдам эту бедную, несчастную женщину

– Молитесь за неё, сестра Анечка… И за меня.

– За вас, брат Урзин? Почему? – она посмотрела на него с удивлением.

– Потому что мне нужно много сил, особенно сегодня. А сейчас – спокойной ночи!

… Давно уже молодой провизор ушёл, а молодая девушка всё ещё думала о его словах и вспоминала его голос и каким бледным он был, когда склонился над дамой и долго рассматривал её лицо, будто хотел просить у неё прощения. Но почему?..

«Что за глупые мысли, – отругала она себя. – О чём бы пану Урзину просить прощения у пани баронессы Райнер?»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Над землёй лежала сказочная весенняя ночь, полная света в теней. Луна освещала не только Подолинскую долину. Серебром заливали её лучи и долину Подграда. Зачарованными казались развалины старой крепости. Лунный свет играл на башнях, церквах и домах городка, отражался в волнах журчащего ручья, особенно ярко высвечивая, словно выделяя, замок Орлов.

У почерневших от времени крепостных стен стоял, скрестив руки на груди, молодой россиянин.

Однако он ли это был? Его юное лицо полностью лишилось прежней свежести. Оно отражало боль, обычно скрытую от людей.

Молодой человек уже давно стоял, пристально глядя на освещённое лунным светом здание, и ещё долго стоял бы так, если бы не нарушил ночную тишину мягкий голос:

– Вот и я, наконец, пан Лермонтов.

Молодой человек вздрогнул, быстро повернулся и так же быстро протянул подошедшему руку.

– Я уже думал, вы не придёте, – сказал он приглушённым голосом. – И вообще это было эгоистично с моей стороны просить, чтобы вы пришли сюда. Уже ночь, вам нужен покой, простите меня, пожалуйста.

– Мы оба отдохнём, когда душа ваша получит свет.

– Что вы говорите, Урзин?

Вопрос звучал почти холодно. Россиянину пришлось побороть волнение.

– Я считаю, что ваша душа скорбит смертельно и крайне нуждается в мире и в утешении.

Молодой врач посмотрел в лицо Урзина:

– Вы думаете, что я вас из-за этого попросил прийти? Вы судите по моему глупому письму!? – произнёс он ещё холоднее.

– Ничего я не думаю, пан Лермонтов, что вас могло бы обидеть. Вы просили, чтобы я пришёл к вам. Я бы с удовольствием пришёл ещё раньше, но Никуша хотел со мной говорить, и он только сейчас уснул.

– Только сейчас? – испуганно спросил молодой врач. – Ему было нехорошо?

– Слава Богу, нет. Он теперь спокойно спит. Я надеюсь, что он завтра восстановит силы после путешествия, и вы тогда спокойно сможете продолжить свой путь.

Лермонтов быстрыми шагами направился к стене крепости.

Затем он вернулся к Урзину.

– Урзин, я… – Его глаза странно заблестели. – Я не могу дальше с ним идти, поверьте мне. Если бы мы ещё остались здесь! Но туда – нет! Посоветуйте мне, что делать, как мне удалиться. Для этого я вас сюда позвал. Я так взволнован и совершенно не способен ясно мыслить. А вы всегда так спокойны. Может быть, вам и не знакома такая борьба, которая сейчас происходит в моей душе.

Вас ничего не волнует. Так посоветуйте же мне…

После краткого молчания провизор поднял голову, и их взгляды встретились.

– Пан Лермонтов, наш Господь и Учитель говорит: «Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам».

Дорогой пан, Николай Коримский нуждается в вас. Он теперь ещё слишком слаб, чтобы вынести боль, которую причинит ему разрушенная надежда. Вы обещали ему поселиться в этой долине, и это его радовало невыразимо. Конечно, обещание это было дано тогда, когда сердце было полно золотых надежд. Сегодня дела иначе обстоят. Пребывание здесь причиняет вам боль. Страх перед борьбой и страданием гонит вас отсюда. Но поверьте мне, если в вас есть страдание, то окружение и обстоятельства могут его смягчить, но оно будет с вами везде. Куда вы ни пойдёте

– его нужно нести и преодолевать. Лишь тот побеждает, кто до конца остаётся на поле боя и честно борется.

Он замолчал. Только вдали, внизу под замком, раздалась долгая тоскливая трель соловья.

– Нет, Урзин, вы не должны считать меня трусом, – возразил молодой россиянин.

– Я не хотел бы, чтобы вы меня неправильно поняли. Когда узнаете правду, вы сами рассудите, можно мне здесь оставаться или нет. Но так как я вам должен сообщить такое, чего я никогда не сказал бы чужому, и так как вы с Никушей в письмах перешли на «ты», то и мы перейдём на «ты». С другом легче поделиться. Ты согласен?

– Охотно, если ты считаешь меня достойным твоей дружбы и если тебе моё низкое положение не помеха.

– Не будем об этом говорить.

Молодые люди обнялись. Затем Лермонтов показал на Орлов и заговорил взволнованным голосом:

– Ты видишь это здание?

– Вижу.

– Тебе судьба семьи Орловских известна? Ты знаешь, сколько детей было у нынешнего хозяина Орлова?

– Да, трое: два сына и дочь.

– Значит, ты также знаешь, что пан Николай имел несчастье изгнать своего младшего сына из дому?

– Изгнать из дому? – Урзин отступил назад. – Этого я не слышал. Фердинанд Орловский будто добровольно ушёл и больше не вернулся.

– Добровольно? – Горькая насмешка послышалась в ночной тиши. Когда собственный отец укажет тебе на дверь, ты тоже «добровольно» уйдёшь. И если он тебе запретит когда-либо показываться ему на глаза, то ты «добровольно» не вернёшься к нему гнал сына своего на погибель? Однако ты должен также знать, почему он его изгнал, в чём состояло его великое преступление – именно за то, что он симпатизировал нам, русским, что у него был русский друг и что он женился на русской. Страшное преступление, не правда ли?

К тому добавилось ещё, что эта русская была евангелической веры и замуж за него вышла с тем условием, что и он станет таким. И он это сделал ради неё. Всё это горячая польско-католическая кровь отца не смогла вынести, и поэтому он его прогнал.

Но чтобы тебе было понятнее, – Лермонтов обеими руками пригладил свои тёмные волосы, опустился на скалу и обхватил руками колени, – фамилия друга Фердинанда Орловского была Лермонтов. Он принадлежал к богатой, уважаемой семье. Один из членов этой семьи был великим поэтом. Прадед Лермонтова долгое время был на службе у правящих князей в Германии и принял там евангелическую веру. Так как у его сына тоже был крёстный из князей в Германии, то правительство и церковь по его возвращении в Россию претензий к ним не имели. Таким образом семья эта стала евангелической веры и строго придерживалась её. Это были лютеране, каких я и в других местах много знал: у них было больше познания, больше свободы совести, чем у греко-католиков, но Иисуса Христа они не знали.

Сестра Лермонтова всей душой была привязана к своей церкви. Она была нежна, добра, красива; но любила мир, общество, танцы, музыку, театр и прочее. Как-то на балу Фердинанд Орловский влюбился в неё так, что ради неё согласен был принять и лютеранскую веру, иначе она не хотела выйти за него замуж. Ему же это ничего не стоило. Фёдор Лермонтов уже раньше начал и продолжал потом, когда Орловский стал его зятем, с энтузиазмом работать над расширением русскопольских действий. Теперь они вместе стали соратниками в деле, начатого уже несколько раз и каждый раз не удавшегося соединения враждующих славянских племён. С этой целью Фердинанд Орловский после женитьбы был послан на четверть года в Польшу. Оттуда он отправился на родину, чтобы по возможности приобщить отца к этому делу и сообщить ему о своей женитьбе. Что с ним случилось потом, ты знаешь. В Польше он находился около шести недель; а одиннадцать недель он не виделся с любимой супругой. То, что вернулся он не особенно счастливым, можно себе представить, однако он надеялся забыться в своём семейном счастье. Между тем в его доме произошло ужасное изменение…

Я думаю, что ты слышал о штундистах. Маленькая община приверженцев этой «секты», как её в мире называют и которую у нас ужасно преследуют, давно уже существовала в местечке, где находилось семейное имение Лермонтовых.

Фенечка Лермонтова презирала их так же, как все остальные.

Но вот случилось, что на первой неделе после отъезда Фердинанда умер один из штундистов, оставив цветущую молодую жену. Возвращаясь с прогулки, Фенечка стала свидетельницей захватывающих похорон. Смирение перед волей Божией, уверенность в вечной жизни, о которой говорило каждое слово простого старика, проповедовавшего у могилы, с такой силой захватили её, что ею овладело сильное желание ближе узнать этих презираемых людей. Следующий день был воскресеньем. Вечером она пошла на собрание штундистов. Однако, я закончу её собственными словами: «Они научили меня познать и полюбить Иисуса Христа. Они привели меня к сознанию, что я на неверном пути.

Я покаялась, приняла Христа и обратилась всем сердцем к Богу.

Всё это совершилось в течение трёх дней. Ибо как только я познала Истину, я тотчас приняла Христа, и Он даровал мне такую большую любовь к Нему, что я могла оставить всё, кроме Него».

Вскоре после этого её свидетельства покаялся и Фёдор Лермонтов. И когда вернулся Фердинанд, они оба уже были на другом берегу. Так как он не желал перейти Иордан, он вдруг оказался один. Фенечка больше не хотела иметь ничего общего с миром и отказалась от всего. Ни просьбы, ни угрозы мужа и всех остальных родственников не только не могли заставить её пойти в общество или в театр, но и не могли удержать её от чтения Слова Божия, от посещения штундистских собраний и распространения христианской литературы среди народа. Брат ей старательно помогал в этом.

После того, как взгляды Фёдора Лермонтова полностью изменились, он попытался принести что-то из них в тайный русскопольский союз, но в результате его исключили из союза.

Можно легко себе представить, как теперь чувствовал себя Фердинанд. Он видел, что несмотря на то, что Фенечка приняла новую веру, её любовь к нему усилилась и окрепла. Но так как он знал, что они его считают погибшим, пока он не покается, в нём появилась какая-то ненависть к ним. Кто его осудит? Я этого не могу. Он любил мир и хотел жить в мире – они же отказались от мира и жили для Христа. Между ними образовался непреодолимый разрыв, который не исчез и после рождения их первенца.

Дело дошло до того, что они начали думать о разводе. Сначала ушёл Фёдор, считая, что если сестра с мужем останутся одни, они скорее примирятся. Но ничего из этого не вышло. Однажды утром Фенечка нашла письмо, полное ужасных укоров, в котором оскорблённый супруг прощался с ней. Он сообщал, что уезжает в Польшу, чтобы продолжать работу в организации. Ах, это было очень печальное письмо!

Вскоре после этого началось преследование штундистов.

Маленькую общину разогнали; некоторые попали в тюрьму, другие – в Сибирь или на Кавказ. Обвинили также жену Фердинанда, которая попыталась спасти одного из старших братьев общины.

И так как никто из всей родни не заступился за неё, она оказалась под следствием. Волей Господа она, правда, была освобождена, но за распространение противоправославных трактатов её выслали из родных мест. Брат приехал за ней и продал имение за полцены, имущество же её судом было конфисковано. Брат взял её с собой в Вену, где она прожила недолго, скончавшись от простуды, полученной в тюрьме.

Сыну её в то время было пять лет Аурелий замолчал. Из груди его вырвался тяжёлый вздох.

– Хотя его мать умерла, когда ему было только пять лет, он не мог выразить, кем она для него была! Как она учила его любить Иисуса! Как он ей обещал жить только для Него! Но он не сдержал своего слова. Лишь закрыв глаза, он видел перед собой её милое нежное лицо, сияющие небесным светом глаза. Но зачем об этом говорить? Мальчик после смерти своей матери остался у дяди, который дал ему воспитание и образование. Дядя умер двенадцать лет назад от инфаркта как раз в тот момент, когда писал письмо ссыльным на Кавказ, которое один из друзей должен был доставить. Мальчик остался один. О судьбе своего отца он ничего не знал.

И только после смерти дяди, который оставил племяннику значительную часть своего имения, он вместе с документами о наследстве получил бумаги матери и дяди. Из них он узнал, что отец его через три года после разлуки с матерью попал в руки полиции и после годового следствия был приговорён к ссылке в Сибирь.

Однако друзья его, и среди них автор записки помогли ему бежать в Англию, где следы его теряются. «Бедный Фердинанд! – писал Фёдор. Лермонтов в дневнике. – Если бы отец не закрыл перед ним дверь, он мог бы бежать к нему и был бы спасён. А теперь он, наверное, погиб в беде и нужде, так как был слишком горд, чтобы принимать помощь от друзей».

Так, теперь я всё рассказал. Ты и сейчас скажешь, что я, сын Фердинанда, трушу, зная правду, избегаю близости с этим человеком? Или ты считаешь, что другой на моём месте был бы способен ежедневно общаться с ним и с его внуком Адамом, который не сегодня-завтра вступит в майорат, когда отец мой погиб в беде и нужде?

С одной стороны, я очень счастлив, что Никуша – мой двоюродный брат, Маргита

– моя кузина и Коримский тоже мне родственником приходится, а с другой стороны, я чувствую ненависть к Орловским. Мне с ними ежедневно приходится встречаться, я должен быть вежливым и приветливым в общении с человеком, который оскорбил мою мать и моего отца из-за брака с ней выгнал из дома на погибель. Если бы он из Орлова ушёл не с такой горечью в душе, всё могло бы быть иначе!

Если я останусь, то обстоятельства сегодня или завтра вынудят меня посетить пана Николая Орловского в Орлове. Как ты себе это представляешь? Нет, никогда! Мне нужно уйти. Лишь в том случае я мог бы оставаться, если бы я мог этому жестокому старику бросить в лицо, что он погубил моего отца. Однако этого я не могу сделать из-за Никуши и Маргиты и ещё из-за того, что он подумал бы, будто я хочу, чтобы он дал мне своё имя, которого я лишился из-за бегства отца. О нет! Хотя я ношу фамилию «Лермонтов» только потому, что меня усыновил мой дядя, мне имя моей матери дорого, и я его никогда не сменил бы на другое. В той же мере, как он ненавидит всё русское, я ненавижу всё польское и никогда не стал бы поляком!

Мирослав, помоги мне покинуть Никушу прежде, чем мы придём в Горку, прежде, чем я встречусь с Орловскими, ибо у меня нет сил предстать перед ними и не выдать чувств против них, скрытых в моей душе.

При этих словах Лермонтов упал на колени и закрыл лицо обеими руками.

Урзин провёл рукой по его густым волосам и поцеловал его в лоб. Это нежное выражение любви успокоило его.

– Аурелий, брат мой, – проговорил, наконец, провизор, – ты знаешь, какое желание наполняло сердце твоей матери, когда она была жива?

Лермонтов вздрогнул.

– Одно лишь желание было у неё: чтобы я познал Иисуса Христа и полюбил Того, ради Которого она всё оставила.

– Позволь мне тебе сказать: если бы у моей матери было такое желание и если бы она ради Христа столько страдала, я сделал бы всё, даже жизни не пожалел бы, чтобы исполнить это желание и доказать на деле, что её Господь – мой Господь и что я Его люблю и Ему повинуюсь.

– Мирослав, какое отношение это имеет к моей ненависти?

– Самое прямое. Если мать твоя проявила столько любви к Господу, потому что сердце её было наполнено любовью Божией, то я не верю, что она не умела и прощать. Или ты думаешь, что она не простила бы пана Орловского?

– Она? О, она была в состоянии молиться, как Стефан; «Господи! Не вмени им греха сего…»!

– А сын её ненавидит сейчас там, где она проявила бы любовь.

– Мирослав!

– Я твёрдо убеждён, если бы твоя мать была теперь среди нас или если бы она могла спуститься с небес, она обвила бы шею твою своими руками и сказала бы: «Иди, сын мой, и покрой любовью всю несправедливость. Если ты так поступишь, ты докажешь, что достоин моей любви и моей жертвы. И помни, сын мой, что тому, кто умеет прощать, всегда лучше, чем тому, кого прощают».

– Прекрати, Мирослав, прекрати! – отмахнулся молодой россиянин. – Кто уполномочил тебя говорить со мной о том, как бы она поступила? Ты её даже не знал; но ты знаешь Его – Того, Кто был всей её жизнью.

– Да, я знаю Его, но и ты не можешь сказать, что ты не знаешь нашего доброго Господа, Который осчастливил твою мать, несмотря на все утраты,

Который и тебе уготовил такой жизненный путь, чтобы ты, наконец, стал искать Его и смог бы отдохнуть на Его груди. Не откладывай, не сомневайся, приди к Нему! Или ты тоже хочешь ожесточиться, как твой отец? Не думай, что пан Орловский виновен в том, что погиб твой отец. Если бы он покаялся и принял Христа, он, может быть, пошёл бы с тобой и с твоей матерью в Сибирь и был бы счастлив. Я не осуждаю отца твоего, нет! Мне его жаль от всего сердца, и всё же я должен сказать, что он оставил, тебя и твою мать из-за Иисуса Христа, из ненависти к Нему. Так что погубила его не жестокость земного отца, а собственная его жестокость против Отца Небесного. Но что об этом говорить? Кто из нас может изменить милость Божию? У Него тысячи путей; кто знает, не привёл ли он одним из них отца твоего к покаянию и познанию Иисуса Христа? Может быть, он смотрит сейчас с небесных высот вместе с твоей матерью на тебя?